Фото из архива Анны Аркадьевны: Аньча и Ваньча, Москва 1950 г.
В середине 80-х прошлого столетия Анна Аркадьевна приятельница наших родителей к тому времени уже в летах передала нам в пользование свой дачный участок с небольшим домиком – комната 12 кв. метров и маленькая веранда. Участок представлял собой крутой склон бывшего оврага с несколькими террасами. Не только ухаживать за таким садом, но и просто бегать вверх-вниз для пожилого человека было весьма утомительно.
- Пользуйтесь, ребятки, всем на здоровье. А для души – на чердаке библиотека – добавила Анна Аркадьевна. На чердаке среди залежей литературных журналов за несколько лет где-то в углу под скатом крыши мы недавно обнаружился картонный ящик с большим архивом писем. Анна Аркадьевна уже более как 25 лет назад покинула этот мир. Перед тем, как передать дачный участок новым владельцам, мы решили всё-таки посмотреть некоторые письма. Особенно привлекла перевязанная голубой ленточкой папочка, на обложке которой помещена фотография пары примерно сорокалетнего возраста – мужчина в форме полковника с усами с самодовольным выражением лица и привлекательной внешности дама, явно Анна Аркадьевна в более молодом возрасте, чем в то время, когда она презентовала нам дачный участок. В папочке две стопки писем – одна за 49-50 годы, а другая, начиная с 76 года. Ниже письма из первой стопки. (Правописание и пунктуация на совести автора писем)
Москва. 30.9-1.10. 1948 года.
Аннушка, родная моя!
Ты себе не представляешь, что у меня на душе сейчас – через несколько часов после нашего телефонного разговора! Ты знаешь, услышав твой голос я представил себе тебя, такою какою ты запомнилась мне в зимний вечер 1929 года… ты помнишь его? Я тебе его припомню!
Конец 1929 года, я приехал из Сталина. Домик – угол Горьковской и Грузинской. Большая комната ваша, полумрак (лампа горит в соседней комнате)…Я сижу в качалке, а ты стоишь сзади кресла опершись о спенку, и медленно, медленно мы качаемся… Я тебе сообщаю о своём намерении жениться, а ты, а ты…перебирая мои волосы, говоришь: «Если бы ты знал Ваньча, как мне этого не хочется!...А я… Я -дурень, не захотел понять тебя. До меня это дошло много лет спустя…Много лет спустя я понял, что дружба наша, такая бескорыстная, чистая была любовью – чистой, светлой, молодой и, может быть, непонятной нам обоим! Скажи, что это не так, Аннушка родная! Теперь, когда наши дети в таком возрасте, в каком мы были тогда! Ведь, Аньча, за все двадцать пять лет, что мы знаем друг друга, мы не обменялись ни одним поцелуем, а сейчас от всего сердца вырвалось слово «целую», когда нас разделяли тысячи километров…Неужели, Аньча, следует ли об этом писать…Не знаю ещё отправлю ли это письмо…Несколько успокоюсь и со спокойной головой рассужу - имею ли право тревожить тебя, любимая моя! Да, любимую! Это слово для меня свято! Наверное, ты не разделишь этих чувств…Ты знаешь, у меня сейчас прорвалось то, что годами таилось, где, где то глубоко, глубоко, чего я касался в самые трудные минуты жизни…Когда я думал: вот если бы тут была Аньча она бы посоветовала теперь. Нет, нет, это письмо ты не будешь читать….Даже если и у тебя ещё теплится любовь ко мне, то зачем бередить старое…Ведь счастье – возможно ли?! Годы то шли и идут… Мы имеем обязанности всякого рода…Многое может оказаться сильнее нас…Но знаешь, Аньча, мне кажется, что всё это может быть преодолимым, когда я почувствую вновь тепло твоего тела у себя на груди. Помнишь как тогда, когда выгнал нас из дому Прокопий Петрович и блаженства поцелуя твоего, ещё никогда в жизни не испытанного. Нет, нет, всё это я вообразил себе! У тебя просто была радость от того, что ты услышала голос человека, с которым связана твоя молодость. В письме – то, что написано не посылать, а вот если бы мы встретились, то я не ручаюсь, что всё это не наговорил тебе…Пишу тебе это письмо уже несколько часов: начал около 12 часов ночи, потому что всё вспоминаю, вспоминаю, а в ушах слышу твой голос, любимый, родной голос, от звуков которого всё существо моё замирает от наслаждения… Аньча, любимая, ну почему, почему тебя нет здесь. Может быть вся наша жизнь изменилась бы. И мы, хотя и поздно пережили бы минуты счастья, которого смею утверждать ни у меня, ни у тебя не было – никогда…
