Синий, бархатный вечер августа, слышно лишь, как шумят тронутые несильным ветерком берёзы...
"А это что?" - вслушавшись в ночь, испуганно вздрагивает Ритка.
"Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку,
И крепко же, братцы, в селенье одном
Любил я в ту пору девчонку..." - тоскует тихий мужской голос. Взявшись за руки и пройдя несколько метров, мы наткнулись на пожилого мужчину, сидящего на крылечке в обнимку с гармошкой. Заметив нас, он смутился, но всё- таки предложил присесть.
"Устал я. Один... Всю свою жизнь один..." - произнёс старик, и в морщинах его тускло блеснула скупая слеза. Голос же его вновь затосковал и заплакал, взлетая ввысь и камнем падая в пропасть.
"Сначала не чуял я в девке беду,
Потом задурил не на шутку:
Куда ни поеду, куда ни пойду,
Все к милой сверну на минутку..."
"Какая красивая и печальная песня... -заслушавшись, не выдержала я. - Никогда раньше её не слышала. И поёте Вы так, что плакать хочется..."
Мужчина же бережно отложил в сторону гармошку, с любовью погладив её по клавишам и поцеловав.
"Родная моя душа..." - печально улыбнувшись, шепнул он ей.
"Дядя Петя, ты с ней прямо как с живой" - насмешливо усмехнулась Рита. Старик недовольно взглянул на неё из-под седых, кустистых бровей, и Ритка зябко поёжилась.
"Она и есть живая, раз душа у неё имеется..." - пробурчал он.
"Душа у гармошки? - прыснула Рита, - Ой, насмешил, дядь Петя! Да ты ещё, оказывается, на почте ямщиком служил! Ириш, ты домой, или остаёшься бредни старого маразматика слушать?" - смеясь, обернулась она ко мне.
"Ну, ты иди, а я посижу немного" - отвечаю.
"Ну-ну..." - усмехнулась подруга и ушла, растворившись в сумраке летней бархатной ночи... Старик долго молчал, вслушиваясь в её шаги, и я молчала тоже.
"Скоро уже сорок дней, как нет больше на свете моей Насти... " - тихонько произнёс он, и в выцветших глазах его вновь блеснули слёзы...
"Пётр Иванович, как же это? Ведь женой Вашей тётя Валя была?" - спросила я и сразу же пожалела о своём чрезмерном любопытстве.
"Предатель я... Жалкий предатель... Стар я стал, два инфаркта уже перенёс, помирать скоро... Как же я с Настей там встречусь? Ведь не заслуживаю я её прощения... - прошептал он, тихо и беззвучно плача. - Выслушай меня, дочка... Выслушай, прошу тебя! Только не перебивай, ради Христа! Давно это было, так давно, что берёзка, посаженная мной тогда, давно уже выросла да на дрова её пустил кто-то...
Был я молод и собой недурён, в колхозе плотником в то время служил. Вечерами же, повесив на плечо гармошку, иногда хаживал я играть на танцы. Послевоенное да голодное, однако счастливое тогда было время! Играл я и "Краковяк", и "Тусцеп", и частушки, и всякие разные вальсы. Девки в меня влюблялись без памяти, да только мне это было не нужно. Парни завидовали.
"Эх ты, Петруха! Такие девчата сохнут, а ты убогую выбрал. Дурень! Дурень ты и есть..." - насмешничали они, а я... Я, отыграв танцы и улучив свободную минутку, сбегал оттуда к ней, к милой своей Насте... Она была красива душой и лицом, как солнышко, и всё же судьба злая обидела девушку ещё при рождении. На обеих руках Настеньки было по четыре пальца, такой уж родилась она... Тихая, скромная и неприметная, Настя очень стеснялась этого и на улицу не ходила. Она сидела дома, работала по хозяйству, а в свободное время рукодельничала - вышивала иконы. Когда же приходил я, её маленькое, узенькое личико словно изнутри ясным неземным светом расцвечивалось, и глаза великой радостью, счастьем искрились. Как же красива была она в эти минуты!
