Есть три вещи, которых боится большинство людей: доверять, говорить правду и быть собой.
Ф. М. Достоевский
Идёшь иногда по тротуару, думаешь о своём. Впереди несколько человек. Вдруг обращаешь внимание, что перед тобой кто-то прихрамывает или идёт смешной походкой Чарли Чаплина. Или руками сильно размахивает. Или идёт, как будто его распирает физическая мощь, и он еле сдерживает её в себе. Переваливается из стороны в сторону, плечами поводит… А есть ещё парни… идут, пританцовывая, всем своим видом показывая, какие они крутые перцы. Прикольно же таким подражать! И тут даже не в подражании дело, а в желании хоть на мгновение ощутить себя в его шкуре, стать другим, перестать быть собой… А ещё прикольнее посмотреть, что у тебя получится в результате.
Если впереди идёт девушка, иногда возникает большое желание скопировать её движения. Как она смешно ходит, изображая походку манекенщицы, так, чтобы ступни становились точно на прямую линию одна перед другой. Шагает ли она быстро или «выступает, словно пава», медленно, лениво, точно делая одолжение… Как двигает плечами, будто каждый раз стряхивая вперёд и назад что-то невидимое глазу. Локти отводит и идёт, словно кто эти локти держит.
Да много, много чего такого в походке людей, что хочется скопировать и тут же изобразить.
Когда Сидоров учился в школе, он часто повторял такие необычные движения прохожих. Иногда на него обращали внимание, показывали пальцем, начинали хохотать, приглашая и других посмотреть на смешное. Хорошо, если впереди идущий человек не останавливался, не оглядывался и не пытался отреагировать на действия подростка. Реакция не всегда была доброжелательной. Редко кто улыбался или приветливо махал рукой. Увидев, что его заметили, Олег, как правило, почти сразу же прекращал подражать, тушевался и быстро нырял от греха подальше в ближайшую подворотню. Но всё дело было в этом «почти». Несколько мгновений, в которые артистичность Сидорова успевали оценить и признать, становились для него источником хорошего настроения. Чем не маленький спектакль на память ему и зрителям?
Однако когда Сидоров подрос, он вдруг стал замечать за собой совсем другие странности. Начались они, как и прежде, с наблюдений за людьми.
Однажды в маршрутке он долго смотрел на девушку, сидевшую напротив. Девушка была очень сильно расстроена. Видимо, она всё время вспоминала подробности огорчившего её события, может быть, какие-то слова. При этом губы её кривились, глаза щурились, не желая выпускать слёзы. Но слёзы всё равно выкатывались, и тогда девушка прятала лицо в носовом платке. Развернуть корпус ни влево, ни вправо, чтобы отвернуться, она не могла: в маршрутках всегда очень тесно, поэтому пыталась хотя бы согнуться. Но и это у неё плохо получалось. Сидоров вдруг почувствовал, что ещё мгновение, и он протянет руку и погладит девушку по голове. Тут же пространство нарисовало Олегу всё, что произойдёт вслед за этим жестом. Ощутив руку Сидорова, девушка отшатнулась. Её полные слёз глаза выразили испуг и настороженность. Но вот каким-то чудом место рядом с ней освободилось, и Олег оказался рядом. Девушка перестала бояться незнакомца. Сидоров положил её голову себе на плечо, обнимал и успокаивал. Девушка всё ещё всхлипывала, но вскоре доверчиво прижалась к Сидорову и замерла. А потом они вместе вышли из маршрутки… и жизнь Сидорова сделала крутой поворот. Но на самом деле он ещё глубже спрятал подбородок в воротник куртки. Вскоре ему пришла пора выходить… А девушка поехала дальше.
В другой раз, вечером, проходя к своему подъезду, он услышал, как около беседки во дворе прессуют какого-то молодого человека. Кажется, Лёньку из дома напротив. С его двоюродным братом Димкой Олег учился в школе. Бывал у них дома. Димка по вечерам ходил на тренировки. Он занимался боксом, причём делал успехи. Правда, ещё не такие, чтобы дворовые пацаны записались в его фанаты, но такие, что пацаны воспринимали их как вызов. И вот они, не рискуя тягаться с Димкой, подкараулили Лёньку. Тот к спорту был вообще равнодушен. Его больше интересовали, так сказать, естественные дисциплины. Сидоров вдруг ощутил, как он расправляет плечи и громко кричит пацанам, чтобы они оставили Лёньку в покое. Потом бежит к дерущимся, на ходу поднимая обломок металлической трубы. Пацаны бросают ботаника и поворачиваются к Сидорову. Сколько их? Трое прямо перед ним, двое разбежались и заходят с боков, двое ждут, когда Олег приблизится, чтобы зайти со спины. И вот уже забинтованный до бровей Сидоров лежит на больничной койке. Нога в гипсе, рука в гипсе, в носу трубки. Боль, боль, боль… На самом деле Сидоров резко повернул в сторону своего подъезда, стараясь, чтобы никто не видел его лица, и взбежал по лестнице к своей квартире.
