В предыдущем отрыве из моего последнего романа «Сказания древа КОРЪ», выставленного на ЛитРес 16.12.2013, речь шла о судьбе этнографа Александра Александровича Корнина, нашедшего свой конец на Соловках в конце 1924 года. Здесь рассказывается о его младшем сыне Павле.
БЕЖЕНЕЦ ИЗ ИВАНОВКИ
Павла Корнина революция освободила от родителей. Вечером, накануне катастрофы, родители и прискакавшая верхом из Александровки тётя Маша уединились в отцовском кабинете. Павлушу отправили в сад. Спустя какое-то время, окликнули из окна. Войдя в дом, подросток заметил, что оружейная кладовка открыта. Ружья были расставлены под окнами гостиной, а патроны свалены горкой на столе. Мария Александровна курила у раскрытого окна. Матушка собирала гимназический ранец. Отец ходил из угла в угол по комнате.
При виде сына, ставшего в дверях, подошёл к нему: «Павел, может статься… Словом, переночуешь на выселках у Василисы. Ну, не прощаемся. Просто, доброй ночи». Тут подошла Арина Николаевна, молча обняла сына, поцеловала в лоб: «Ступай!» Голос её был странен, пугал. Тётя Маша подала от окна прощальный знак рукой с зажатой в пальцах папироской.
На рассвете мальчика разбудили ружейные выстрелы. Они доносились со стороны усадьбы. Во дворе заголосили молодки: «Пожар, пожар! У наших! Барин с барыней!» Властная Василиса на дочек прикрикнула, помогла Павлику собраться. На околицу Ивановки пробирались огородами. За ними начиналась роща, которой вышли на дорогу, ведущую в Арзамас. Попутной телегой добрались до уездной столицы.
Василиса оставила подопечного в доме, где до поджогов помещичьих усадеб на правобережье Средней Волги квартировал два учебных года гимназист Корнин. Квартира принадлежала вдовому и бездетному учителю истории Седову. Он боготворил своего учёного коллегу Александра Александровича и согласился оставить беглеца у себя, пока не объявятся родители. Ждали долго. Никого из домашних Павел никогда больше не увидит. Старик и подросток зажили вдвоём.
Когда гимназию упразднили и в том же здании открыли школу, историк остался при ней завхозом. Он ничего не знал о рабочем движении. Опекаемый им подросток продолжил учебу возле него. Однажды Седов принёс домой весть, что Корнины, после разгрома усадьбы «восставшими крестьянами», были осуждены по статье «контрреволюционная деятельность» и оказались в губернской тюрьме. Александр Александрович жив. Арина Николаевна скончалась от тифа весной девятнадцатого. Тётя Маша была застрелена при защите усадьбы. На пожарище обнаружили обгоревшие кости. Вот так расправились с наставницей их детей благодарные представители горячо любимого ею народа, за который юная ещё Маша едва не пошла на каторгу. А в Александровке остался без досмотра Иван Тимофеевич.
Странное действие оказало на пятнадцатилетнего Павла Корнина известие о смерти матери в заключении, о заточении отца. Не было ни обычных в таком случае ни слёз, ни следов молчаливого отчаяния. Трагическая участь близких ускорила его взросление. Он стал всё чаще проявлять самостоятельность. Накануне нового учебного года заявил, что хватит с него немецкого языка и алгебры, что желает зарабатывать себе на хлеб трудом. Седов не возражал. Ему всё трудней удавалось сводить концы с концами. Искать места не пришлось. В последнее время Павел мог часами простаивать на рынке возле рядов с изделиями из кожи. Тут же работали кожевники, изготавливая подпояску и конскую сбрую. Как-то на любознательного мальчишку обратил внимание мастер: «Чё зыришь без толку? Бери струмент, работай!» Парень не стал ждать повторного приглашения. Руки у него оказались ловкими, будто сызмала знали это ремесло. Через какое-то время к нему подошёл тот же мастер, удивился, оглядев уздечку, которую успел сработать малец-зевака: «Будет с тебя толк, паря! Айда к нам. Пока учеником».
Не долго длилось учение. Однажды Корнин заявил опекуну: «Хватит с меня вожжей. Хочу галантерею работать. Это моё. Я художник». – Седова осенило: «Так у меня старший брат галантерейщик! У него до революции своё дельце в Первопрестольной было, где-то под Китайгородской стеной. Не знаю, жив ли. Съезди-ка, разведай».
Скоро в Арзамас пришло письмо от Павла: «Нашёлся ваш братец. Велел кланяться и даёт знать, что пристроил меня к делу в своей артели».
Владения Седова выходили плоским фасадом большого красного здания на Кривой переулок, отступив от тротуара на расстояние палисадника, застроенного дощатыми лавками. На верхнем этаже жил сам Седов, в восемнадцатом году национализированный, с подселёнными к бывшему хозяину предприятия семейными мастерами. Внизу располагались мастерские, где укладывался на ночь вповалку холостой рабочий люд. Женатые занимали подсобные строения на задах фабрички-усадьбы. Частное предприятие, назвавшись с наступлением Военного коммунизма артелью «Красный труд», изготовляло кожанки для комиссаров и ремни для бойцов Красной армии. Когда на фронтах затихло, царские галантерейщики понемногу стали возвращаться к художественной выделки кожи. Павел появился здесь вовремя.
Старший Седов, с бородкой клинышком, с «клубничным» (по цвету и пористости) носом, доверяя рекомендации брата, ввёл упразднённого дворянина в мещанскую семью, состоящую сплошь из женщин, - дородной супруги и дочерей, замужних и девиц. Сыновей разобрали армии всех цветов, ни один из них не вернётся в Китай-город. Юного ивановца хозяин представил коротко: «Вот вам новый сын и братец, бабы». Из-за тесноты поселил его в чулане с окном.
Весной большевики дали волю частнику и назвали это отступление от идеалов пролетарской революции нэпом. Тут Седов развернулся. На ступенчатом аттике здания открылась под содранным кумачом и обновилась вывеска «Седов и сыновья. Золотая галантерея». Вновь потянулись к известным на всю Москву лавкам рабы красивых вещей, как состоятельные, так и ограниченные в средствах. Какая смесь одежд и лиц… и так далее. Уверенные в своей вечности буржуи-непманы в котелках, их жёны в модных юбчонках выше колен под соболями до пят, в шляпках-каскетках. Пролетарские писатели, поэтически жаждущие жить хорошо и, если позволят гонорары, ещё лучше. Неистребимые никакими революциями природные франты всех сословий, обретшие после денежной реформы возможность приобрести на последние серебряные рублики присмотренное портмоне с выпуклой золочёной монограммой под голой девицей, тоже с выпуклостями. Удачливый извозчик, понимающий, что жизненный успех зависит от выделки сбруи. Новая знать с партбилетами. Командиры РККА с россыпью геометрических знаков отличия и звёзд по петлицам на форменных воротничках, завораживаемые скрипом настоящей кожи. Работницы-комсомолки в красных косынках и кофточках в широкую полоску, бессильные перед буржуазным соблазном в виде сумочки на плечевом ремешке.
Вся эта названная (и неназванная из-за своей бесконечности) публика, демонстрируя покупку завистникам, сначала с гордостью говорила, хвастаясь перед ещё не отоваренными: «От Седова». Вскоре стала прибавлять: «Корнина работа».
ЗОЛОТОЙ МАСТЕР
К своим двадцати пяти годам Корнин получил известность и за пределами Китай-города как «золотой мастер» среди кожевников и покупателей его изделий. Несмотря на сидячую работу, он оставался юношески стройным. В Арину Николаевну пошёл. От отца мастер унаследовал характерный жест, когда он поправлял пятернёй волнистые каштановые волосы над невысоким лбом.
О жизни в Ивановке Павел Александрович вслух не вспоминал. Если и тосковал по родителям, душевной болью ни с кем не делился, ибо она не делима и в лучшем случае может вызвать искреннее сочувствие, сопереживание. Никто из его московского окружения даже представить не мог стариков Корниных. Не осталось от них у сына ни фотографий, ни личных вещей, которые умеют рассказывать о своих владельцах тем, кто хочет услышать их повествование. Благодарную память о себе оставил этнограф в бывшем Азиатском музее и Географическом обществе, на факультете восточных языков. Незадолго до войны Корнин передал в Петербург «Авесту» и часть своего научного архива. Но всё это теперь принадлежит народу, и лишний раз напоминать о своём родстве с «бывшим» небезопасно, тем более когда несёшь ответственность не только за себя. Время от времени, втайне от близких, мастер делал безответные запросы в разные инстанции об отце. Наконец Павел Александрович получил извещение, что Александр Александрович Корнин был выслан из СССР летом 1924 года. На душе сына стало легче.
Владелец галантерейной фабрички «Седов и сыновья», отстояв с женой и домочадцами молебен по пропавшим без вести на гражданке сыновьям, задумал было менять вывеску. Однако по размышлению решил только подправить – замазав четыре последние буквы. Дешевле будет! В обабившейся семье Седовых была девушка-перестарок, младшая из дочерей. Она сразу положила глаз на красивого сверстника, появившегося в их доме. Парень на неё – ноль внимания, сначала по её малолетству; потом привык, словно к сестре. Она же из-за него всех женихов выпроваживала, пользуясь тем, что состояла в любимицах папеньки. Зоя была миловидна, отличалась добротой и живостью натуры. Несколько преувеличенные девичьи округлости её не портили. Всё перечисленное вдруг увидел Павел Александрович, когда своеобразно подступил к нему потерявший терпение Седов: «Ты что, Зойкой брезгуешь? Да посмотри на неё!..».
За небольшое число лет, что отвела новой чете Корниных судьба быть вместе на Земле, ни разу не пожалел Павел Александрович о своём выборе… нет, о своём согласии на выбор Зои Ивановны. То, что она стала дорога ему, подтверждает его позиция в несчастье, что свалилось на владельцев дома на Кривом переулке в первый же год после свадьбы.
Иван Седов построил для своих женатых и холостых работников общежитие на месте выкупленных им и снесённых амбаров под Китайгородской стеной. Верхний этаж фабрички освободился для семьи советского капиталиста. Жильцам, связанным узами родства, стало просторно. Корниным достались три комнаты. В средней из них «золотой мастер» устроил личную мастерскую, большую приспособили под супружескую спальню, меньшая стала ждать младенца, который не сразу заявил о своём появлении на свет. А пока его ждали, советская власть начала активную борьбу с капитализмом, ею же и вызванным семь лет назад к жизни, чтобы спасти страну от экономической катастрофы. Она была подготовлена годами внутренней войны, грабительской продразвёрстки и тотальной, безумной национализации.
