Содержание
Предисловие
ЧАСТЬ I. КОНЕЦ ИСТОРИИ?!
Вводные замечания
Глава I. Рациональность общественного прогресса
§1. «Конец Истории» по Фукуяме
§2. Дуализм Фукуямы против монизма Маркса
§3. Рационален ли капитализм?
Глава II. Закоулки «тимоса»
§4. "Политическая модель души"
§5. «Тимос» и революция
§6. «Либеральная демократия», как она есть
Глава III. В поисках «царства разума»
§7. Генезис рационализма
§8. Между «царством необходимости» и «царством свободы»
§9. Марксизм: работа над ошибками
Глава IV. Советский "социализм"
§10. Реформы Хрущева: несостоявшаяся альтернатива?
§11. Реформа 1965 года как "точка невозврата"
§12. Исторические предпосылки краха СССР
Заключение-Пролог. Будем рассудительными!
Предисловие
Первая задача всякой партии будущего –
убедить большинство народа в правильности
ее программы и тактики.
В.И. Ленин
Более четверти века тому назад в американском журнале «National Interest» была опубликована и сразу же привлекла к себе всеобщее внимание статья мало кому тогда известного автора Фрэнсиса Фукуямы под интригующим названием «Конец истории?». Спустя три года увидела свет его книга «Конец истории и последний человек», сделавшая Фукуяму мировой знаменитостью. Эта книга – своеобразный философский манифест современного «либерального» капитализма, заявившего устами Фукуямы о своей претензии, ни много ни мало, на вечное мировое господство. Разумеется, самым весомым аргументом в "обоснование" данной претензии стал крах советского «коммунизма». Вдохновленный этим событием, Фукуяма призвал своих единомышленников возродить утраченное ими в 20 веке оптимистическое мировосприятие:
«Мы, жители Запада, выработали у себя глубокий пессимизм относительно возможности общего прогресса демократических институтов. Этот пессимизм не случаен, но порожден поистине страшными политическими событиями первой половины двадцатого века – две разрушительные мировые войны, взлет тоталитарных идеологий и обращение науки против человека в виде ядерного оружия и разрушения окружающей среды. Жизненный опыт жертв политического насилия прошедшего века – от переживших гитлеризм или сталинизм и до жертв Пол Пота – противоречит допущению, что на свете существует исторический прогресс. И, конечно же, мы настолько привыкли теперь ожидать от будущего плохих вестей относительно здоровья, безопасности или достойной, либеральной и демократической политической практики, что нам трудно узнать хорошие новости, когда они появляются».
Сегодня, спустя более чем 20 лет, беспочвенность этого оптимизма стала настолько очевидной, что вряд ли стоит здесь останавливаться на ее доказательстве. Достаточно будет напомнить о последних "успехах" Запада в деле продвижения его "ценностей" в Афганистане, Ливии, Сирии, а теперь еще и на Украине, где Запад, встав на сторону откровенного фашизма, более чем убедительно засвидетельствовал иллюзорность «возможности общего прогресса демократических [читай: «капиталистических»] институтов».
Словом, по прошествии двух десятилетий стало совершенно очевидно, что «крах коммунизма» никак не помог Западу укрепить его моральный авторитет не только в мире, но и даже в своих собственных глазах. С этой точки зрения концепция Фукуямы уже до такой степени потеряла актуальность, что, казалось бы, возвращаться к ее критике – значит попусту тратить время. Но ее опровержение фактами реальной Истории, творящейся на наших глазах, само по себе не снимает, а наоборот, еще больше обостряет "проклятый" вопрос: что дальше? Какие пути дальнейшего развития реально открыты перед человечеством в 21 веке, есть ли среди них оптимальный путь, и если да, то что нужно делать сегодня, чтобы именно этим путем идти в будущее? И вот здесь, как это ни парадоксально на первый взгляд, концепция Фукуямы может послужить удобной "стартовой площадкой" для "запуска" процесса глубокой конструктивной разработки названных вопросов. Этому способствует, прежде всего, "старомодная" приверженность Фукуямы (по крайне мере, на словах) принципу рационализма по отношению к существующим и "проектируемым" общественным институтам. Нельзя также не признать конструктивность стремления Фукуямы детальнее, чем это позволяет аутентичный марксизм, учесть влияние психологических факторов на ход мировой истории. Кроме того, к чести Фукуямы, его никак нельзя причислить к оголтелым антикоммунистам. Так, Маркс для него – не только неудачливый "ниспровергатель" Гегеля (на учение которого опирается Фукуяма в своей концепции), но и его выдающийся ученик, а коммунизм – хоть и ошибочное, но тоже, подобно западному либерализму, «универсальное» учение, в отличие, например, от фашизма. Что уже немало на фоне легиона современных "мыслителей", ничтоже сумняшеся отождествляющих коммунизм с фашизмом. Но "хуже" того, современный западный либерализм предстаёт в интерпретации Фукуямы чуть ли не "душеприказчиком" коммунизма, якобы уже открывшим перед человечеством дверь в то самое «царство свободы», о котором мечтали Маркс и Энгельс [2].
Всё это делает концепцию Фукуямы весьма ценным объектом предметной и системной критики, которая, в свою очередь, есть необходимое условие прогресса в науке. Другими словами, книга Фукуямы полезна уже тем, что она будит мысль. Поэтому, даже отвергая основные тезисы его концепции как ошибочные, автор данного сочинения (далее – Автор) не может не признать ее позитивной роли как отправной точки для своей альтернативной концепции. Там, где Фукуяма находит признаки благополучного завершения политической истории человечества, Автор усматривает лишь опасный застой, вызванный случайным (но отнюдь не беспричинным!) и, как хотелось бы надеяться, временным отклонением хода Истории от своего естественного, т.е. наиболее вероятного пути. А именно, от того пути рационализации общественных отношений, который должен в итоге привести к общественному устройству, гораздо больше напоминающему социализм в его марксистской интерпретации, нежели современный капитализм в форме фукуямовской «либеральной демократии».
Правда, содержание самого термина «социализм» стало в наши дни настолько "размытым", что без дополнительных пространных разъяснений он уже ровным счетом ничего не значит. Поэтому в дальнейшем тот прогрессивный общественный строй, который, как полагает Автор, может и должен прийти на смену капитализму, здесь будет чаще называться современным РОС, где аббревиатура «РОС» обозначает просто Рациональный Общественный Строй. Вообще же под РОС "в широком смысле" здесь подразумевается такой "идеальный" для каждой конкретной исторической эпохи общественный строй, который обеспечивает максимально высокие темпы роста общественного богатства.
Итак, главная цель данной работы – доказать, что критериям современного РОС больше всего соответствует общественный строй, имеющий "родовое" сходство (но также и существенные "видовые" различия!) с понимаемым по-марксистски социализмом. В частности, далее будет показано, что современный РОС предполагает неуклонное соблюдение основного социалистического принципа: «От каждого – по способностям, каждому – по труду».
Имея в виду вышеназванную "стратегическую" цель, в первой части настоящего сочинения Автор излагает концепцию общественного развития, тоже исходящую из поднятого Фукуямой на щит принципа рационализма, но в его марксистской по духу, т.е. в последовательно материалистической интерпретации. Из этой альтернативной концепции вытекает, что экономика современного РОС намного эффективнее любой капиталистической, включая и якобы "сверхэффективную" экономику упоминаемого Фукуямой «рыночно ориентированного авторитаризма» (например, ставшую «притчей во языцех» экономику Сингапура). Откуда следует, что переход от капитализма к современному РОС, "технически" вполне возможный уже сегодня, с чисто экономической точки зрения выгоден для подавляющего большинства современного общества.
Однако здесь сразу же возникает два «но». Во-первых, концепция социализма "по Марксу" отягощена разного рода ошибками, сделавшими ее, строго говоря, практически неосуществимой и лишенной ряда экономических преимуществ, которыми обладает современный РОС. Что, собственно, и показал опыт «строительства социализма в СССР». И второе. Как бы там ни было, капитализм «не сдастся без боя». Более того, свой «последний, решительный бой» он уже начал, причем поле этого боя – НЕ ЭКОНОМИКА (ибо здесь, как уже было сказано, у капитализма нет никаких шансов), а РАССУДОК И ПСИХИКА того самого большинства, интересам которого отвечает скорейший переход к современному РОС. И надо прямо сказать, что на ЭТОМ "фронте" капитализм пока что не только уверенно держит оборону, но и довольно успешно наступает, используя в качестве своей "тяжелой артиллерии" всё тот же печальный опыт «строительства социализма в СССР». Именно поэтому одна из глав первой части целиком посвящена советскому "социализму", из которой должна быть ясна вся безосновательность отождествления советского общественного строя с подлинным социализмом. Но проблема в том, что антисоциалистический агитпроп стремится не столько софистически "обосновать" мнимую безальтернативность капитализма, сколько методами «промывания мозгов» вообще ОТКЛЮЧИТЬ РАССУДОК индивидуума, чтобы установить над ним полный психологический контроль. С этой целью используются объективные знания научной и "житейской" психологии о «маленьких человеческих слабостях»; например, о подспудном желании многих казаться окружающим и самим себе лучше, чем они есть на самом деле и, во всяком случае, «не хуже других». Словом, активно культивируется и эксплуатируется БОЯЗНЬ ПРАВДЫ, и прежде всего – правды О СЕБЕ. И, как ни крути, единственным средством от этой правдобоязни был и остается здравый человеческий рассудок, подсказывающий, что незнание правды опасно. Но в условиях массированного "заглушающего" воздействия антисоциалистической пропаганды уже не только на рассудок, но и на совесть (что имеет место, например, в современной фашизированной Украине), рассудок особенно остро нуждается в эффективной помощи "извне".
Со времен Аристотеля источником такой помощи рассудку считается логика, понимаемая как наука о правилах корректных рассуждений. Однако и здесь в действительности не всё так просто. Хотя логические правила имеют под собой весьма простую, МАТЕМАТИЧЕСКУЮ по сути основу, ее фундаментальный смысл непонятен даже многим логикам,а некоторые из них даже "сознательно" ее отвергают как якобы "чужеродную" для логики. Неудивительно, что при такой теоретической слепоте аналитические возможности логики остаются до конца не раскрытыми, что крайне негативно отражается на ее "авторитете". Например, Кант и Гегель совершенно справедливо отмечали, что
«Логика Аристотеля остается до нашего времени основой логики, и после него она получила лишь дальнейшую разработку, преимущественно у средневековых схоластиков; последние ничего не прибавили к ее содержанию, а лишь развили ее в частностях. Главный вклад нового времени в логику ограничивается преимущественно, с одной стороны, опусканием многих созданных Аристотелем и схоластиками логических определений и прибавлением значительного количества постороннего психологического материала – с другой» [3].
Но и за два последующих столетия логика, трактуемая в указанном выше смысле, так и не смогла сколько-нибудь существенно приподняться над своим исходным, "аристотелевским" уровнем, которому Гегель дал такую нелестную характеристику:
«Следует сказать, что в той форме и с тем содержанием, с каким логика излагается в учебниках, она сделалась предметом презрения…
Что же касается этого содержания, то мы уже указали выше, почему оно так плоско. Его застывшие определения считаются незыблемыми и ставятся лишь во внешнее отношение друг с другом. Оттого, что в суждениях и умозаключениях оперируют главным образом количественной стороной определений и исходят из нее, всё оказывается покоящимся на внешнем различии, на голом сравнении, всё становится совершенно аналитическим способом [рассуждения] и лишенным понятия вычислением. Дедукция так называемых правил и законов, в особенности законов и правил умозаключения, немногим лучше, чем перебирание палочек разной длины для сортирования их по величине или чем детская игра, состоящая в подборе подгоняемых друг к другу частей различным образом разрезанных картинок. Поэтому не без основания приравнивали это мышление к счету и в свою очередь счет – к этому мышлению. В арифметике числа берутся как нечто лишенное понятия, как нечто такое, что помимо своего равенства или неравенства, т.е. помимо своего совершенно внешнего отношения, не имеет никакого значения, – берутся как нечто такое, что ни само по себе, ни в своих отношениях не есть мысль. Когда мы механически вычисляем, что три четверти, помноженные на две трети, дают половину, то это действие содержит примерно столь же много или столь же мало мыслей, как и соображение о том, возможен ли в данной фигуре тот или другой вид умозаключения».
Занятно здесь то, что Гегель, "унизив" логику сравнением ее с арифметикой, тем самым невольно указал на ее подлинную роль, которая в области «гуманитарных» дисциплин вполне сопоставима с ролью математики в области «точных» наук. В частности, лишь с помощью логики можно перейти от социальных "теорий", в которых субъективно-умозрительными являются не только посылки, но и выводы из них, к социальным теориям без кавычек, заключения которых с необходимостью вытекают из исходных предположений. Однако эффективно выполнять эту свою "законную" функцию логика в ее нынешнем замороженно-незавершенном состоянии не может. В связи с чем вторая часть данной работы представляет собой попытку Автора вывести логику из этого "летаргического" состояния. Фактически это мини-учебник той естественной логики, которой мы все сознательно или (гораздо чаще) безотчетно руководствуемся в нашей обыденной жизни. Но инструментом строгого доказательства или опровержения логика может служить, разумеется, только при сознательном и компетентном с ней обращении, которому надо специально учиться. И, как надеется Автор, этой цели вторая часть данной работы будет служить намного лучше, чем стандартные учебники логики.
Так, одна из уникальных особенностей данного "учебника" заключается в том, что он не ограничивается рассмотрением логики "в узком смысле", т.е. логики множеств, или классов, предметом которой являются конечные множества (в математическом смысле) любых объектов. От соответствующих разделов математики логика множеств отличается тем, что она абстрагируется от количественной меры множества – его т.н. мощности. Предмет этой части естественной логики полностью совпадает с предметом сердцевины логики Аристотеля – силлогистики. Но, кроме логики множеств неопределенно-конечной мощности, естественная логика включает в себя еще две части. Одна из них – логика чисел, "вычислительным аппаратом" для которой служит обычная математика (в частности, элементарная алгебра), но тоже без обращения к конкретным цифрам. Логика чисел используется, в частности, для получения точных ответов на некоторые "философские" вопросы (например, догонит ли когда-нибудь Ахилл черепаху в известной апории Зенона). Наконец, третьей составной частью естественной логики является логика механизмов, или логика схем, служащая рабочим инструментом анализа и синтеза – логических операций, на которые логики ссылаются (не говоря уже об их систематическом использовании) гораздо реже, чем философы.