Иногда в людном месте Сидорову хотелось хлопнуть кого-то по спине или по тому, что ниже. Натянуть шляпу человеку на лицо до самого подбородка. В супермаркете он вдруг представлял, как прячет в карман батончик, или конфету, или булку какую-нибудь – что-то, на самом деле совсем ему ненужное. То вдруг хотелось в час пик, не доходя до пешеходного перехода, выйти на проезжую часть, чтобы увидеть, как тачки, одна другой круче, начинают елозить перед ним, услышать визг тормозов, лязг коробящегося металла, почувствовать удар сбоку, в спину, в живот, увидеть вспышку, опрокидывающийся мир и мгновенно гаснущий свет.
Находясь на официальном мероприятии, когда начальство в плановом порядке собирало подчинённых, чтобы похвалить, пожурить или даже вздрючить, Сидоров «видел», как он встаёт, не дожидаясь особого приглашения, восходит на трибуну или – да чёрт с ним! Прямо с места! Произносит гневные и разоблачительные слова о том, что все врут, что все погрязли в двуличии!.. «Вот ты! – обращался он к главному докладчику. – Ты! Ты, вообще, кто? Откуда и звать-то тебя как?» Далее Сидоров хотел бы нести что-то такое, от чего члены президиума бы попрятались под столы, а публика бы в зале повскакивала со своих мест и бросилась к выходу, отталкивая и топча друг друга. Желание было столь острым, что Сидоров не задумывался, о чём именно его тянет вещать.
Или на литераторском собрании Сидоров видел, как он поднимается, нет, возносится со стула, как будто он трибун, оракул, как выходит перед всеми или опять же – да чёрт с ним! Прямо с места! Лепит правду-матку каждому и о каждом, особенно тому, кому ну очень хочется врезать, и не столько словами, по годами составлявшейся программе, а невербально, брутально так, охлократски, по-простецки, чтобы понятно стало, что не надо ни говорить, ни поступать, как он, а надо по-другому. Тут уж содержания Сидорову хватало с избытком, но в этом случае фантазии охлаждались простым вопросом об онтологической бессмысленности данного действия…
Сидя рядом с водителем в такси, он вдруг испытывал жгучее желание крутануть баранку в сторону, да так, чтобы машина покатилась кубарем под откос или на полной скорости врезалась во что-нибудь. Иногда, когда водитель оглядывался на дорогу, не доверяя боковому зеркалу заднего вида, он «видел», как ребром ладони резко наносит удар по горлу шофёра, успевает мгновенным движением открыть дверь, вытолкнуть таксиста на проезжую часть, одновременно перескочить на водительское сиденье, схватить и удержать руль, утопить педаль газа и тут же вылететь на шоссе, по которому помчаться с такой скоростью, чтобы одуревший ветер врывался в приоткрытое окно, проносился по салону и, оказавшись перед лобовым стеклом, глядя Сидорову в глаза, крутил у виска пальцем.
Желания шли за ним по пятам, опускались сверху, атаковали в лоб, заходили исподтишка. Они уже не только не оставляли в душе приятного следа, они становились повседневным кошмаром. Открывая дверцы кухонного шкафа, чтобы достать какую-нибудь крупу, Сидоров видел бутылочку с уксусом, и в следующий миг он мысленно уже корчился, свернувшись дугой от боли.
Зажигая газ на плите, он вдруг «видел», как забывал поднести к горелке зажигалку, а потом задыхался или горел в пламени пожара. Выходя на балкон, он «видел» внизу на ветках деревьев своё многократно проткнутое и искорёженное тело. Отсчитывая таблетки, прописанные врачом, он «выпивал» не нужную дозу, а всю упаковку и «видел» все последствия, вплоть до искусственных цветов на собственной могилке…
Затачивая кухонные ножи, Сидоров вдруг «понимал», что сейчас «промахнётся» и проткнёт грудь. Или, чиркнув по точилу, как будто случайно отхватит бритвенно-острым лезвием себе кисть или хотя бы фалангу пальца.