А голос... Боже мой, какой у неё был голос! Низкий, грудной, но в то же время и высокий, звонкий, словно хрусталь...
Я брал в руки свою гармошку, а Настя, смущённо краснея, садилась рядом. И мелодия, словно вода, непрерывно лилась из-под моих пальцев, и она пела... Как же она пела! Как сейчас вижу я её восторженное личико, подсвеченное изнутри ясным, каким-то несказанным светом... Вижу карие, искрящиеся нежностью глаза и слышу летящий ввысь голос: "Расцвела под окошком белоснежная вишня... " или сильно и гордо: "Окрасился месяц багрянцем, где волны бушуют у скал... Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал..." Но эта песня... Эту песню Настенька любила более других...
"Папа мой, уходя на войну, пел её... Сыграй, Петенька, прошу..." - умоляла она меня, подавая гармошку.
Я чувствовал, как замирало её сердце, когда она мне подпевала...
"И любо оно, да покоя-то нет,
А сердце болит все сильнее.
Однажды дает мне начальник пакет:
«Свези, мол, на почту живее!»
Я принял пакет – и скорей на коня,
И по полю вихрем помчался,
А сердце щемит, да щемит у меня,
Как будто с ней век не видался..."
Старик внезапно умолк, подняв лицо и подставив его свежему ночному ветру. Едва уловимо по небу скатилась голубая звёздочка, оставив за собою искрящийся серебристый шлейф...
"А дальше? Дальше что было?" - робко спросила я, помня данное старику обещание не перебивать его.
"Дальше... дальше всё у нас с Настей было... Её слёзы и мои поцелуи... Клятва, которую дал я ей, что никогда её не оставлю и что только смерть сможет разлучить нас... Я целовал её распущенные волосы, солёное от слёз дорогое мне личико и клялся, что никто и ничто нас никогда не разлучит, Это была первая наша ночь, в саду, под сверкающим самоцветами звёздным небом..."
"Так вы обвенчались?" - не выдержала-таки я. Старик ответил мне суровым взглядом и долгим тягостным молчанием. И всё же, справившись с собой, он продолжил:
"Мы встречались с ней каждый вечер под раскидистой ивой у пруда. И жили мы тогда только этими встречами. Так прошло-пролетело лето, и осень рыжей пушистой кошкой опустилась на уставшую от летнего зноя землю... В тот памятный мне вечер Настя была особенно задумчива, бледна и печальна. Тогда она и шепнула мне, что готовится стать матерью. Я же был счастлив, искренне счастлив этому и клятвенно пообещал, что в ближайшее воскресенье приду свататься к ней со всею своей роднёй. Поутру же я выкопал маленькую берёзку и посадил её подле пруда, словно в память о том вечере.
Думаю, Настя поверила мне и ждала... Она ведь не могла мне не поверить. В ближайшее воскресенье я действительно сосватал себе невесту, только не её, не Настю, а Валю... Да, я разговаривал о Насте с матерью, но она...
"Только через мой труп ты приведёшь в наш дом эту убогую! Я от людей наслышана, что таскаешься ты с ней, но я никогда не допущу вашей свадьбы! Я растила тебя без отца, не досыпала и недоедала вовсе не для того, чтобы ты женился на калеке да ещё детей убогих с ней наклепал! Да, мы пойдём сватать, да только не её, а Валю, лесникову дочку! Тут тебе и лес для постройки дома, и деньги, и жена-красавица писаная! Всё, решено!" - отхлестав меня по лицу, злобно проревела мать.