Москва, 8.10.49
«Твоя Аньча.» - я или обалдею от счастья или сойду с ума от горя, моя любимая. Аньча! Да, я вижу, что довольно мы, именно мы, дурака валяли, слава те – без малого 25 лет! Надо в конце концов поставить точки над i … После разговора с тобой 30 сентября – я ополоумел…несколько часов под ряд писал тебе, вот – те – другие два листика, но не потому что не знал, что написать, или боялся написать, что нибудь такое о чём ты не должна была знать, а потому, что каждая фраза вызывала такой рой мыслей и перескакивали они так далеко от написанного, входили в другие, то просто было невмоготу и радостно и тяжело а после последнего слова «никогда»… я дал волю своим нервам, бросился в постель и почти не сомкнул глаз всю ночь…Хорошо, что днём тогда же приехал Сергей, и я сумел прийти в себя…Но.. прости меня, Аньча, я ему давал прочесть то первое моё письмо
С вопрсом, стоит ли его посылать тебе.…А когда он уезжал, то я ему сказал, что решил письмо не посылать, потому что незачем, может быть, отравлять и тебе спокойствие души, потому что лучше год подождать, когда между нами не станет преградой граница.… А сегодня, получив твои письма, я (в особенности от 1947 года, молодец, что его сохранила) убедился, что не ошибаюсь и в тебе, в том, что ты чувствуешь…Анька, я готов был разбить телефон, наговорил кучу дерзостей этой бедной дежурной телефонистке, ведь я слышал твой голос, кричал тебе, чтобы ты говорила… и говорила…, только бы слушать твой родной голос. Услышав, сегодня, твой голос я опять потерял голову… Ведь, Аньча, из твоих писем из интонаций твоего голоса, от той нежности и волнения с которым ты разговаривала со мною, я понял, понял, Аньча, что мы любили друг – друга от самого начала: ещё от тех времён, когда в театре Приазовска, ты назвала меня толстокожим бегемотом…Помнишь, ли ты Аньча тот вечер?.. Да, ты права, Аньча,. жизнь совсем не похожа на ту, какою мы её представляли в юности!.. А, чортовы медики! И чего они, Аньча, до сегодняшнего дня ещё не изобрели, такую машинку, которую приставил бы ко лбу, накрутила бы она все твои мысли, послал бы я её тебе, ты бы себе ко лбу приложила и всё бы узнала, что сейчас в моей голове… Сергей сказал мне: «Ваньча, ты парень экспансивный…проверь себя, проверь свои чувства к Анне!.. «Аньча, родная, но скажи разве нужно что нибудь проверять, если всегда, когда бы я не подумал о тебе, у меня было чувство, как будто я прикасаюсь к чему то бесконечно дорогому, к святыне!.. В тяжёлые минуты жизни (а сколько раз на фронте) я всегда обращаюсь и обращался к тебе за советом… Сколько раз, оглядываясь на прожитый кусок жизни, я думал, что многое, многое было бы совсем иначе, если бы мы связали наши жизни сразу же, тогда ещё – в юности…!Ты знаешь, Аньча, я не раз думал, что плохо было для нас то, что мы с тобою были так целомудренны, так наивны так доверчивы в те дни нашей юности. Мы верили в дружбу, думали, что это дружба и не видели, не понимали, что это любовь… Ты пишешь, что из всех воспоминаний юности я был для тебя самым светлым, самым приятным… Ты, Аньча, была для меня в то время ещё самым чистым, самым невинным существом на свете… И, поэтому, Аньча, я не мог даже допустить мысли, что я для тебя мог бы быть дорог ещё чем нибудь, кроме как друг!.. Я себе не мог даже в мыслях представить, что тебя можно поцеловать…А я ведь, Аньча, в то время был очень и очень неиспорчен…Ты знаешь, Аньча, я сейчас вспоминаю об Ольге и об одном моменте, который меня тогда привёл с неба на землю… Я был увлечён Ольгой и тоже хотел представить её такой же как и я – если хочешь до некоторой степени бестелесной. Однажды, она была больна и лежала в постели. Я засиделся у неё до поздна, мамаша её спала и мы начали целоваться… Я целовал её всю до пояса, но я даже на миг не представлял себе, что передо мною женщина…На следующий день, Ольга мне заявила,, знаешь, так высокомерно (как она умела быть); что моё счастье, что я не позволил себе большего, а то мол-де она всё время ждала, что я перейду, как говорится границы и она «даст мне по