Иванова и Пушкин
Иванова сидит и учит Пушкина АС
Думаете, почему она учит? Правильно думаете. Иванова в детстве очень плохо училась в школе. Так плохо, что дальше некуда. Не, Иванова не дура, далеко не дура, она даже один раз стала «Мисс Ухрюпинск», думаете, дура смогла бы стать «Мисс Ухрюпинск»? — Да нивжизнь! Чтобы стать«Мисс Ухрюпинск» надо… надо… вот… Если я вам сейчас это расскажу, то вы, чего доброго, тоже станете «Мисс Ухрюпинск», а оно вам надо?
Более того, надо ли это Ухрюпинску? Сами то вы как думаете?
Вот то-то и оно. Фальстарт это называется.
Вы же не Иванова (надеюсь так трепетно, с этой только надеждой засыпаю, с этой и просыпаюсь).
Не, ну эта, если, допустим, вы всё же Иванова, несмотря ниначто, вы что, Пушкина АС будете учить? Заново? Как будто в детстве недоучили?
Тогда вам нельзя ехать в государство Израиль. Кстати, каждый офицер душевного здоровья — «кцин бриют нефеш», если не по-русски, уже выучил Пушкина АС, и теперь над златом чахнет, в смысле, там Кащей над златом чахнет, и это он и есть он «кцин бриют нефеш», ну вы поняли?
Мне продолжать?
Или вы всё-таки Иванова?
Иванова и молекула
Это Иванова-то девушка с зелёными глазами?
Не смешите мои тапки. Она даже на молекулу водорода говорит: «Аш-аш!». А почему она так говорит? Она однажды попробовала сказать: «Аш два», тут-то все и заорали дикими голосами: «ООООООООООООООО!!!»
А что в итоге получилось? Получилась банальная вода. Не, я не буду утверждать, что Иванова предпочитает це два аш пять о аш. Она не предпочитает, но употребляет. Не девяносто семь, естественно, а где-нибудь так пять-семь-девять.
Выше она не стремится. Зачем? Пять-семь девять. И никаких «эйч-эйч» — она, Иванова, не выпендривается тупо, и не стремится показаться лучше, чем она есть. Потому что лучше не бывает. Тем более, пока станица спит.
А станица, она реально спит.
Это потому, что це два аш пять о аш в станице не простое сотрясение воздуха. Впрочем, Иванова тоже не простое сотрясение. Воздуха, я говорю, а не мозга. Мозга она точно сотрясение. Аш-аш. Молекула. Правда, молекула, она вроде маленькая, а Иванова большая. Гораздо больше молекулы. Впрочем, кто её, молекулу, видел-то? А Иванову все видели. А кто не видел, тому просто пока повезло, а кто не спрятался, я не виноват.
Потому что Иванова!!!
Не какая-нибудь там молекула, и не просто девушка с зелёными глазами.
Иванова!!!
Иванова и прокариоты
Иванова мне давеча говорит: «прокариоты». Я спрашиваю: «Что прокариоты?». А она мне опять: «Таксист в оранжевой куртке».
Тут до меня кое-что стало доходить, но медленно.
В общем, так: таксист в оранжевой куртке, конечно, герой. И прокариоты. Нет, а вы что себе думаете, таксист в оранжевой куртке отдельно, а прокариоты отдельно?
Это вы Иванову просто не знаете. Пока не знаете.
Нет, вы всё ещё полагаете, что небо — для зодчего, таксист в оранжевой кутке для Ивановой, а прокариоты просто так, сами по себе? Это вы Иванову просто не знаете.
Я, я знаю Иванову. Лучше бы я знал таксиста в оранжевой куртке. Или того самого зодчего, для которого небо. Или прокариотов.
Не, это же я однажды Ивановой давеча говорю: «прокариоты».
А она, дура, наивно так переспрашивает: «про что?».
Я ей популяпно так объясняю: «не про что, а прокариоты».
А она, а она мне: «сам такой!»
В общем, хорошо так поговорили. И про небо для зодчего тоже поговорили. Она, дура, до сих пор думает, что я зодчий.
Это я так однажды пошутил. Она однажды спрашивает: «ты какой такой?»
А я скромно так отвечаю: «зодчий».
А она, дура, переспрашивает: «и чего?»
«Да ничего», — говорю, — «небо, зодчий и прокариоты».
«Про ка… какого ты, зодчий?» — говорит мне Иванова.
Ну не дура, да?
Иванова и вибрация
— Эй, косой, ты чего вибрируешь?