В предчувствии падения империи, хитрый кожевник исподволь делал тайные накопления золотых пятёрок и червонцев, империалов и полуимпереалов, а в годы внутренней войны и разрухи приспособился выменивать у голодающих горожан драгметаллы за продукты питания. Их поставляли ему командиры продотрядов, с которыми ловкий китайгородец расплачивался качественным самогоном и кокаином, частью золотого лома. Сытые командиры не торговались. С объявлением нэпа кубышка была извлечена из тайника. Полноценное золото, смело пущенное в оборот, заработало, давая ощутимые прибыли. Седов и забыл то время, когда считал каждую копейку.
Обвал случился внезапно: фабричку национализировали, на банковские счета предпринимателя-кожевника был наложен арест, а позднее власть нашла повод, чтобы конфисковать денежные вклады «нетрудового элемента» в пользу рабочее-крестьянского государства. Конфискована была и жилая часть дома, его верхний этаж. Бывшие хозяин с хозяйкой, две оставшиеся в родном доме старшие дочери с мужьями и детьми получили (теперь уже от заботливого государства) по комнате. Большая комната досталась Корниным. В остальные вселились совслужащие и один военный лётчик. Кухня стала общей, как и «удобства». Ещё не коммунизм, но уже коммуналка. Ликвидированный под корень нэпман может быть и смирился бы с потерей имущества и денег (он умел бороться за место под солнцем и побеждать), но не смирился с необходимостью занимать по утрам очередь в сортир среди чужих людей. Недовольство своё скрывать не мог. А «болтать лишнее» в Стране НКВД со дня на день становилось всё опаснее. В одно прекрасное (по состоянию погоды) утро «болтуна» с дородной при всех властях супругой заботливые руки подсадили в теплушку, зачитав наскоро в каком-то присутственном месте постановление несостоявшегося суда. Что-что? Высылка из Москвы? На поселение? За какое преступление?
До лесного посёлка на речке Локчим в Коми АССР Седовых не довезли: старуха скончалась от сердечного приступа, старик повесился под стук колёс возле её тела.
Национализированная фабричка первое время работала сама по себе, инертно. Приходили, будто к себе домой, какие-то люди в подпоясанных армейскими ремнями белых косоворотках, в фуражках, как у товарища Кирова, что-то высматривали, разговаривали с мастерами о том, о сём, больше – с подсобными рабочими, прощупывали настроения. Потом, решили в коллективе, о производстве забыли. И вдруг прислали из Моссовета пролётку с посыльным за Корниным.
В красном здании на Тверской его принял без проволочек чиновник, из старорежимных, но уже прекрасно освоивший новый стиль.
- Вам, товарищ Корнин, оказана большая честь: вы назначаетесь главным инженером центральной фабрики кожаных изделий «Красный кожгалантерейщик».
- Спасибо. Меня вполне устраивает работа на фирме «Седов и сын». Чиновник снисходительно улыбнулся:
- Так я о том и говорю. Решением рабочего коллектива предприятие переименовано. Кто такой Седов? Эксплуататор! И где он, а?
Корнин не стал углубляться в опасную тему:
- О решении сменить вывеску я слышу впервые, собрания не проводилось. И в нашем производстве основу коллектива составляют не разнорабочие, а высококвалифицированные мастера.
Чиновник в карман за словом не полез:
- А в нашей пролетарской стране её основу составляют именно простые рабочие, молодой человек. Гегемон! Поэтому моё руководство искало и нашло кандидатуру на директорский пост из пролетариев фабрики.
- Если не секрет…
– Степан Иванович Харченко.
- Ваш Харченко кожу от лыка отличить не может.
– Ваш, - спокойно поправил мастера моссоветовец. – Ваш Харченко. С сегодняшнего дня ваш директор. У него есть огромное достоинство: он плоть от плоти трудового народа. Запомните.
Корнин «запомнил».
- Воля ваша, товарищ начальник. Я привык к дисциплине. Но, поймите, я художник по призванию. От меня может быть польза только как от мастера, непосредственно создающего изделия из кожи. С обязанностями главного инженера не справлюсь. Нет уж, увольте! Кого угодно, любого пролетария, только не меня.
Чиновник внимательно оглядел «штрейкбрехера» (мысленно назвал он):
-Как-то странно вы произносите слово «пролетарий», без уважения, даже, могу утверждать, с иронией, с издёвкой. Кстати, вы ведь не из простых. Лицо, манеры. Из какого вы сословия, а?
Корнин на миг смешался, но чувство чести и гордость победили в нём. Он мог пойти на собственное унижение ради себя, ради Зои, ради того, кого она произведёт от него на свет. Но унижать предков! Покойную мать! Отца, возможно, где-то страдающего, тоскующего по нему, единственному сыну! Нет, это выше его сил!
- Я из семьи учёного, мама – фельдшер, дочь врача, - произнёс Корнин твёрдым голосом.
– Я так и думал, бывший. Ладно, идите! Последний раз: отказываетесь?
Проводив глазами упрямого посетителя, чиновник почувствовал к нему невольное уважение, но оно было сразу стёрто иным чувством – острой завистью к сильному характеру. Некогда этот чиновник изменил самому себе, ради тёплого, сытного места в прихожей новых хозяев жизни. И временами люто ненавидел себя за проявленную тогда слабость. И вот этот Корнин – как ходячий укор.
Посидев несколько минут в неподвижности, чиновник принялся за докладную записку начальству, подробно излагая разговор с кандидатом в главные инженеры кожгалантерейной фабрики. В конце приписал: опасен по влиянию на колеблющиеся элементы. Нуждается в перевоспитании.
ДЕСАНКА
Корнин так никогда и не узнает, какая смертельная опасность миновала его, какое чудо спасло его от выселение в какое-нибудь гиблое место. А чудо то существовало в реальном женском образе. Одна из «кремлёвских жён», когда появлялась нужда обновить какой-нибудь наряд, содержащий элемент из художественно выделанной кожи, или приобрести новую сумочку, перчатки «от Корнина», сама наведывалась в лавки перед белым зданием на Кривом переулке. Ей было приятно общение с мастером, на мастера не похожим. Автор массы прекрасных вещей из любимого ею материала напоминал ей являвшегося в девичьих грёзах, но так и оставшегося в них благородного самца в горном селении Черногории, где она родилась и была названа Десанкой. Там пятнадцатилетняя девушка, когда Балканы гремели мировой войной, встретила русского эмигранта, была соблазнена его речами о благородном деле мировой революции и вскоре оказалась в России. Провожая её, мать сказала со вздохом: «Ты уходишь не к чужим. Ведь мы по женской линии – Каракоричи-Русы, в твоих жилах есть капли русской крови. Это от неё твои волосы не черны, как у черногорок». Действительно, смуглая, черноглазая Десанка выделялась из массы соплеменниц русой головкой, что придавало её красоте оригинальность. Этой её особенностью и пленился русский революционер.
Корнин был наделён талантом, этим даром богов - способностью создавать истинно художественные вещи. В них была главная составляющая привлекательности мастера в глазах Десанки, не в его физических достоинствах. Он всегда выходил к ней, когда она, узнаваемая приказчиками, появлялась в лавке для состоятельных покупателей. Болтая обо всём понемногу, сплетничая на политические и бытовые темы, мастер и кремлёвская покупательница обсуждали новинки. Тут же Корнин принимал у неё индивидуальный заказ на ту или иную вещь. Никаких самых невинных вольностей они себе не позволяли, хотя Десанка нередко чувствовала сильное желание, закрыв глаза, прижаться всем телом к своему «золотому мастеру». Он также ничем не выдавал своего состояния, находясь на близком расстоянии от красивой молодой женщины, его ровесницы.
Когда произошло несчастье с Седовым, встречи в лавке покупательницы с автором предлагаемых на продажу совершенных, дорогих предметов продолжились внешне как ни в чем не бывало. Но оба делали при этом усилия над собой. У мастера на душе образовался камень, мешал былой лёгкости общения. Жена одного из кремлёвских экспериментаторов, избравших для своих опытов многомиллионный народ, чувствовала личную вину перед этим домом. Да и пред всей страной, в которой она была иностранкой, хотя и жила в России с юных лет, привилась к ней, как южная ветвь к северному дереву.
Свой кабинет в просторной кремлёвской квартире соратник Вождя запирал на ключ, а ключ оставлял в дверях: ящики письменного стола, похожего на дубовую цитадель, не просто было взломать и ломом. Притом, вышколенная прислуга красного барина, убирая кабинет, ближе чем на два метра к столу не приближалась, а детей у супругов не было. Нарушать границу священной территории с влажной тряпкой и метёлкой позволялось только Десанке. В то утро принесённую из канцелярии почту хозяин квартиры получил уже на выходе из кабинета. Взяв, не глядя, из рук посыльного пачку запечатанных конвертов, ловко швырнул её на столешницу. И поспешил к выходу из жилого корпуса царского дворца.
Сразу в прихожей зазвонил телефон. Десанка сняла трубку и услышала тихий, приятный голос с хрипотцой: «Слушай внимательно, нашему другу Корнину грозит смертельная опасность. Ты всё поймёшь, когда вскроешь пакет из Моссовета, который лежит в кабинете твоего мужа на письменном столе. Я не в силах долго продлевать его земные годы, но сейчас мы обе можем подарить ему несколько лет. Поспеши!» Первая мысль Десанки – розыгрыш какой-нибудь из подруг, пронюхавшая о её особом отношении к мастеру. Вот засранка! И всё-таки, надо посмотреть. Прошла в кабинет. Сразу бросился в глаза серый конверт, запечатанный, судя по оттискам на буром сургуче, в Моссовете. Взломала печати. Большой лист гербовой бумаги был исписан чётким канцелярским почерком с двух сторон. Десанка заставила себя читать неторопливо, вникая в каждое слово. Из докладной на имя высокого лица в правительстве СССР она узнала то, что уже знаем мы из разговора между чиновником и мастером национализированной фирмы «Седов и сын». Десанка приняла дерзкое и простое решение – уничтожить письмо вместе с конвертом, крошками сургуча и скрепляющей бечёвкой. Что и сделала, разведя огонь в камине. Пепел слила в канализацию, несколько раз спустив воду в туалете. О последствиях не думала.
К её удаче, муж в спешке не обратил внимания на тот конверт, почти не отличимый от других в утренней пачке. А верноподданный чиновник не решился тревожить Высокое Кремлёвское Лицо напоминанием.
Директор «Красного кожгалантерейщика» Харченко отличил лучшего из мастеров вторично национализированного производства тем, что выделил ему место в тёплом углу и немного в стороне от других мастеров у окна в цехе изделий, выпускающихся малыми партиями, иногда по «особому заказу» высоких инстанций и отдельных лиц. Корнина такое внимание начальства совсем не уязвило. В их, с Зоей, комнате наконец-то появился младенец. Совмещать рабочий угол с гостиной и супружеской спальней ещё было можно, но с детской – никак. Да ему теперь было всё равно, где работать, ибо к самой работе изменилось отношение.