Только взятые вместе, эти три взаимозависимые и взаимодополняющие части естественной логики превращают ее в эффективное средство защиты наших мозгов от попыток политиков, бизнесменов и просто мошенников установить над нами психологический контроль для достижения своекорыстных целей. Правда, чтобы это средство заработало, люди должны сами захотеть им воспользоваться, преодолев силой воли и рассудка свою подсознательную предрасположенность к безоглядной вере в «нас возвышающий обман». Именно от того, способен или нет в принципе на сей "подвиг" среднестатистический индивидуум, в решающей мере зависит дальнейший ход общественного развития: если да, то ближе к истине концепция Автора; если же нет, то прав Фукуяма, и потому капиталистический «конец Истории», можно сказать, уже наступил.
В этом последнем случае завершающая, третья часть данной работы окажется, с чисто практической точки зрения, совершенно бесполезной, так как в ней излагается уже не "философская", т.е. по сути бездоказательная концепция, а целый "эскизный проект" современного РОС, который, в случае правоты Фукуямы, всё равно никогда не будет воплощен в реальность. Но если абстрагироваться от психологических факторов, сосредоточив всё внимание на чисто "технической" стороне данного "проекта", то оспорить его преимущества перед современным капитализмом будет очень непросто. Для этого защитникам капитализма пришлось бы отыскать какие-то принципиально новые аргументы, подтверждающие его рациональность. Впрочем, повторим, эти поиски не понадобятся, если человечеству не хватит здравого смысла потребовать от апологетов капитализма объективных доказательств того, что пресловутая «либеральная демократия» действительно оптимальна для большинства населения планеты Земля.
В конце своей книги Фукуяма следующими словами выразил одновременно и опасение за судьбу «либеральной демократии», и надежду на ее бессмертие:
«Если верно, что исторический процесс покоится на двух колоннах-близнецах – желании и рациональном признании, и что современная либеральная демократия есть политическая система, наилучшим образом и, в каком-то смысле сбалансированно удовлетворяющая обе эти потребности, то, по-видимому, основной угрозой демократии будет наше непонимание того, что на самом деле поставлено на карту».
Точно так же и Автор убежден в том, что основным препятствием для перехода от «либеральной демократии» к современному РОС является, увы, «наше непонимание того, что на самом деле» мы… теряем и чем на самом деле мы рискуем, отказываясь от названного перехода. Хотелось бы надеяться, что сей скромный труд послужит скорейшему преодолению этого прискорбного и опасного «непонимания».
ЧАСТЬ I. КОНЕЦ ИСТОРИИ?!
Вводные замечания
Как уже было сказано в предисловии, книга Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории и последний человек» стала попыткой теоретического обоснования "бессмертия" современного западного капитализма. По мнению ее автора,
«…явно всемирный характер современной либеральной революции имеет особое значение, поскольку он является еще одним свидетельством того, что действует фундаментальный процесс, диктующий общую эволюционную закономерность для всех человеческих обществ – короче говоря, существует некоторая Универсальная История, ведущая в сторону либеральной демократии…
Успех демократии в самых разных местах и среди многих разных народов заставляет предположить, что принципы свободы и равенства, на которых демократия строится, не случайность и не результат этнических предрассудков, но фактические открытия относительно природы человека как человека, истинность которых не убывает, но становится тем очевиднее, чем космополитичнее точка зрения наблюдателя…»
Но если это и вправду так, и отмеченные Фукуямой перемены действительно имеют под собой «фактические открытия относительно природы человека», то тогда, действительно, разумно предположить, что пресловутая «либеральная демократия» – не просто очередной прогрессивный (по отношению ко всем предыдущим социальным системам) этап исторического развития человеческого общества, а конечный пункт этого развития, достижение которого знаменует наступление «конца Истории». Но насколько обосновано исходное предположение Фукуямы о том, что «либеральная демократия» или, другими словами, "демократический" капитализм оптимально соответствует «природе человека»? Можно ли, например, всерьез принимать следующий его "аргумент":
«История – не слепая цепь событий, а осмысленное целое, в котором развиваются и разыгрывают свою роль гуманные идеи человека о природе или справедливом политическом и общественном порядке. И если сейчас мы переживаем такой момент, когда нам трудно представить себе мир, существенно отличный от нашего, где нет очевидного или естественного пути, на котором будущее даст фундаментальное улучшение существующего сейчас порядка, то мы должны допустить возможность, что сама по себе История могла подойти к концу».
Стоит заметить, что в данном случае местоимение «мы» было бы корректнее заменить на «я». Ибо, даже если сам Фукуяма действительно не видит того «очевидного или естественного пути, на котором будущее даст фундаментальное улучшение существующего сейчас порядка», то отсюда вовсе не следует, что подобной идеологической слепотой обязаны страдать и все остальные. Тем более, что этот гипотетический «естественный путь» – социализм – теоретически открыт задолго то того, как Фукуяма появился на свет.
Разумеется у апологетов капитализма наготове "убийственный" контраргумент: мол, несостоятельность идеи социализма уже доказана самой жизнью – крахом социализма в СССР и других бывших социалистических странах. Но с точно таким же "основанием" можно было лет, этак, сто двадцать тому назад утверждать, что несостоятельность идеи летательного аппарата тяжелее воздуха «уже доказана» неудачей проекта «самолета Можайского». Почему бы, по аналогии с этим и множеством других подобных примеров, не предположить, что крах попытки реализовать идею социализма в марксистском "проекте" 19 века тоже был обусловлен и предопределен тем, что этот "проект" опередил свое время? К тому же, в попытках навсегда "похоронить" саму идею социализма слишком уж очевидны корыстные мотивы, чтобы принять на веру все аргументы против нее.
Поэтому, раз уж Фукуяма взялся доказать, что капитализму в обозримом будущем нет и не может быть никакой разумной альтернативы, он должен был бы сосредоточить все свои усилия на критике основного принципа социализма: «От каждого – по способностям, каждому – по труду». То есть, он должен был бы постараться как можно убедительнее доказать одно из двух: либо что этот принцип реализовать на практике невозможно, либо что его практическая реализация нецелесообразна по тем или иным, но весьма весомым причинам. Однако вместо этого Фукуяма (возможно, сам того не заметив) "доказал" в своей книге лишь то, что в СССР вышеназванный основной принцип социализма не просто нарушался, а буквально отрицался "анекдотичным" образом:
«…несмотря на все очевидные проблемы общества, коммунистические правители выработали "общественный договор" со своими народами – до некоторой степени эта точка зрения пародировалась советским анекдотом: "мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что нам платят"».
Кстати, здесь тоже вполне уместна "авиационная" аналогия: если неправильно спроектировать крыло самолета, то вместо крыла может получиться "антикрыло", которое будет не отрывать самолет от земли, а наоборот, прижимать его к ней. Но если советский общественный строй действительно был "спроектирован" так, что при нем основной принцип социализма "работал наоборот", а экономика была, скорее, "антиэкономикой", то тогда надо честно признать, что и сам этот строй тоже только «делал вид», что он – социалистический. Поэтому видеть в его крахе свидетельство несостоятельности социалистической идеи – всё равно что усматривать в неспособности самолетов летать с "антикрылом" вместо крыла свидетельство их неспособности летать вообще. Откуда следует, что крах "социализма" в СССР, нравится это Фукуяме или нет, отнюдь не ставит точку в историческом "споре" между капитализмом и подлинным социализмом. И данная работа – всего лишь очередная "реплика" (не в пользу капитализма, разумеется) в этом длящемся уже не одно столетие "споре". Ее основная "мишень" – представленная Фукуямой концепция капиталистического «конца Истории». Присмотримся повнимательнее к этому якобы достигнутому "идеалу" и спросим себя: неужто человечество и впрямь не достойно ничего лучшего, чем фукуямовская «либеральная демократия»?
Глава I. Рациональность общественного прогресса
§1. «Конец Истории» по Фукуяме
Прежде чем приступить к критике концепции Фукуямы, вкратце изложим ее основное содержание. Итак, суть этой концепции сводится к следующему:
1. Объективно существует и действует
«…единообразный Механизм, или набор исторических причин, диктующий развитие эволюции в определенном направлении, который… сохраняет в настоящем память о прошедших периодах…»
В основе этого «Механизма» лежит «прогрессивное и непрерывное развитие современной науки», которая и «порождает исторические изменения» благодаря своей решающей роли в двух жизненно важных для любой нации сферах: в «военном соревновании» с другими нациями и в «прогрессивном покорении природы с целью удовлетворения желаний человека»:
«Наука как социальное явление развивается не просто потому, что человек проявляет любопытство к устройству вселенной, но потому, что наука позволяет человеку удовлетворить свое желание безопасности и бесконечного приобретения материальных благ».
По данной причине
«…поступательное движение современной науки порождает направленность истории и некоторые единообразные изменения в различных странах и культурах. Технология и рациональная организация труда – это предварительные условия индустриализации, которая порождает, в свою очередь, такие социальные явления, как урбанизация, бюрократизация, ломка широких семейных и племенных связей и рост уровня образованности».
2. При этом, вопреки известным положениям марксизма, «логика современной науки, по-видимому, диктует универсальную эволюцию в сторону капитализма». Дело в том, что (по мнению Фукуямы)
«Эволюция в направлении децентрализации принятия решений и децентрализации рынков становится практически неизбежной для любой индустриальной экономики, которая надеется стать "постиндустриальной". Экономика централизованного планирования могла не отстать от капиталистических соперников в век угля, стали и тяжелой промышленности, но ей куда труднее справиться с требованиями информационного века. Можно сказать, что в сложном и динамичном мире "постиндустриальной" экономики марксизм-ленинизм как экономическая система встретил свое Ватерлоо…
Страны с централизованной экономикой не могли рационально распоряжаться инвестициями или эффективно внедрять технологические новшества в производственный процесс. Это возможно только в случае, когда менеджеры владеют адекватной информацией о последствиях своих решений в виде складывающихся на рынке цен. В конечном счете это конкуренция гарантирует, что обратная связь через систему цен будет точна…
Сложность современной экономики оказалась просто за пределами управленческих возможностей централизованного управления, каковы бы ни были его технические возможности. Вместо ценовой системы, определяемой спросом, – советские планировщики пытались декретировать "социально справедливое" распределение ресурсов сверху. Много лет они верили, что хорошие компьютеры и методы линейного программирования позволят осуществлять эффективное распределение ресурсов из центра. Это оказалось иллюзией… Чиновники, сидящие в Пекине или Москве, могли бы еще поддерживать видимость эффективной ценовой политики, когда надо было надзирать за экономикой, производящей товары и услуги сотнями или тысячами, но это стало невозможным в век, когда один самолет состоит из сотен тысяч деталей…
И наконец, централизованное планирование подрывает важнейший аспект человеческого капитала – трудовую этику. Даже крепкая трудовая этика может быть разрушена экономической или социальной политикой, лишающей людей стимула работать, и воссоздать ее бывает крайне трудно».
Словом, по иронии судьбы,
«…наш Механизм есть своего рода марксистская интерпретация истории, которая ведет к абсолютно немарксистским заключениям…
То, что мы назвали "логикой современной науки", является, в сущности, экономической интерпретацией исторических изменений, но такой, которая (в отличие от марксистской версии) приводит в результате к капитализму, а не к социализму».
3. В то же время «нет никакой экономически необходимой причины, чтобы развитая промышленность порождала политическую свободу»:
«Логика современной науки и процесса индустриализации, который наука порождает, не дает однозначного направления в политике, как дает его в экономике. Либеральная демократия совместима с индустриальной зрелостью, и ее предпочитают граждане многих промышленно развитых стран, но необходимой связи между этими двумя понятиями нет».
Более того,
«…если целью страны является прежде всего экономический рост, то по-настоящему выигрышной будет не либеральная демократия и не социализм ленинского или демократического толка, а сочетание либеральной экономики и авторитарной политики, которую некоторые комментаторы назвали "бюрократически-авторитарным государством", а мы можем назвать "рыночно ориентированным авторитаризмом"».
Поэтому эмпирически наблюдаемая «тесная связь, существующая между экономическим развитием, уровнем образования и демократией» должна иметь какое-то другое, "внеэкономическое" объяснение. И вообще, «марксистская интерпретация истории», даже в описанной Фукуямой "прокапиталистической" версии, не отвечает на целый ряд важных вопросов исторического прогресса:
«Эта теория работает в той мере, в какой человек является экономическим созданием, в той мере, в которой им движут императивы экономического роста и индустриальной рациональности. Неопровержимая сила теории порождается тем фактом, что люди, в особенности в массе, почти всю жизнь действуют под влиянием этих мотивов. Но есть другие аспекты человеческой мотивации, никак не связанные с экономикой, и именно здесь происходят скачки истории -- большинство войн, внезапные взрывы религиозных, идеологических или национальных страстей, ведущих к феноменам, подобным Гитлеру или Хомейни. Истинная Универсальная История человечества должна быть в состоянии объяснить не только широкий и постоянный эволюционный тренд, но и скачки, причем и неожиданные тоже».
4. Объяснение этих «скачков», как полагает Фукуяма, надо искать не в экономической, а в морально-психологической плоскости, в самой природе «человека как такового», имеющего, в отличие от всех других животных, особую, чисто человеческую потребность в признании его другими людьми как человека. Эту потребность порождает «свойственное человеку ощущение самоценности», т.е. чувство собственного достоинства, которое Фукуяма, вслед за Платоном, называет «тимосом» – одной из трех «частей души» человеческой личности (первые две – желание и рассудок):
«…борьба за признание может дать нам недостающее звено между либеральной экономикой и либеральной политикой… Желание и рассудок вместе – этого достаточно, чтобы объяснить процесс индустриализации и вообще значительную часть экономической жизни. Но они никак не объясняют стремление к либеральной демократии, которая полностью порождается "тимосом", той частью души, которая требует признания… Если бы в людях не было ничего, кроме желаний и рассудка, их бы вполне устраивала жизнь в таких рыночно ориентированных автократиях, как франкистская Испания, Южная Корея или Бразилия под властью военных. Но есть еще диктуемая "тимосом" гордость собственной ценностью, и она заставляет людей требовать демократического правительства, которое будет обращаться с ними, как со взрослыми, а не как с детьми, признавая их самостоятельность как свободных личностей…
Люди считают, что они имеют определенную ценность, и когда с ними обращаются так, будто эта ценность меньше, чем они думают, они испытывают эмоцию, называемую гнев. Наоборот, когда человек не оправдывает представления о своей ценности, он испытывает стыд, а когда человека ценят согласно его самооценке, он испытывает гордость. Жажда признания и сопутствующие ей эмоции гнева, стыда и гордости – это важнейшие для политической жизни характеристики. Согласно Гегелю, именно они и движут исторический процесс».
