На Ярославском вокзале дед ходит вокруг билетных автоматов, сует руку в отделение для сдачи, шарит там, вздыхает, качает головой, идет к следующему. Иногда ему что-то попадается — нервный хипстер опаздывал на электричку, вырвал билет из принтера, побежал к турникетам, а сдача, а сдача, — автомат не баба в кассе, не заорет — дед выгребает монетку и прячет ее в карман пальто, озираясь на ментов у входа. Пройдет какое-то время, и они вычислят его, возьмут в кольцо, возьмут за шиворот и вытолкают вон, как обычного бомжа — если у них будет хорошее настроение; а если нет — то заберут в отделение, вытрясут все деньги и на прощание дадут по почкам, чтобы поржать, глядя, как старик, надув в штаны, пытается встать, падает и нелепо елозит по зеленому линолеуму ногами с аккуратно отглаженными парадными стрелками.
Он доползет до дома — Комсомольская площадь, дом 1, рядом с тремя вокзалами, как выдали эту квартиру в 60-х, так там и живем, — кое-как вскарабкается по лестнице на свой этаж, закроет дверь, повесит на деревянную вешалку пальто со следами ментовских подошв, кряхтя, стащит ботинки и пиджак, бросит в прихожей вонючие брюки и в одних трусах и рубашке зайдет в светлую большую комнату — "залу", как называла бы ее на своем южном диалекте жена, если бы была жива.
Он возьмет в руки фотографию жены — она, молодая, стройная, черноволосая, в роскошном свадебном платье с длинной красивой фатой стоит у плетня на заднем дворе их дома. Он тоже есть на этом фото — смотрит куда-то мимо объектива, щурится на солнце, переминается с ноги на ногу в черном фраке с цветочком в петлице. Он очень любил это место — там всегда было уютно и спокойно. Там он научился чувствовать поначалу чуждую ему природу — теплую осень, мягкую зиму и слепящее лето с кипами сена, загорелыми парнями, открытыми купальниками и смелыми прическами.
Дед поставит фото на место и проковыляет через комнату к окну, морщась от боли и держась за бок. Ярославский вокзал за окном начнет шуметь и наполняться дядьками, тетьками, менеджерами, снабженцами, студентами — вечерний час пик. С книжного шкафа из глубины комнаты на него посмотрит другое фото жены — официальное, цветное, отретушированное. На нем она в своем любимом розовом платье и ожерелье из искусственного жемчуга. Жена обожала официальную съемку — никогда не признавалась ему, но он видел, что это действовало на нее так же, как на него — время, проведенное в рабочем кабинете с широким деревянным столом, на который можно задрать ноги, откинувшись в кресле. Она позволяла себе расслабиться, почувствовать себя аристократкой, успешно вышедшей замуж. Она утопала в шезлонге, сложив руки на коленях и лениво наблюдая за детьми сквозь полуприкрытые веки. Она смотрела на него и на всех остальных мужчин с той царственной надменностью, которую он даже не мог в ней заподозрить, когда они познакомились на третьем курсе. Откуда в тебе это, спрашивал он. Уметь надо, отвечала она. И они смеялись.
“...служу Советскому Союзу!" — рявкал он тысячу раз отрепетированную фразу на гладко вычищенном осеннем плацу закрытой военной части где-то в Подмосковье.
— Шикарен, шикарен, — шептала она, беззвучно, только губами, — все идеально.
— С днем рожденья, с днем рожденья, с днем рожденья тее-бяя... — шептала другая, тоже молодая, стройная, светловолосая, когда они лежали в постели в номере какой-то безымянной гостиницы. Она отдергивала занавески, а он кричал: "Стой!"
— Но почему? — спрашивала она, остановившись с поднятыми руками и грациозно развернувшись к нему.
— Не надо, — устало говорил он.
— Но, милый, кого ты боишься? — продолжала как бы не понимать она, как бы по-детски хлопая ресницами.
Он знал, что эта детскость — ненастоящая, как и ее обезоруживающе мягкий тон, и что на самом деле на него смотрит опытная женщина, прошедшая многое, знающая, что такое тяжелая работа и жесткость, стреляный воробей — такая же, как он; они идеально подходили друг другу и понимали друг друга без слов, одними усталыми улыбками и пожиманием плечами они могли сказать друг другу все, как азбукой Морзе, они достигали апогея взаимопроникновения и им становилось скучно, она дурачилась, не валяй дурака, говорил он, вставая с кровати и подходя к ней, обнимая ее со спины и целуя в шею, да отстань, говорила она, глядя сквозь просвет между шторами на унылый городской пейзаж за окном, на соседний дом, откуда кто-то тоже мог смотреть на них.
Ее мягкие плечи были ближе к нему, чем к кому-либо из бывших однокурсников, Советский Союз и Америка были ближе, чем когда-либо, к полному взаимному уничтожению, он сидел в пахнущем деревом кабинете с широким столом, уже не пытаясь понять, кто задумал весь этот сценарий и почему ему досталась именно эта роль.
Жена говорила: “Я никуда не поеду! Я останусь здесь, с тобой, и дети останутся!”
На орбите Земли царила прозрачная чистота, фрагмент обшивки “Востока-1” одиноко плыл в нефильтрованных лучах Солнца, а где-то там, внизу, худощавый парень с вдохновенным решительным лицом ложился на холодный пол книгохранилища со своей винтовкой, длинные машины медленно двигались по широкой улице, запруженной разноцветными людьми, не замеченная радарами советская подлодка двигалась через Атлантику, везя на борту блестящего шпиона и любящего мужа, а жена между тем обнимала его — по крайней мере, ей так казалось — за плечи, заглядывала в родные, как ей казалось, глаза, спрашивала, ты как, ты чего, но тут как раз прилетели вторая и третья пули, которые ответили ей четко и артикулированно: ни-как, ни-чего, отскочила и повисла макушка, как крышка у нашего общажного чайника, когда слишком долго кипит, отскочила и полезла на капот — зачем полезла, столько раз подмывало спросить, все эти годы не мог понять, вспомнит дед, даже гуглил, когда настала эра интернета, забавно было гуглить эту фамилию, когда память предлагала другую, зычную и южную, как на третьем курсе школы КГБ.
На ней было то розовое платье, она ничего не узнала, он получил эту квартиру и теплую руку лысого морщинистого верховного в своей руке на закрытом приеме. Поржали, выпили, попрощались. Когда шел назад, через пустой, самый длинный в своей жизни плац, на всякий случай попрощался с жизнью, но, как выяснилось, в планах этого не было. Пришел домой, поднялся по лестнице, открыл дверь, повесил пальто на деревянную, дорогую, дипломатическую вешалку. Вошел в комнату, встал у зеркала, пригладил волосы. Две частные фотокарточки жены умыкнул из архива, пронес в кармане брюк. Кто ж знал, что пройдет пятьдесят лет и их можно будет достать где угодно.
Дед отойдет от окна, все еще держась за бок, встанет у зеркала. Какой-то парень сегодня предложил помочь, протянул 500 рублей — на, говорит, дедуль, че ты, мол, побираешься. Но он не стал брать — вежливо так отклонил руку с бумажкой и сказал:
— Все в порядке, не надо.
— Точно? Все ОК? — не унимался парень, борода, узкие джинсы, толстовка с надписью "HARVARD".
— Точно, — улыбнулся дед. — It's OK, son.