Весной 1940 года, забив окна и двери добротного деревянного сруба, что стоял в селе под солнечным названием Погожево, семья Якова Пилюгина выехала пассажирским поездом в станицу Курганную.
В тот голодный год многие жители средней и центральной полосы России покинули свои обжитые места и двинулись в поисках работы и пропитания на юг страны.
Преодолев сотни километров томительного путешествия, десятилетняя Нина, трехлетний Ваня и новорожденный Коленька вместе с мамой Ириной и папой Яковом попали в цветущий край, имя которому – Кубань. На три месяца их приютила семья Андрея Пилюгина - дяди Якова. Старшие Пилюгины с первого же дня устроились на работу в колхоз. Нина присматривала за младшими братьями, да помогала хозяйке по дому. «Нельзя сказать, чтобы дед Андрей жил богато: у него была крытая соломой двухкомнатная саманная хата мазанка с сенями, а в сенях стояли большие бочки с солеными овощами. На столе всегда была кукурузная похлебка или каша, – вспоминает героиня нашего рассказа Нина Яковлевна Черных (в девичестве Пилюгина), - говорят, голодному Федоту и щи в охоту, так что, мы радовались всему, что было на столе».
Спустя три месяца, когда в дом деда Андрея постучались на постой еще одни родственники, Яков собрал свое семейство и снял по соседству угол.
«Лето 1941 года было жарким. Мама с отцом с утра до вечера проводили в поле, а я - на хозяйстве: накормить, напоить малышей; постирать, заштопать, собрать на стол родителям - было моими привычными обязанностями. В один из таких ничем не приметных дней мама вернулась раньше обычного. Она была заплаканной и хмурой. Из разговора родителей с хозяйкой квартиры я узнала, что началась война, - погружаясь в события давно минувших дней, говорит Нина Яковлевна.
С виду здоровый и крепкий, Яков Пилюгин не отличался хорошим здоровьем, а потому не суждено ему было влиться в полк легендарного 4-го гвардейского Кубанского казачьего кавалерийского корпуса. Переборов в себе мужскую гордость, Яков самоотверженно сражался с врагом на пшеничных полях, чтобы было чем накормить бойцов Советской Армии. В 1942 году, когда немцы приблизились к Кубани, рядовой Пилюгин пополнил ряды ополченцев, но как бы ни было больно принимать действительность, не для того, что бы бить врага в сражении, а для того, чтобы рыть оградительные окопы.
Оставшись одна с тремя детьми Ирина больше не могла себе позволить съемный угол, а потому, получив одобрение председателя колхоза, перебралась жить на ферму. Два деревянных топчана, плитка, крохотный столик составляли скромный быт Пилюгиных. Через стенку жили такие же бесприютные и обездоленные люди.
Дети видели мать только ночью, когда она возвращалась с работы, да во время совместного сбора урожая кукурузы и фасоли, которыми засаживались 50 соток выделенной колхозом земли. Все пропитание семьи составляли половник затирки (его еще до прихода матери успевали съесть голодные мальчишки), 250 граммов молока (тайком приносимые Ириной), кукурузная каша и макуха, что после кусочка сахара, изредка перепадавшего от базирующихся поблизости летчиков 18-го авиаполка, была единственным лакомством детворы.
«О приближении немцев стало понятно после авианалета на железнодорожную станцию. Гул самолетов, взрывы бомб, унесшие жизни курсантов и людей, эвакуированных из Центральной России, был слышны так, словно немецкий бомбардировщик пролетал над крышей фермы», - вспоминает Нина Яковлевна.
Тогда женщины, дети, отступающие красноармейцы всем миром взялись за восстановление поврежденного полотна и за сутки заново отстроили две линии. Еще три дня благодаря самоотверженности людей проходили через станцию Курганнную военные эшелоны. На фронт отправлялись составы с боеприпасами, в тыл с эвакуируемой техникой и сельскохозяйственным продовольствием.
Спустя некоторое время и на МТФ появились оккупанты. Теперь вместо колхозных лошадей, отданных Советской Армии, в стойлах стояли холеные немецкие кони, повсюду была слышна резкая немецкая речь.
