Прыжок

    

    Он прыгнул… Тело его расслабилось, повисло в воздухе… Теперь только сила толчка, механика мышц и суставов вела его в воздухе до высшей точки траектории, откуда  он уже начнет постепенно падать, но медленно выходящие вперед лапы встретят противоположный берег…
    Задними лапами он оттолкнулся на бегу, как мог сильно, но когти даже не оцарапали ровный, заполированный камень, берег был настолько тверд, что не взял почти ничего – слишком мала была масса полосатой кошки. Наоборот – ей была добавлена   та непривычная часть  энергии, которая впитывается более мягкой поверхностью.
    Тело его выгибалось из одной дуги в другую, подогнутые передние лапы разгибались, задние подтягивались… Кубик потенциальной энергии перешел в кинетику, начал дробиться, тратиться. И он просто висел в воздухе, стремительно передвигаясь – но до следующего кубика от него уже ничего не зависело.

    Ему еле-еле хватило длины и силы прыжка, когти воткнулись в самый край, воткнулись до самого основания – так еще никогда он не цеплялся – крестом повис на склоне, морща дрожащие губы от напряжения, упираясь когтями задних лап в стенку обрыва… Угол склона был гладок и идеально ровен, как край зашлифованной доски он уходил вертикально вниз…
    Он смотрел и видел… очень далеко, на дне, намного ниже дна –
    Клубящиеся без зазоров драконы, непрерывно изгибающиеся в сложном, совершенном  движении – перетекая из узора в узор, из одного ровного орнамента в другой, как плотный дым, не смешивающийся текучими клубами…
    Драконы, лица, звери, мерно пульсирующие – плавно, безостановочно – танец, полный тайной символики, без единого зазора в каждом своем жесте – голова в профиль, руки красивыми нарочитыми углами – четкие силуэты, своими вырезами абсолютно совпадающие с соседними фигурами.
    И там внизу – он увидел и себя – как тот падал, падал, не допрыгнув – вниз, глубже и глубже, неподвижно. В профиль, подняв голову – и иногда, в момент общего поворота монотонного кружения – он летел вверх…
    И тут он почувствовал, как его когти начали выталкиваться из склона, как если бы он их вдавил, не проткнув, в резину, которая отшатывалась, отворачиваясь, но не кончилась эта инерция, и она начала возвращаться…



    Они бежали и бежали, без отдыха и остановок, они бежали, пока было светло, пока можно было видеть, куда ставить ногу, где пройти, протиснуться, как можно быстрей и быстрей   - к перевалу в горах, пока видны они. Люди хрипели,  не обращая внимания на рвущуюся одежду, царапины и пот, стекающий по коже, но до автоматизма четко следили, чтобы снаряжение не сползало со спин мулов. Мулы все чаще оступались, щебенка текла из-под ног, веером летели камни, дрожали в полуприсяде ноги, срываясь на зеленом мху…  Вверх – вниз, вверх, вверх, все-таки вверх…
    И только он все так же легко и упруго прыгал, пробегал под ветками, мягко обтекал большие камни, молча, спокойно, машинально  - внутри него тот все еще падал, падал, падал…
    Он знал, что они встретятся  еще несколько раз, на разных глубинах, пока тот падает, и обязательно – когда тот коснется дна…
    Он уснул как будто на бегу, ночь наступила мгновенно, как будто выключив себя и его. Все упали, желая только спать, но он слышал, как на ощупь руки расстегивают ремни, спихивают поклажу со спин.
    И видел себя со стороны, и после этого держал всегда хвост чуть повыше, когда прыгал или балансировал на дереве, … но все время видел себя со стороны – мощный, декоративный, вероятные синяки скрыты шерстью…

    Они добежали, они успели, упали, освобожденные от груза, пили воду, расплескивая, долго – долго лежали… Засыпали, просыпались… Когда он отдохнул, словно оттаял, когда прошло одеревенение мышц и подушечки лап перестали болеть при ходьбе ( как будто там внутри перекатывались стальные шарики), и снова шаг его стал невесомым и скользящим, он почти все время неподвижно лежал, уткнув морду в лапы. Незаметно напрягались все мышцы – до предела – потому что тот падал, падал, разрушая его явь… а ему некуда было бежать, прыгать, уставать.
    И он не знал, что ему нужно делать, чтобы снова увидеть его…
    А это уже было необходимостью – он само время ощущал как подготовку к этой встрече. Ведь должно было что-то произойти, что-то должно было быть показанным или объясненным так, чтобы он перешел на другой уровень.
    А он даже не мог повторить свою остекленелую усталость. Ни повода к этому не было, ни внутреннего движения.
    Он уходил, уходил, удалялся от него в своем падении, в своих клубящихся драконах…
    Это постоянное тянущее чувство иногда пульсировало так остро,  что только кусая себе лапы, бока, расшвыривая камни, бегая по ручьям, скользя, оступаясь, проваливаясь в заводи, захлебываясь, все медленнее, тише… брел вниз по течению, искал водопады.