Корнин перестал ощущать материал. Благородная кожа превратился в сырьё. Нет, мастер не стал «гнать вал»; не допускал небрежности в работе ради количества, за которое, в основном, и начислялась ему зарплата. Его руки просто не способны были на посредственную работу в избранной области творчества. Каждая вещь, выходящая из них, чем-то да и отличалась от предыдущей, поддерживая славу мастера. Но сам Корнин видел, что его изделия как бы потускнели, потеряли оригинальность. Как-то Десанка, подержав в руках приглянувшиеся ей перчатки, в смущении вернула их на место. «Вам не нравятся?», - спросил Павел Александрович. – Десанка вздохнула: «Прекрасная работа … только в них… нет души. Они какие-то… холодные».
Женщина немного ошиблась. Новый Корнин стихийно, умом не руководствуясь, перестал вкладывать в любимую работу всю душу. Большая её часть теперь делилась между жалким жильём и теми местами внешнего пространства, которые были физически доступны кожевнику и которые занимали его внимание. Он полюбил долгие прогулки с женой и сыном по бульварам. Благо, добираться до них можно было пешком, что и делали Корнины по выходным, когда Борька стал самостоятельно переставлять ножки.
Мальчик рос избирательно любознательным. Особенно его интересовало то, что движется в воздухе, над головой – облака, листья, сорванные ветром, птицы, бабочки, стрекозы. Едва научился говорить, спрашивал, задрав головёнку: «Почему-у?» Объяснения взрослых ребёнка не удовлетворяли. Услышанный им впервые треск авиационных моторов зачаровал, оказалось на всю жизнь. Тогда выплыло из-за тополиных крон звено бипланов с тупыми носами и пошло в сторону села Останкино, приковывая к себе взгляды бескрылых землян. С того дня наследник наяву стал бредить самолётами. А сосед по коммуналке, лётчик дядя Федя подогревал воображение мальчика рассказами о полётах. Когда Боря Корнин пошёл в школу, мама Зоя устроилась на шоколадную фабрику работницей. Павел Александрович не возражал: заработки его в государственном предприятии сократились, карточная система вынуждала часто отовариваться на чёрном рынке. Да и чего сидеть дома в одиночестве женщине, которой немногим за тридцать, и слушать, как за дверями шаркают шлёпанцами и бранятся в общих местах коммунальной квартиры соседи с папильотками в сальных волосах и бесстыдном неглиже! Хоть заведи патефон с надоевшей «рио-ритой», включи на полную громкость чёрный круг радиоточки, никуда не деться от этих звуков. И от запахов свободного народа. Общение с классовыми друзьями пресыщает, пока готовишь обед на кухне или стоишь в очереди в ванную, приспособленную под прачечную. Зоины сёстры к тому году из отчего дома разлетелись кто куда – по доброй воле и по воле карательных органов. Родство с «врагами народа» было преступлением, согласно статей беззакония. Однако «золотого мастера» не трогали, принимая во внимание высокое положение его заказчиков.
К сожалению мастера, с одной покровительницей пришлось расстаться. Причиной тому стал Вождь, охладевший к своему соратнику, что рано или поздно должно было произойти из-за вождистской склонности менять фаворитов по капризу. К счастью Аленникова, мужа Десанки, охлаждение к нему вождя ещё не достигло той степени, когда опального отправляют в лагерь или на расстрел. Применялся иногда такой способ удаления от Первого Лица, как назначение консулом, реже послом в какую-нибудь незначительную страну. Остроумный вождь вспомнил, что опальный соратник последние годы эмиграции провёл в этой… как её…Черногории, кажется. Оттуда и супругу привёз. Эврика! Пусть годика два представляет интересы СССР на голых камнях Динарского нагорья, а дальше… видно будет.
Перед отъездом в Цетинье, теперь заштатный городок бедной провинции объединённого королевства Югославия, Десанка нашла возможность свидеться с Корниным. Серые глаза Корнина потемнели, выдавая смятенье души. Он перевёл взгляд на руки женщины, бывшей двумя годами старше его, сохранившей свежесть, вопреки расхожему мнению о раннем увядании южанок. Впервые за все годы мастер прикоснулся к ней – разъял кисти её рук и, держа их на весу, тыльной стороной вверх, стал разглядывать, опуская голову всё ниже. Волнение охватило Десанку: «Сейчас поцелует! Как себя вести?» Но Корнин вскинул голову. Лицо его было бесстрастным, только голос выдавал:
- Я никогда не видел столь совершенных рук у женщины.. Ваши руки - само вдохновение! Подождите меня. Сможете подождать? Часа два, примерно, погуляйте.
Когда Десанка вновь зашла в лавку, Корнин ждал её с парой женских перчаток из золотистой кожи.
- Примерьте. Работал на глаз.
Женщина с трудом перевела дыхание. Нет, не подарок произвёл на неё впечатление, хотя таких изящных перчаток у неё никогда не было. Десанку пленил порыв мастера. Насколько же он чувствовал её, если смог всего за короткое время создать такой шедевр. К нему вернулась муза. В её облике. Надо сейчас же бежать. Ещё минута, и она не выдержит.
- Прощайте, милый Павел Александрович! Спасибо за эту прелесть. Буду хранить… Всегда. Понимаете, всегда.
ГОСПОЖА КОНСУЛЬША
Под представительство СССР в Цетинье был снят в аренду неподалёку от древней Цетиньской обители особняк, который Десанка окрестила курятником из-за размеров. Ещё в Москве иностранное ведомство утвердило на должность секретаря Десанку Аленникову, поскольку, кроме обрусевшей черногорки, никто в проверенном круге не владел штокавским наречием сербского языка. Короткий список консульских работников заканчивался на шофёре Тимощуке, он же охранник с замашками энкэвэдиста – всюду совал свой «утиный» нос. Обслугу полагалось нанимать из местных.
Жизнь потекла бездельной. Черногория, уже не суверенная страна, а лишь часть одной из провинций-бановин королевства Югославии, никаких самостоятельных дел с зарубежьем не вела. Граждане Советского Союза появлялись здесь крайне редко. Иногда в Боко-Которскую бухту заходил грузовой пароход под красным флагом. Правда, немало было белоэмигрантов, но калитка для них была закрыта.
Дни москвичей заполняли приёмы у бана – главного администратора бановины Зетска, куда входила «урезанная» Черногория и некоторые соседние районы. Бывало, отвечали на приглашение того или иного жупана, руководившего муниципалитетом, по старинке называемым опщиной. Официальные развлечения разнообразили посещением театра, этнографического музея, книжного собрания с четырёхсотлетней историей. Любовались красотами Црной Горы при выездах из Цетинье. Время от времени Аленников зазывал высоких гостей к себе – в тесную гостиную. Пили местную виноградную водку - лозу, закусывая окороком особого копчения, так называемым негушским пршутом, «крутили» пластинки с Изабеллой Юрьевой и бодрыми песнями советских композиторов. Раз в месяц прибывал из Белграда всегда озабоченный советский посол в Югославии, из старорежимных амбассадоров. Чете «красных дипломатов» пришлось нанести дружественный визит князю-регенту Павлу, поклоннику фашистских диктаторов.
Консульство получало из посольства «Правду». Просмотр газетного номера Аленников начинал с выискивания знакомых имён, более или менее приближённых к Вождю. Одних можно было называть уже не жильцами (и не только Кремля и особых зданий). Другие оказывались среди тех, кого народный гнев ещё не покарал, которые каялись и плакали на скамье подсудимых, обещая искупить честным трудом сразу все не совершённые им преступления. Третьи находились под следствием. Если бы консул находился среди перечисленных, он не читал бы этого номера газеты. Глаза напряжённо искали самый страшный материал. В нём автор-имярек с большевистской принципиальностью разоблачит некую известную личность (не называя её по фамилии) в лицемерии, ведении двойной жизни, в неправильном понимании марксистско-ленинского учения, в политической слепоте, ведущей к опасным для советского общества ошибкам. Если таковая статья обнаруживалась, для Аленникова начиналась пытка. Ведь не только надо было, сохраняя холодный ум, внимательно прочесть её, но и понять все иносказания, догадаться, кто кроется под отечески критикуемым инкогнито.
Не скоро приходило чувство облегчения: уф-ф-ф, не обо мне! А когда? Когда ждать «о себе»? Просмотр прессы происходил за завтраком, интересные места читались вслух. Госпожа консульша успокаивала свою половину: «Тебе, Николай, нечего опасаться. Ты перед партией чист». После этих слов Николаю Николаевичу возвращалась способность чувствовать вкус остывшего в чашке кофе. Оказалось, оптимизм Десанки был деланным, она использовала его в качестве лекарства, когда муж очень нуждался в поддержке. Бесстрашный солдат революции тоскливо ожидал своей очереди предстать перед судиёй, несравнимо более грозным, чем тот, коим стращал Лермонтов неких наперсников разврата. И… часы урочные пробили.
Роковому номеру «Правды» предшествовало забытое Аленниковыми по своей незначительности событие. Как-то при выходе за ограду особняка консул наткнулся на изнурённого старика в ветхой офицерской шинели без пуговиц поверх нижнего белья. Он просил хлеба у стражи перед калиткой. Увидев новое лицо, повторил просьбу на русском языке. «Проведите в дом, - распорядился Николай Николаевич, - пусть накормят». И сел в машину. Тимощук ехидно улыбался.
Томительное предчувствие материализовалось-таки в статейку. В ней намекалось на безымянное представительство СССР за рубежом, при котором некие сердобольные дипломаты открыли бесплатную столовую для врагов Советской власти, всяких там деникинцев, окопавшихся за границей. Аленников разволновался: «Это камень в мою сторону! В меня! Я уверен». Десанка подняла с пола газету, внимательно прочла материал. «Думаю, ты ошибаешься, Николай. По всему видно, речь идёт о посольстве в одной из скандинавских стран. Видишь, «страна суровых фьордов», - «Где, где? Покажи!.. Так и на Адриатике есть фьорды» - «Но не суровые же, Коля!». Муж не сразу успокоился.
Спустя несколько дней в представительство явился курьер от посла с письменным повелением консулу и секретарю немедленно собираться для выезда через столицу королевства в Москву. Прочитав бумагу, Аленников молча, ослабевшей рукой передал её жене. Десанка, ознакомившись с распоряжением, обратилась к дипкурьеру: «Сборы в дорогу много времени не займут. Но авторитет Советского Союза сильно пострадает, если товарищ консул не нанесёт прощального визита бану. Вы с Тимощуком оставайтесь здесь, надо присмотреть за бумагами. Мы живо своими двоими». – «Пешком дипломатам не годится. Хиба вы приказчики из лавки?» - с развязностью «своего человека» возразил шофёр. Опытный был водитель; наган, оттягивающий боковой карман его кожанки, подтверждал. Консул не проронил ни слова, во всём положившись на жену.