В воскресенье же мы всей многочисленной своей роднёй и засватали Валентину. С тех пор я не видел моей бедной Насти, не мог я её видеть, понимаешь, не мог! Люди говорили, что в тот день она ждала сватов от меня и не дождалась. Знала, наверное, слышала и о предстоящей моей женитьбе. Страшно подумать, каково ей тогда было... В конце ноября, на Михайлов день, грянули что есть мочи гармошки, и разукрашенные пёстрыми лентами свадебные подводы отправились за невестой. Мы расписались, после был свадебный пир, богатый да весёлый. Но... Но не хотел я сидеть за праздничным столом и целоваться со своей законной молодой женой, совершенно чужой и посторонней для меня женщиной... Почти всю свадьбу проторчал я тогда в сарае. Почему я не сбежал к ней оттуда? Не знаю...
Прошёл месяц. Настеньки своей с тех пор так и не видел. Однажды вечером сердце моё так вдруг защемило, что я даже дышать не мог... Жена с матерью были заняты по хозяйству и я, воспользовавшись этим, живо оделся и вышел из дому.
А там... Метель злобно и неистово выплясывала свои снежные танцы, и ветер дул ледяной, пробивая меня насквозь, до костей... Сердце заныло ещё крепче, и я почему-то подумал о Насте. Так вдруг меня к ней потянуло, что и высказать тебе этого не могу! Я мигом запряг в сани Серого (о том, чтобы идти пешком, не могло быть и речи, ветер дул так, что сбивал с ног) и рванул с места. Рванул быстро, насколько это было возможно, ведь вяз в снегу он почти по самое брюхо... Рвал удила и хрипел, словно предчувствуя мою беду.
И что за причина, понять не могу,
И ветер так воет тоскливо…
И вдруг – словно замер мой конь на бегу,
И в сторону смотрит пугливо....
Когда до дома Насти оставалось не более пятидесяти метров, лошадь встала, как вкопанная... На ватных ногах и уже не чувствуя ледяного ветра, спрыгнул тогда я с саней. Прямо передо мной в сугробе что-то чернело, и я узнал её клетчатую шаль... Если б ты знала, дочка, что испытал я в те минуты! Не чуя ног под собою, подошёл и узнал в лежавшем в снегу человеке бедную мою Настю!
Забилося сердце сильней у меня,
И глянул вперед я в тревоге,
Потом соскочил с удалого коня, -
И вижу я труп на дороге.
А снег уж совсем ту находку занес,
Метель так и пляшет над трупом.
Разрыл я сугроб-то и к месту прирос, -
Мороз заходил под тулупом.
Под снегом-то, братцы, лежала она…
Закрылися карие очи...."
Свернувшись калачиком, она лежала в огромном сугробе, и пурга полностью занесла снегом её маленькое тело... Я дотронулся до лица Настеньки, оно было тёплым ещё, хотя ни единой кровинки в нём не было. Поднял её и осторожно положил в сани, накрыв овчинным полушубком. В голове билась, жила тогда одна-единственная мысль: вдруг жива ещё, не успела замёрзнуть! Приложить ухо к её груди, чтобы прослушать сердце, я тогда не догадался или просто не хотел терять драгоценное время... Серый летел по сугробам, как бешеный, а я гладил её лицо и отогревал дыханием окоченевшие руки.
Уже там, в их в доме, когда на глазах остолбеневшей от ужаса её матери, на руках я занёс Настю в дом и положил на кровать, когда отчаянно растирал самогонкой её тело и обкладывал его грелками, уже там она глубоко вздохнула и, придя в себя, глухо застонала то ли от боли, то ли оттого, что видит меня... Её мать с криком бросилась к ней, я же помчался за фельдшером.
В ту ночь домой пришёл я лишь под утро. Домашние не спали, ждали меня и, едва я вошёл, Валя, плача, бросилась мне на грудь... Мать же, сердито хлюпая носом, молча удалилась к себе за занавеску. Позднее я случайно подслушал их разговор. Жена моя, плача, грозилась вернуться к своим родителям, дескать, не желает она делить меня с этой убогой, а мать... Мать же заверила Валентину, что Настя, оклемавшись, была отправлена куда-то далеко, где и вышла замуж за такого же убогого, как и она сама. А я... Я думал постоянно о ребёнке, которого носила Настя, о нашем с ней ребёнке. Родила ли она его или... Или после той страшной ночи, когда она едва не замёрзла, ребёнка больше нет?