При этом, однако, надо учитывать, что стремление к признанию проявляется в двух противоположных формах:
«…не существует причины думать, что все люди будут оценивать себя как равных другим. Скорее они будут стремиться, чтобы их признали высшими по отношению к другим, возможно даже, что на основании действительной внутренней ценности, но скорее из-за раздутой и тщеславной самооценки. Желание быть признанным высшим мы с этого момента будем называть новым словом с древнегреческими корнями – "мегалотимией". Мегалотимия может проявляться и у тирана, порабощающего окружающих, чтобы они признали его власть, и у концертирующего пианиста, который хочет, чтобы его считали самым лучшим интерпретатором Бетховена. Противоположное качество назовем "изотимией" – это желание получить признание в качестве равного другим людям. Мегалотимия и изотимия составляют два проявления жажды признания, исходя из которой, можно объяснить исторический переход к современности».
5. Учет существования «тимоса»
«…диктует совершенно иной способ понимания исторических процессов – не как историю прогресса современной науки или логики экономического развития, но как возникновение, рост и – в конце концов – упадок мегалотимии. И действительно, современный экономический мир мог возникнуть лишь после того, как освобождено было желание -- за счет тимоса, если можно так выразиться. Исторический процесс, который начинается с концом кровавых битв господ, в определенном смысле кончается на современных буржуазных обитателях либеральных демократий, стремящихся не к славе, но к материальным благам».
Фукуяма солидарен с Гегелем в том, что «тимос» у «первого человека» проявился в форме мегалотимии, что и привело к разделению общества на господ и рабов:
«…для Гегеля, как для Маркса, первобытное общество было разделено на общественные классы. Но Гегель в отличие от Маркса считал, что наиболее существенные классовые различия основаны не на экономической роли – например, один землевладелец, а другой крестьянин, – но на отношении индивидуума к насильственной смерти. Общество делится на господ, готовых рисковать своей жизнью, и рабов, которые этого не хотят. Гегелевское понимание раннего классового расслоения, вероятно, точнее марксовского. Многие традиционные аристократические общества изначально возникли из "воинских этосов" кочевых племен, завоевывавших более мирные народы за счет своей беспощадности, жестокости и храбрости. После завоевания господа в последующих поколениях владели имениями и играли экономическую роль землевладельцев, взимающих подати или дань с "рабов"-крестьян, которыми управляли. Но воинский этос – чувство врожденного превосходства, основанное на готовности к смертельному риску – оставался ядром культуры аристократического общества по всему миру еще долго после того, как годы мира и лени приводили к вырождению этих аристократов в изнеженных и женоподобных придворных».
Дальнейший же прогресс общества – уже "заслуга" не господ, а рабов, постепенно открывающих возможность частичного удовлетворения своего «тимоса» в труде:
«Процесс истории человека начался с битвы всего лишь за престиж, в которой господин-аристократ искал признания за свою готовность рисковать жизнью. Преодолев свою природу, господин показал, что он свободнее и что он в более подлинном смысле человек. Но не господин и его битвы, а раб и его труд продвигали исторический процесс далее. Изначально раб принял рабство из страха смерти, но в отличие от рационального человека Гоббса, ищущего лишь самосохранения, гегелевский раб никогда не был доволен собой. То есть у раба все еще оставался тимос, ощущение собственной ценности и достоинства, и желание прожить не просто жизнь раба. Этот тимос выражался в гордости, которую раб получал от своей работы, способностью работать с "почти бросовыми материалами" природы и превращать их во что-то, носящее его отпечаток. Тимос также проявился в идее свободы, свойственной рабу: абстрактная возможность свободного существования с собственной ценностью и достоинством до того, как эти ценность и достоинство будут признаны другими.
В отличие от рационального человека Гоббса гегелевский раб не пытался подавить собственную гордость. Напротив, он не чувствовал себя полностью человеком, пока не получал признания. Именно неослабное желание признания у раба, а не ленивая созерцательность и неизменная самоидентичность у господина, и было мотором, толкавшим историю вперед».
6. Отмеченная здесь особая, "рабская" идея свободы – «абстрактная возможность свободного существования с собственной ценностью и достоинством до того, как эти ценность и достоинство будут признаны другими» – является, с точки зрения Фукуямы, основой идеологии христианства:
«Роль христианства в историческом процессе состоит в том, что оно прояснило рабу видение людской свободы, определило, в каком смысле все люди обладают достоинством. Христианский Бог признает всех людей универсально, признает их индивидуальные человеческие ценность и достоинство. Другими словами, Царствие небесное дает картину такого мира, в котором удовлетворяется изотимия каждого, а не мегалотимия тщеславных».
7. Следующий и, по сути, завершающий акт Истории состоял в переходе к построению Царствия небесного на земле, начало чему было положено, по мнению Гегеля (и Фукуямы), Великой Французской революцией:
«Гегель считал Французскую революцию событием, в котором христианское представление о свободном и равном обществе воплотилось на земле. Делая эту революцию, бывшие рабы рисковали жизнью и тем доказали, что преодолели самый страх смерти, который когда-то изначально и определил их как рабов. Принципы свободы и равенства потом были перенесены на всю Европу победоносными армиями Наполеона. Современные государства либеральной демократии, возникшие в кильватере Французской революции, были просто реализацией христианской идеи свободы и всеобщего человеческого равенства "здесь и сейчас". Это не была попытка обожествления государства или придания ему "метафизической" значительности, отсутствующей в англосаксонском либерализме. Нет, то было признание, что человек, когда-то создавший христианского Бога, заставил его спуститься на землю и поселиться в зданиях парламентов, президентских дворцах и управленческих структурах современного государства…
Когда мы выбираем либеральную демократию, для нас дело не только в свободе делать деньги и удовлетворять желающую часть нашей души. Важнее и в конечном счете более способствует удовлетворению то, что либеральная демократия обеспечивает нам признание нашего достоинства. Либерально-демократическое государство удовлетворяет наше чувство самооценки, таким образом, удовлетворяются и желающая, и тимотическая стороны души.
Всеобщее признание снимает серьезный дефект признания, который существует в рабовладельческом обществе во многих видах. Практически любое общество до Французской революции было либо монархическим, либо аристократическим, и в нем получали признание либо одно лицо (монарх), либо немногочисленная группа лиц ("правящий класс" или элита). Удовлетворение этих лиц, связанное с признанием, достигалось за счет больших масс людей, не получавших ответного признания. Рационализировать признание можно, только если поставить его на всеобщую и равную основу. Внутреннее "противоречие" отношений господина и раба было разрешено в государстве, где мораль господина была успешно объединена с моралью раба. Устранилось само различие между господами и рабами, и бывшие рабы стали новыми господами – не других рабов, но самих себя. Вот в чем было значение "духа 1776 года": не победа очередной группы господ, не взлет нового рабского сознания, но достижение человеком господства над самим собой в виде демократического правления. В новом синтезе сохранилось что-то и от господства, и от рабства – удовлетворение признания от господина, удовлетворение труда от раба».
Вывод, "логически" вытекающий из вышеперечисленных семи пунктов, Фукуяма формулирует так:
«Универсальное и однородное государство, возникающее в конце истории, можно, следовательно, рассматривать как стоящее на двух столпах: экономика и признание. Процесс истории человечества, который ведет к нему, движется в равной степени и постоянным развитием науки, и борьбой за признание. Первое исходит из желающей части души, освобожденной на заре новой истории и обращенной к неограниченному накоплению богатств. Это неограниченное накопление стало возможным благодаря союзу, заключенному между желанием и рассудком: капитализм неразрывно связан с современной наукой. С другой стороны, борьба за признание порождается тимотической стороной души. Ее двигатель – реальность рабства, контрастировавшая с тем миром, о котором мечтал и который прозревал раб: миром, где все люди свободны и равны перед Богом. Полное описание исторического процесса – настоящая Универсальная История – не может быть по-настоящему полным без учета обоих этих столпов, как описание человеческой личности не может быть полным без учета желания, рассудка и тимоса. Марксизм, "теория модернизации" или любая иная историческая теория, построенная в первую очередь на экономике, будет в корне неполна, если не будет учитывать тимотическую сторону души и борьбу за признание как один из главных двигателей истории».
Далее все эти пункты концепции Фукуямы будут подвергнуты критическому анализу. Но в данной главе основное внимание будет уделено той стороне «Универсальной Истории», которая обусловлена «экономикой», тогда как следующая глава будет в основном посвящена исторической роли «признания». Начать же лучше всего с последовательного изложения альтернативной концепции общественного развития, в основе которой лежит марксистское «материалистическое понимание истории».
§2. Дуализм Фукуямы против монизма Маркса
Хотя обстоятельный разговор о «тимосе» мы отложили до следующей главы, уже здесь нелишне заметить, что Фукуяма не вполне прав, когда утверждает, что марксизм вовсе не учитывает «тимотическую сторону души» как фактор Истории. Суть марксистского подхода к объяснению характера общественного развития заключается не в игнорировании «тимоса», а в его подчинении более фундаментальному фактору, имя которого – материальная необходимость. Марксизм, таким образом, твердо стоит на позиции монизма (в отличие от Фукуямы, исповедующего в своем объяснении логики общественного развития "экономически-тимотический" дуализм), что само по себе вряд ли может считаться недостатком марксизма. Скорее даже наоборот, если вспомнить о «Бритве Оккама» – философско-методологической "рекомендации"
«Не привлекать новые сущности без крайней на то необходимости».
Насколько было оправдано нежелательное, как утверждает «Бритва Оккама», усложнение концепции Фукуямы путем введения «новой сущности» – жажды признания – нам и надлежит здесь выяснить путем сравнения его концепции с марксистским «материалистическим пониманием истории», основным постулатом которого является т.н. «закон соответствия общественных отношений уровню развития производительных сил». "Каноническим" изложением содержания этого закона считается следующий текст:
«В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче – от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества» [4].
Таким образом, согласно Марксу, именно и только «способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще». Включая, разумеется, и процесс трансформации «тимоса» под влиянием исторических перемен во всё том же «способе производства материальной жизни». Создает же эту фундаментальную обусловленность стихийное стремление людей к максимально рациональному, при имеющихся в данный исторический момент материальных ресурсах, обустройству своего бытия, т.е. стремление к тому общественному "идеалу", который был обозначен нами в предисловии как РОС – «Рациональный Общественный Строй». Именно так, с точки зрения марксизма, действует упомянутый Фукуямой
«…единообразный Механизм, или набор исторических причин, диктующий развитие эволюции в определенном направлении».
Но уже в том, что действие этого «Механизма» Фукуяма жестко привязывает к «логике современной науки», которая начала активно влиять на ход Истории лишь «с открытием научного метода такими людьми, как Декарт, Бэкон и Спиноза, в шестнадцатом – семнадцатом веках», проявляется его "историческая близорукость", не позволяющая узреть тот факт, что вышеназванный «Механизм» исправно, хотя и неспешно, делал свое дело за многие тысячелетия до «открытия научного метода». И, что самое главное, он действительно, насколько можно судить по известным данным, оказывал всё это время существенное влияние на «тимос».
В этой связи нельзя не заметить, что само понятие «тимоса» Фукуяма трактует односторонне, чем заметно ослабляет всю свою концепцию. Дело в том, что «природе человека» присущи два противоположных начала – индивидуализм и коллективизм. Если же взглянуть на «тимос», как его понимает Фукуяма, то нетрудно заметить, что оба его проявления – изотимия и мегалотимия – суть проявления индивидуализма, т.е. противопоставления своего «Я» всем остальным членам общества. В самом деле, изотимическое «Я не хуже других» и мегалотими-ческое «Я лучше других» имеют то общее, что в обоих случаях подразумеваются те или иные индивидуальные притязания данной конкретной личности, адресованные обществу. Занятно, что с точки зрения такого одностороннего представления о «природе человека» знаменитое изречение выдающегося соотечественника Фукуямы, 35-го президента США Джона Кеннеди
«Не спрашивай, что твоя страна сделала для тебя, спрашивай, что ты можешь сделать для своей страны»
выглядит как полная бессмыслица. Но при этом "скрытый" смысл данного высказывания был бы самоочевиден для членов первобытного общества, с детства приученных к объединению своих индивидуальных физических и интеллектуальных усилий для достижения общих целей, поскольку именно такой была наиболее рациональная линия поведения в "стабильно"-экстремальных условиях первобытной слабости человека перед силами природы. Действительно, как в этих весьма неблагоприятных внешних условиях индивидуум мог добиться пресловутого «признания» со стороны своих соплеменников? Очевидно, только одним способом: доказав на деле, что он им полезен, т.е. что с ним у его племени больше шансов выжить, чем без него. Другими словами, его «борьба за признание» вынужденно сводилась к максимально продуктивной («по способностям»!) деятельности на благо его племени. Поэтому, даже если потребность в «признании» действительно, как полагает Фукуяма, начисто лишена какой-либо «экономической» подоплеки (что само по себе сомнительно), то удовлетворить эту потребность в первобытном обществе всё равно было бы возможно только посредством коллективной «экономической» деятельности, не имеющей ничего общего со «смертельной битвой за престиж» гегелевского «первого человека».