К автомобилю вышли одетыми для приёма. Только дамская сумка госпожи консульши подозрительно раздулась. Тимощук покосился на неё, но смолчал. Через несколько минуту чёрный кабриолет консула СССР подкатил к парадному крыльцу скромного дворца. Тимощук остался у машины, ибо в Югославии шоферы были не больше, чем водителями автомобилей. Обычная процедура пропуска в резиденцию бана Зетской провинции официальных представителей могущественной страны заняла немного времени. На этот раз секретарь консульства не стала чинно следовать за своим начальником по ковровой дорожке. Усадив его в приёмной при сумке, исчезла за дверью помощника высшего должностного лица бановины. Родство с героем черногорской истории позволяло Десанке игнорировать многие условности.
Примерно через полчаса туда вошёл молодой чиновник. И скоро вышел с озабоченным лицом, торопливо направился в сторону внутреннего двора. Не скоро Десанка покинула кабинет. Истомившийся ожиданием муж двинулся за ней лабиринтом коридоров через весь дворец. Последняя дверь чёрного хода вывела их в сад. Консул увидел двух оседланных лошадей мелкой породы, привязанных уздечками к гранатовому дереву. Рядом – ни души. Десанка, отвязав животных от дерева, сбросила длинную юбку. Под ней оказались закатанные до колен бриджи. Легко вскочила в седло. «Что же ты? Не медли!»
Николай грузно влез на спину четырёхногой горянки. Подобрали поводья. На рысях пошли садом до окраины столицы, оказались в Цетиньском поле. «Мы куда?»- с надеждой спросил Аленников. – «В Плужине». – «Нас ждут?» - «Давно ждут, с тех дней, когда мы поселились в Цетинье».
ГОРНАЯ ЦИТАДЕЛЬ
Отвесные скалы и боковые ущелья каньона теснят с трёх сторон Плужине, грозя столкнуть со всеми жителями и скотом на дно пропасти в пенную, грохочущую валунами Пиву. На террасе, нависшей над каньоном, большая усадьба Каракоричей, буквой «П», открытой в сторону реки.
Мать Десанки происходила из Каракоричей-Русов. Дочь в своё время не успела расспросить её о непосредственных предках, а теперь спрашивать стало не у кого. Одни из потомков Петра Борисова упростились – превратились в крестьян и ремесленников. Другие влились в сословие сельской интеллигенции – учительствовали, занимались лечебной практикой в горных селениях. Единицы добились видного положения в столице.
Оказавшись в Цетинье, жена консула втайне от мужа, предвидя беду, списалась с дядей Вуком. Глава рода возглавлял и местную администрацию, избираемый из года в год в жупаны муниципалитета-опщины. Когда племяннице с мужем понадобилось надёжное укрытие, лучшего места, чем Плужине, во всей Черногории было не найти. Под крылышком жупана Вука советский дипломат преобразился по выправленным искусно документам в некоего Иво Каракорича. Плужан, разумеется, русский с толку сбить не мог. Однако для редких гостей горного селения, для стражей порядка, для начальства, изредка наведывающихся в «бастион» над Пивой, подставной Каракорич мог сойти за черногорца, так как отличался носатостью и карими глазами. И мог объясняться на местном наречии. Так как Иво-Николай освоил только ремесло «профессионального революционера», он занял скромное место школьного служителя в начальном учебном заведении, занимающим уже сто лет часть помещений усадьбы Каракоричей-Русов. Там же Десанка стала преподавать русский язык и литературу народа, который, говорили на Црной Горе, вместе с черногорцами насчитывает больше ста миллионов душ.
Десанке, унаследовавшей флигелёк покойной матери во дворе усадьбы, смены личины не понадобилось. Она девушкой покинула родной дом в мировую войну, когда Черногория находилась под оккупацией австрийцев, сюда и вернулась зрелой женщиной, в сопровождении то ли мужа, то ли однофамильца. Кому какое дело, где пропадала, чем занималась! Она у себя дома, под опекой авторитетного дяди. Он и хранитель школы, основанный их предком.
Для кральевины, как Десанка в разговоре на русском языке, в шутку, с сербским произношением, называла свою большую родину, Вторая мировая война началась 6 апреля 1941 года вторжением с четырёх сторон армий Италии, Германии, Болгарии и Венгрии. За день до этого события между Королевством Югославия и СССР был подписан договор о дружбе и ненападении. Это озаботило врагов славянства. Те рассуждали так: хотя большевики перекрестили русских в советских, они всегда останутся русскими и православными. Хоть к каждому из них по жидовину с партбилетом приставь и кремлёвские храмы чертями засели. Так что спокойнее будет, если разрушить договор по частям. Начинать надо с наиболее слабой стороны. Фюрер, заранее испытывая радость удачливого добытчика, нервно потёр руку о руку и мысленно переморгнулся с дуче. Болгарский царь вспомнил, что он немец. Сухопутный адмирал Хорти сделал в Будапеште стойку, надеясь получить выход к морю. Непонятно, на что рассчитывают южные славяне. От Антанты, после катастрофического поражения Франции, осталась одна Британия. Не очень-то Великая после бегства её армии от немцев из Дюнкерка. Пойти по пути нейтралитета, наподобие соседней Швейцарии? – задумались в Югославии. Мечты, мечты, где ваша сладость! – коричневый союз не позволит. Его диктаторы уже допустили оплошность, позволив армейской аристократии в Белграде отстранить регента князя Павла от власти. Под гул народного возмущения профашистской ориентацией правительства, офицеры возвели на престол не достигшего ещё совершеннолетия сына покойного короля Александра.
Спустя двенадцать дней после начала войны на Балканах, Югославская армия семнадцатилетнего Петра II Карагеоргиевича сложила оружие. Монарх покинул страну в детских слезах. Победители растащили Югославию по клочкам. Цветущее Адриатическое побережье, вместе с Црной Горой, отошло итальянской короне, точнее - Муссолини, задумавшего возродить Римскую империю. Король Италии Виктор-Эммануил III примерил пылящийся в музее венец Петровичей-Негошей и прибавил к своему титулу новый – король Монтенегро.
Военные действия обошли Плужине стороной. Бойцы, пережившие короткую войну, принесли домой слухи, что в столице провинции Зета, куда входила Черногория, большинство высокопоставленных чиновников во главе с баном заявили о своей лояльности к оккупационной власти. К ним присоединились много офицеров полиции, значительная часть торговой и промышленной буржуазии, администраторов всех рангов, даже несколько армейских генералов. Из Цетинье был направлен верноподданнический адрес Виктору-Эммануилу III и дуче. К соглашателям пристала кличка «зеленаши». В рядах зеленашей оказалось немало жупанов.
Коллаборационисты нашли понимание и в обывательской среде опщин. Непонятливым же втолковывают (словами и более доходчивыми способами), что, являясь патриотами Монтенегро, они найдут путь к освобождению от ига Белграда при отеческом покровительстве короля Италии, с помощью доблестной армии дуче, истинного римлянина. Придёт время, и легионы с берегов Тибра покинут Црну Гору, исполнив свою миссию (какую, не объяснялось). А то, что корона Петровичей-Негошей останется на голове представителя Савойского Дома, то для черногорцев это только честь. Как можно сравнивать династию, основанную монахами черногорского захолустья, с восьмисотлетним родом истинных аристократов высокой пробы!
Вот в этом-то зеленаши оказались не едины. Значительная их часть высказалась за возвращение короны изгнанным в восемнадцатом году Негошам. Чай искупили вину на чужих хлебах! Словесные перепалки на тему монархических предпочтений достигли высокой степени накала. Однако спорящие до драки не дошли. Их заставляли держаться вместе серьёзные противники, получившие прозвище «белаши». Те были полны решимости вновь взяться за оружие, пока последний оккупант не покинет славянские Балканы, восстановить Югославию в прежних границах. Эта цель объединяет их с «красными» сторонниками партизанской войны, то есть с коммунистами Тито. Разъединяет же гораздо большее. Палитра интересов «четырёхцветием» (зеленашей – два «оттенка») не исчерпывалсь. Осторожный обыватель, поставивший цель во что бы то ни стало выжить в отечественной неразберихе, должен был держать в уме четников, сторонников Королевского правительства в изгнании, Югославскую армию на родине под водительством полковника Драголюба Михайловича. Вокруг него собираются офицеры и подофицеры, нижние чины, избежавшие пленения; также те из военнообязанных, кого не успели призвать в королевскую армию перед Апрельской войной. Похоже, Черногорию, как и всю Югославию, сотрясёт вскоре война, на Балканах невиданная. Помоги, Бог, своим православным чадам!
Из Цетинье во все стороны отправились в сопровождении солдат комиссии самозванной, утверждённой оккупантами власти. Дошла очередь и до горных селений. Двигатели автомобилей не осилили подъём к природной цитадели, увенчанной строениями Плужине. Пришлось нежеланным гостям пересаживаться на мулов.
С начала войны жупан Вук распорядился в светлое время суток постоянно вести наблюдение со звонницы за подходами к Плужине, а ночью охотники с тонким слухом выдвигались за околицу селения.
Приближение кавалькады издали заметил дозорный. В бинокль различались штатские, по шляпам. Петушиные перья на стальных касках выдавали горных стрелков итальянской армии. Если сейчас трижды, с короткими паузами, ударить в большой колокол, улочки Плужине опустеют, прокатится дробный грохот железных затворов с внутренней стороны ворот и калиток. Усадьбы превратятся в готовые к осаде бастионы. Но дозорный лишь сдалал знак напарнику. Тот скатился по винтовой лестнице башни и помчался извилистым проходом между глухими стенами усадеб. Вскоре из калитки в воротах под аркой с барельефным изображением Девы Марии и Божьего сына вышел с посохом в руке, старинным знаком выборной власти, жупан Вук Каракорич-Рус. На нём был синей тафты кафтан без рукавов, открытый спереди. Седую голову жупан покрыл низкой цилиндрической шапочкой чёрного цвета с красным верхом, украшенным сербским крестом золотого шитья. Чужая рука могла снять капу только с головой владельца. За ним следовал посыльный. На звонницу Вук поднялся легко, пружинистым шагом горца, долго не отрывался от окуляров бинокля. Потом крикнул вниз: «Откройте ворота». И спустился во двор церкви. Под гранатовым деревом была установлена удобная для сидения колода. Вук расположился в тени, откинувшись спиной к стволу дерева. Ждать пришлось долго. Наконец двор стал наполняться всадниками. Штатские и стрелки с видимым удовольствием соскакивали с мулов на землю, разминали затёкшие члены.