Шли годы. Я построил собственный дом своими руками, ну а с материалами, само собой, тесть помог. По-прежнему работал я плотником в колхозе, а Валя - дояркой, там же. Я так и не смог, не сумел полюбить её. Возможно, если б жена родила мне ребёнка и я бы взял его на руки, своё родное дитя... Возможно, тогда бы всё изменилось и мир вокруг меня расцвёл бы счастьем. И я любил бы своего ребёнка и её, родившую его мне, любил бы тоже... Увы! Этого не случилось! Напрасно жена моя обивала больничные пороги, напрасно ночами не спала и молилась в слезах моя мама... Валентина рожала несколько лет подряд мёртвых сыновей, одного за другим, почти ежегодно. Мне было безмерно жаль эту рано постаревшую женщину, больную и опустошённую возвращающуюся из больницы... Боже мой... Целое кладбище детей!.. И ни одного живого, тёплого, родного тельца... Думаю, что это и есть плата за моё предательство, за всё в этой жизни мы платим слишком высокую цену. Но причём тут Валентина? Она и сама рано умерла, сорока лет ещё не было. Почти за нею следом ушла моя мама... С тех пор вот уже много лет я один. Но как-то совсем недавно вечером в дверь мою постучали.
"Заказчики, наверное" - мелькнула мысль, и я пошёл открывать. Давно уже я заказов не беру, перенёс два инфаркта, так что приходится людям отказывать. На пороге стояла миниатюрная моложавая женщина в светлом плаще, видимо, городская. Я уже начал было объяснять ей, что болею и не беру заказов, но она, не слушая меня вовсе, попросилась войти.
"Пётр Иванович, я дочь Анастасии Михайловны и ваша... Незадолго до смерти, мама рассказала мне всё о вас с нею и взяла с меня обещание, что я признаю вас отцом и не оставлю. Живу я в соседней области, вдвоём с мужем. Дети наши выросли, и у вас уже правнуки... Понимаю, что всё это для вас неожиданно. Подумайте!"
Лена переночевала у меня, и всю ночь мы с ней проговорили... О Насте, обо мне, о ней... Я пытался просить прощения, но, видимо, оправдания мои были настолько жалкими, что...
"Пожалуйста, не надо, Пётр Иванович... Мама ведь Вас простила." - прервала меня Лена и протянула нитками вышитый портрет, где мне лет двадцать... Как же хотел обнять тогда и прижать к себе её, свою дочь, но не посмел...
"А где она сейчас?" - спросила я.
"Уехала домой, в Липецк, чтобы уладить какие-то формальности и подготовить комнату для меня. Не заслуживаю я такого отношения с её стороны, никак не заслуживаю! И всё же горжусь тем, что у меня такая хорошая дочь!" - тихо и немного торжественно произнёс он.
В ту ночь домой я заявилась лишь под утро. Впечатлённая рассказом старика, я так и не смогла уснуть. Спустя несколько дней, проходя мимо дома Петра Ивановича и машинально взглянув на его дверь, я заметила, что заперта она на большой висячий замок.
"Домом интересуетесь или так просто стоите? - услышала я женский голос рядом и обернулась. - Домом интересуешься? - повторила женщина. - Не продаётся он. Хозяина дочка забрала в город, однако, на лето должны они всем семейством прибыть... Планируют, а там как Бог даст... Ключик мне оставили, чтобы за домом досмотр вела. Так что, касатка, не стой понапрасну, не продают..." - заверила меня соседка. А я стояла... Просто стояла и думала. О жизни, о счастье и о любви... Ведь любовь, если она настоящая, прощает всё. Даже самое большое предательство. Прощает даже то, что, казалось бы, невозможно простить...