Налицо, таким образом, две абсолютно несовместимые друг с другом концепции «первого человека», одна из которых безусловно является ложной, сколь бы «глубокой» она ни казалась Фукуяме. Причем то, что неверна именно концепция Гегеля, было установлено настолько давно, что уже Маркс и Энгельс, разрабатывая свою теорию общественного развития, точно знали, в чем конкретно Гегель ошибался. Поэтому Фукуяма неправ вдвойне, когда утверждает:
«Для обоих этих мыслителей [т.е. для Гегеля и Маркса] существовал логически последовательный процесс развития человеческого общества от примитивного племенного уклада, основанного на рабстве и жизнеобеспечивающем земледелии, к различным теократиям, монархиям и феодальным аристократиям, к современной либеральной демократии и к капитализму, основанному на современных технологиях».
Во-первых, это просто неверно, так как «примитивный племенной уклад» в действительности не был «основан на рабстве». А во-вторых, неправда, что в данном вопросе Гегель и Маркс были единомышленниками. Чтобы доказать несовместимость их позиций, достаточно сравнить приведенное выше утверждение Фукуямы с тем, что о «примитивном племенном укладе» (конкретно – об укладе американских индейцев) писал Энгельс в «Происхождении семьи, частной собственности и государства»:
«И что за чудесная организация этот родовой строй во всей его наивности и простоте! Без солдат, жандармов и полицейских, без дворян, королей, наместников, префектов или судей, без тюрем, без судебных процессов – всё идет своим установленным порядком. Всякие споры и распри разрешаются сообща теми, кого они касаются, – родом или племенем, или отдельными родами между собой… Хотя общих дел гораздо больше, чем в настоящее время, – домашнее хозяйство ведется рядом семейств сообща и на коммунистических началах,… тем не менее нет и следа нашего раздутого и сложного аппарата управления… Бедных и нуждающихся не может быть – коммунистическое хозяйство и род знают свои обязанности по отношению к престарелым, больным и изувеченным на войне. Все равны и свободны, в том числе и женщины. Рабов еще не существует, нет, как правило, еще и порабощения чужих племен… А каких мужчин и женщин порождает такое общество, показывают восторженные отзывы всех белых, соприкасавшихся с неиспорченными индейцами, о чувстве собственного достоинства, прямодушии, силе характера и храбрости этих варваров».
В итоге напрашивается парадоксальный вывод: оказывается, «всеобщее равное признание», которое Фукуяма, вслед за Гегелем, провозгласил конечной целью Истории, уже имело место в самом ее «начале»! Причем оно было реализовано даже более последовательно, чем это имеет место в «универсальном и однородном государстве» Фукуямы. Уже один этот факт бросает густую тень сомнения на обоснованность прогнозов "светлого будущего" для «либеральной демократии» западного образца, и эта тень лишь еще больше сгущается при попытках ее развеять здравыми аргументами. Ибо, во-первых, стоит ли доверять теории, предсказавшей светлое «либеральное» будущее, если она исходит из заведомо ложных, мифических представлений о прошлом человечества? И, во-вторых, если человечество уже когда-то жило при коммунизме, то чего стоят бесконечные уверения в его «утопичности»?
Впрочем, пока что у нас на повестке дня "всего лишь" социализм, а не коммунизм. И в этой связи особый интерес для нас представляет не "первобытно-коммунистическое" общество «древних родов», а пришедший ему на смену общественный строй, получивший от его первооткрывателей – Маркса и Энгельса – довольно неудачное название «азиатский способ производства». Скорее всего, главным "виновником" данного открытия был Энгельс, о чем свидетельствует его письмо Марксу от 6 июня 1853 г., в котором была высказана следующая мысль:
«…Отсутствие частной собственности на землю действительно является ключом к пониманию всего Востока. В этом основа всей его политической и религиозной истории… Первое условие земледелия здесь – искусственное орошение, а оно является делом либо общин, либо провинций, либо центрального правительства…»
Но сделать непосредственно вытекающий отсюда вывод о подлинном «экономическом мотиве» (по выражению Фукуямы) создания первых известных истории государств, как раз и представлявших тот самый «азиатский способ производства», Энгельс почему-то не сумел. Эта его "оплошность" ясно проявилась, например, в следующем утверждении:
«…государство есть признание, что это общество запуталось в неразрешимое противоречие с самим собой, раскололось на непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общество в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила, стоящая, по видимости, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах «порядка». И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, всё более и более отчуждающая себя от него, есть государство» .
Но данная характеристика государства как силы, призванной «умерять столкновение» классовых противоречий, по отношению к «азиатскому способу производства» в корне неверна, поскольку самих «классовых противоречий», согласно данным современной исторической науки, тогда еще попросту не было. Так, результаты археологических исследований Древнего Египта служат убедительным свидетельством наличия в менталитете его населения того, что советские пропагандисты могли бы назвать «морально-политическим единством древнеегипетского народа». Поэтому, если общественный строй «варваров» иногда (и не безосновательно!) называют «первобытным коммунизмом», то для общественного строя «азиатского способа производства» само собой напрашивается название «архаичный социализм», при котором еще не была полностью утрачена свойственная предыдущей эпохе "первобытно-коммунистическая" монолитная сплоченность общества. Откуда следует, что создание государства в рамках «азиатского способа производства» изначально преследовало не политические (как полагали Маркс и Энгельс), а хозяйственные цели, т.е. государство было призвано, опять же, рационализировать общественное производство на основе разумного разделения труда (включая отделение умственного труда от физического), и максимальной концентрации ресурсов общества «в одних руках» для решения его первостепенных задач. Например, в Древнем Египте такими задачами были строительство и эффективная эксплуатация ирригационных сооружений на Ниле, которые обеспечивали населению прилегающих к Нилу территорий относительный продовольственный достаток
Вторая же причина, по которой «азиатский способ производства» представляет для нас особый интерес, заключается в том, что советский "социализм", о построении которого «в основном» было официально объявлено в конце 1936 года, на самом деле был гораздо больше похож на всё тот же «азиатский способ производства», нежели на социализм в его марксистском понимании. Отметим, что это поразительное сходство не ускользнуло от внимания исследователей советского "социализма", о чем свидетельствуют соответствующие публикации, первые из которых стали появляться в конце 50-х гг. прошлого века [5]. Но и дальнейшая эволюция "социализма" в СССР через ряд послесталинских экономических реформ, включая горбачевскую "перестройку", а также антикоммунистический переворот в 1991 г., распад СССР и все последующие метаморфозы вплоть до наших дней тоже логичнее всего могут быть истолкованы (во всяком случае, применительно к России и Украине) как этапы естественного и закономерного, т.е. обусловленного прежде всего внутренними причинами, процесса разложения «азиатского способа производства» и вытеснения характерных для него "солидарных" отношений между народом и властью антагонистическими феодально-капиталистическими отношениями.
Таким образом, приходится констатировать, что гегелевский «первый человек» с его «смертельными битвами за престиж» в действительности был не «первым» и даже не «вторым», а в лучшем случае лишь «третьим» – тем, кто насильственно сломал порядок «архаичного социализма», естественная гуманность которого стала чересчур стеснительной для его «тимоса», выросшего вместе с производительными силами общества. Иначе говоря, «первый человек» Гегеля – закономерный (т.е. непосредственно вытекающий из марксистского «закона соответствия общественных отношений уровню развития производительных сил») результат разложения «азиатского способа производства» и его постепенной трансформации в направлении феодализма. Причем гегелевская трактовка этого процесса как своего рода "очеловечивания" человека, преодолевающего животный инстинкт самосохранения ради «престижа», выглядит, мягко говоря, искусственной уже хотя бы потому, что страх смерти в архаичных сообществах был в значительной мере подавлен религией. Так, согласно данным современной науки, жизнь после смерти, в представлении жителей того же Древнего Египта, не особенно сильно отличалась от "жизни при жизни", но зависела от последней. Поэтому желание достойно отдать свою "первую" жизнь ради причитающихся за это благ во "второй" – "главной" жизни – было тогда едва ли не нормой.
Что действительно радикально изменилось вместе с ростом производительных сил, так это отношение к подневольному труду, использование которого стало экономически выгодным. Как следствие, высоко поднялось общественное положение и престиж тех членов общества, которые лучше других научились добывать новую "рабочую силу" в войнах с соседними племенами. Но при этом стали вновь затребованными те "звериные" свойства человеческой натуры (агрессивность, жестокость, коварство), которые прежде стихийно подавлялись ввиду их контрпродуктивности в условиях «первобытного коммунизма» и «архаичного социализма». Откуда опять-таки вытекает, что «тимос», вопреки Гегелю и Фукуяме, весьма существенно зависит от «экономики», причем эта зависимость такова, что на определенных этапах Истории экономический прогресс требовал и "добивался" нравственного регресса человеческой личности.
Вся дальнейшая гегелевская история взаимоотношений «господина» и «раба» представляет собой "чистую" апологетику буржуазии, якобы вобравшей в себя все те лучшие качества «раба», которые выгодно отличают его от «господина». Вплоть до утверждения, что «не господин и его битвы, а раб и его труд продвигали исторический процесс далее», на фоне которого позиция, например, Энгельса в «Развитии социализма от утопии к науке» выглядит как чуть ли не панегирик «господину»:
«Пока совокупный общественный труд дает продукцию, едва превышающую самые необходимые средства существования всех, пока, следовательно, труд отнимает всё или почти всё время огромного большинства членов общества, до тех пор это общество неизбежно делится на классы. Рядом с этим огромным большинством, исключительно занятым подневольным трудом, образуется класс, освобожденный от непосредственно производительного труда и ведающий такими общими делами общества, как управление трудом, государственные дела, правосудие, науки, искусства и т.д. Следовательно, в основе деления на классы лежит закон разделения труда».
Как видим, Энгельс, в отличие от Фукуямы, признает «господина» даже не просто полезным для общества участником общественного разделения труда, а таким его участником, от которого дальнейший прогресс общества зависит в первую очередь. И с этим надо, наверное, хотя бы отчасти согласиться: действительно, разве Архимед был рабом?
Кстати, Автор вполне сознательно "изъял" классическое, античное рабство из вышеизложенной материалистической схемы эволюции человеческого общества от «первобытного коммунизма» через «азиатский способ производства» к феодализму. Дело в том, что античное рабство, вопреки общеизвестной сталинской «пятичленной» схеме «первобытный коммунизм – рабовладельческий строй – феодализм – капитализм – коммунизм», представляло собой исключение из общего правила ввиду его экономической неэффективности в "стандартных" условиях древних эпох. О неповторимой "специфике" античного способа производства известный российский историк Ю. Семенов говорит следующее:
«При более или менее неизменной производительности труда рост продуктивности общественного производства возможен за счет не только увеличения рабочего времени, но и возрастания числа работников. Вполне понятно, такое может произойти только в том случае, если увеличение числа работников не будет сопровождаться соответствующим ростом всего населения в целом…
В предшествующие эпохи возрастание числа работников без увеличения в той же пропорции всего населения социоисторического организма могло происходить только одним способом – путем притока их извне.
Этот приток мог привести к росту продуктивности общественного производства лишь в том случае, если удовлетворял определенным условиям. Первое из них заключалось в том, что он должен был состоять если не полностью, то в основной своей массе из людей, уже пригодных к труду, т.е. готовых, а не потенциальных работников. Второе заключалось в том, что работники не должны были содержать семью и потомство. Воспроизводство этой рабочей силы если не полностью, то в основном должно было происходить путем замещения выбывающих работников прибывающими извне. Иными словами, приток работников извне должен был иметь не спорадический, разовый характер, а быть постоянным» [6].
То есть, раб в античном мире был, как правило, всего лишь разновидностью хозяйственного инвентаря, который после прихода в негодность вследствие "износа" подлежал "утилизации" и замене. Словом, по степени "гуманности" с античным обществом мог бы посостязаться разве что режим гитлеровской Германии с его лагерями смерти. Таков был материальный (и "нравственный") источник стремительного культурного подъема античного мира, основной "производительной силой" которого, следовательно, были его армия и флот, обеспечивавшие непрерывный приток новых рабов взамен "использованных". Но когда этот механизм, эффективный лишь при условии подавляющего организационного и военно-технического превосходства над соседями, начал давать сбои, система античного рабства, многими своими культурными достижениями "предвосхитившая" капитализм, обнаружила свою нежизнеспособность и начала эволюционировать в сторону феодализма.
Этой же причиной было обусловлено, по-видимому, быстрое распространение христианства в Древнем Риме на завершающей стадии его существования. Когда приток рабов извне резко сократился, их цена (в буквальном, экономическом смысле) выросла настолько, что рабовладельцам волей-неволей пришлось задуматься о сохранении имеющегося "поголовья" рабов и даже "вспомнить", что раб – тоже человек. То есть и здесь проявилась впервые замеченная Марксом вторичность идеологии по сравнению с «экономикой». Но эта вынужденная христианская "гуманизация" Рима не только не позволила ему удержаться на достигнутом ранее "протокапиталистическом" уровне культуры, комфорта и безопасности, но и не спасла его от гибели под натиском соседей-«варваров».
Учитывая всё вышеизложенное, можно с полной уверенностью утверждать, что марксистский материалистический подход, по крайней мере, ко всей докапиталистической истории человечества, в действительности намного богаче и глубже худосочного антиисторического гегелевского мифа о «первом человеке», за популяризацию которого совершенно напрасно взялся Фукуяма. Намного сложнее, однако, обстоят дела с капитализмом, который, как и его марксистская критика, требует отдельного анализа.
§3. Рационален ли капитализм?
Капитализм отличается от всех предыдущих общественных формаций тем, что еще до утверждения его господства он был "анонсирован" как единственно разумное общественное устройство, «царство разума». И хотя с тех пор прошло уже два с половиной столетия (примем, для определенности, за "точку отсчета" обнародование в 1762 г. трактата Руссо «Об общественном договоре»), именно в таком "образе" продолжает представлять капитализм Фукуяма. Но только, естественно, без руссоистской пропаганды разумного самоограничения, т.е. добровольного отказа от удовлетворения "избыточных" желаний. Наоборот, Фукуяма выступает "адвокатом" сознательной эксплуатации капитализмом безграничного стремления людей к удовлетворению всё новых и новых желаний. Причем, в поисках аргументов для тезиса о якобы вневременной разумности капитализма, Фукуяма пытается опереться на авторитет науки как средоточия разума и одновременно – неистощимого "источника энергии" для этой бесконечной гонки за потребительскими удовольствиями. Но данная позиция представляется уязвимой одновременно с двух, причем, в известном смысле, противоположных направлений. Первое направление обозначил в своей книге сам Фукуяма, справедливо указавший на учение Руссо как на его исток. Однако разговор о данном направлении критики капитализма целесообразно пока что отложить. Поэтому здесь основное внимание будет уделено второму, главному для нас направлению, состоящему в выяснении того, действительно ли капитализм и есть тот "искомый" РОС, который обеспечивает максимально возможные темпы роста материального благосостояния?