морде!..» Ты, понимаешь, Аньча, ведь я тогда уж не был таким наивным, тайны отношений между мужчиной и женщиной для меня не существовала, но вот по отношению к Ольге, я даже в мысли не мог себе представить большее нежели поцелуй… К тебе же я не мог подойти с мыслью даже о поцелуе…Вот, в тот вечер в декабре 1928 г. у вас, на Горьковской, когда ты сказала эту решающую фразу, у меня появилась мысль: неужели Аньча меня любит, но я не мог принять её даже как нечто маловероятное… А ты, Аньча, моя чистая, наивная не мудрее меня была Аньча, и ничего не добавила…Как мне было бесконечно приятно тогда, Аннушка, чувствовать тепло твоих пальцев у себя в волосах. (Ты знаешь я это ощущаю и сейчас через 20 лет); и как это казалось мне диким, мне «жениху» девушки которую я фактически совершенно не знал… А потом, Аньча сообщение о твоём замужестве…Ведь, Аньча, я почти уже был разведён…А ты об этом не знала. И, слушай, Аньча, что замуж ты вышла тогда в «пику мне». И, опять, если бы мы были мудрее тогда в 33 году, в Ленинграде, помнишь, вечером когда я тебе рассказал о своей первой жене…Аньча, ты себе не представляешь сколько мне стоило сил сдерживать тебя и не сжать тебя в своих объятьях, и сказать тебе мужественно и нежно, самое дорогое слово – «люблю»…А ведь верь мне, Аньча, я только тебе имею право сказать это слово честно, так, что оно выражает действительно, то единственное сильное, не проходящее с годами, чувство… Аньча, я всегда в душе смеялся , когда люди мне говорили, что любви вечной, до гробовой доски – нет… Правильно, люди умирают прожив долгую жизнь – не любя… Любить дано не многим…Только тем, кто проносит любовь свою через всю жизнь… Я любовью называю, конечно, не физиологическое влечение, не потерю головы от желания быть вместе… Любовь – это тогда, когда всё твоё существо растворено в другом, когда этот человек бесконечно дорог, когда тебя влечёт к нему ни что нибудь одно – тело, ум, красота или характер, а когда во всём, всегда ты чувствуешь всегда частью этого любимого существа… Вот в разговоре со мною, рассказывая свою жизнь, Серёжка бросил такую фразу: «Любил ли я – не знаю, но во всяком случае я никогда, никому не сказал – люблю! Конечно, не считая того, когда тебя спрашивают об этом и ты не можешь иначе ответить!...» Ты, знаешь, Аньча, с одной стороны я позавидовал Сергею, что он сумел пройти через жизнь принципиально не применяя этого слова… А я? Я это слово говорил и не раз и ты знаешь об этом, но ты пойми Анна, что по настоящему люблю можно сказать только тогда, когда представляешь себе все значения этого слова, вернее не столько представляешь, сколько ощущаешь… Мы ведь тоже говорим «люблю море, сыр, раки и т.п.. и это тоже связываем с представлением этого предмета…Но, Аньча, сказать «люблю», я утверждаю можно только одному человеку, но…к сожалению, о том, что это единственное и правда на всю жизнь, можно узнать только много, много лет спустя…когда убедишься, что другое не может быть настоящей любовью… Неужели ты не приедешь, Аньча? Неужели это письмо я буду должен посылать почтой?.. Нет, это невозможно. Ну, хорошо, давай подумаем вслух Иван Иванович. – спокойно, по военному: что к чему и куда прийдём… И стоит ли посылать таки это письмо – Анне? Ну, хорошо.. Даже в том случае если она тебя также любит, что дальше? Раньше чем через год ты не можешь вернуться в Союз…Значит? Значит, даже встречи, даже возможность посмотреть в дорогие тебе глаза ты не будешь иметь, Иван Иванович! Нет! Ну, а дальше? До этого – всё твоё чувство всё твое чувство, где – то далеко, далеко запрятано и тлело, а сейчас оно пылает – огнём и хватит ли сил сдержать себя и не наделать глупостей, т.е. уйти сюда, бросив работу? Сил должно хватить, но не слишком – ли дорогой ценой – целой спокойствия любимого человека ты это хочешь, Иван Иванович? Вот если бы ты приехала Аньча – тогда другое дело – даже обмен взглядами пожатие руки, слово нежно сказанное – давали бы силу обоим… Аньча, как я тебя понимаю, когда ты пишешь, что всё надо завоевать самой, и что ты до сих пор не столько получала, для себя, сколько отдавала от себя… Аньча, в своей жизни я только отдавал. Но не получил ничего..