— Кто косой? Я косой? Иванова, это ты уже окосела, серьёзных вещей не замечаешь!
— Нет, это ты изрядно косой и под мухой, и ещё вибрируешь! — нет, ну что с неё возьмёшь, Иванова неисправима.
Я сдвинул треух на глаза, выключил виброрейку, сплюнул, и достал из ватника мятую пачку беломора.
— Иванова! — насупив брови и оттерев под носом, там где полагается быть усам, грозно повторил, — Иванова, где обещаные сверхурочные?
— Какие тебе ещё сверхурочные? Ты объект должен был в мае сдать, а уже первый снег! И не вешай мне лапшу, что это тополинный пух! Ты поц, ты в календарь когда смотрел?
— Иванова, а бетон когда привезла? Сидим тут до морковкина заговенья без бетона и без арматуры, а ты ещё обзываешься! Давай, доставай, что у тебя там есть, а если нет, так я сбегаю!
— Я тебе сбегаю, я тебе щас так сбегаю!!! — на высокой ноте продолжила Иванова, и я, снова смачно сплюнув, включил виброрейку и завибрировал. Я же ещё пока не косой, а спорить с Ивановой себе дороже.
Иванова и писец
— Ну ты и борзописец, — сказала мне, как обычно, Иванова, и я, как обычно, сел и почесал репу.
Не, она же права по сути, но борзость, борзость такая зачем? Она, что, добивается, чтобы писец пришел? Писец — это такой пушистый северный зверёк, если вы забыли.
Чу, стук в дверь.
— Кто там? — вопрошаю привычно, не потрудившись даже сменить исподнее на что-то более приличное, не, я и в исподнем ничего так обычно выгляжу, но не в шесть утра в воскресенье.
— Писец! — и голос такой, бодрый, и на Иванову совсем не похож. «Ну, погоди, Иванова», — думаю, — «я тебе всё припомню, отольются тебе мои слёзки».
Открываю дверь, а там на самом деле писец, а совсем не Иванова. Нет, а чего удивительного-то? Кто в шесть утра в воскресенье может в дверь постучать? Особенно зная, что вчера я хорошо так на грудь принял, а потом за воротник добавил. Только Иванова может, а теперь вот оказывается, писец тоже может.
Втаскиваю я, значит, этого писеца за грудки, чтобы в исподнем на пороге не стоять, и спрашиваю с пристрастием:
— Тебя Иванова прислала?
— Нет, я сам пришел. А кто такая Иванова?
Не, ну это вообще борзость. Или шутка такая. Я в шесть утра в воскресенье шуток плохо понимаю. Особенно, когда Иванова шутит.
— Иванова! К нам писец пришел! — ору в спальню, а сам думаю: «дошутилась, вот и писец пришел», а сам и додумываю: «какой-то этот писец неправильный, и не пушистый совсем, да и не северный похоже». Тут и Иванова в прихожую вываливает, и тоже вся такая в исподнем. Ну а какая Иванова может быть в шесть утра в воскресенье? Думаете, она уже губы подвела, ресницы накрасила, маникюр-педикюр там, в шесть утра в воскресенье? Если вы так думаете, то это вообще борзость.
А тут, смотрю, и писец понимает, что к нам писец пришел. Он, как Иванову увидел, так сразу и понял, что полный писец.
И правильно, нечего к добрым людям ходить переписи делать в шесть утра в воскресенье. Особенно, если Иванова.
Иванова и Сидоров-кассир
— Иванова, ты не Сидоров-кассир, ты убийца! Ты зачем убила кассира-Сидорова?
А Иванова, представляете, на голубом глазу, и без мыла, мне и говорит:
— нет, я Сидоров-кассир, у меня и справка есть, и вот, вот ведро с деньгами!
— нет, Иванова, ты не Сидоров-кассир, ты убийца, ты убила Сидорова-кассира, и взяла у него справку, и взяла ведро с деньгами!
— нет, я не убийца, я Сидоров-кассир, а чего ты ко мне без мыла лезешь?
— а где я по-твоему мыло-то возьму? ты убила Сидорова-кассира, взяла у него ведро с деньгами и не удосужилась мыла купить! И не говори мне, что у тебя денег нет!
— А я и не говорю.
Иванова и танкист
— Какой, ты нафик, танкист! — сказала мне Иванова, и пошла плясать на натянутом канате. Она, надо сказать, обычно пляшет так, что стеклопакет вываливается.
