Эта телеграмма начальнику Морфлота Ленинград тов.Павленко об эвакуации семьи капитана Яковлева (брата моей мамы; телекрамма плохо читается, она чудом сохранилась с 1942 года.
По этой телеграмме осенью 1942 года уезжали мы из блокадного Ленинграда, как и что было при посадке на Московском вокзале – не помню. Первая остановка и пересадка на какую-то другую ветку была во Мге. Наверное, я уже тогда плохо видела от близорукости – много рельсов сходящихся и расходящихся, вагоны, много людей, пыльные купы деревьев, очень высоких, и из репродукторов привокзальных почему-то танго «Утомленное солнце…» и «…что ж ты опустила глаза, разве я неправду сказал...» и еще один мотив довоенный, он и сейчас звучит во мне… что-то… «твой чудный взгляд, та-та_-тата…» – почему-то не «вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»? - а эти довоенные, пожалуй, дореволюционные томные декадентские мелодии (кажется, Лещенко или Вертинский) и такой для них фон – толпа дистрофиков, рельсы, вагоны, пыльная листва. Помнится, наверное, я отошла по каким-то из рельсов подальше, на рельсах сидел мальчик лет 10–11-ти, сидел и держался перекрещенными руками за живот, плечи поджаты, и раскачивался, лицо страдальческое, прозрачное, красивое… Он на меня не посмотрел, ему было очень плохо – я знала, почему: у многих блокадников от той баланды и куска хлеба, что давали в эшелонах на станции, начинался дистрофический понос со страшными болями. Надо было есть понемногу, но оголодавшие люди не могли сдержаться, ели сколько давали, ухищрялись получить добавку, может быть, выменять на вещи съестное у местных на станции – и умирали уже не от голода, а от подобия брюшного тифа, обезвоживания и неудержимого поноса в невыносимой вони… Всю жизнь помню того страдающего от унизительной боли мальчика и летящий сверху сладкий томный мотив «…твой нежный взгляд…». Нашу маленькую семью дистрофический понос настиг в грязной пыльной Казани, где тетя Вера сумела выменять, то ли продать новые английские роскошные ботинки дяди Андрея, уцелевшие до Казани из-за 46 размера (никому не подходило, население измельчало у советской власти). Вероятнее всего причиной нашей желудочной болезни была антисанитария, ночевки на вокзалах, отсутствие воды. Помню, мне было хуже всех из нас троих, какие-то медпункты на вокзалах, питье марганцовки, почему не больница? – не помню… Наверное, не было мест для своих-то, а тут какие-то эвакуированные. Правда, у нас были, помнится, какие-то привилегии, так как у нас была та самая правительственная телеграмма с красной полосой.
Но тогда, до Казани ещё надо было добраться, а там, простояв в эшелонах на станции Мга, мы отправились как-то в объезд до Ладожского озера, почему-то на грузовиках, очень тихим ходом, и шофер и какие-то сопровождающие военные велели не галдеть, сидеть и трястись на ухабах, ночью, без фар, как можно тише, как они объяснили: «…чтобы немцы не услышали, они тут близко…» Потом причал (наверное, в Кабоне?) и погрузка на катера, сначала кидали туда вещи – узлы, тюки и чемоданы, и только-только половину покидали – началась бомбежка и катера отошли от причалов в озеро, все стали кричать, кидаться; начальники заорали, что у причалов катера под прямым прицелом для бомб и что они вернутся… Помню всеобщую панику в поисках кустика, ямки, бугорка. Не помню, долго ли, коротко ли, но катера подошли обратно, и началась свалка при посадке, осложненная необходимостью попасть на тот катер, куда покидали именно ваши вещи, часть которых, помнится, и была утрачена.
Как плыли (тоже было велено не шуметь), куда плыли – начисто не помню… А может быть, сначала было это плавание, а уж потом через окружную Московскую ветку до Мги? Не помню. Ну, а потом эшелоны товарных вагонов, кипяток из «титанов» вокзальных, долгие стоянки во чистом поле, иногда объясняемые идущим вдоль состава военным в «шпалах» - что, мол, стоим – военную технику пропускаем… Эшелоны шли зигзагами, приноравливаясь к наступлениям-отступлениям и объездам разрушенных бомбежками путей. Все слилось в памяти в сплошной страх и неразбериху с посадками-пересадками на узловых станциях в «теплушки», т.е. товарные («телячьи») вагоны с нарами дощатыми для людей внутри; ночевки на грязных, забитых вокзалах и полустанках на полу, на своих узлах. Лежишь, а перед глазами грязные сапоги туда-сюда, или обмотки… В одной из таких ночевок у спящей тети Веры прямо из-под головы сперли очередной узел с вещами. Ну, а потом, зигзагами, благословенная Казань, где в какой-то военно-железнодорожной комендатуре мы по своей краснополосой телеграмме должны были получить посадочные талоны? пропуска? мандаты? на поезд на Северный Кавказ – мы ведь были направлены в Махачкалу. И вот между поносом и комендатурой выяснилось, что никакого Северного Кавказа: немцы предприняли наступление в направлении северокавказской нефти, перекрыли-перерезали все пути-дороги на Махачкалу, ехать некуда даже с правительственной телеграммой.
Военная Казань! Жара и пыль, стояние в каких-то очередях, то за пайком, то за талонами, то чтобы узнать, куда и как нам дальше, какие-то чахлые скверы у трамвайных остановок, пыльные ломаные кусты у подъездов каких-то учреждений, где я жду маму и тетю, ходящих по этим учреждениям. Мне 8 лет, я тощая больная девочка, наверное, мало что помню – или просто дальше 5-ти метров видела все смутно. Двигателем и движителем в этих хождениях по Казани была тетя Вера, более сильная и энергичная, чем мама.
Жили мы, вернее, существовали на вокзале, хорошо на скамейках, а то – на полу в углу. Мне и сейчас снятся военные вокзалы, замотанные люди, серые шинели, «сидоры», скатки, котелки-«манерки» (плоские такие) с кашей или кипятком; как-то мне уже теперь приснился такой вокзал, сижу на лавке, рядом солдат, а ему моет ноги батюшка-царь Николай II.
И вот в какой-то очередной очереди, не помню за чем, стояли мы втроем, а впереди нас стояло несколько женщин, разговаривавших между собой, особенно одна, не умолкая, рассказывала о событиях в своем учреждении, о сотрудниках, называла фамилии: «…инженер Иванов, инженер Сидоров, инженер такой-то, инженер Головянко…», а это фамилия моего отца, фамилия редкая, совпадение?.. И тетя Вера включилась в разговор: «А как имя-отчество этого Головянко?» «Алексей Гаврилович», – отвечает женщина, и тетя Вера указывает ей на нас с мамой: «А вот его жена и дочь из блокадного Ленинграда…» Вот тебе и болтушка в очереди в благословенной Казани! Не помню, достояли ли мы всё-таки в этой очереди, за чем мы там стояли… Но эта женщина (почему-то оставшаяся безымянной в моей памяти) отвела нас в свое учреждение и вызвала отца. Этот момент я почему-то абсолютно не помню, где? – на улице, в помещении, кто что говорил, были ли слезы и восклицания или немая сцена – не помню, только смутно – высокая фигура отца в черной офицерской морской форме с серебряными погонами, с «крабом» на фуражке. Серебряные погоны – мне потом объяснили – инженерно-техническая служба, золотые – боевые войсковые части.
Продолжение следует