ЭТО ПИСЬМО ТАКЖЕ НЕ ОТОШЛЮ…
Москва, 9.10.49
Аннушка, родная моя! И чего только не говорил я вчера этой бедной ни в чём ни виноватой девушке телефонистке! Ну, почему ты не поняла меня? Я тебе кричал: говори, говори ты! Тебя было прекрасно слышно! Но… выйдя из будки, поругавшись вволю, направил тебе телеграмму! Аннушка родная моя, неужели ты не понимаешь, как важно нам встретиться?! Получив твоё письмо от1947 г. и теперешнее – вчера – только – я просто обалдел от желания повидать тебя, заглянуть в такие родные, такие близкие глаза и прочесть в них, может быть, несколько больше того, чем ты написала! Да, Аннушка, я хочу верить, что не ошибаюсь! Думаю, что у тебя те же переживания, которые обуревают и меня. Причём, Аньча, это ведь не только сейчас – это всё время…от Сергея и из твоих писем узнал, что и ты не забывала меня всё это время разлуки, узнал, что вспоминала то ты меня (тоже как и я тебя) не злым, а нежным и приятным словом и мыслью! Это узнать, для меня было – очень и очень радостно!
Твой голос такой взволнованный, такой нежный, услышанный мною в телефонной трубке, заставил моё сердце на миг замереть в каком то (неразборчиво), захватившем всё существо – блаженство…А когда ты крикнула, что целуешь меня, Таньча на глазах у меня навернулись слёзы счастья, радости и… гнева…да, да гнева – на то, что мы лишены возможности прижаться друг к другу, почувствовать теплоту родного, дорогого тела,, и слить наши существа в одном всё поглощающем, очистительном и целительном поцелуе – поцелуе двух друзей, двух друзей всю свою жизнь помнящих друг о друге, близких друг другу – несмотря на разлуку, несмотря на время…Когда здесь был Сергей, то ты представляешь себе, Аньча, этот уравновешенный, неэкспансивный сухарь Сергей через полчаса после первых минут нашей встречи, вдруг сорвался с места, обнял меня крепко крепко и мы поцеловались ещё раз сильным мужским поцелуем! Аньча, пойми, ведь это был Сергей - , сухой солдат Сергей, и что было бы, если бы это была ты…
Ну, ладно хватит элегий, а то чего доброго и письмо это выйдет таким, как и два предыдущих и опять окажется забракованным для пересылке по адресу!..
Приехать к тебе я не могу сейчас – ни в коем случае. Я – официальный представитель дружественной страны и выехать из Москвы не могу без того, чтобы это ни вызвало целый ряд осложнений всякого рода начиная от служебных и кончая дипломатическими… А вот ты, ты если только не приедешь, то не знаю как ты, а я тебе никогда не прощу этого!. Если встретимся то ты поймёшь почему я так говорю… Собственно говоря ч применил не совсем точное выражение. Я хотел сказать «если встретимся с одинаковыми чувствами друг к другу»… Ты абсолютно не права, когда говоришь, что производство может сыграть какую препятствующую роль для встречи. Нет, пространство - не играет роли – мы были с тобой в 48 г. на расстоянии каких нибудь 100 км и не встретились, а я не уверен, что мы не сумеем встретится когда нас разделяют тысячи… Главное – это условия и границы, которые люди придумали.