Намётанным глазом Вук выбрал из полдюжины чужаков в цивильном платье низкорослого крепыша средних лет с тяжелым низом лица и чугунным взглядом из-под надвинутой на брови шляпы. И в лице, и в очертаниях фигуры, в одежде - сходство с Муссолини, фасон шляпы усиливает. Жупан, поднявшись с колоды, приблизился к нему, с достоинством поклонился и назвал себя.
Коротышка сумел глянуть свысока на рослого хозяина селения и важно представился уполномоченным Центральной оккупационной управы, главой комиссии новых органов власти в Цетинье по установлению порядка в муниципалитетах итальянской зоны... На последних словах поправился: в опщинах освобождённой Монтенегро. На том церемония знакомства закончилась. «Где ваши люди?» - возвысил голос комиссар. – «Война, господин, - миролюбиво отвечал Вук. – Приближение вооружённого отряда испугало плужан».- «Пошлите за ними! Я буду говорить с народом. Любимая родина Монтенегро возродилась штыками солдат его королевского величества Виктора-Эммануила… Что вы медлите? Зовите людей!».
Вук особым движением кисти руки на уровне уха дал знак мальчишке. Тот, резво перебирая босыми ногами, вмиг взлетел под конический шлем звонницы. Долгий, исполненный покоя звон малого колокола проплыл над крышами Плужине и, ослабев в дальних горах, замер. Пока служители храма устанавливали на паперти и покрывали красной скатертью стол, носили к нему лавки, плужане, стекаясь со всех сторон, обступали полукруг ступенчатого подъёма.
В церковном дворе становилось тесно. Мужчины пробирались вперёд, женщины с детьми теснились за их спинами. Никто не принёс с собой оружия. Тем не менее, на тяжёлом лице главного цетиньского чиновника всё сильнее проступало беспокойство. Уполномоченный центральных органов власти достаточно хорошо знал обычаи земляков, сохранившиеся и в медвежьих углах страны и в городах неизменными много веков. Среди них - обычай выражать крайний протест национальной одеждой. Тот протест, который завершается извлечением из складок платья мстительного кинжала... Эта была сугубо черногорская особенность.
Головы всех мужчин покрыты чёрными капами с красным верхом; у многих на плечах распахнутые на груди кафтаны всевозможных ярких расцветок, поверх сорочек надеты пёстрые жилеты. Явились и облачённые в полное парадное платье – от капы до чувяков (толпа расступается, пропуская их ближе к паперти). Точно ожившие музейные манекены, выдерживают, доблестно потея, по два кафтана: верхний без рукавов, нижний – с рукавами раструбом по локоть. Животы стянуты шарфами чудовищной ширины, в которых не то, что пистолет или кривой нож, автомат можно спрятать. И по всему многоцветию тканей змеятся золотые нити вышивки, их затмевает блеск накладок и подвесок из драгоценных металлов, поделочного, а то и настоящего камня. Большинство полных нарядов или отдельных предметов наряда справлены и сто, и более лет назад, переданы от прадедов правнукам с наказом вместе с национальным костюмом хранить православную веру, страну, обычаи, родную речь.
Пестрит и женский, с детьми, дальний край всё увеличивающейся толпы. Женщины в платках тёмных тонов; жакеты их из ярких тканей. Пожилые надели верхнюю распашную одежду, наподобие длиннополого кафтана – преобладает красный цвет. Не народное собрание, созванное для встречи с представителями центральной власти, а поселковый праздник. Только лица разодетых людей не праздничны. Взоры толпы устремлены на паперть. Отнюдь не дружелюбие читается в них – настороженное любопытство: с чем приехать изволили, господа, что скажете?
Среди своих черногорец богатством наряда высказывал свой социальный статус. Но как вызов, как раздражитель, как «чёрная метка» у корсаров, наряд предназначался для психического воздействия на врага. Неприятель, знавший об этом свойстве черногорского национального платья, увидев перед собой человека, особым образом разодетого, становился в боевую позу или робел, ибо перед ним оказывался тот, кто языком расцветок тканей и покроя, украшений, даже манерой носить тот или иной предмет костюма, не раскрывая рта, говорил: «Иду на вы!» Балансировавшие на узком лезвии между несвободой и свободой черногорцы, использовали на пользу себе и во вред врагам буквально всё, что находилось у них под рукой. Они сумели превратить свой национальный костюм в оккупированных турками опщинах в знак протеста и личной доблести. Выйти из дому в алом, расшитом золотом кафтане и пройтись по улице, прежде чем тебя остановят стражники в фесках с кисточкой и отведут для наказания (не исключено – посадят на кол), - не меньшее геройство, чем снести гяуру голову в сражении. Земляки на этом примере избавлялись от страха перед завоевателями, учились патриотизму. Враги теряли уверенность в своей способности держать в повиновении жителей завоёванной территории. Вот что в Черногории значит национальный костюм, пестротой составляющий конкуренцию краскам гор, облитых солнцем!
Чиновники, сгрудившись у стола вокруг своего начальника, бросали тревожные взгляды во двор и за церковную ограду. Молчание сотен людей в старинных нарядах было грозным. Дали знак горным стрелкам. Итальянцы растянулись цепью с ружьями у ног между начальством и народом. Вот так – надёжней! Жупан занял место на некотором отдалении от гостей, как бы подчёркивая дистанцию между выборным главой власти и чиновниками, назначенными оккупантами. Бритое лицо его было непроницаемым и спокойным, спокойствие передавалась всем, кто смотрел на «дядюшку Вука». Но мимикой он способен был вызвать и взрыв…
Такой поворот дела не давал шансов главе комиссии склонить горцев на свою сторону. Он поддался чувству злобы и страха за свою карьеру, которая может бесславно закончиться в этой дыре.
Придав своему сильному голосу искусственную твёрдость и неуместную здесь иронию, «цетиньский Муссолини» чем дальше, тем больше вредил своему делу. Вы-де, Благородное Собрание прославленной Опщины, не рассчитывайте, что отсидитесь среди скал, пока определится победитель. Он уже определён. Это Рим в равноправном союзе с доблестным Рейхом. Для крошечной Монтенегро невероятная удача и счастье оказаться федеральной землёй, с широкой автономией, в составе великого государства, возрождённого наследниками Pax Romana, в первую очередь величайшим из новых римлян – дуче. Но вокруг трона Виктора-Эммануила, к несчастью нашему и стыду, много бандитов. Как бешенные крысы, они пытаются кусать сильного, но доброго льва. Это коммунисты, всегда, всем недовольные, уже создающие команды партизан, прячущихся в лесах трусов, потом недобитые четники полковника Михайловича; всякие там белаши, продающие родину сербам, известным шовинистам. И что греха таить, есть называющие себя зеленашами, которые хотят восстановить поповский трон Негошей, австрийских прихлебателей. Каждый из них будет стараться втянуть вас в свои грязные и кровавые дела. Не советую поддаваться на соблазны! Дальнобойная артиллерия итальянцев показала себя в горах и Эфиопии, и Албании, а солдаты Муссолини прошли парадным строем по берегу Адриатики, как … как когорты… Ганнибала. Нейтралитет сегодня тоже преступен. Новым правительством в Цетинье в помощь войскам нашего монарха создаются добровольческие отряды домобранцев. Я призываю в их ряды всех плужан, способных носить оружие. Волонтёры прекрасно экипированы, у них лучшее оружие, все сыты… Кстати, сегодня комиссия учтёт у вас излишки продовольствия. В городах начались перебои с хлебом, правительство вынуждено ввести карточную систему. Что поделаешь, война! Заодно все обязаны сдать оружие – всё что стреляет, колет и режет. Мы должны быть уверены, что оно не попадёт в руки бандитов, которых я назвал. В некоторых местах они уже замечены. Там введён комендантский час. И ещё одно: не устраивайте костюмированных представлений в суровое для отечества время. Вас могут неправильно понять…
В ответ – ни звука. Даже дети молчали, ни один младенец на руках матери не пискнул. Все взоры обратились на жупана. Дядюшка Вук, пока говорил заезжий чин, стоял неподвижно с каменным лицом. Спустя несколько мгновений, когда оратор умолк и пытался к чему-нибудь приспособить свои руки, вдруг ставшие лишними, лицевые мышцы Каракорича-Руса пришли в движение, глаза ожили, весь облик изменился под воздействием какой-то мысли, чужакам не понятной. Но её правильно истолковали плужане, стоявшие впереди. Они враз повернулись к паперти спинами, их примеру последовали стоявшие за ними, и народ стал растекаться со двора по улочкам селения.
«Что ж, господа, можно начинать обход дворов», - ни к кому конкретно из гостей не обращаясь, вымолвил наконец жупан. Глава комиссии придал каждому чиновнику по два-три стрелка, и группы контролёров пошли по назначенным им направлениям. «Сам» - в шляпе, надвинутой на глаза, – выразил желание заглянуть в контору управы.
Улов оружием оказался жалким – железный лом первой мировой. С продуктами повезло больше, пришлось до отказа вьючить мулов и сопровождать их пешком. Благо, под гору.
СКУПЩИНА ПРИГОВОРИЛА
Едва простыл след незваных гостей, в церковном дворе собралась Скупщина опщины плужан - выборные мужчины, способные владеть оружием. На этот раз народные представители в месте скопления образовали серую массу, местами с зеленоватым или синим оттенком. Пёстрые национальные одеяния отправились в бабушкины лари. На смену им появились мундиры военного и послевоенного образца – двубортные кители и галифе с обмотками, реже шерстяными гетрами. Большинство воинов-мужчин покрыли головы пилотками особого образца, спереди похожими на рыбий хвост (Аленников увидел в них «М»- образные зубцы кремлёвской стены). Некоторые из старых солдат красовались во французских касках Адриана – стальных шлемах с гребнем. И все вышли из домов с оружием, которое, видимо, не успели сдать комиссии, очень торопившейся покинуть селение засветло. На хорошие ружья черногорцы денег никогда не жалели. Как только появился в объединённом королевстве южных славян чешский вариант винтовки «Маузер», так новое оружие в горных селениях стало вытеснять старые образцы. Отжившее вешали на стены для украшения интерьера – пусть радует глаз. А может ещё и пригодится в деле.
Представители опщины, простояв на ногах несколько часов в самый солнцепёк без еды и питья, не чувствовали усталости. Какую позицию занять плужанам? С кем они? Выступить немедленно, выбрав союзников, или предпочесть глухую оборону? Сколько бойцов может выставить Плужине? Каков арсенал селения?