Очевидно, что уже сама такая постановка вопроса предполагает наличие (хотя бы гипотетическое) некоей альтернативы капитализму, которая, возможно, более эффективна в указанном выше чисто экономическом смысле. В сущности, именно с таких, подчеркнуто рационалистических позиций подошел к критике капитализма Маркс. Правда, на первый взгляд может показаться, что Фукуяма более последователен в своем рационализме, чем Маркс и Энгельс. Об этом, казалось бы, свидетельствует его "смелое" заявление:
«Рациональная организация труда не должна рассматриваться как феномен, независимый по сути от технологических новшеств: и то, и другое есть аспект рационализации экономической жизни, первая – в сфере социальной организации, вторые – в сфере машинного производства».
То есть, «рациональная организация труда» – такая же "законная" область изобретательской деятельности (с чем вряд ли согласились бы Маркс и Энгельс), каковой является область «технологических новшеств». Причем ее "законность" никак не ограничена масштабами рационализации, объектом которой может стать и маленькая мастерская, и экономика целой страны или даже группы стран. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что «рациональная организация труда» в максимально широком смысле, как рациональная организация экономики в целом, есть, с точки зрения Фукуямы, просто синоним капиталистического конкурентного рынка, больше не нуждающегося, следовательно, ни в каких новых «изобретениях» или «открытиях»:
«В своем экономическом проявлении либерализм – это признание права свободной экономической деятельности и экономического обмена на базе частной собственности и рынков… Те государства, которые защищают такие экономические права, мы будем считать либеральными, те, которые их оспаривают или основываются на иных принципах (например, "экономическая справедливость"), либеральными считаться не будут».
А поскольку миф о «либеральной экономике» как о вершине рациональности является, можно сказать, одной из опор капиталистической идеологии, он заслуживает более обстоятельного анализа.
Разумеется, такие атрибуты капитализма как рынок, деньги, кредит, залог, акционерные общества и т.п. – столь же важные изобретения человечества, как, например, лук и стрелы, колесо, паровая машина, компьютер и пр. Но изобретательская мысль не знает покоя, и то, что еще вчера считалось пределом совершенства, сегодня уже вызывает определенные нарекания, а завтра и вовсе превратится в анахронизм. Та же самая судьба, вне всякого сомнения, уготована и капиталистическому рынку, недостатки которого давно уже, как говорится, видны невооруженным глазом.
Действительно, рациональность экономики, все субъекты которой озабочены лишь максимизацией своей частной прибыли, мягко говоря, сомнительна даже с чисто умозрительной точки зрения. Ведь экономика существует для того, чтобы производить нужные людям вещи, а не для того, чтобы «делать деньги». И между этими двумя функциями капиталистического производства всегда (воспользуемся выражением Фукуямы) «будет существовать напряженность». Если, например, покупатели всегда, при прочих равных условиях, предпочтут более дешевый товар, то продавцы, наоборот, всегда стремятся продать свой товар как можно дороже. Если покупатели хотят приобрести товар, полностью соответствующий их запросам, то производители пытаются с помощью рекламы фактически заставить покупателей «брать что дают». При этом затраты на рекламу иного товара соизмеримы с затратами на его производство. Словом, производители в погоне за прибылью так или иначе пытаются диктовать потребителям свою волю, тогда как разумно организованная экономика должна, наоборот, работать в режиме "диктата потребителя".
Правда, стремление продавца к своей "диктатуре" в какой-то мере сдерживается конкуренцией, вынуждающей производителей несколько умерить свои коммерческие аппетиты. Но дело в том, что у конкуренции тоже есть отрицательные стороны, о которых Фукуяма, судя по всему, даже не догадывается. Иначе он не был бы столь категоричен в своем рассуждении о пороках «централизованной» экономики, уже процитированном в §1 данной работы. Ирония в том, что это якобы "прокапиталистическое" рассуждение свидетельствует скорее против капитализма. Действительно, так ли много хорошего, например, в том, что менеджеры капиталистических предприятий узнают о последствиях принятых ими решений лишь постфактум, «в виде складывающихся на рынке цен»? Не лучше ли было бы так организовать мониторинг рыночного спроса в масштабах всей страны, чтобы изменение цен под влиянием альтернативных решений в производственной сфере можно было прогнозировать с точностью, достаточной для обоснованного выбора лучшего из них? Причем Фукуяма совершенно напрасно ссылается в этой связи на негативный опыт «советских планировщиков», для которых упомянутые им всуе методы линейного программирования были, как говорится, китайской грамотой. Чтобы не показаться голословным, Автор позволит себе сослаться на мнение знаменитого соотечественника Фукуямы и общепризнанного крупнейшего специалиста в данной области – лауреата Нобелевской премии, американского экономиста В. Леонтьева. В одной из своих статей, опубликованной еще в 1964 г., он прямо заявил, что существуют гораздо более эффективные методы планирования, чем те, которыми пользуются «советские планировщики»:
«Выбор между альтернативными вариантами развития в пределах, задаваемых структурными характеристиками данной экономики, в сущности определяет распределение результатов производительной деятельности нации между настоящим и будущим поколениями. Современные методы экономического анализа позволяют сделать этот выбор результатом компетентного и продуманного политического решения. Систематическое применение этих методов планирования еще только начинается. Даже в тех странах, в которых необходимость планирования экономики в какой-либо форме полностью признана, методы, фактически используемые для определения будущего экономического курса, представляют собой еще более простой вариант, чем те, которые описаны в первой части данной лекции» [7].
Еще "бестактнее" высказался Леонтьев о советской системе планирования в опубликованной несколько ранее другой своей статье, где он, в частности, заявил:
«Что касается метода экономического планирования в России, то его вполне можно охарактеризовать, вспомнив высказывание о говорящей лошади: удивительно не то, о чем она говорит, а то, что она вообще умеет разговаривать. Западные экономисты часто пытались раскрыть «принцип» советского метода планирования. Они так и не добились успеха, так как до сих пор такого метода вообще не существует. «Балансовый метод», на который сами советские авторы неизменно ссылаются, вряд ли заслуживает своего громкого названия» .
При этом следует учесть, что сам Леонтьев отнюдь не был апологетом «свободного рынка»; напротив, еще в середине 70-х гг. прошлого века он совершенно серьезно предлагал перевести экономику США на, так сказать, "плановые рельсы", чтобы минимизировать очевидные для него издержки рыночной «свободы»:
«Традиционная экономическая теория не только формулирует проблему [оптимального развития экономики], но и объясняет, каким образом она решается или по крайней мере может быть решена с помощью механизма конкурентных цен, то есть процесса проб и ошибок, который автоматически устанавливает равновесие на любом рынке. На отдельных рынках и при определенных обстоятельствах этот механизм действительно работает. Но, учитывая недостаток надежной информации, на которой основываются прогнозы, многие представители делового мира осознали, что игра проб и ошибок вместо желаемого состояния стабильного равновесия приводит к просчетам в размещении ресурсов, недоиспользованию производственных мощностей и безработице. Это означает потери в заработной плате, прибыли, налогах, которые обязательно порождают социальное беспокойство и обостряют политические конфликты.
Традиционная монетарная и фискальная политика, основывающаяся на довольно схематичном агрегированном описании экономической системы, по-видимому, может компенсировать нехватку математического предвидения с тем же успехом, с каким неистовое вколачивание клиньев может помочь в ремонте мотора. Изредка это помогает, но обычно нет» .
Как видим, Леонтьев тоже считал устройство «либеральной экономики» нерациональным и подлежащим, ввиду этого, радикальной перестройке. Причем надо помнить, что это мнение не какого-нибудь кабинетного теоретика, а ученого-практика, заслуги которого отмечены не только Нобелевской премией, но и правительственными наградами ряда стран, для экономик которых он проводил расчеты по разработанному им методу экономического анализа «затраты – выпуск». В частности, Леонтьев был награжден орденом Восходящего солнца – самой почетной правительственной наградой Японии – за его непосредственное содействие тому экономическому успеху, который был впоследствии назван японским «экономическим чудом».
Не менее сомнительны и другие претензии Фукуямы к «централизованному планированию» как таковому. Например, он утверждает:
«Тщательный анализ показывает, что поражение централизованного планирования связано с проблемой технологических новшеств».
Но как раз «тщательность анализа», приведшего Фукуяму к данному выводу, вызывает большие сомнения, поскольку на самом деле всё было в точности наоборот: проблемы с внедрением «технологических новшеств» возникли в СССР именно из-за того, что качество советского «централизованного планирования» было, как совершенно справедливо заметил Леонтьев, ниже всякой критики. Почему-то в Японии элементы «централизованного планирования», внедренные с его помощью, никаких «проблем технологических новшеств» не вызвали.
И совсем уже абсурдно утверждение Фукуямы, что централизованное управление экономикой «стало невозможным в век, когда один самолет состоит из сотен тысяч деталей». Если это так, то почему самая технически сложная авиационная продукция производится только гигантскими корпорациями, такими как «Boeing» и «Airbus»? Да потому, что сама технология производства таких технически сложных изделий как современный самолет диктует необходимость принципиально "нерыночных" отношений внутри соответствующих, жестко централизованных и "бюрократизированных" производственных организаций. Словом, вопреки Фукуяме, производить самолеты без "помощи" рынка – не проблема; в сущности, их только так и производят. Другой вопрос – можно ли без помощи рынка узнать, сколько и каких самолетов целесообразно произвести, чтобы затраты на их производство себя оправдали.
Не убеждает и тот аргумент, что, якобы, «централизованное планирование подрывает важнейший аспект человеческого капитала – трудовую этику», поскольку сам же Фукуяма говорит в своей книге о всеобщем характере тенденции экономики (и не только экономики) к «рациональной бюрократизации»:
«Рациональная бюрократическая организация в долгосрочной перспективе, скорее всего, проникнет во все аспекты жизни общества индустриальной страны, независимо от того, является такая организация правительственным ведомством, профсоюзом, корпорацией, политической партией, газетой, благотворительным фондом, университетом или профессиональной ассоциацией. Американцев, работающих не по найму и потому не входящих ни в какую бюрократическую организацию, сейчас только один из десяти».
Поэтому, если бы «рациональная бюрократическая организация» (предполагающая внутри себя «централизованное планирование») действительно была принципиально несовместима с «трудовой этикой», то уже одно это было бы достаточным доказательством ее нерациональности, а значит, и нерациональности всего современного капитализма. Представляется, однако, что суть проблемы не в «централизованном планировании» как таковом, а в том, в чьих интересах это планирование осуществляется. Если планирование производства имеет своей целью лишь обогащение его собственника, то тогда с «трудовой этикой» его наемных работников, действительно, могут возникнуть, и возникают, по свидетельству самого Фукуямы, серьезные проблемы:
«…весьма атомистический экономический либерализм Соединенных Штатов или Великобритании, основанный исключительно на рациональном желании, в определенный момент становится экономически контрпродуктивным. Это может случиться тогда, когда рабочие не гордятся своим трудом как таковым, но считают его всего лишь услугой, которую следует продать, или когда рабочие и менеджеры видят друг в друге антагонистов в игре с нулевой суммой, а не союзников в конкуренции с рабочими и менеджерами другой страны».
В итоге остается лишь один заслуживающий упоминания аргумент, который теоретически может поставить под сомнение рациональность «централизованной экономики», хотя сам Фукуяма, что интересно, обращается к нему в ином контексте:
«Начиная с некоторого уровня, эффективность больших бюрократий падает, пораженная недугом, который экономисты называют "неэкономичностью из-за масштаба" (diseconomy of scale), и поэтому более эффективной становится замена большой бюрократической структуры несколькими поменьше. И некоторые современные отрасли промышленности, например индустрия программного обеспечения, не обязаны размещаться в больших городах. Тем не менее эти более мелкие единицы должны быть организованы согласно рациональным принципам, и им нужна поддержка урбанизированного общества».
Экстраполируя тенденцию к «diseconomy of scale» на «большую бюрократию» масштаба целой страны, легко прийти к заключению о фатальной неэффективности «централизованной экономики». Но дело в том, что "тупая" экстраполяция без понимания объективных причин тех тенденций, которые проявляют себя при капитализме, имеет весьма сомнительную ценность. Не логично ли предположить, что данная конкретная тенденция является законом лишь для «либеральной экономики», основанной на погоне за прибылью? На такое предположение наводит, между прочим, тот известный факт, что западные менеджеры часто склонны принимать управленческие решения, исходя из собственной выгоды, а не из интересов акционеров управляемых ими корпораций. А чем корпорация крупнее, тем сложнее контролировать ее извне и, следовательно, тем больше возможностей для злоупотреблений у ее менеджеров. Как, впрочем, и у их подчиненных, надзирать за которыми тем же менеджерам или специально назначенным для этого надзирателям намного легче в небольших организациях, где каждый работник постоянно «на виду». Но если все (или хотя бы почти все) работники, включая менеджеров, сами кровно заинтересованы в том, чтобы их предприятие работало как можно лучше, то внешний контроль за ними становится излишним. В общем, есть веские основания предполагать, что пресловутая «diseconomy of scale» – одно из конкретных проявлений нерациональности именно капиталистической экономики.
Но вернемся к негативным экономическим последствиям конкуренции, неведомым, судя по всему, Фукуяме. Назовем самые очевидные из них.
Во-первых, из-за того, что производители строят свои планы лишь на основе рыночных цен, не владея информацией о соответствующих планах конкурентов, одних товаров производится больше, чем нужно потребителю, а других, наоборот, меньше. Разумеется, рыночные цены реагируют на эти диспропорции, посылая соответствующие "сигналы" производителям; но при отсутствии достоверной информации о планах конкурентов всегда есть опасность, что в результате принятых мер несбалансированность рынка лишь "изменит знак", но не уменьшится (а возможно, даже станет еще больше) по абсолютной величине.