Да, кстати, Аннушка, напиши мне была ли ты в Москве – между 2 и 4 августа и между 28 августа и 2 сентября… Мне, кажется, что мы с тобою по улице Горького встретились, и тебе сердце не подсказало, что я видел тебя, я глядел тебе вслед, но ты не обернулась…
Как живу? Материально, по службе,, морально – совсем хорошо. В жизни имел и подъемы и провалы, но повидимому и очень серьезные потому - что, все таки всё время шел…- вверх и катастроф не было. Наоборот, мне везло, взять хотя бы и то, что пережил войну на фронте, сражаясь; полковником стал даже немного раньше Сергея старого «матроса», но как я тебя понимаю, Аннушка, когда ты пишешь, что нет у тебя самого главного – нет личного удовлетворения… Тут наши судьбы предельно схожи!
У меня есть жена, есть дети, но жаль в полном смысле слова…Жены, друга, товарища, любимой женщины – я не имею! В своем жизненном опыте я пошел дальше тебя. Тебе вероятно известно, что – что Клавдия – это моя вторая и четвертая жена, да – это звучит пародоксально, но это факт. И очень хорошо ты сделала, что осталась только со вторым мужем. Но, тайна всего этого знаешь в чем кроется, Аннушка, родная моя? Я думаю в том, что у нас с тобою, и первые, и вторые мужья и жены не были нашею первою любовью: любовью проверенной. Не кажется ли тебе, что наши жизни сложились бы иначе, если бы мы провели вместе не только юность, но и жизнь… Знаешь, Аньча, наши жизни представились мне в виде вот такой схемы:
1908 г. жжжжжжжжжжж жжжжжжжжжжжж1949 г.
1923 – 1928 жмжмжмжмжм ???
1907 г. ммммммммммм ммммммммммммм1949 г.
(Интересно, (только ли интересно) какое продолжение. Как ты думаешь?
Нет, Аннушка ты будешь преступницею если не приедешь теперь и мы не встретимся. Письма, письма… да разве 1000 писем могут заменить хотя бы один час встречи?! А наша следующая встреча может состоятся только в будущем 1950 году… Правда должны мы писать друг другу, быть в курсе жизни один другого, тогда может быть и внеочередная встреча, но опять таки только в Москве, куда мы заранее условившись можем съехаться… Я прилагаю все свои силы к тому, чтобы вырваться оттуда домой, но вот уже четыре года мне это не удаётся. А знаешь, Аньча, я видимо родился солдатом…долг службы для меня выше всего, и на фронте я доказал, что даже выше жизни…
Но пойми ты ,Аньча, что вся моя жизнь связана, я не могу собою распоряжатся, (это значит личною жизнью) пока я нахожусь там, что усложняются даже самые простые и элементарные в Союзе вещи.
Ну, несколько информаций и сплетен. У меня сын учится сейчас в Приазовске в десятом классе, в 50 году.должен идти в военную школу. Дочка, Ирина там со мною – учится - 5 классе. Всё было бы хорошо, но характер у неё Клавы и боюсь, что ей будет не легко жить. Клава ругается 365 дней в году и можешь себе представить какая у меня в доме весёлая жизнь. Миша Штанко – заведует кафедрой технологии в Ростовском институте сельхозмашиностроения: имеет с Клавой Ирунь сына Бориса. (вылитый отец) 9 лет, но живёт с женой Айшей (татарка) 1916 г. точно ты её не знаешь: Живут хорошо нормально, но материально только теперь поправляются, потому что оба из эвакуации приехали без кальсон и рейтуз, она вдова у неё двое детей. Тося, Зина Целькова, Лена Гриценко, Оля Горещенко в Приазовске, как живут – не знаю, но по моему не очень успешно во всех отношениях. Ольга говорят страшно опустилась и выглядит старухой. Приазовск такой же пыльный провинциальный – периферийный как и был. Аннушка, видел фотографию твоей Зиночки, и не греши на неё, конечно она не красавица, но очень милая девушка. Сергей сделал с меня самое малое с десятка снимков. Нажми на него – пусть пришлёт. Шли свои фото.)
Да, Аннушка, если у Вас такие же идиоты как в Приазовске (неразборчиво)
Тогда ты можешь писать по адресу: Ciernow V.