    Он долго стоял под рущащейся на него струей воды, белоснежной и холодной. Ярко-оранжевый, как сама краска. Белые брызги смягчали контраст его полосок, почти смывая черные. Он уже начал дрожать отчетливой дрожью, но вот пошла теплая вода, а потом все более горячая и горячая. Но он стоял и ждал. Только переступил на плоский удобный камень в белом пенистом водовороте.
    Это была его давняя игра – ждать одну-единственную пару, которую он загадал почти сразу. Он часто стоял под водопадами, ожидая ее, и щекотка надежды поднималась внутри каждый раз, когда он находил новый водопад.
    Сегодня не была игра. Сейчас он просто стоял, наслаждаясь водой, её силой, с которой она падала сверху,  но когда на него хлынул шоколад, то даже задохнулся от наслаждения, но быстро выровнял дыхание и замер… Шоколад обливал его со всех сторон, погружая в себя, как в ленту – маленький иероглиф в свитке. Закрыв глаза, он чувствовал, как шоколад пропитывает его шерсть, осторожно дышал терпким его запахом…
    А когда кончился шоколад, мгновенно сменившись минеральной водой – да-да!.. Именно так. Да.
    Наконец-то это было не горячим молоком или вонючим одеколоном, а ледяной чистой водой с иглами ледяных кристаллов.

    Он стоял так неподвижно, что в толстой корке не было ни единой трещины. Он был достаточно велик для того, чтобы не быть бесформенной статуэткой при многократном удалении. Темная фигурка в праздничном целлофане – грубая стилизация полых зверей. Он был внутри той начинкой – прообразом, в стороны от которой начинаются всякие искажения.
    Но он дождался. И когда пошла почти невесомая пена лепестков, он резко сломал, шевельнувшись, шоколадную оболочку (с филигранным отпечатком внутри), и долго выдохнув в сиреневый поток, вышел на берег.

    Произошло. И он был свободен от водопадов.
    Шел по лугам, не утруждая себя выбором направления. Шел вглубь, и никак не мог понять, что ему делать, как встретиться, как


    Бабочка, бабочка медленно билась у него в мозгу… Он поднял голову – бабочка летела по своим непонятным зигзагам, впереди. Как маячок, как бездумный ход – от цветка к траве, от пятна к пятну, как-нибудь, куда-нибудь. Он медленно побрел за ней, пережидая её остановки…

    Шаг в сторону –
К зеркалу лужи, наклонился попить, аккуратно поджав усы – и там, в глубине – он, и приближаясь к нему, с тихой четкой радостью встречи
Бессмысленно, медленно размахивая лапами, погружаясь в воду…  но не – утонул. В какой-то миг лапы начали работать, ослепевающий мозг начал командовать, и он вынырнул, вылез. И долго – долго сидел у края воды…  Изредка стряхивая налипающий пластами снег.
    Что же – пытаясь подслушать его шепот, неразборчивый шорох – серая штриховка карандаша, однотонный фон. Ничего не было сказано о встречах, ничего не было обещано – ни единого знака с той стороны. Он там, и он не знает. Он уже давно разговаривает с тобой. Он сказал уже все. А ты все не слышишь.
    Это как сдвоенная вишня – существующая, но абсолютно невероятная в своем удвоении. Для чего? Ведь если одну (только вот – какую из них?) берешь губами, прячешь от другой, то та, другая – она ведь остается. Этот двойник цел, безмятежное отражение… Вишня возвращается по зигзагу черешка в себя, и можно сделать второй шаг, но взойти на ту же ступеньку.


    Он шел и приплясывал, он шел по длинной дороге зигзагами и петлями. Прыгал влево – вправо на всех лапах; скакал на задних…  Прижимал охапки травы к морде; кружился волчком. Радость и восторг были, были, были…
    Сливался с травой днем - в осоке, растворялся в резких тенях полдня, был таким же, как оранжевый закат – прятался в своей шкуре, прыгал по мокрой хлюпающей тине, валялся в песке, забирался высоко на деревья…



    Дорога и степь кончились, как стол, за которым сидела и спала огромная фигура – с ручкой в руке, с головой, уроненной на лист бумаги.
    Это я уснула, когда далеко за полночь писала “Прыжок”,  и во сне – сумерки степи, тихое скрежетание сверчков, и его дорога – уходит под мой висок, и, наверное, совпадает своими неровностями с пульсацией крови во впадинке.


                (  09.96 – 03.97)