Гаврик шел, прижимаясь к стеночкам домиков и старался выбросить страшную прили-прили палочку, запавшую в мозг красным колесиком:
"Студентом Гаврик был примерным.
but teacher torments him today
(Учитель взъелась на него)".
Ничего не помогало. Он вытащил из сумки учебник, стал читать, шагая. Строчки влетали в голову. Влетали-влетали и вылетали. Красное колесико в уголке глаза катком закатывало в "нети" все мудрые парадигмы гранита знаний. Но самое тяжелое, то, что Гаврик забыл тему сочинения, а до урока остался жалкий и быстро тающий час, по шкале времени-пространства.
На спину навалилась гравитация, согнула плечи. Гаврик поддался с усилием, пискнул, как кролик в зубах песца, резко наклонился и через плечо пролетел какой-то грубый мужлан. Запахло чесноком, потом, травкой и той же белой лисицей. Мужик как ни странно, но ожидаемо, оказался афро-амбалским подростком, ребеночком лет 17, так нивроку (немножко) под два метра. Он заморгал выпученными удивленными моргалами, и страшно клацнул белыми клыками. Вокруг завертелись новые афро-амбальные руки и плечи, лица и морды и чья-та морда лица прорычала жалобным басом переходящим в кашель и дискант:
Вассап мэн, Е!Е!Е! МАНИ-МАНИ, МЭН!! (Какой стояк поц? да, да,да, деньги-деньги, пацан)
Гаврика окружила банда. В секунду затолкали в мусорный карман между домами. Он вытянул мятую пятерку. С пятерки президент Линкольн гордо глядел на велико-возрастных бандитов с большой дороги, устроившим засаду бедному белому человечку на пути к вершинам высшего образования. И даже одной собаки не было видно, чтобы гавкнуть о важности белой жизни, висящей на волоске.
Затем голова студента Гаврика почуяла налетающую тень и обрела независимость колобка, или проще говоря, философской вещи-для-себя. Вещи-в-себе померкли, сьёжились в коре головного и колобок от лисицы ушел. Управление взял на себя животный инстинкт ящера-мозжечка. Чуть наклон. Чуть поворот. За миг до встречи, ящер почти сравнял скорость с тенью, и бандитский кулак в чёрной перчатке пушинкой прискулился к щеке Гаврика, как легкое дыхание любви господина Бунина.
- Зэтс ол? (Это всё?) - удивился амбалистый афронт-атаман и его волчий белый клык блеснул таким разочарованием, что стало жалко его, убогого, потомка теней забытых предков, униженных и оскорбленных на плантациях хлопка благословенной страны Колумба. Захотелось ласково и нежно, как зверя, уложить бандюгу амбала в золотой гроб, стать на одно колено, ударить в пылающее полицейским произволом сердце и закричать, как какой-то завалящий папа римлянский или даже мэр «меа кульпа» (моя вина)!
Однако.
Инсайт (озарение) - он и в Африке инсайт!
- Вut teacher torments ме today! - с блаженной улыбкой пробормотал Гаврик, ощущая начало Великого Озарения Пробужденного Сознания Свами Махариши. Странно, его не ждали, а оно уже пришло...
Темный атаман схватил пятерку, а великий вождь тёмных, белых и красных — Линкольн, в гробу перевернулся, разрывая тельняшку: "за что боролись"?! Да уж, не успел наш Абрам захватить мировое господство!... Эх, если бы не бандитская пуля!
Банда растворилась среди припаркованных машин, подобно прайду львов в саванне дикой, слаборазвитой, но свободолюбивой Африки. Голова студента вернулась под гегемонию лобных долей двойных головного, включила вторую сигнальную академика и вспомнила тему сочинения: «Преступление без наказания среди белого дня». Гаврик воскликнул: «эврика!» - и помчался, как архи-медицина после морской ванны. Жить стало лучше и веселее, как утешал убогих великий и усатый. Красное колесико закрутилось с верой, надеждой и любовью:
«Студентом Гаврик был примерным
Он знает, что и как писать».