Во-вторых, стремясь во что бы то ни стало одержать победу в конкурентной борьбе, каждый производитель скрывает от своих коллег-соперников собственные оригинальные технологические, организационные и прочие нововведения, повышающие эффективность производства. В "лучшем" случае информация об этих нововведениях превращается в товар, т.е. в предмет купли-продажи, что само по себе подразумевает ее предварительное засекречивание. Таким образом, конкуренция и коммерциализация экономической и технологической информации препятствуют свободному распространению передового опыта в экономике, тем самым искусственно замедляя общие темпы экономического роста.
В-третьих, борьба за выгодные госзаказы и вообще желание каждого из конкурентов обеспечить для себя наиболее выгодные условия ведения бизнеса создает почву для коррупции, которую тоже можно рассматривать как своеобразную "коммерческую деятельность" на специфическом рынке "эксклюзивных административных услуг", покупателями которых выступают бизнесмены, а продавцами – коррумпированные чиновники. Словом, коррупция неистребима, пока существует конкуренция.
Наконец, в-четвертых, "диалектический парадокс" конкуренции заключается в том, что она, по своей сути, есть борьба за монополию. "Сверхзадача" каждого ее участника – установление собственной абсолютной монополии путем разорения всех конкурентов. Но, поскольку опасность потерпеть банкротство грозит всем и никого "не греет", на каком-то этапе конкуренты приходят к мысли, что лучше договориться друг с другом о "мирном сосуществовании". Однако в условиях капитализма это было бы равносильно образованию коллективной монополии, извлекающей паразитическую сверхприбыль и поэтому лишенной внутренних стимулов к развитию. Понятно, что капиталистическое государство пытается воспрепятствовать такому столь же нежелательному, сколь и естественному завершению эпохи «свободной конкуренции», прибегая для ее искусственного поддержания к т.н. антимонопольному законодательству. В результате капиталистическая экономика вынуждена "вечно" балансировать «между двух зол», т.е. между издержками монополизма и издержками конкуренции, терпя постоянный ущерб как от тех, так и от других.
Наверное, все-таки рациональнее избавить экономику одновременно от обоих названных «зол». Но уже один тот факт, что это не сделано до сих пор, хотя такая задача была поставлена марксизмом еще в 19 веке, – достаточное основание для вывода о наличии неких объективных причин, затрудняющих (если не делающих вообще невозможным) практическое решение данной задачи. В следующей главе будет показано, что эти причины имеют прямое отношение к "фукуямовскому" вопросу о роли «тимоса» в Истории.
Глава II. Закоулки «тимоса»
§4. "Политическая модель души"
По примеру Фукуямы примем за исходный пункт наших рассуждений о «природе человека» платоновское "расчленение души" на три составных части: желание, рассудок и «тимос». Согласно Платону и Гегелю, самой "человеческой" из этих трех «частей души» является не рассудок, как можно было бы предположить, а «тимос», или желание индивидуума быть «признанным как человек» другими людьми. «Тимос» вызывает у индивидуума как члена общества "управляющие" эмоции гнева, стыда или гордости в зависимости от того, разделяют или нет окружающие его самооценку (соответственно, гордость либо гнев) и высоко ли он сам, исходя из собственной самооценки, оценивает свои поступки, (гордость либо стыд). Эти три эмоции управляют, в частности (если верить Платону и Гегелю), политическим поведением индивидуума, зависящим также от качества его «тимоса». Напомним, что Фукуяма различает две разновидности «тимоса», названные им мегалотимией и изотимией, и определяемые, соответственно, как «желание быть признанным выше других» и «желание быть признанным равным другим». Фукуяма рассматривает поступательный ход Истории «как возникновение, рост и – в конце концов – упадок мегалотимии». Причем наблюдаемый в современном обществе «упадок мегалотимии» вызывает у Фукуямы серьезную тревогу:
«Если либеральная демократия будет когда-нибудь подорвана мегалотимией, это произойдет потому, что мегалотимия нужна для либеральной демократии, а на основе одного только универсального и равного признания ей не выжить».
Но не преувеличивает ли Фукуяма общественную ценность мегалотимии, а значит, и опасность для общества ее утраты? Чтобы разобраться в этом вопросе, внимательнее присмотримся к вышеописанной "трехсторонней модели души" Платона-Гегеля. Обратим внимание на то, как резко отличается рассудок от двух других «частей души» – желаний и «тимоса». Если разновидности «тимоса» – мегалотимию и изотимию – сам Фукуяма, как мы только что видели, считает тоже некими желаниями, то рассудок, под которым подразумевается способность индивидуума делать логически правильные заключения из задаваемых самой жизнью "посылок", выступает как средство обуздания тех или иных его иррациональных в данной ситуации желаний, в том числе, согласно учению Платона, и желаний «тимоса»:
«Платон утверждал, что хотя тимос есть основа добродетелей, сам по себе он не хорош и не плох, но требует воспитания, дабы он служил общему благу. Иными словами, тимос должен управляться рассудком и стать союзником желания. В городе справедливости все три стороны души были удовлетворены и уравновешены под водительством разума».
Таким образом, индивидуум, по Платону и Гегелю, фактически представляет собой некий комплекс желаний (среди которых различаются "желания тела" и обусловленные «тимосом» "желания духа"), контролируемых рассудком. Однако эта модель не лишена недостатков.
Во-первых, на поведение индивидуума не меньшее влияние, чем «желания», оказывают нежелания, или страхи. Например, нежелание страдать от голода и жажды или от изнурительного труда, испытывать боль, терпеть нищету, унижения и т.п. Другими словами, свои поступки индивидуум совершает (или отказывается от их совершения) не только ради «пряника», но и во избежание «кнута».
Во-вторых, на самом деле не так-то просто провести четкую грань между "телесными" и "духовными" желаниями и нежеланиями; куда отнести, например, желание доминировать в своем сообществе, присущее не только человеку, но и многим животным? И не скрывается ли за пресловутой мегалотимией всего лишь избыточно развитый у отдельных индивидуумов животный инстинкт доминирования над себе подобными? Но если это действительно так, то гегелевская «смертельная битва за престиж» является всего лишь человеческой версией постоянно происходящих в животном мире схваток за "почетное звание" альфа-самца. И тогда нет никаких серьезных оснований считать, что поработитель-«господин», угрозами и силой заставивший других людей смириться с его господством «в начале истории», тем самым «показал, что он… в более подлинном смысле человек», чем те, кого он поработил.
Однако, в-третьих, если происхождение мегалотимии еще можно объяснить "чистой зоологией", то существование разных ее качеств требует уже "человеческого" объяснения. Почему, например, мегалотимия одних оставляет неизгладимый след в Истории, тогда как у других она выливается лишь в мелочно-жестокий домашний террор "главы семейства" по отношению к самым близким ему людям? Искать ответы на подобные вопросы в рамках "аутентичной" платоновско-гегелевской "модели души" бесполезно ввиду отсутствия в ней еще двух (кроме рассудка) важнейших "контролеров" человеческих желаний и нежеланий – воли и совести – без учета которых невозможно охарактеризовать человека как личность.
Будем называть волей готовность индивидуума идти к намеченной цели, невзирая на подстерегающие его на этом пути опасности и неудачи, моральные и физические страдания. То есть, воля проявляется в сознательном подавлении определенных "сиюминутных" желаний и нежеланий ради некоего "высшего" желания, исполнение которого с лихвой окупает, в глазах данного индивидуума, все эти "издержки". Не менее важно то, что сама готовность индивидуума продолжать борьбу за осуществление этого "высшего" желания служит ему основанием для самоуважения, желание сберечь которое и острое нежелание (страх) его потерять является еще одним мощным стимулом к продолжению, несмотря ни на что, однажды начатого дела.
Что же касается совести, то под ней здесь подразумевается нравственный "саморегулятор", побуждающий индивидуума вести себя так, чтобы его слова или поступки не нанесли физический, моральный или материальный ущерб другим людям. Заметим, что совесть в таком понимании абсолютно несовместима с капиталистической конкуренцией и обусловленным ею "специфическим" характером взаимоотношений между конкурентами, который можно выразить формулой «если не я его, то он меня». К тому же совесть – это такой "орган", без которого вполне можно прожить, чему есть бесчисленное множество исторических и "бытовых" примеров. Поэтому для последовательных идеологов капитализма (если таковые имеются) было бы вообще логично трактовать совесть как некий ментальный дефект, не позволяющий индивидууму задействовать в полной мере его потенциал капиталистической предприимчивости.
С учетом вышесказанного, усовершенствованную "политическую модель души" можно свести к следующим пяти пунктам.
1. Все люди "состоят" из множества желаний и нежеланий (страхов), которые мы будем условно делить не на "телесные" и "духовные", а на "физиологические" и личностные. Первые, в отличие от вторых, присущи человеку как биологическому виду, и потому практически не содержат в себе информации о нем как о личности. Поэтому в дальнейшем наше основное внимание будет сосредоточено на желаниях второго типа.
2. То, что личностные желания разных индивидуумов не полностью тождественны друг другу, на "генетическом" уровне объясняется действием двух "противоборствующих" факторов: а) соперничества индивидуума с себе подобными, имеющего прямое отношение к биологическому механизму естественного отбора, и б) сотрудничества этого же индивидуума с другими членами своего сообщества, которое, в его "первозданном виде", тоже является результатом биологической эволюции.
3. Таким образом, в каждом человеке присутствует как "ген соперничества", так и "ген сотрудничества", но проявляются они у разных людей в разной степени. Те, у кого больше проявляется "ген соперничества", не упускают случая показать своё «Я» окружающим, и поэтому их мы будем в дальнейшем называть не мегалотимиками или изотимиками, а экзотимиками. Тех же, на поведение которых большее влияние оказывает "ген сотрудничества", условимся называть эндотимиками, так как они обычно предпочитают, как говорится, держать своё «я» при себе и вести себя в коллективе как «МЫ». При этом, подчеркнем, изотимия и мегалотимия, как их определил Фукуяма, обе являются разновидностями экзотимии. И для изотимика, и для мегалотимика важны внешние проявления их «признания», а сами они стремятся не столько быть «выше» или «равными» другим, сколько выглядеть таковыми в глазах окружающих. Эндотимикам же, в отличие от экзотимиков обоих "сортов", для душевного комфорта важно, наоборот, быть полезными своему социуму, а не казаться таковыми.
Вообще стремления к «признанию» в том смысле, который вкладывает в этот термин Фукуяма, у "чистых" эндотимиков попросту нет. Дело в том, что эндотимик, не мыслящий себя вне своего социума, априори признаёт других равными себе, хотя последующий опыт общения может, конечно, изменить его априорное мнение о некоторых из «других» в ту или иную сторону. Очевидно, кстати, что из такого "инверсного" понимания «признания» автоматически вытекает наличие у его носителя совести, поскольку для него вредить другим – почти то же самое, что вредить самому себе.
Отметим также, что у Фукуямы отличительные черты эндотимиков "распределены" между мегалотимиками и изотимиками. Так, говоря о «тимосе» раба, Фукуяма указывает на следующую его особенность:
«Тимос также проявился в идее свободы, свойственной рабу: абстрактная возможность свободного существования с собственной ценностью и достоинством до того, как эти ценность и достоинство будут признаны другими».
В действительности же ясное сознание индивидуумом собственной ценности, т.е. своей полезности для общества безотносительно к тому, признается она другими или нет, к психологии «раба» не имеет ровно никакого отношения. Напротив, способность к такому "самопризнанию" говорит об отсутствии у индивидуума "рабской" зависимости (характерной как раз для экзотимиков) от чужого мнения, каким бы "авторитетным" оно ни было. Данным качеством наделены, в частности, выдающиеся ученые, поскольку без него были бы невозможны прорывы в науке, сопровождающиеся решительной ломкой существующих стереотипов, "покушение" на которые большинство воспринимает как чуть ли не святотатство. Поэтому вряд ли можно согласиться с Фукуямой в том, что
«…желание быть признанным высшим другими необходимо, если человек должен быть высшим для самого себя. Это желание – не только основа завоеваний и империализма, оно также необходимое условие для создания чего бы то ни было, что в жизни чего-то стоит, – великих симфоний, картин, романов, этических кодексов или политических систем».
Возможно, для кого-то желание «быть признанным высшим другими» действительно служит неким стимулом для творчества. Однако более значительных творческих результатов, при прочих равных условиях (талант, работоспособность и т.п.), логично ожидать от тех, кто не тратит свои силы и нервы на «борьбу за признание», а просто целиком отдается любимому делу. В общем,
«Гений и злодейство – две вещи несовместные».
Возможно, формулировка чересчур категоричная, но «что-то в этом есть». Не в обиду Фукуяме будь сказано, в данном вопросе большего доверия, чем он, заслуживает хотя бы тот же Пушкин, как-то заметивший, что
«…истинный талант доверяет более собственному суждению, основанному на любви к искусству, нежели малообдуманному решению записных Аристархов».
И действительно, как-то не верится, что, например, Эйнштейн создал свою теорию относительности главным образом ради того, чтобы кого-то там публично «заткнуть за пояс». Фукуяма определенно недооценивает созидательную силу «любви к искусству» или, шире, любви к творчеству вообще, в том числе и творческого «любопытства к устройству вселенной». Немаловажно также и то, что эндотимики, предпочитающие делать дело, а не производить впечатление, больше расположены к рассудительности и самокритичности, так как природу, в отличие от людей, не обманешь. А вот экзотимики, будучи не прочь «пустить пыль в глаза» окружающим, легко могут и сами стать жертвами пусть и нелогичного, но зато лестного для них самообмана.
4. При всех возможных "генетических" различиях между экзотимиками и эндотимиками, полноценной, неповторимой личностью индивидуум становится благодаря не "генам", а воспитанию, т.е. более или менее сознательной "коррекции" его «тимоса», обусловленной, в конечном счете, некими материальными обстоятельствами. Подчеркнем, что именно и только так понимаемая роль воспитания позволяет непротиворечиво вписать «тимос» в марксистский материалистический монизм, о котором шла речь в предыдущей главе.