Сидоров удивлялся направленности этих фантазий. Если те, предыдущие, явно диктовались желанием подражать кому-то, на время стать кем-то, то эти предполагали только разрушение. Сначала Сидоров думал, что это возрастные проявления мизантропии, но, когда осознал, что мизантропия распространяется и на него самого, озадачился. Искушения шли откуда-то извне. Точно бесенята кружились вокруг него, раскачивались на волосах, впитывались в кожу, влезали в ушные раковины, ноздри, входили в тело с дыханием и пищей, оказывались внутри с лучами света, звуками и запахами…
И в каждый миг невесть откуда взявшихся совершенно нелепых и даже диких желаний Сидоров понимал, что их главный искус в том, что они осуществимы мгновенно. Стоит лишь сделать одно небольшое движение. Совсем крохотное, даже незаметное. Только протянуть руку, коснуться... Просто открыть рот и сказать несколько слов. Но мир, обычно такой равнодушный ко всему, что в нём происходит, на подобные нарушения предусмотренного и прописанного в книге жизни порядка реагировал молниеносно. Мир для него, Олега Степановича Сидорова, тут же становился совершенно другим. Почва или необратимо ускользала из-под ног, или, напротив, он возносился на прочном фундаменте, как на пьедестале, над всей сиюминутной действительностью. Судьба человека по фамилии Сидоров схлопывалась, и мгновенно распахивалась другая: он становился не Сидоровым, а другим, совершенно иным человеком.
Стоп. Тут ему пришлось подумать и внести важную поправку в ход своих рассуждений. Не мир менялся, а он сам, Сидоров, в своих фантасмагорических желаниях становился другим. А мир что? Миру всё равно. Просто мир по-разному реагирует на разных людей. На Сидорова – вот так, привычно. Ну, а если он уже не Сидоров как Сидоров, ну, то есть не Олег Степанович Сидоров, проживающий там-то и там-то, то извини, брат…
Итак, подводил черту Олег Степанович. Сначала, когда человек ещё не стал собой, он будто примеряет себя ко всем остальным. Может быть, отыскивая при этом черты других в себе? То есть словно приплюсовывая людей к себе, а себя – к ним. Не став собой, он пытался быть кем-то. Он забыл старую поговорку: «Если я стану таким, как он, то кто же будет таким, как я?»
Потом, когда Сидоров поговорку вспомнил и прочувствовал, пришло отрицание всех и всего: окружающих, а заодно и самого себя. Он, отрицающий, уже стал собой или ещё нет? С каких позиций происходит отрицание? С позиций человека, достигшего чего-то, или с позиций озлобленного и несостоявшегося неудачника? Или он имеет дело с совокупностью иррациональных разрушительных процессов, которые не поддаются расшифровке? Многие вопросы оставались без ответов, но Сидоров всё равно ставил себе высокую оценку. Находясь внутри кошмара, пытаться наблюдать и хладнокровно анализировать – это круто. Если он сумеет понять, что с ним происходит, то сумеет обуздать себя, а заодно и впрячь в свою упряжку всех шаловливых бесенят.
Однако кошмар как будто был живым организмом. Он точно слышал мысли Сидорова, думал о нём, понимал, что тот близок к разгадке его секретов, и стихал так же, как прежде само собой стихло желание подражать движениям впереди идущего человека.
Всё просто, решил Сидоров. Он перерос и это наваждение. Теперь желания натворить что-то «судьбоносное» доносились до его сознания глухим эхом. Словно и не он собирался выкинуть что-нибудь эдакое, а всего лишь один знакомый. Так порой письмо, принесенное издалека нерасторопной почтой, сообщает о давно произошедшем событии. Что, бесенята нашли приют в более податливых объектах? Возможно. Ведь Сидоров ни разу не повёлся ни на какое искушение, хотя кто-то постоянно шептал ему: «Лучший способ избавиться от искушения – поддаться ему. Сделай шаг, не дрейфь, соверши, ну же! Ты что, не способен на поступок? Действуй, решайся…»
К счастью, у Олега Степановича имелся некоторый опыт. Ещё в молодости он часто ввязывался в спор о том, что важнее: быть или казаться. И уже тогда ему страстно хотелось стать самим собой и быть им. Но закавыка состояла в том, что не только в пору юности, а чем дальше он шёл по жизни, тем сложнее оказывалось понять, кто он на самом деле?.. Кто же такой этот настоящий Сидоров, которым ему так хотелось стать?
Вместе с затуханием остроты «странных» желаний в душе Сидорова, как чернила, вылитые в чистую воду, расплывалось беспокойство. Он с тревогой и любопытством ждал: что придёт следом? Ведь это место, как он научился понимать с возрастом, пустым не бывает…