Spacevoeva, Warszava, Polska
Кроме того, с тем адресом на воинскую часть можешь высылать из Москвы – отсюда письма идут. Только имей ввиду, что письма посланные на мой домашний адрес в Варшаву обязательно будут прочитаны Клавдией, и с пристрастием притом.
Целую, тебя, дорогая моя и сильно бессчетное раз твой Ваньча.
Да, на авиапочту не трать деньги, - всё равно семь дней письмо идёт, а Сергей говорил что простым получал от тебя на 5-й. И как же ты ловко придумала с обратным адресом! Вот узнаю тебя – умненькую.
Да, ещё два слова о том, что я толстый!. Кто это тебе такую чушь сказал?! И совсем я не толстый, а только подрос малость раздался вширь. Нормальное сорокалетнее брюшко имею, усы как у Тараса Бульбы, ну и всё… Так учти, что я не толстый, а здоровый (большой). Ну, целую тебя родная моя ещё несчётно раз твой воистину Ваньча.
Москва, 12.10. 1949г.
Эх, Аньча, Аньча! Пойми же ты, что для меня выезд сейчас из Москвы к тебе – это вопрос, я бы сказал, международного порядка. А вот для тебя, по моему, был бы вопросом твоей настойчивости. Ну, что же, разве, ты не могла придумать необходимость выезда в Москву? В Центр, в Министерство, в Академию Наук, к врачам специалистам, к больному брату, маме, да разве перечислишь всё то, что можно придумать в своей родной – коллективе?! Ты знаешь, вчера, еще утром, не имея от тебя телеграммы, ни в воскресенье, ни в понедельник. Я решил, что получу твою телеграмму сегодня, т.е. в среду, но уже из Свердловска с номером вагона… Я уже себе представлял, как спрячусь в толпе (а это мне легко сделать было, т.к. ты ожидала бы встретить военного, а я как раз в штатском), как посмотрю на твое растерянное лицо (тебя бы я узнал в любом платье), как в тот момент, когда ты будешь уже уверена, что на вокзале я тебя не встречаю, я подойду сзади, возьму тебя за руку выше локтя, стисну сильно и скажу басом и (от волнения тенорком говорить бы не смог): «Гражданка, Ваши документы!» Ты испуганно обернулась бы, увидела мои пышные и могучие усы – не узнала бы меня в первый момент и растерянно начала бы открывать рот, собираясь с мыслями, чтобы мне ответить, а я в этот момент рывком притянул бы тебя к себе и влепил бы в твои полураскрытые, испуганные губки, такой поцелуеще о котором и не напишешь…И вот тут-то встретились бы наши взгляды, ты бы узнала меня и…на 75% уверен, что мы попали бы в милицию за нарушение общественной тишины, даже несмотря на то, что это произошло на вокзале, в первые минуты прибытия поезда (ты представляешь какой гам стоит нормально в это время на платформе). Опускаю описание нашего путешествия до гостиницы, по поводу невозможности воспроизведения его иначе, как при помощи звукозаписывающего аппарата (мы говорим как китайцы: короткими словами, вроде «Ай, ой, да, ммм, ох, ух…Верно! Неверно! Неужели!) и кино камеры. Ну, вот мы приехали в гостиницу (комнату для тебя уже приготовил), входим в твою комнату, я беру в ладони твоё лицо, поворачиваю к свету и смотрю в твои искрящиеся радостью и счастьем черненькие, как громадные агаты глаза, смотрю в них и вижу в них отраженье своих глаз, отражение своего счастья и радости… А сердце…Сердце замерло в груди, его не чувствуешь, оно куда – то провалилось, в море какого – то блаженства, и в то же время оно бешено колотится, и выбивает в глазах какую то плёнку тумана… твои глаза вижу уже издалека, как сквозь толстый слой стекла или воды, и чувствую, что по моим щекам, начинают ползать мушки и бегут почему то всё вниз, вниз…Я плачу, а ты уже склонила ко мне на грудь свою головку и мы стоим тесно прижавшись друг к другу пять, десять, пятнадцать минут…забыв все…весь мир…все годы……всю горечь разлуки…мы в эти минуты почувствуем тоже, что когда то 20 с лишним лет назад.