Что же касается якобы "управляющих" индивидуумом (согласно Платону и Гегелю) эмоций, то они – всего лишь индикаторы удовлетворения (гордость) или неудовлетворения (гнев и стыд) тех или иных его личностных желаний. А вот повлекут ли за собой эти эмоции какие-либо действия, и если да, то какие именно, прежде всего зависит от личностных качеств индивидуума, сформированных (или не сформированных) у него в процессе воспитания. Важнейшие личностные качества – рассудок, воля и совесть, удерживающие индивидуума от, соответственно, неразумных, малодушных и подлых поступков. Причем обладание всеми этими качествами в полной мере – "эксклюзивная привилегия" эндотимиков.
5. Таким образом, спорный вопрос, ответ на который имеет принципиальное значение для выяснения того, может ли в самом деле История закончиться на «либеральной демократии», звучит так: чем в решающей мере определяется численное соотношение в обществе экзотимиков и эндотимиков – "генами" или воспитанием? Если экзотимиками и эндотимиками рождаются, а не становятся, то тогда, судя по нынешнему, явно экзотимическому состоянию "цивилизованного" общества, Фукуяма в принципе прав, и ожидать в будущем сколько-нибудь серьезных общественных перемен вряд ли приходится. Если же нынешнее численное преобладание экзотимиков – результат соответствующего воспитания, то тогда всё не так однозначно, и у оппонентов Фукуямы остается гипотетическая возможность доказать на практике его неправоту. Тем более, что принципиальная возможность внедрения эндотимии в "общественное подсознание" уже фактически доказана результатами археологических и этнографических исследований. Эти исследования, в частности, доказали, что в предусмотрительно "забытую" Фукуямой эпоху до т.н. неолитической революции в обществе господствовали отношения, весьма неблагоприятные для проявления мегалотимии. Причину этой "забывчивости" Фукуямы, разделяемой вообще всеми идеологами капитализма, раскрывает следующее утверждение современника Маркса и Энгельса, американского этнографа, археолога и историка первобытного общества Л.Г. Моргана:
«Интересы общества безусловно выше интересов отдельных лиц, и между ними следует создать справедливые и гармоничные отношения. Одна лишь погоня за богатством не есть конечное назначение человечества, если только прогресс останется законом для будущего, каким он был для прошлого… Демократия в управлении, братство внутри общества, равенство прав, всеобщее образование освятят следующую, высшую ступень общества, к которой непрерывно стремятся опыт, разум и наука. Оно будет возрождением – но в высшей форме – свободы, равенства и братства древних родов» [7].
В этом прогнозе ясно определено направление того самого, "не существующего", по мнению Фукуямы, «очевидного или естественного пути, на котором будущее даст фундаментальное улучшение существующего сейчас порядка». Во всяком случае, это убеждение Моргана и классиков марксизма целиком разделяет и Автор. С двумя уточняющими замечаниями. Во-первых, очевидно-необходимым условием «свободы, равенства и братства древних родов» было безраздельное господство эндотимии в их менталитете. И если впоследствии эндотимия сменилась экзотимией, то разумно предположить, что при определенных условиях возможно и обратное превращение. Вместе с тем, и это уже во-вторых, отнюдь не факт,к сожалению, что «прогресс останется законом для будущего, каким он был для прошлого», так как в современном обществе есть влиятельные силы, стремящиеся любой ценой остановить общественный прогресс. И только борьба покажет, удастся ли им это. В дальнейшем данная тема будет раскрыта более подробно.
Сейчас же, опираясь на изложенную выше "политическую модель души", прокомментируем, в качестве примера ее практического использования, характеристику, данную Фукуямой вождям российской Октябрьской революции 1917 года:
«Стремление быть неравным выходит на свет во всех аспектах жизни, даже в таких событиях, как революция большевиков, которые стремились создать общество, основанное на полном равенстве людей. Такие люди, как Ленин, Троцкий и Сталин, никак не стремились быть просто равными другим: будь оно так, Ленин никогда бы не уехал из Самары, а Сталин вполне мог остаться семинаристом в Тбилиси. Чтобы сделать революцию и создать целиком новое общество, требуются примечательные личности с высокой твердостью, умением видеть, беспощадностью и интеллектом – свойства, которыми первые большевики обладали в полной мере. И при этом общество, которое они стремились построить, намеревалось отменить честолюбие и все те свойства, которыми обладали его строители».
Трудно что-либо с уверенностью говорить о личных устремлениях Сталина и Троцкого, но всё, что известно о Ленине, свидетельствует о третьестепенности для него личного престижа, первостепенного для всякого мегалотимика. Дело в том, что «никак не стремиться быть просто равным другим» и быть мегалотимиком, одержимым потребностью заставить окружающих признать, что он хоть в чем-нибудь "выше" их, – далеко не одно и то же. Эндотимики тоже «никак не стремятся быть просто равным другим» (ибо невозможно «стремиться» быть тем, кем являешься априори), но и не гонятся за «престижем», как мегалотимики. Ленин же как раз и есть хрестоматийный пример "чистого" эндотимика, для которого важно не то, как он выглядит на фоне других, а то, кто он есть на самом деле. Причем, опять же, кто он есть не по сравнению с другими, а "по сравнению" с той Целью, которую он сам перед собой поставил. У Ленина были "только" гениальный ум и фантастическая работоспособность, несгибаемая воля и, главное, высокая Цель, к которой он шел, не боясь уронить свое реноме «пламенного революционера» ни фактическим руководством большевистской фракцией в «хлеву» (по его собственной оценке) царской Государственной Думы, ни заключением «похабного» (опять же, по его собственному выражению) Брестского мира, ни переходом от «военного коммунизма» к НЭПу, который сам Ленин охарактеризовал как вынужденное отступление к государственному капитализму. И, разумеется, Фукуяма в корне неправ, полагая, что заветной мечтой Ленина было построение общества невзрачных и безвольных посредственностей. Достаточно вспомнить принцип социализма «От каждого – по способностям», т.е. по тому максимуму, на который данный конкретный индивидуум способен, чтобы несусветная глупость сказанного Фукуямой стала совершенно очевидной. Но мы не пожалеем еще нескольких строк, чтобы показать, до какой степени он ошибается относительно замыслов Ленина. Судя по всему, для Фукуямы было бы полной неожиданностью узнать, что реализацию экономических преимуществ социализма Ленин предполагал обеспечить с помощью… мегалотимии:
«Буржуазные писатели исписали и исписывают горы бумаги, воспевая конкуренцию, частную предприимчивость и прочие великолепные доблести и прелести капиталистов и капиталистического порядка. Социалистам ставили в вину нежелание понять значение этих доблестей и считаться с «натурой человека». А на самом деле капитализм давно заменил мелкое товарное самостоятельное производство, при котором конкуренция могла в сколько-нибудь широких размерах воспитывать предприимчивость, энергию, смелость почина, крупным и крупнейшим фабричным производством, акционерными предприятиями, синдикатами и другими монополиями. Конкуренция при таком капитализме означает неслыханно зверское подавление предприимчивости, энергии, смелого почина массы населения, гигантского большинства его, девяносто девяти сотых трудящихся, означает также замену соревнования финансовым мошенничеством, непотизмом, прислужничеством на верху социальной лестницы.
Социализм не только не угашает соревнования, а, напротив, впервые создает возможность применить его действительно широко, действительно в массовом размере, втянуть действительно большинство трудящихся на арену такой работы, где они могут проявить себя, развернуть свои способности, обнаружить таланты, которых в народе – непочатый родник и которые капитализм мял, давил, душил тысячами и миллионами.
Наша задача теперь, когда социалистическое правительство у власти, – органи-зовать соревнование» [9].
Вот что значит классика: написано без малого сто лет назад, а такое ощущение, будто бы писалось лично для Фукуямы. Но до "адресата" данное послание явно не дошло; иначе он не стал бы утверждать, что общество, которое стремился построить Ленин, «намеревалось отменить честолюбие и все те свойства, которыми обладали его строители». Другое дело, что ленинский замысел, увы, не удался. О том, почему так случилось, основной разговор впереди. Но непосредственная причина этого провала заключается в том, что более "мегалотимичные" преемники Ленина, перефразируя Станиславского, любили не столько Революцию в себе, сколько Себя в революции.
§5. «Тимос» и революция
Здесь мы воспользуемся изложенной в предыдущем параграфе "политической моделью души" для обсуждения затронутого Фукуямой вопроса о природе тех «неожиданных скачков», иногда происходящих в политике, которые обычно называют революциями или государственными переворотами. Учет "деталей", обсуждавшихся в предыдущем параграфе, позволяет уточнить и отчасти оспорить известное высказывание Бисмарка о том, что революции задумывают романтики, осуществляют фанатики, а их результатами пользуются подонки. Но прежде необходимо уточнить смысл самого понятия «революция». Под этим термином (если оно не взято в прямые кавычки) здесь будет подразумеваться государственный переворот, влекущий за собой глубокие перемены в общественном устройстве, отвечающие объективным потребностям общества. Под термином же «псевдореволюция» далее будет подразумеваться такой государственный переворот, который имеет своей целью (вопреки публичным заявлениям его организаторов) не прогрессивные общественные преобразования, а исключительно захват власти, т.е. смену лиц, но сохранение, в определяющих чертах, существующего «режима».
Всем известным историческим примером псевдореволюции является, в частности, российская Февральская революция 1917 года, официально считающаяся «буржуазной», но в действительности не решившая толком почти ничего из того, что "положено" решать буржуазным революциям. На самом деле эта "революция" была инспирирована странами Антанты и российским крупным капиталом, наживавшимся на военных поставках, с целью предотвратить заключение Николаем II сепаратного мира с Германией. Но даже и эту свою подлинную задачу февральская псевдореволюция в конечном счете, как известно, провалила.
Почему же российским псевдореволюционерам так не повезло? Дело в том, что под «романтиками» (в другом варианте перевода – «гениями»; хотя больше здесь подошло бы русское слово «подвижники») Бисмарк подразумевал идеологов только подлинных, а не псевдореволюций – революционеров-мыслителей, которые, "эндотимически"-искренне желая изменить общество к лучшему, честно и бескорыстно отдавали все свои творческие силы и энергию достижению этой цели. Что же касается политических карьеристов-«прагматиков», стоящих у истоков псевдореволюций, то они-то уж точно никакие не романтики и не гении. По-мелкому расчетливые и одновременно по-крупному недальновидные, обладающие весьма "гибкой" волей, псевдореволюционеры имеют лишь одно серьезное "преимущество" перед более ответственными политиками: в своих действиях они не "скованы" ни совестью, которой у них попросту нет, ни сколько-нибудь глубокими убеждениями, чем объясняется их политическая "всеядность". Так, при определенных условиях они готовы даже "возглавить" и революции подлинные, чем обусловлена постоянная угроза перерождения последних в псевдореволюции. Для этих "недомегалотимиков" общество, на интересы и «волю» которого они постоянно ссылаются, – всего лишь инструмент удовлетворения их личных амбиций. Поэтому их "творческие" усилия в основном сосредоточены на овладении этим инструментом, т.е. на "шлифовке" навыков и совершенствовании приемов манипуляции общественным сознанием. В чем, надо признать, они добились впечатляющих успехов.
Именно эта способность политических мошенников манипулировать общественным сознанием в своекорыстных целях, заставляя массы людей совершать иррациональные поступки, противоречащие их объективным интересам, делает возможными «неожиданные скачки», нарушающие обыденное течение политической жизни при отсутствии объективных предпосылок для подлинно революционных перемен. Будучи непосредственным очевидцем нескольких таких «скачков», т.е. актов насильственной, противозаконной смены власти в СССР, России и Украине под давлением «восставшего народа», Автор пришел к твердому убеждению, что у всех этих «внезапных взрывов народного гнева» были вполне конкретные режиссеры, и потому ни о какой их «спонтанности» всерьез говорить не приходится. Зато есть смысл поговорить о стандартной технологии подготовки и организации «стихийных народных восстаний против антинародных режимов».
Отличительная черта всех таких «восстаний» – отсутствие внятной идеологии, которую заменяют примитивные штампы вроде «бандитам – тюрьмы» или «Украина – это Европа». Дело в том, что технология «народных восстаний» предполагает воздействие не на сознание, а на подсознание обывателя; поэтому идеология как таковая псевдореволюционерам не нужна вовсе. Но если "свои" идеологи псевдореволюциям не требуются, то этого нельзя сказать о двух других "революционных профессиях", а именно, об организаторах «восстания» и о его зачинщиках или, что то же самое, провокаторах.
Психологическая характеристика организаторов псевдореволюционного переворота была дана чуть выше. Из нее закономерно вытекает их тактика политической борьбы, нацеленная прежде всего на моральное уничтожение конкурентов. Первая задача псевдореволюционеров заключается в разжигании слепой «народной ненависти» к власть имущим, свержение которых, якобы, сразу же изменит жизнь большинства к лучшему. Кроме того, в расчете на экзотимию обывателя, ему усиленно внушается чувство интеллектуального и морального превосходства над всеми теми, на кого не действует демагогическая "революционная" риторика. Это не только расширяет социальную базу готовящегося «восстания», но и "воспитывает" его будущих участников в духе нетерпимости к инакомыслию и вседозволенности по отношению к инакомыслящим. Но, само собой разумеется, успешность такого «промывания мозгов» во многом, если не в решающей степени, зависит от того, насколько обоснованы конкретные претензии оппозиции к власти и насколько уязвима сама оппозиция для провластной контрпропаганды.
Когда такого рода психологическая обработка населения достигает, по оценкам "обработчиков", своей цели, наступает фаза активных действий. Дождавшись подходящего предлога для начала «стихийных протестов», их организаторы выводят сторонников оппозиции на «мирные митинги», которые представители уже третьей "революционной профессии" – провокаторы – целенаправленно превращают в массовые беспорядки. Первоначальная цель оппозиции на данном этапе – своими противоправными действиями заставить власть прибегнуть к силе, чтобы затем изобразить эту вынужденную меру как «кровавое преступление власти против собственного народа» и этим "легитимизировать" свою попытку ее свержения. Между прочим, в своей книге Фукуяма ненароком упомянул один конкретный случай применения этой технологии:
«В ноябре 1989 года толпы вышли на улицы Праги в результате слухов (впоследствии оказавшихся ложными), что тайная полиция убила студента».