Я не стал ей мешать, а просто почесал репу. Ну да, я не танкист. Я просто в танке. И с кастрюлей на голове. На всякий случай. Потому что, когда Иванова, без кастрюли на голове никак нельзя. Или хотя бы без дуршлага. Но дуршлаг пришёл в негодность в прошлый раз. Когда мы с Ивановой поспорили на религиозные темы. С Ивановой вообще лучше ни на какие темы не спорить.
В общем, она в прошлый раз так невзлюбила ЛММ, что настучала мне по голове. Дуршлаг пришёл в негодность. Сейчас я с содроганием думаю, а что бы было, если бы не дуршлаг. И ещё я думаю про стеклопакет.
Восемь раз за неделю менять стеклопакет — это уже слишком, вы не находите?
Иванова и год козы
Иванова решительно высыпала в тазик второй пакет синьки. Я нерешительно спросил:
— Иванова, ты в своём уме?
Манька жалобно сказала:
— Меее-мееее
Иванова решительно взяла из под лавки ведро воды. Я, я с колодца принёс, заметьте, без всякого коромысла. Это только Иванова с коромыслом умеет управляться. Нацепит два ведра и плывёт лебёдушкой. Я ей ору, как оглашенный:
— Иванова, а третье ведро забыла?!!
А она мне так вальяжно:
— Кандыбай!!!
И я, как дурак, кандыбаю за Ивановой с третьим ведром, она плывёт лебёдушкой, а я кандыбаю, спотыкаюсь и подскальзываюсь, а она плывёт…
— Иванова, куда? Поворот оверштаг! — ору я, кандыбая и спотыкаясь, весь в слезах, в соплях и в брызгах от третьего ведра, которое почему-то никак не хочет делать оверштаг вслед за Ивановой.
Манька жалобно орёт :
— Меее-мееее
Ведро не делает оверштаг, не вписывается в поворот, я весь в слезах и соплях пролетаю мимо крыльца… а Иванова… А Иванова решительно высыпала в тазик второй пакет синьки.
— Год синей козы! — сказалаИванова, а Манька жалобно сказала:
— Меее-мееее
Нет, ну это же правильно, Новый год! Год синей козы! Иванова всё делает правильно. Иванова всегда всё-всё делает правильно.
Только Манька почему-то жалобно орёт :
— Меее-мееее
И чего, спрашивается, орёт? Её же резать не собираются.
А потом пришли волки позорные (ударение-то, вы, надеюсь, правильно поставили? На последнем слоге? То-то! А то Иванова вас не поймёт!).
А потом уже пришла Иванова с синей козой Манькой и с капустой. Иванова пришла, заметьте, без коромысла, и сразу сказала:
— Я убью тебя, лодочник!
А какой я, прости господи, лодочник? Я просто Дед Мороз.
Но Иванова же этого не понимает. У неё есть коза, капуста и волки позорные (ударение-то, вы, надеюсь, правильно поставили? На последнем слоге? То-то! А то Иванова вас не поймёт!).
Нет, ну а чего? Год синей козы, есть капуста, есть и волки позорные (ударение-то, вы, надеюсь, правильно поставили? На последнем слоге? То-то! А то Иванова вас не поймёт!). Есть ёлка и есть Дед Мороз (здрасьте, это я!). И есть Иванова!
Люблю я Иванову.
Нет, я капусту тоже люблю, особенно, когда её заквасить правильно, как Иванова только и умеет, но Иванову я люблю больше.
Только Манька почему-то жалобно орёт :
— Меее-мееее
А волки позорные (ударение-то, вы, надеюсь, правильно поставили? На последнем слоге? То-то! А то Иванова вас не поймёт!) капусту не любят, они любят Маньку, даже если когда она и синяя. Иванова тоже любит Маньку.
Капусту она тоже любит, особенно если её заквасить правильно, как Иванова только и умеет, а я, выходит, лодочник.
Но задача выходит уже не стремя неизвестными, а с черыремя. Тут вмешивается фактор неопределённости Иванова.
Люблю я Иванову.
А вот любит ли меня Иванова? — это вопрос, не зря же фактор неопределённости Иванова.
И я не лодочник и не маленькая лошадка, что стоит много-много денег, я Дед Мороз, синий нос (спасибо Ивановой и её синьке), я добрый, и у меня есть борода из ваты. И я люблю Иванову.
Иванова любит Маньку и капусту. Волки позорные (ударение-то, вы, надеюсь, правильно поставили? На последнем слоге? То-то! А то Иванова вас не поймёт!) капусту не любят, они любят Маньку.