Вот видишь, Аннушка, я все остался тем же фантазером, мечтателем, неисправимым Ванькой – чувствую себя и в 42 года, 20 летним юнцом! Ах, эти «бы», сколько их в сегодняшнем письме… А ведь от тебя, только от тебя зависело, чтобы эти «бы» - не оказались нужными. Когда – то мы теперь увидимся…когда – то можно будет посмотреть друг другу в глаза, и утонуть в блаженстве...
Ну, ладно, Аньча, теперь то мы уже бывалые бойцы жизни, и эту нашу неудачу переживем, как и многие другие…Ведь все таки это истина, что счастье – очень хорошо, но счастье отвоеванное, выстраданное – лучше и дороже в тысячи тысяч раз…Целую тебя крепко крепко твой Ваньча
Москва 18.10.49
Аньча, Ну, что ты родная моя, любимая моя, делаешь? 20-ть с лишним лет стихов не писал, и вдруг…как видишь на фотографии «родил» стишок. Правда, весьма посредственный, но зато от всей души! Аньча, ночью буду говорить с тобой по телефону, как будто бы в последний раз в этом году…Готовлюсь к отъезду, завтра с утра уже начнутся хлопоты с билетом, завершение дел, прощальные визиты официальные «я так огорчен, что вынужден уехать»… «я вам так благодарен за оказанный прием…» и т. подобная чепуха…Взял два, написанные раньше письма, и…знаешь Аннушка, не поднялась рука их уничтожить. С собою увезти их нельзя – нельзя…Прости, меня, любимая моя, может они вызовут у тебя только недовольство, досаду, злость, может быть, даже…но, я решил, что дальше я не должен скрывать от тебя то, что ношу в душе своей десятки лет… Пусть это будет неразделенное чувство – ты об этом, честно мне скажешь…Но почему бы ты не могла знать об этом? Аньча, ты понимаешь, что жизнью я научен держать в кулаке самого себя…Весь этот месяц, да месяц, ибо еще в Ц-ве я мечтал о нашей встрече, но только разговор по телефону с Сергеем натолкнул меня на мысль, что и с тобою мы можем также говорить…Что дальше? А дальше я хочу верить, Аннушка, что наша переписка не прервется…Правда, должен тебе сказать, что на получение ответа придётся ждать от месяца до 2-х, но неужели же и в будущем году – между нами станет граница! Аннушкаа, прости я не могу больше писать… Я готов растерзать самого себя, от сознания своего бессилия…Пиши же, любимая, целую крепко – старый дурак Ванька
Брест, 20.10.49Аннушка, родная моя! Ну, вот я и на границе, через 2 часа уезжаю. Так обидно, так больно, что нам не удалось встретиться. Прости, меня, Аньча, Любимая моя если я обидел тебя своими письмами, то пойми, что в конце – концов – всему есть предел…Под влиянием каких бы то ни было причин я не выдержал, сказал тебе – правда не так как хотел, то что мучило и радовало меня эти годы. Я хочу верить, что независимо от того, как ты будешь реагировать на эти письма, писать то ты будешь? Жду писем! Имею самые радужные надежды, что через 7 – 10 – 15 дней буду опять в Москве и тогда дам тебе телеграмму прямо из Бреста, а ты (если и теперь захочешь приехать в Москву) на день на 2 приедешь позже меня телеграмму о выезде давай по адресу: Москва, гостинмца ЦДКА до востребованмя, там свое почтовое отделение, а я останавливаюсь всегда в ЦДКА.
Опять пограничные хлопоты. Целую тебя крепко и несчетно раз твой истинный и любящий друг Ваньча.
14.08.1950г.
Аньча, любимая моя, родная моя!
Разные поезда уносят в разные стороны и с каждой минутой расстояние увеличивается, но зато укрепляется вера и надежда на то, что любовь наша разгорится, в разлуке, еще сильнее захочется вернуть, вернее нет, не вернуть, а построить все так, чтобы те два дня стали каждодневной жизнью! Аньча, мы это сделаем, мы сломаем все что мешает и, наконец, хотя и поздно, возвратим друг другу, ненайденное раньше, счастье! Как пусто, как тяжело было вчера после отъезда твоего! Не хотелось верить, что ты уехала! Ну, ничего, Аньча родная, это научит нас еще крепче ценить друг друга, ценить каждую минутку когда мы будем вместе. Аньча, родная моя, сейчас именно в эти первые минуты разлуки особенно тяжело, но я думаю, что скоро мы будем считать время с другого конца, считать встречи до новой встречи. Если тебе Аньча любимая моя, станет тоскливо и ты захочешь меня, поцелуй тот камушек и тебе станет легче. Я уже так сделал – прикоснувшись губами к кусочку твоего серебра и мне показалось, что это я прикоснулся к твоим холодным пальчикам!