Писалось быстро и вдохновенно. Посетила Муза. Посетила, посетила и ушла. Но шедевр остался. Подойдя к профессору Бекки походкой пеликана, Гаврик вынул авторскую рукопись прозы капиталистического реализма из нагрУдного кармана. Стал фертом. Весело приготовился к легкой победе, напялил УЛЫБКУ Джаконды и ВЗОР Онегина. Вот она, нечёсаная, но и милая головка, что греха таить. Человеки-с. Плоть слаба-с.
А дух...
Дух шел с головки... не то, что бы совсем так уж, но немного и не без того, хотя и. Да-с силен, силен «сцент оф зе вумен» (запах женщины). Можно и чокнуться порой иногда, коли плоть слаба-с.
Да-с, правы великие земли Русской: Б-г и дьявол на поле битвы сердца человечков! Ох и жгут не только глаголами!
На миг подумалось, что эта Бекки Тетчер где-то симпатичная. Местами. Если прищурить глаза бы. Особенно. Поднять волосы к затылку бы. Открыть лебединую шею бы. Убрать дурацкую челку бы. Открыть ясный лоб бы. Одеть венок из ромашек и одуванчиков. Запустить в чистое поле. Искать себе дОли, шукать (искать) привета на горе. Сдуть с глаз тоску и грустную усталость. Вот если не бросала в лицо что-то резкое бы. Хоть она на вид и сорока с лишним лет, но милая девочка фигурой со спины, а спереди — всё-таки где-то и женщина. Вот не мучила ледовым холодом глаз бы. Не стучала ладошкой жутко по столу бы, так что потом утрам просыпаешься от грез туманной юности в ужасе и страхе кьеркегоровском и уписанный.
Но глаза мисс Бекки зло и быстро скользили по сочинению. В особо драматичных местах они сходились к кончику носа, как два фашистских пулемета и вели кинжально-перекрестный огонь по такой родной живой силе Гаврика. Сила стала паниковать, предчувствуя полный разгом и блицкриг.
Бекки отложила листок, как грязную тряпку. Хлопнула по шедевру, как по жирной мухе. Поглядела в упор на автора прозы, как Ленин на буржуазию!
Нет, как Ста на Тро, нет как Хру на художников пид-сов, нет как Андро на Сахар или Цукер-а? Про взгляды «пу на на» тихо умолчу, тссс мышкой под веником. Не хватало еще топором по буйной головушке, или крепким чаем в самолете или ручку намажут, вновЕ, ан не золотишком.
Беккины глаза заволокла голубая блевота, словно та хотела сказать, что студент жулик и вор; что бесстыдно и нагло обокрал кого-то великого, чуть ли не "наше всё".
Гаврику пришла в голову смешная мысль: "В России, и даже в СССР, каждая собака знала, кто "наше всё". А кто тут? Не Линкольн же! Может быть Лондон? Не-е. Ну кто же тут ихнее всё?"
А затем... Бекки стала слова, как подковы ковать, и слова разили Гаврика в пах, в лоб, в глаз.
- Велл, мистер ГавриллО, это не лабардан... Поражаюсь твоей больной патологической фантазии и три-полар психозу! Район нашего колледжа охраняется пуще Белого Дома и ваших "кю-ран-тофф с сар-пуж-хой"! Камеры- хер твони фо севен! (здесь 24/7). Да у нас ни,ни,ни! У нас ухо вострО! Комар не пролетит! Нашу охрану все киллеры Гарлема боятся! Перед нами просто все дрожат и трясутся как банный лист! Да что там! Охрана наша не то, что ваш... хвале... крем... где люд... рядом немножечко стрел... пих-пах прям на мост... хаха.