Когда Скупщина охрипла, и ораторы потеряли способность слышать и понимать друг друга (а высказались все), слово взял жупан Вук Каракорич-Рус. Предстал перед народом с непокрытой седой головой, в полевой унтер-офицерской форме серого цвета, в генеральских хромовых сапогах с узкими голенищами, обтягивающими тонкие икры – статен, красив, каким и должен быть вождь горного племени. И голос у него зычный – даже в последних рядах оглохшие от диспута участники собрания слышали каждое его слово. Говорил недолго – подытожил не выступления (кто может запомнить выкрики толпы!), а общее настроение Скупщины. По правде сказать, авторитетный глава опщины высказал своё личное мнение, и никто ему не возразил – от усталости, от вековой привычки идти за вождём. Да и решение было наиболее приемлемым из всех предложений, высказанных в тот день. И, главное, оно нашло отклик в коллективной черногорской душе.
Территория опщины плужан провозглашалась независимой зоной королевства Черногория под скипетром Петровичей-Негошей. Власть Виктора-Эммануила III, насильственно надевшего на себя венец Монтенегро, объявлялась свободным народом Црной Горы незаконной в оккупированных опщинах, следовательно, подлежащей ликвидации любым способом. В связи с этим «зеленаши», запятнавшие себя сговором с захватчиками, воспринимаются патриотами как враги. Военный союз возможен с «белашами» и четниками при принятии ими основных условий плужан. Жители Плужине считают, что, по окончании войны, идея южнославянского государства в реализации возможна, но только как содружество стран. Черногория должна оговорить для себя в таком содружестве место присоединённой (на условиях, выработанных Скупщиной) монархии. Коммунистическая Черногория плужанам неприемлема. Поэтому объединение с коммунистическими партизанами даже по тактическим соображениям отклоняется без обсуждения.
Жупан Вук при одобрительном рёве толпы, на что ушли последние силы, предложил послать в Лондон тайными путями представителя опщины: «Мы удвоим, удесятерим силы, мы привлечём к себе внимание жителей Црной Горы самых отдалённых селений, заставим конкурирующие кланы забыть распри, если убедим короля в изгнании, главу Дома Негошей, прислать к нам, пока в стране идут военные действия, своего наместника, предпочтительно королевской крови. Он станет нашим знаменем».
Глава опщины не стал публично называть кандидата в гонцы. Дорога предстояла длинная, кружная, полная неожиданностей. Он давно обдумал этот план и связал его с конкретными лицами. Вернувшись в усадьбу, Вук распорядился об ужине на четверых, послал мальчишку оповестить приглашаемых и обмылся в источнике над расщелиной.
В урочный час собрались за поздней трапезой при керосиновой лампе у стола, накрытого в кабинете жупана, сам хозяин, супруги Аленниковы и молчаливая женщина, лет под пятьдесят. В Плужине она появилась недавно. Днями Вук ездил за ней на одноколке в Никшич. Лицо её ещё было красиво, но жёсткое, властное выражение делало его непривлекательным.
Когда утолили голод, хозяин приступил к главному: «Утром одна дама с паспортом некой русской дворянки, в сопровождении компаньонки, покинет селение. Весь маршрут, конечный пункт, план действий, пароли, темы разговоров при встречах с определёнными лицами – у дамы и компаньонки в головах. Инструкция на обратный путь будет вручена им в конечном пункте. Оттуда с ними должен возвратиться человек, которого ждут в Плужине».
По лицам женщин видно было, что они в курсе дела, а этот разговор затеян ради Иво-Николая. Русский соображал быстро: «Если я правильно понимаю, облик дворянки примет Десанка?» - Иво развёл руками: «Лучшей кандидатуры не нашлось. Придётся вам на некоторое время расстаться. Что поделаешь – война. Каждый должен исполнить свой долг. Я долго колебался, прежде чем поставить вас в известность. Но ведь любая легенда, объясняющая исчезновение вашей жены, вызвала бы у вас подозрение. Вы стали бы выяснять истину. Лишний шум, лишние разговоры. Лучше уж правда. Повторяю, вы обязаны молчать. Любое неосторожное слово – и рушится дело. Лично для вас это может обернуться потерей близкого человека. У нас много врагов. Они ухватятся за любую возможность навредить нам». - «Понимаю. Я клянусь…», - только и ответил бывший дипломат. В глазах его накапливались слёзы.
В предрассветный час за околицу Плужине в сторону Никшича выехала двуколка под тентом. Правила напарница, одетая, как и «русская барыня», в дорожное платье и широкополую шляпу. Спустившись в долину, сделали большой крюк, чтобы въехать в город дорогой, ведущей из Белграда. Их нигде ни разу не остановили. В этой части страны итальянцев не было, патрульную службу несли домобранцы, пялившие глаза на странных путешественниц. Десанка с самого начала особенно не трусила, вверив себя и напарницу воле Божьей, а дорога и вовсе успокоили её. Уверенность вселяла и «компаньонка», только в дороге назвавшая своё имя. Добрица не скрывала, что перед началом Первой мировой служила во внешней разведке королевства Черногория. Видимо, ей не ведомо было чувство страха. А уверенность в себе помогала ломать любые препятствия.
Расслабившись, Десанка предалась мыслям о муже. Последние часы перед расставанием он утомил её своей слезливостью. Вообще, Николай очень изменился с тех пор, как они тайно покинули Цетинье. Тогда он сразу признал первенство жены во всех жизненных делах. Если бы он при этом страдал, чувствовал себя ущемлённым, как личность, она бы его пожалела, постаралась бы вернуть ему веру в себя. Однако её «профессиональный революционер» сразу смирился с новой ролью, начал подыгрывать жене, чтобы оттенить её главенствующую роль. И стал терять в глазах женщины уважение. До пятнадцати лет её воспитывала среда, где мужчина – царь в человеческом обществе. Впервые Десанку посетила крамольная мысль, что у них нет детей по вине мужа. Раньше такое предположение ей и в голову прийти не могло. Однажды представила себя вновь в Москве. Куда бы направилась в первую очередь? Конечно, под Китайгородскую стену, чтобы свидеться с Корниным. С того дня она стала надевать дарёные мастером перчатки, машинально (машинально ли?) сунутые в сумку накануне бегства из резиденции бана.
Вспомнилась ночь перед опасным путешествием. Николай так угнетён расставанием, что не может быть мужчиной. Он совсем не опасается за неё, Десанку. Её неуязвимость для него - непреложный закон. Но он очень жалеет себя. Как же останется один, без милой своей жёнушки? Десанка истомилась в ожидании выезда.
Цетинье проехали стороной. До Котора оставалось рукой подать. Всё чаще на дорогах встречались итальянцы. Завоеватели издали узнавались по вытянутым каскам и пилоткам, a la шлем римского легионера; вдали трусцой пробежала колонна берсальеров – развевались на ветру плюмажи из чёрных петушиных перьев на касках.
В городке на увалистом берегу Боко-Которской бухты, самого южного фьорда в Европе, оккупационный режим давал себя знать на каждом шагу: патрули останавливали прохожих, проверяли документы; с криками и бранью, стреляя в воздух, рассеивали людей, собиравшимися группами. Остановили и путешественниц. Юркий нижний чин с винтовкой за спиной, задевающей прикладом брусчатку, схватил обеими руками мула под уздцы. Подошёл стройный пожилой офицер в мундире из светло-серого твида, так называемого «корделлино»: «Куда держите путь, синьоры?», - спросил на жутком итальянско-сербском. - «В порт, синьор капитан», - ответила Добрица на изысканном сленге обитателей неополитанских трущоб, «голосом Везувия». - Итальянец насторожился: «Мы где-то встречались?» - «Не припомню». – «Странно. Ваш голос…Будьте любезны, документы при вас?».
Офицер просмотрел поданные ему Десанкой бумаги. Черты его лица, замороженные официальным выражением, размягчились: «Наталья Оляпьева? Дворянка? Позвольте представиться, синьора, граф Альвини, корпус карабинеров, к вашим услугам». – «Вы нам услужите, граф, если проводите к пароходу. - «Императрица Эфиопии» скоро отплывает», - вмешалась Добрица. Карабинер мельком взглянул на неё, выражением лица давая понять, что природная вежливость не мешает ему делать разницу между госпожой и компаньонкой. Молодясь, вскочил на подножку экипажа: «Поспешим! Пароход из порта Бар заходит за пассажирами в Херцег-Нови. Прямо и первый поворот налево, - указание вознице в юбке (Добрица отвечает снисходительной улыбкой, так как может проехать по родной стране с закрытыми глазами), и сразу вопрос «русской дворянке». – Так вы, синьора, путешествуете?» - «Еду в Виши, к мужу. Война застала меня в Белграде». – «Так его превосходительство Оляпьев служит маршалу Петэну? Похвально! Мы – союзники. Маршал обещал направить добровольцев в помощь итальянской армии, направляемой в Россию».
К пароходу как раз успели. Граф поцеловал руку «русской дворянке» с чувством. Поклонился её «компаньонке»: «И всё-таки я когда-то слышал ваш голос, синьора».– «Одно время я пела в Ла Скала, хористкой». – Офицер иронию заметил, но не нашёлся, что сказать. Десанка великодушно подсластила ему горечь расставания с красивой женщиной, то есть с собой: «Примите, дорогой граф, на память о нас это симпатичное животное и экипаж». – «О! Я заплачу!» - «Ну, что вы! Мой муж – состоятельный человек. Прощайте».
В это время издалека, от северных гор покатился рокот канонады. Растроганное лицо капитана приняло озабоченное выражение. Он торопливо попрощался, вскочил в двуколку и хлестнул мула вожжами. Колёса затарахтели на камне мостовой.
«Вы действительно встречались?» - спросила «госпожа» «компаньонку». – «Четверть века тому желторотый юнец Альвини был приставлен охранять меня. Тогда мы были союзниками».
На борту судна орудийные выстрелы стали слышны отчётливей. Добрица прислушалась. Неровности на её всё ещё красивом и жёстком лице разгладились, как от приятного волнения: «Сегодня тринадцатое июля сорок первого. Молодцы! По плану. В Черногории началось восстание, сразу во всей стране». – «Кто начал?» - «Патриоты всех мастей. Пока между собой они договорились».