«Каждый из нас был при деле, - вспоминает Нина Яковлевна, - мама по-прежнему весь день проводила в коровнике, Иван пас телят, я мыла полы в конторе. Перемажу лицо сажей, надену старую поношенную юбку до пят, покрою голову косынкой и иду, глаз не поднимая. Платье, что сшила мне соседка из распоротого мамой красного сатинового одеяла, до ухода немцев лежало в узлах с домашним скарбом. Как трудовому человеку заведующий выделил мне кирзовые сапоги. Приближались холода, и сапоги, сменив мои поношенные поршни (поршни - куски кожи, стянутые вокруг ступни шнуром, - прим. автора), пришлись как нельзя кстати».
Ярким воспоминаем в памяти Нины Яковлевны всплывает случай, как перед самым освобождением, одна из работниц фермы решила перебраться на немецких лошадях в станицу. Воспользовавшись отлучкой оккупантов в Лабинский штаб, она свалила вещи в подводу, запрягла лошадей, но едва выехала, как на переезде ее остановили гитлеровцы. Сбросив пожитки в кювет, они забрали лошадей и угнали их в неизвестном направлении. Возвращение назад без подводы и лошадей грозило расстрелом. Какое-то время, опасаясь расправы, беглянка пряталась неподалеку от фермы. Тем временем обосновавшиеся на ферме немцы вернулись из штаба, что находился в ст. Лабинской и обнаружили пропажу. «Я помню, - говорит Нина Яковлевна, - как под дулами автоматов, жильцов фермы выгнали из комнат и выстроили в коридоре. Моя мама в это время была больна. У нее был жар, и потому она не могла подняться. Выглянув в коридор, я увидела испуганных людей, теснящихся вдоль стен. Дети цеплялись за взрослых, норовя спрятаться под подол материнской юбки. От страха я захлопнула дверь. Мама жестом показала мне, чтобы я загнала ребят под топчан, а сама спряталась за ее спиной. Когда дверь вновь отворилась, немец, глядя на маму, спросил: «Мама, ты болной?». «М-м-м…», - прижимая меня к стене и кивая головой, замычала мама. Она простудилась и от того не могла вымолвить ни слова. Было понятно, что лежащая женщина лишенная голоса не могла ни угнать лошадей, ни рассказать о том, кто это сделал, а потому ее оставили в комнате. Спустя какое-то время беглянка вернулась сама, и ее посадили под арест в амбар, где хранилась рыбная мука. Не знаю, чем бы все закончилось, если бы не отступление немцев. Уходя, фашисты зажгли корпуса и скирды кукурузы. Затворницу, которая сидела в амбаре, высвободил глухонемой старик. Я до сих пор помню, как рвались с привязи и дико ревели коровы. Тогда мама и все работники фермы, не помня себя, бросились тушить горящие коровники. После войны маму наградили медалью.
Поля горели долго. Нам казалось, полыхает вся станица… Отчаявшись, мама решила вернуться в Погожево. К ней присоединилось еще три женщины с детьми. Дошли мы до Чамлыка, а местность там болотистая была, быки стали. «Цоб-цобе, цоб-цобе!» - бессильно кричали женщины, но все напрасно. Так мы заночевали посреди дороги. Мама стянула на землю перину и уложила мальчиков, а мы с ней, прислонившись спиной к спине, спали сидя. Было холодно. Подмораживало. На утро я поднялась и попыталась идти, но мои кирзовые сапоги примерзли к земле. Так я «приросла» к Кубанской земле на всю оставшуюся жизнь - на ней прошли в земледельческих трудах мои годы. А в тот январский день, когда примерзли мои сапоги, мы вернулись на ферму. Спустя пять лет, на той же ферме я познакомилась с будущим мужем. Вместе мы построили свое жилье, вырастили двоих сыновей и дочку».
Вот уже 75 лет прошло с тех пор, как Нина и ее семья вышла на платформу маленькой железнодорожной станции Курганной, а ей все кажется, что и в 85 она маленькая девочка, удивляющаяся красоте Кубанского края.