А я не лодочник!!!
Иванова и скрипка
Иванова повертела в руке скрипичный ключ и привычным жестом вставила его в скрипку. Скрипка разок кашлянула и ровно загудела. Иванова слегка поёрзала и повела тему. Несколько робких фиоритур обозначили взаимопонимание, после чего тема стала касаться самых разных, порой сокровенных тайн. Тема раскрывалась постепенно, виляя и петляя, как бы проверяя Иванову на прочность. Но Иванова уже справилась с подступившим было волнением и полностью овладела темой. Иванова плавала в теме, как рыба в воде. Иванова просто была в теме, и тема ей нравилась всё больше и больше…
А скрипка плакала и пела. Тема была широка и безгранична, и Иванова совершенно слилась со скрипкой в волшебном экстазе…
— Иванова, да ты маэстро! — восторженно прошептал Петров, с трудом поставив на место отпавшую челюсть.
— Давненько я не брала в руки скрипку, — скромно потупилась Иванова.
Иванова и Апокалипсис
— Ну ты Мюнхга;узен, Карл Фридрих Иероним фон барон! — сказала мне Иванова, и я сел на попу ровно. Я сразу понял, что это Апокалипсис. Но на всякий случай, чтобы не иметь бледного вида, робко возразил:
— Ну, какой же я фон барон, какой Карл Фридрих? И кстати, третьим у них был, помнится, вовсе не Иероним, а Ильич, наш Ильич!
— Ты давай не путай меня, я и так путаная, сидишь на попе ровно — вот и сиди. Апокалипсиса захотел?
И тут я вообще понял, что уже опять к границам сизым составы тайные идут, и коммунизм опять так близок, как в девятнадцатом году. Это у меня сестричка в детстве такое стихотворение учила-учила, никак выучить не могла, а я, оказывается, выучил, по крайней мере, запомнил. Нет, а чего? — Когда надо — учишь-учишь, никак не выучишь, а когда не надо — всякая фигня в голову лезет и когда не надо выскакивает. Но это моя голова так устроена. У Ивановой голова устроена совсем по другому. Она, видимо, вчера только узнала, что был такой немецкий фрайхерр, ротмистр русской службы и рассказчик, это знание ей не даёт покоя, завтра она уже ничего такого помнить не будет, а сегодня, сегодня ей непременно надо свою образованность показать, потому что завтра уже будет поздно. А я, а я, зная эту замечательную особенность устройства головы Ивановой, сижу на попе ровно и никакого Апокалипсиса уже не боюсь. И прямо так говорю Ивановой:
— Иванова, соловья баснями не кормят! — фот такая фигня вдруг откуда-то в моей голове возникла, наверное потому что кушать очень захотелось. А что Иванова? Иванова тоже сидит на попе ровно. Не пошевелится.
Тогда я ещё раз повторяю, для особо одарённых:
— Иванова, соловья баснями не кормят!
И тут она прямо так открытым текстом мне выдаёт:
— Спой, светик, не стыдись!
И что это означает? — Это означает только одно: вчера Ивановой в руки попалась в руки книжка дедушки Крылова. Так что Апокалипсис пока отменяется.
Сижу на попе ровно.
Иванова и Карлсон
Иванова грустно и непонимающе смотрела на оставшийся в руках ярлык. На ярлыке отчаянно синели итальянские буквы. Что, впрочем было совсем не удивительно, удивительно бы было наоборот, если бы на ярлыке от итальянского сапога краснели иероглифы суахили.
Увы, Иванова вообще не умела читать итальянские буквы, она знала только одно: Италия похожа на сапог. Поэтому она всегда покупала только итальянские сапоги, но никогда их не носила на босу ногу, только валенки, только пимы… А сапогами она занималась исключительно рукоприкладством.
— Эй ты, Калссон с мотором, — заорала с балкона Иванова, заметьте, не на суахили заорала, а чисто по-русски, с выражением. Выражение я вам не расскажу, наверное вы и сами его хорошо помните, если русский язык для вас родной.
— Карлссон, не изображай из себя Гастелло, не оттягивай резину! Тут нет никаких фашистов, тут только коты нагадили!
И это была истинная правда. Впрочем, Петров это и так знал, многочисленные желто-бурые пятна на его заношенном спортивном костюмчике непонятно-серо-зелёного цвета выдавали его с головой.
Вечеринка ведь только-только начиналась…