Сидишь дома, заварив чай, грызешь овсяное печенье с шоколадной крошкой, слушаешь Боба Марли, под нос себе напеваешь. Дверь закрыта на ключ и цепочку, чтобы можно было эффектно открыть тому, кто придет. На тебе легкий халат, красивый, но в нем холодно в выстуженной квартире, легкий макияж. Сидишь и ждешь, когда тренькнет и захлебнется трелью дверной звонок. В холодильнике-суп с лапшой, нетронутый, ты же лапшу не ешь: фигура. Вот уже вроде должен был бы и прийти, а звонок все молчит, играет с тобой злую шутку. Сидишь до пяти-мало ли, опоздал на метро,-потом встаешь, выключаешь свет и музыку, идешь спать и злишься на себя, на него, такого забывчивого, непунктуального и непутевого. Весь день злишься, роняешь вещи, руки трясутся, не держат ничего, тянешь бокал вина.
А потом садишься снова на кухне, все в том же халате, уже без макияжа, и вместо сладкого чая-крепкий кофе. Из приемника доносится Диана Кролл, и все так же в молчанку с тобой играет звонок. Дверь закрыта только на тонкую цепочку, чтобы легко вошел. Суп в холодильнике смерзся.
А его все так же нет.
Снова уходишь спать под утро, ворочаясь под шершавым пледом, немного волнуясь: а вдруг опять влип в неприятности, и потому не приходит никак, сколько ни ждешь? Весь день ходишь как во сне, пинаешь подушки время от времени, и стулья, и тумбочки, и глушишь вторую бутылку вина, а третью открываешь на кухне под грустные песни Стинга. Печенье уже зачерствело, суп начинает портиться, дверь открыта, только стулом слегка приперта, чтоб не хлопала на сквозняке. Сидишь в шортах и майке, волосы в хвост, глаза заспанные, с сине-фиолетовыми мешками, и даже есть не охота, только вот вино кончается... Сидишь до пяти, потом до шести.
А его опять нет.
Кричишь в пустые комнаты и коридоры, бьешь стаканы о стены и пол, растекаются винные пятна кровью по кафелю. Перевернула стол, сдернула шторы, скинула все книги, что были на полках, а злости только больше, все только хуже. Хватаешь бутылку с виски, пьешь из горла, ставишь Плацебо, холодильник воняет прокисшим супом. Садишься на пол, залитый вином, в старых драных джинсах и растянутом свитере, волосы как у Медузы. Под глазами островки синяков затопляют лужицы слез, губы обкусаны, и тут в коридоре падает стул, шорох и шум, мат тихим шепотом. Он смотрит на тебя, а ты сидишь, с царапинами на запястьях, в одной руке бритва, в другой бутылка. Видишь его, он смотрит как ни в чем ни бывало, усмехается, мол, что ты устроила? "Я бы пришел по-любому, чего тут истерику разводишь, вены царапаешь, дура, что ли? Куда бы я делся?". А ты рыдаешь, обзываешь его сукой, колотишь в грудь, а он все смеется и смеется, как и всегда, неизменный во всем. Как неизменен и его наряд, опоздания, как неизменна его безмятежность. И перестаешь его колотить, застываешь, прижавшись к любимой груди, рыдаешь. Его руки сомкнулись сзади, как оковы, ну и действительно, куда ты теперь от него? Никуда, пока снова не будет срыва, ты в цепях до следующих опозданий, до следующих дисков Марли. А пока ты стоишь на месте, глядя в темноту его сердца, и выплакиваешь жалкие остатки слез в его черно-синю майку.