«Императрица Эфиопии» бросила якорь в итальянском порту Триест. Там путешествующие женщины взяли билеты на прямой состав до городишка Виши. Но в Турине они сошли с поезда, добрались на наёмном автомобиле до Генуи, оттуда двинулись южным экспрессом через Ниццу и Марсель до Тулузы. Там вновь сменили поезд. Теперь путь их лежал в порт Байонна на реке Адур. В рыбацком посёлке наняли парусно-моторное судно. Перед выходом в открытый океан в непроглядную штормовую ночь, хозяин сейнера связался по рации с кем-то неимоверно далёким, говорившем на английском языке. Добрица, примостившись возле капитана, диктовала ему колонки цифр, тоже по-английски. Работали быстро, в то время как вахтенный менял галсы судна в эстуарии. Потом заглушили мотор и под нижними парусами вышли в свирепый Бискайский залив. На смену ночи пришёл день. Над головой и под днищем корабля крутилась, ревела серая мглистая стихия. Женщины то лежали в каюте вповалку, то выбирались на палубу глотнуть свежего воздуха. Через какое-то время проявился с правого борта чёрный, размытый силуэт, надвинулся на сейнер. Послышался голос, усиленный рупором. Кричали на штокавском наречии сербского языка: «Пароль! Пароль!». Капитан подал Добрице жестяную воронку величиной с ведро. «Пива!» - крикнула женщина в раструб и повторила несколько раз. - «Скотлэнд!» - раздалось в ответ.
С большим трудом двух женщин переправили на фрегат английских ВМС.
LITTLE ISLAND
Потомки древних гэлов называют это скопление скал за Северным проливом, вылизанных арктическими ветрами, Little Island, Островок, а приземистую квадратную башню, сложенную из валунов на круглом темени большей из двух вершин, именуют Castle, что значит «замок».
На исходе местного короткого лета, ярким , здесь на редкость, вечером шлюпка с английского фрегата доставила в бухту Островка двух женщин, по документам Наталью Оляпьеву и её компаньонку Добрицу Матич. Встречал их на причале высокий узкоплечий мужчина, одетый в длинное пальто, в шляпе с небольшими полями, лет тридцати. За его спиной маячила ещё одна фигура, меньше ростом, похоже, камердинера. Обменялись приветствиями, и островитяне повели гостей к башне. Подъём был извилист и крут. На одном из поворотов низкорослый, шедший впереди с вещами прибывших, остановился и обратился почтительно через головы женщин: «Ваше высочество…»
Какие слова последовали за обращением, Десанка уже не слышала. «Принц! Интересно, кто именно? У низложенного короля Черногории Николы было два сына, оба уже, кажется, покойники. Интересно, кто из внуков коротает здесь изгнание?» Негош будто прочёл мысли гостьи: «Обращайтесь ко мне «князь Александр». Я сын Петра, второго сына короля Николы I. Мой кузен, глава Дома Петровичей–Негошей, просветил меня, кто вы и с чем прибыли. Предложение обсудим завтра». Князь умолчал, что о намерениях плужан глава Дома Негошей знал по шифрованным посланиям тайного радиста из числа верных офицеров, внедрённого в штаб домобранцев в Подгорице. Сделав паузу, он продолжил: «Более безопасного и тихого места, чем Литл Айленд, трудно теперь найти в Европе. Уайт Холл предоставил Негошам убежище в Эдинбурге. Я выпросил этот замок для постоянного проживания по личным предпочтениям».
Последнюю фразу Александр закончил вздохом. И не смог скрыть его природу. Они уже поднялись к подножию башни. Площадку перед массивной дверью украшал декоративный вереск и дикий, но отборный чертополох с фиолетовыми цветами, символ Шотландии. Другой растительности не было на видимом с этого места склоне. До самой кромки прибоя тянулась пустошь, поросшая непритязательными растениями севера. Князь задержался у дверей. Обернувшись в сторону заката, произнёс с чувством: «Посмотрите! Приходилось ли вам видеть более совершенную красоту? С каждым днём убеждаюсь: нет на земле более прекрасного места, чем мой Островок. Моё самое страстное желание – умереть здесь и быть похороненным во-он на той горке. Как жаль, что не родился здесь». Ответа от спутниц он не ждал. Никакое стороннее мнение не изменило бы его восприятия этого уголка земли. Десанка впервые подумала, что дядя Вук и его единомышленники зря затеяли это дело с Негошами. Они уже не черногорцы.
Устав с дороги, женщины разошлись по спальням рано, едва прикоснувшись к ужину из молочных блюд. Пожелав дамам спокойной ночи, принц задержал руку Аленниковой в своей: «Какая тёплая, живая у вас рука, сударыня. У здешних женщин кожа словно лёд. Я люблю север, но женщины севера, признаюсь, меня отталкивают. Холодны их сердца, глаза, мысли… Если бы совместить природу гэльской земли и вас… Спокойной ночи!».
Свидетелем этого разговора стала Добрица. Когда расходились по спальням, сказала Десанке: «Этот поэт в душе почти влюбился в тебя, жди беды». – «Да полно тебе, родная! Я много старше его. И мы, черногорки, увядаем рано». - «Посмотри на себя, увядающая моя роза! Ты в самом соку. Только дело не в тебе». – «В ком же?» - «В нём самом. Всё придумал о холодных женщинах севера наш молодец. Он, похоже, относится к тому типу мужчин, которых привлекают женщины в возрасте, что называется, «последнего цветения». И чем раньше поражает их стрела Амура, тем более зрелую подругу им подавай. Сразу мать, в которой ещё нуждаются, и любовницу, которую уже требует их разгорячённое юной кровью и воображением тело. Не удивлюсь, если князь станет скрестись в твою дверь сегодня ночью. Он здесь, на этом острове, женским вниманием, думаю, не избалован. Служанки наскучили». – «Да будет тебе», - рассмеялась Десанка.
Ночью в полусне услышала щелчок замка запертой изнутри двери. Открыла глаза - у кровати стоит невысокого роста женщина в тёмной одежде. Чёрная шаль спускается с плеч до полусапожек с серебристой отделкой. Серебром отблёскивали в свете ночничка и её гладко зачёсанные к затылку волосы. «Ничему не удивляйся и ничему не противься, - говорит она приятным, тихим голосом с хрипотцой. – Произойдёт то, чему суждено произойти. А теперь спи, набирайся сил».
Утром Десанка встала свежей, с хорошим настроением. В забранную решёткой и застеклённую амбразуру башни заглядывало яркое солнце. Десанка выглянула наружу: какая своеобразная красота! Прав князь Александр. Ей захотелось его увидеть. Женщины спустились в общий зал с дубовым потолком. В камине горели целые брёвна. Круглый стол был накрыт на три прибора. Князь ждал гостей стоя. Кроме него, ни души в просторном помещении. За завтраком Десанка невольно поглядывала в его сторону. И он часто устремлял на неё взгляд своих прекрасных серых глаз, сегодня мрачных, наполненных решимостью совершить какой-то отчаянный поступок. Ей вдруг стало страшно.
…Закончив завтрак, перешли к кофейному столику. Александр подождал, пока усядутся женщины, опустился на стул. «Начнём, заговорщицы? – (какая чудесная у него улыбка, отметила в уме Десанка). Князь перешёл на серьёзный тон. - Я уполномочен хранителем короны Черногории выслушать вас и дать ответ. Прошу».
Десанка неторопливо, стараясь не упустить ни одной подробности, придерживаясь даже стиля изложения дяди Вука, невольно переходя местами на интонацию его голоса, начала передавать решение Скупщины опщины Плужине. Местами посланница горного племени сбивалась. Из наступившей паузы её выводила Добрица, уверенно подсказывая нужное слово или уточная, поправляя выраженную с запинками, сбивчиво мысль. Видно было, опытная разведчица владеет темой лучше племянницы жупана. Десанка перед отъездом спросила дядю, почему не Добрица назначена ведущей в их паре. Вук пояснил: «Вы едете к Негошам. Они давно не митрополиты. Это люди светские, высшая аристократия. Твоя напарница из простой семьи, а ты из Каракоричей-Русов. Понимаешь?»
Принц слушал внимательно, ни словом не перебил за час с лишним докладчицу и её помощницу. Наконец Десанка произнесла заключительную фразу: «Народ Плужине ждёт своего короля». Добрица в знак подтверждения опустила тяжёлые веки. Минутное молчание, князь прикоснулся ладонью к серебряному боку кофейника: «Вам подогреть? Тогда прошу внимания. Известно ли вам, что ситуация в Черногории изменилась, пока вы добирались сюда? К сожалению, наши везде оступают. И, что совсем печально, последние силы тратят на кровавое выяснение отношений между собой. Зелёные, белые, красные, теперь ещё четники. К слову, полковник Михайлович, передают мои осведомители, заключил соглашение с оккупантами для действий против партизан. Вот до чего дошло! Я не сторонник, сами понимаете, коммунистов, но, согласитесь, это слишком. Давайте изгоним общих врагов, потом будем выяснять, кого на трон сажать. Если народ скажет «Тито», отдадим ему корону. Как говорят русские, глас народа – глас Божий. Правильно, госпожа?.. Я знаю, одна ветвь Каракоричей наполнена русскими соками». - «Среди моих предков русский офицер», - подтвердила Десанка. - Негош улыбкой дал понять, что и это ему известно. Продолжил: «Мы, чем можем, поддержим вас отсюда – немного деньгами, больше морально, через правительства союзников и нейтральных стран. Что касается появления хранителя короны среди восставших, пока ограничимся его наместником. Будет на то воля Божья, трон Черногории займёт мой кузен. Это может произойти только после изгнания итальянцев из всех опщин. А пока длится война, Глава Дома изъявил свою высокую волю, чтобы я, ваш покорный слуга, представлял его особу на Свободной территории Црной горы. Пока отдыхайте, набирайтесь сил для обратного пути. Возвращаться вам придётся обычным способом. Меня доставят на место позже. Наши союзники хорошо отработали переправку людей и особых грузов подводными лодками и самолётами. Положимся на них. Так надёжней».
После переговоров принц предложил, глядя только на одну из женщин: «Предлагаю прогуляться. Засиделись. День-то какой!» - «С вашего позволения, князь, я пойду прилягу. Устала смертельно, уж простите», – заторопилась Добрица. Александр охотно согласился.
Двое из утомлённых переговорщиков спустились в залитый солнцем вересковый дол. Десанка пошла впереди по узкой тропке. Шагах в двух за ней следовал князь, не отрывая глаз от колышущихся на высоких крутых бёдрах складок расклешённой книзу длинной юбки под коротким жакетом. Высокие каблуки заставляли женщину покачиваться на каменистой тропе, чтобы сохранить равновесие. Справа, за скалистым мысом, появился низкий белёный дом под черепичной крышей. Так вот куда ушли слуги вечером! Они и сейчас были там – дымилась каминная труба на торце каменного здания, мелькнуло лицо в окошке.
Тропа, огибая гранитные утёсы, вывела путников к зарослям гигантского чертополоха с иглами как у дикобраза и зубчатыми листьями, похожими на орудия пытки. В них скрывался низкий деревянный диван под косым дощатым навесом на столбах. Близко, под ногами, океан бил зелёными, в белопенных кружевах волнами в бурые скалы.