Больше Гаврик не мог вынести. Прыснуло по слезным каналам, и он бежал, бежал позорно. Вот эта "стрит". Вот этот "хауз". Вот эта ниша. Вот эти амбалы в темной тени, аки львы алчущи и жаждущи душу путника калики перехожего. Они таятся и жадно скалятся на раззяв. Белых овечек. Пушистых кроликов. У которых вкусные мани-мани.
Беги, гаврик! Беги, кролик! Приспосабливайся и выживай! Бвть или не быть сильнейшим, вот в чем вопрос, как открыл великий Дарвин!
Профессор Бекки шмякнула носиком, глотая скупую чистую девичью сопельку. Утерлась алым платочком. Смахнула пальчиками со щечки розовой радужную росинку. Привычно, но якобы, забыв дома салфетку. Для публичной мелодрамы.
Этот тупой студент всё не понимал, как тонко привлекается его внимание!
Ей с ужасом представилось, что дикий тупой русский медведь Gavrillo никогда не оценит ее влюбленное сердце трепетной лани и женщина затрепетала:
"Тридцать и три года сижу на печке! Свято храню ценный и великий дар невинности! Для очередного кого? Этого? А этот... Этот... Майн гад! (мой Бог)".
Бекки встала, и 10-ть раз написала левой ручкой на доске: "Gavrillo DYRAK!". Найдя на гугле это звучное словечко и транскрипцию, она стала втайне любить матушку Русь и ее могучий, особенно всё то, что запрещалось архи-пуританской само-цензурой великой русской. А уж многообразие мата не шло ни в какое сравнение с чахлым и хилым англоязом, где одним словом "ф-фак-к" могла выражаться любая эмоция.
Но самая могучая сила русского великого возникала от медитативного погружения в поли-валентность корня трех-буквенного мужского достоинства, украшенное морфемами от которых торчали даже морфинисты бы. Сила Могучего приводила её скромное сознание вержинности в неутолимую фрейдистскую жажду пени... Последние две буквы "са" Беки уже не могла произнести даже мысленно, даже с отвращением к этой притягательной амбивалентной гадости, которую эти сволочи суют во всё и во все д... тьфу!
Э-х... схватить бы желанную недостижимую ускользающую сладкую гадость эту!
И рвать и метать, метать и рвать! Ну почему всем всё и сейчас, а мне ничего и никогда?
Почему в конце этого великого и ужасного слова на хе, икс и пени видятся блестящие под светом юпитеров и нагло шевелящиеся столбики по сотне новеньких центов, "пенсов", обернутых в прозрачный целлофан?
Однажды выдали такой столбик в банке прямо на руки. Это был незабываемый момент жизни! Столбики были такие маленькие, тёпленькие, гладенькие, как птенчики...
Неужели корень жизни и корень зла мирового - такой же тяжелый и блестит, как новая копейка?
Ее голова заколебалась вверх-вниз будто соглашаясь с истиной в последней инстанции рукой лебединой обвила жирной круглой рамочкой свой шедевр из двух слов ("Gavrillo DYRAK!") красным мелом улыбнулась представила рожу милого такого всего своего любимого завтра вот он войдет в класс и увидит анонимку на доске еще раз шлепнула пару раз ладошкой по сочинению обвила комнату пристальным взглядом никого одна вскочила прошлась уточкой прыгнула колесом завертелась на месте пышная юбка вздулась колокольчиком а мэне не стыдно панталоны видно каблучки взбили чечетку заходились перси алыя распустились косы черныя захохатала выхухлем аки лицедейка голливуда ведьма ужаса ХАХАХА...
Ну кролик погоди... Вертись, от лисицы и подавно не уйдешь!
* * *
P.S. От автора
Здесь я запрятал глубоко на самой поверхности несколько аллюзий из разных авторов и исторических событий. Любителей ребусов приглашаю отгадать. (Полит. опасные суффиксы и кончики заменены на точечки). События шедевра на — реальные: колледж в Гарлеме, ограбление, сочинение, «неуд» за 101 курс литературы. Шедевр редактируется автором периодически и «распухает».