Аньча, любимая! Эту ночь я почти не спал, все думал о тебе, повторял в памяти все минутки проведенные нами вместе, припоминал все слова твои Аньча, любовь моя, ты себе не представляешь насколько дороже ты стала мне теперь, после встречи, встречи такой близкой и такой чистой!..
Опять пошел поезд, значит не удастся больше писать мелко, а бумаги больше нет. Написал Сергею письмо, в котором наврал, что мы с тобой все 2 дня не имели пристанища и ходили по музеям(7), кино(4), театры(2) и ездили в пригородных поездах, где и спали. Ты напиши соей маме подробную инструкцию, что делать с нашими фотографиями, моя пара пусть будет спрятана у нее, а я как только приеду, хотя бы в Москву, попрошу ее прислать их мне.
Аньча, значит, за это время нашей разлуки я должен приложить все возможные усилия, чтобы приехать в Союз
Телеграмму как видишь дал, а твоего письма в ЦДКА не оказалось.. Не знаю почему оно не дошло.
Аннушка, любимая моя, ты только представь себе ту минуту, когда мы встретимся вновь, как наши взгляды потонут взаимно в наших глазах! Во всяком случае я уже мечтаю, родная моя, как мы встретимся вновь в яркий солнечный день и в сердцах наших будет гореть радость, любовь и счастье близости! А такое время наступает, я тоже хочу быть пророком, и говорю тебе, что вижу, как мы с тобою где то на юге, в яркое весеннее утро идем по кипарисовой аллее в аромате цветущих садов – это мы с тобою – отдыхаем… Опять скажешь – фантазер! Да, но все в том, что фантазии все таки сбываются! Вот, увидишь, еще один из наших отпусков мы проведем на пароходе идущим от Москвы (Химки) до Астрахани! И с заездом в Углич!... Да, Аннушка, когда будешь в Л-де сделай ка так: у Бориса возьми мой адрес домашний в Ц-ве и пришли открыточку с приветом из Л-да и одновременно вышли с заказным письмом одну фотографию по адресу:
Варшава Cielow I..
Гл. почтампт Poste vestando
Wavsrana 1
Хорошо Аньча?
Целую тебя мою любимую крепко, крепко и со своей любовью твой Ваньча.
Жди меня и я вернусь…
Лейпциг, 31.08.50 г.
Аньча, родная моя и любимая, Шлю тебе настоящий привет, поцелую и наилучшие пожелания. Как видишь, не сидится мне на месте – опять путешествую. Получила ли ты все мои письма что я написал выезжая из Союза? Как ты себя чувствуешь? Вновь появилась стенка или разрушилась она навсегда. Аньча, родная моя, как хорошо ты придумала обменяться подарками, причём твой подарок действительно, всегда со мною и по нескольку раз в день я вспоминаю тебя – просто невольно. Хотя и больно от разлуки, но я вижу тебя вновь такую любимую, такую близкую и такую же какой ты была для меня эти два десятка лет! А как у тебя? Когда мы встретимся вновь, то это будет уже и окончательным решением, эта разлука покажет нам истинные чувства!
И хорошо, не будем писать друг другу (за исключением оказий) зато при встрече всё станет на свои места! Жалко только времени!
Аньча, серьёзно, так мало имею времени, что вот эти несколько строк пишу можно сказать на ходу. Не сердись что мало, но работа все забирает. Всегда в мыслях с тобою, моя любимая, моя родная целую тебя крепко, крепко твой Ваньча.
ж ж ж
Следующие письма от Ваньчи стали приходить с 1976г. вплоть до 1985г. Содержание – болезни, лекарства, многочисленные советы, как жить дальше; и в каждом письме неизменный привет от Клавдии.
Анна Аркадьевна в конце 50-х вышла замуж. Со своим 3-м мужем она прожила 30 лет до самой кончины. Она сама и её жизнь так ярки с множеством достижений и несчастий, что требуют особого описания.