На этот раз природа не завладела вниманием князя. Он молча, совсем не аристократическим приёмом почти насильно усадил Десанку на дубовую доску, сразу опомнился и выдавил из себя – искренне: «Я вас люблю». Эти слова не отозвались в ней никак. Но женщина вспомнила ночную гостью, её совет «ничему не противься» и покорно, медленно легла на спину, глядя в светлое небо с обрывками облаков, летящих в сильных и быстрых потоках воздуха. Чьё-то (показалось, чёрное) лицо склонилось над ней. Кто это? А, не всё ли равно! Сейчас она закроет глаза и будет думать о золотом мастере Корнине.
Русская барыня Наталья Оляпьева рассталась с компаньонкой в порту Боко-Которской бухты. До Никшича добралась наёмным «мотором». Там наняла дрожки, запряжённые мулом. По дороге услышала от возницы страшную весть: «Знаете, Плужине ведь не существует. Макаронники разбомбили. Камня на камне не осталось». – «О, Боже! А люди?» - «Мёртвых похоронили, раненых в монастырь отвезли. Кто уцелел, разбежались. Некоторые забились в развалины. Видите, курится?».
Стала различима глухая стена из внешних строений, поставленных впритык. А звонница всё не показывается. Её вообще больше нет. Из руины рядом с остатками башни поднимается дым. Десанка, расплатившись с возницей, взяла направление на этот признак жилья. Навстречу ей выходит из развалин старенький батюшка, узнаёт прихожанку, радуется. Но она спешит к родному дому. «Потом, потом!»
От усадьбы Каракоричей даже стен не осталось…
За скудным обедом у чёрного очага под дыркой в кровле батюшка с попадьёй, поповнами и с десятком уцелевших плужан, рассказывают страсти прямо-таки египетские. Итальянские самолёты нанесли несколько бомбовых ударов по селению. Много позже Десанке откроются подробности трагедии.
Жупан Вук Каракорич-Рус не мог позволить себе и землякам отсиживаться в естественной горной цитадели, когда началось всеобщее восстание и вся Черногория, за исключением узкой полосы Адриатического побережья и крупных городов, была очищена от итальянцев и их местных прихлебателей. Отряд добровольцев из Плужине влился в объединённую бригаду повстанцев. Однако сказалось преимущество итальянцев в регулярных войсках и технике. За три-пять дней бунт патриотов ими и колаборацианистами был подавлен. Каратели тогда до Плужине не дотянулись. Но горный бастион, веками неуязвимый из долин, оказался доступен с воздуха.
Десанка, расспросив стариков, жмущихся к последнему из очагов, выяснила судьбу близких. Большинство Каракоричей обех ветвей осталось под обломками домов. Похоронить по православному обряду удалось немногих. Когда в помощь бомбардировщикам начала стрелять со стороны Никшича дальнобойная артиллерия, дядя Вук, отобрав охотников, совершил вылазку на юг. Орудия замолкли, но никто из участников рейда оттуда не вернулся. Иво-Николая видели в монастырском госпитале.
Ворота Старопивской общины затворниц были раскрыты. Десанка спросила у послушницы о Каракориче по имени Иво. Девушка отвела посетительницу к старшей сестре. Та, выслушав просьбу, порылась в ящике стола, извлекла сложенный вчетверо лист писчей бумаги: «Вы Аленникова?» - «Да, это я».
Письмо, написанное рукой мужа, Десанка прочла во дворе, устроившись в кресле, высеченном из цельного камня. Николай писал, что его опознал Тимощук, который появился в лечебнице, чтобы забрать однополчан. «С начала войны он у коммунистов. Тоже был в бегах, из-за нас с тобой. Увидел, в каком я состоянии, остался в обители, пока меня не поставили на ноги. За эти дни вернул мне веру в партию большевиков. Мы оба виноваты перед ней. Надеемся вместе с югославскими товарищами заслужить прощение самоотверженной борьбой с фашизмом. Москва справедливо оценит. Сталин мудр. Мы вновь заживём в Советской России как уважаемые люди».
Письмо дочитано. Никаких особых ощущений оно не вызвало. Ушёл воевать? Удачи ему! Задумавшись, Десанка не сразу почувствовала, что не одна. Чьё-то тихое дыхание заставило её вскинуть голову. Рядом остановилась очень старая, высохшая инокиня во всём чёрном. Лицо её, слабо тронутое морщинами, казалось выточенным из куска мела, не живым. Но глаза! Бездна ощущений! Десанка поняла, кто перед ней, поднялась и сложила руки по православному обычаю.
Мать Арсения благословила. Храня обет молчания, она не промолвила ни слова, но глаза её говорили: ты нашей крови, я знаю; ты потеряла дом, оставайся пока здесь. Сопровождающая настоятельницу черница также понимала старицу без слов. «Ждите меня здесь. Я устрою вас».
С того дня Десанка стала обживать предоставленную ей каморку при лазарете.
В мае 1942 года сорокалетняя женщина впервые в жизни родила. Девочку назвала Александрой. В честь отца. Ему не суждено было узнать об этом. В декабре сорок первого года германский эсминец потопил в Бискайском заливе британскую подлодку, следовавшую в Адриатическое море. В списке пропавших без вести был упомянут Александр Негош.
Николай Аленников сложил голову в последние дни войны. Этим он очень подвёл Тимощука, который рассчитывал заслужить прощение родины, заманив консула домой. Пришлось бывшему шофёру представительства вновь растворяться среди гостеприимного народа. На этот раз навсегда.
ДОБРОВОЛЬЦЫ
С того дня, когда Десанка Аленникова покинула с мужем Москву, ни одной вещи, достойной особого внимания, восхищения покупателя не вышло из рук Корнина. Он не унизился до небрежности в работе, ни разу фабричный приёмщик не забраковал изделие с пометкой на прикрепляемой бирке «ПК». Но пошёл с его рабочего стола «вал» просто хорошего качества, даже отличного – безупречные вещи-близнецы. Поклонники «золотого мастера», которые часто приезжали на Кривой переулок издалека, чтобы сделать индивидуальный заказ, были разочарованы. Постоянные покупатели всё чаще останавливали свой выбор на работе иных мастеров. Но Корнин остался безучастным к мнению завсегдатаев кожгалантерейных лавок. Что ему слава на языках безликих клиентов, если труд его не может оценить та, которую он, не вдаваясь в причины, избрал главной оценщицей, мнением которой дорожил!
Давно уже, накануне свадьбы, жених, работая в укромном уголке, приготовил невесте дамскую сумочку из идеально подобранных по цвету лоскутов отличнейшей кожи. Вручая Зое подарок, убедился в её неподдельной радости, но вскоре обнаружил сумочку заброшенной, в небрежении. Жена пользовалась другой, из кожзаменителя, какой-то «калитой» (назвал Корнин мысленно с горечью), приобретённой неизвестно где. Не оценила Зоя. Осталась равнодушной к изысканной вещи. И впоследствии Зоя, милая, нежная, очень порядочная, заботливая подруга жизни, не проявляла интереса к работе мужа, бывшей для него смыслом существования.
Весной сорок первого года Борька («наш лётчик» называли его в семье) перешёл в четвертый класс. В июне старшие Корнины взяли отпуска, чтобы оздоровить сына на берегу Чёрного моря. Выбрали по карте Евпаторию, как постоянную базу, с намерением объехать Крым.
Выехать из Москвы не успели. Уже при собранных вещах в растерянности застыли перед чёрной тарелкой репродуктора: выступал Молотов.
Зоя не поверила. Не хотела верить. «Это война?» - «Война», - ответил Павел. Жена взглянула на мужа («С ума сошёл, что ли», - мелькнула у неё мысль) – он улыбался. Это страшное для большинства людей слово, осознанное смысловое содержание его, вдруг освободило Корнина от накопившейся мало-помалу за тридцать шесть лет жизни тяжести. Она ведь только накапливалась. Воспоминание о матери. Мысли об отце, одиноком, может быть ещё живом. Тревога за судьбу семьи, для которой он, из «бывших», представлял угрозу (в любую ночь мог подъехать к подъезду чёрный «воронок»). Подавляемое неимоверным напряжением воли чувство к Десанке. Боль её потери. Вина перед Зоей - постоянно изменял ей мысленно! Разочарование в любимой работе… Всё вышло из души. Стало легко. Он окончательно обретёт свободу, когда наденет военную форму, возьмёт в руки винтовку и очутится на передовой. Собственная смерть его нисколько не волновала. Поражение родины? В неё он не верил. Он будет защищать отнюдь не СССР. Россию! Как истинно русский человек. А что ж чуждые ему большевики, вызывающие в нём неприязнь и какое-то брезгливое чувство, с которыми придётся делить окопы? Они сейчас – просто союзники. В этой войне совпали интересы верующих в коммунизм и верующих в русского Бога. Первые, в случае победы Гитлера, обречены на полное уничтожение, вторые шли на смерть ради победы над врагом, потому что в каждом русском человеке (позже это назовут «генетическим кодом») чувство хранителя земли предков доминирует над страхом перед личным небытием.
«Ты вроде бы рад? Не понимаю…» - «Да, Зоя, рад. Теперь от меня как никогда зависит ваше с Борькой будущее».
Корнина Павла Александровича, рядового стрелковой роты, добровольцем вступившего в Красную Армию, убили в первом же бою под Волоколамском. За несколько дней до смерти, проезжая в кузове «полуторки» строящиеся москвичами земляные заграждения на западных подступах к столице, он увидел среди мобилизованных горожан жену – в кирзовых сапогах, рыжем ватнике и сползшем на плечи пуховом материнском платке, с лопатой в руках. Корнин закричал, да так, что полуторка отъехала к обочине дороги и остановилась. Подбежала Зоя: «Ты куда?» - «Туда». – «А, понимаю». Лицо жены было искажено какой-то мукой, бледно. « Что с тобой? Тебе плохо?» - «Тут болит», - показала женщина правой рукой на низ живота. – «Сходи к врачу». – «Какой здесь врач!» - «А Борька с кем?» - «В школе ночует… И в метро. Там рядом. Ты береги себя, Павлик». – «И ты не болей. Жди».
«Поехали, поехали!» - торопил водитель из кабины.
…Корнин не узнает, что в тот же день Зою свалит на мокрую землю противотанкового рва жесточайший приступ аппендицита. Пока её довезут на телеге до ближайшей больницы, она скончается.
Борю Корнина, десяти лет от роду, поместят в детский дом. Вскоре ребят эвакуируют за Волгу. А в фабрику на Кривом переулке попадёт крупная бомба, предназначавшаяся Кремлю. В обломках битого кирпича пожарники найдут развороченный взрывной волной клад золотых червонцев. Золото примет торгсин. После войны руины разровняют, полуразрушенные лавки снесут, и на месте владений Седова появится сквер, который станет частью бульвара под остатками Китайгородской стены. Красивое теперь зелёное место на виду из окон гостиницы «Россия».