Ясно, что такого рода слухи сами по себе не рождаются и не разносятся. Они – составная часть плана "делегимитизации" власти, осуществляемого с помощью СМИ, сотрудничающих с оппозицией. В результате резко увеличивается число участников антиправительственных митингов, которых провокаторы используют как живой щит при совершении всё более дерзких, откровенно преступных, насильственных действий против полиции, правительственных учреждений, участников проправительственных митингов и т.д. В конечном счете, если всё пройдет по плану оппозиции, власть будет поставлена перед крайне опасной для нее дилеммой: либо применить оружие для прекращения творимых бесчинств, что неизбежно приведет к многочисленным жертвам среди «мирных протестующих», либо прекратить сопротивление и «сдаться на милость победителя».
Подобная ситуация сложилась на Украине зимой 2013-2014 г. Здесь тоже всё началось с банальной провокации, о которой Н. Азаров, тогдашний премьер-министр украинского правительства, в своих воспоминаниях говорит следующее:
«Спусковым крючком для начала активной фазы переворота послужило якобы зверское избиение студентов в ночь с 29 на 30 ноября. Обстоятельства этого запутанного инцидента по той информации, которая имелась у меня, выглядели так. В ночь с 29 на 30 ноября на площади Независимости оставалось совсем немного митингующих, и сама акция начала сворачиваться. Это дало основание Киевской городской администрации начать работы по монтажу новогодней елки. Традиционно именно в эти сроки начинаются такие работы. Порядок на площади обеспечивали обычные патрули милиции. Неожиданно среди ночи на площадь приехали бригады телеоператоров. Они установили осветительные приборы и телеоборудование (возникает вопрос: кто их предупредил?).
Вскоре после этого со стороны гостиницы «Украина» организованно спустились около сотни молодчиков (в основном, фанаты «Динамо» и «Правый сектор»), вооруженных арматурой, дубинками, и они стали избивать немногочисленных работников милиции. На телекадрах и на оперативной съемке было хорошо видно, что осуществляется провокация. В милиционеров бросались горящие поленья, против них применялись железные прутья. Более 30 работников правопорядка были госпитализированы с тяжелыми травмами.
В этот момент на площадь на помощь милиции приехал специализированный отряд «Беркут», увидев который, провокаторы разбежались, и под «раздачу» попали те, кто не убежал. Телеоператоры старательно выхватывали разбитые носы, окровавленные лица, и вся эта жуткая картина немедленно передавалась в эфир, а потом беспрерывно показывалась на экране почти круглые сутки. Комментарии сводились к одному: «Они же дети»…
К обеду у меня уже была информация от Министерства здравоохранения о том, что среди пострадавших, госпитализированных в больницах города, а всего их было, если мне не изменяет память, около 40 человек, только 2 человека были студентами, все остальные были выходцы из западных областей Украины, большинство из них были безработные. Стало ясно, что мы имеем дело с чудовищной провокацией, целью которой было оправдать переход от мирного к силовому образу действий заговорщиков» [10].
Но вернемся к "психологическому портрету" псевдореволюционеров. Уже сам характер задачи, решаемой теми из них, кого мы назвали провокаторами, предполагает, очевидно, наличие у них достаточно сильной воли. Что же касается двух других сторон "политической" личности, а также преобладающего у провокаторов типа «тимоса», то здесь теоретически возможны самые разные варианты и, соответственно, самая разная мотивация их поступков – от самоотверженной и фанатично-безрассудной преданности фальшивой идее до тупого экзотимического куража. Ясно лишь одно: возможность наличия у данной разновидности псевдо-революционеров одновременно рассудка и совести полностью исключена. Если же говорить конкретно о современных украинских провокаторах, то для подавляющего их большинства "бисмарковский" термин «фанатики» подходит куда меньше, чем жаргонное русское слово «отморозки».
Но самое неприглядное зрелище являет собой «восставший народ» – та часть неорганизованных сторонников оппозиции, которая, будучи "разогретой" провокаторами, непосредственно принимает участие в массовых бесчинствах. С психологической точки зрения, типичные представители «восставшего народа» относятся к особому подклассу экзотимиков (назовем их охлотимиками), отличительным признаком которого является сочетание слабой воли, неразвитого рассудка и атрофированной совести с «раздутой и тщеславной самооценкой» (по выражению Фукуямы). Эта гремучая смесь порождает патологическую, садистскую потребность в "самоутверждении" через унижение всех тех, кто заслуживает большего «признания», чем они. Пока сохраняется политическая стабильность и установленный властью порядок, дефицит воли не позволяет охлотимикам проявить себя "во всей красе"; поэтому революции и особенно псевдореволюции с их атмосферой безнаказанности за "революционные" преступления, какими бы зверскими они ни были, и полная беззащитность их жертв становятся для охлотимиков истинным праздником "самовыражения". В сущности, это несчастные люди, которых по-человечески надо бы пожалеть; но последствия их "самовыражения" как-то не располагают к сочувствию.
Чтобы стало яснее, о чем здесь идет речь, приведем отрывок из мемуаров Деникина, где он такими словами описывает свои впечатления от близкого знакомства с «революционным народом» во время своего бегства на Дон:
«Прежде всего – разлитая повсюду безбрежная ненависть – и к людям, и к идеям. Ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам – признакам некоторой культуры, чуждой или недоступной толпе… Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно вагона «буржуя», разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обшивку вагонных скамеек. Психология толпы не обнаруживала никакого стремления подняться до более высоких форм жизни; царило одно желание – захватить или уничтожить. Не подняться, а принизить до себя все, что так или иначе выделялось».
Могут возразить, что свидетельство белого генерала – не слишком убедительный аргумент ввиду его заведомой небеспристрастности. Но вот свидетельство очевидца с другой стороны – «буревестника революции» Максима Горького:
«…у всех людей есть стремление не только принизить выдающегося человека до уровня понимания своего, но и попытаться свалить его под ноги себе, в ту липкую, ядовитую грязь, которую они, сотворив, наименовали "обыденной жизнью".
Мне отвратительно памятен такой факт: в 19 году, в Петербурге, был съезд "деревенской бедноты". Из северных губерний России явилось несколько тысяч крестьян, и сотни их были помещены в Зимнем дворце Романовых. Когда съезд кончился и эти люди уехали, то оказалось, что они не только все ванны дворца, но и огромное количество ценнейших севрских, саксонских и восточных ваз загадили, употребляя их в качестве ночных горшков. Это было сделано не по силе нужды, – уборные дворца оказались в порядке, водопровод действовал. Нет, это хулиганство было выражением желания испортить, опорочить красивые вещи. За время двух революций и войны я сотни раз наблюдал это тёмное, мстительное стремление людей ломать, искажать, осмеивать, порочить прекрасное».
Правда, если Деникин видел истоки этого явления в «веками накопившемся озлоблении», по терминологии Фукуямы, «рабов» против «господ», то Горький находил в нем отражение "универсальных" человеческих пороков, отмечая, что
«…болезненным желанием изгадить прекрасное страдают и некоторые группы интеллигенции, например, те эмигранты, которые, очевидно, думают, что, если их нет в России, – в ней нет уже ничего хорошего».
Представляется, что именно здесь надо искать корни страстной нелюбви современных организаторов псевдореволюций к революционным идеологам прошлого. Особенно "достается" в последнее время Ленину, что и неудивительно, так как на его монументальном фоне всё экзотимическое ничтожество псевдореволюционеров видно как на ладони. Кстати, приведенные выше цитаты Горького взяты из очерка, посвященного памяти Ленина. Именно его Горький имеет в виду, говоря о «выдающемся человеке», которого толпа обывателей «пытается свалить себе под ноги». Поэтому и нынешняя "месть" Ленину современных украинских "патриотов", самозабвенно валящих себе под ноги его памятники, – верный симптом той же самой душевной болезни. Болезни, которая не только порождает параноидальную ненависть к Ленину и социализму, но, что гораздо хуже, делает страдающих ею индивидуумов политическими импотентами, абсолютно неспособными управлять государством, чего они, однако, экзотимически-страстно жаждут. И поскольку на Украине эта их мечта стала реальностью, возникает закономерный вопрос: что после них?
При всей патологической гнусности и низости псевдореволюций, для Истории они – явление отнюдь не случайное и не бессмысленное. Историческое назначение псевдореволюций заключается в информировании общества о двух вещах. Во-первых, о том, что существующая социально-экономическая система отжила свой век и нуждается, как минимум, в радикальной модернизации. Действительно, только безнадежно дряхлый социальный организм, полностью исчерпавший свою "иммунную защиту" от присутствующих в любом обществе "вирулентных" элементов, может развалиться под натиском даже таких по определению слабых врагов как псевдореволюционеры. И, во-вторых, этот их "успех" – отчетливый сигнал о неблагополучии всего общества, оказавшегося неспособным своевременно вырастить нравственно здоровых, компетентных и авторитетных лидеров подлинно революционной оппозиции, причем оппозиции не лицам, а режиму. В частности, тому полуфеодальному олигархическому режиму, который сложился на Украине после распада СССР.
Таким образом, приход к власти псевдореволюционеров, абсолютно неспособных выполнять взятые на себя «сдуру» общественные функции, даёт обществу последний шанс для "реабилитации", облегчая выполнение первоначальной, "разрушительной" задачи подлинной революции – расчистки политического поля для здоровых, созидательных сил общества. Но отсюда, к сожалению, вовсе не следует, что неминуемое поражение, например, той же украинской псевдореволюции "достоинства" столь же неизбежно приведет к победе революции подлинной; существует еще одна возможность, не учтенная аутентичным марксизмом, которую мы назовем парареволюцией. Парареволюция – такое насильственное изменение общественного строя, которое, в отличие от подлинной революции, идет вразрез с основной, объективной тенденцией общественного развития. Парареволюции происходят тогда, когда старый общественный строй дальше существовать уже не может, но при этом в стране нет политических сил, способных повести ее в нужном направлении. Марксисты считали, что «так не бывает», и возможно лишь одно из двух: либо победа революции либо победа контрреволюции, «третьего не дано». Однако жизнь доказала иное; причем, по иронии судьбы, самым убедительным доказательством неправоты ортодоксального марксизма стала российская Октябрьская революция 1917 года, которую с полным правом можно назвать Великой парареволюцией. Занятно то, что ее подлинную суть гораздо лучше ее вождей не столько понял, сколько прочувствовал один из самых ее непримиримых врагов – уже упоминавшийся генерал Деникин:
«Русская революция, в своем зарождении и начале, была явлением без сомнения национальным, как результат всеобщего протеста против старого строя. Но когда пришло время нового строительства, столкнулись две силы, вступившие в борьбу… По установившейся терминологии – это была борьба буржуазии с демократией, хотя правильнее было бы назвать борьбой буржуазной демократии с социалистической. Обе стороны черпали свои руководящие силы из одного источника – немногочисленной русской интеллигенции, различаясь между собою не столько классовыми, корпоративными, имущественными особенностями, сколько политической идеологией и приемами борьбы. Обе стороны не отражали в надлежащей мере настроения народной массы, от имени которой говорили и которая, изображая первоначально зрительный зал, рукоплескала лицедеям, затрагивавшим ее наиболее жгучие, хотя и не совсем идеальные чувства. Только после такой психологической обработки, инертный ранее народ, в частности армия, обратились «в стихию расплавленных революцией масс… со страшной силой давления, которую испытывал весь государственный организм» . Не соглашаться с этим взаимодействием, значит, по толстовскому учению, отрицать всякое влияние вождей на жизнь народов – теория, в корне опровергнутая большевизмом, покорившим надолго чуждую ему и враждебную народную стихию».
И в самом деле, для мелкобуржуазной крестьянской массы, составлявшей абсолютное большинство населения тогдашней России, коммунизм был чужд и непонятен; как, впрочем, и для рабочего класса, вовсе не желавшего, вопреки "открытиям" марксизма, становиться каким-то там «гегемоном». Словом, никаких предпосылок для социалистической революции в России 1917 года не было и быть не могло. Но… крестьяне в деревнях и в окопах страстно желали земли и мира, а партия эсеров – "официальный" политический выразитель их воли – будучи фактически партией власти, кормила их одними лишь обещаниями. В итоге "почему-то" случилось так, что эсеровская аграрная программа стала основой ленинского «Декрета о земле», принятого вторым съездом Советов на следующий день после свержения большевиками Временного правительства, в котором пост министра земледелия занимал… эсер С. Л. Маслов.
Видимо, такой парадоксально-трагикомический характер – отличительная черта вообще всех парареволюций, в основе которых лежит неспособность конкретных "вождей" в нужное время в нужном месте оказать «влияние на жизнь народов», согласное с логикой Истории. Правда, конкретно российская парареволюция 1917 года теоретически всё же имела шанс "вырулить" на путь подлинной социалистической революции под руководством такого уникального лидера как Ленин. Но не по этой ли самой причине его век как государственного деятеля оказался столь коротким?
Впрочем, если украинцам в обозримом будущем «светит» пережить еще и парареволюцию, то она будет больше похожа не на российскую октября 1917 года, а на ту, которую несколько позже пережили итальянцы и немцы. Ибо сам характер пресловутой «революции достоинства» убедительно доказал, что современное украинское общество психологически вполне "совместимо" с фашистской диктатурой. Однако и этот гипотетический режим будет таким же слабым и нежизнеспособным, каким оказался режим, сменивший «бандитскую власть» Януковича. Причина всё та же: абсолютная импотентность украинских фашистов как государственной власти, вполне проявившаяся уже сейчас. Но объяснять фашистским отморозкам, что на одном лишь терроре государства не строятся, совершенно бессмысленно; так что попытка, скорее всего, состоится. Поэтому украинцам надо готовиться к еще худшему, которое они сами же себе и обеспечили своим неумением… логически мыслить. Иначе они никогда не доверили бы свою судьбу примитивным политическим мошенникам, без всяких на то оснований нарекших себя «демократической оппозицией».
Особо следует заметить, что многие украинцы «купились» на прозападную риторику «демократов», действенность которой усиливалась тем, что и сам Запад явно им благоволил. Откуда закономерно возникает вопрос о его доле вины за украинскую трагедию, которую Запад мог бы предотвратить, заняв иную позицию в разгар известных киевских событий. Но вся беда в том, что на благословенном (пока еще) Западе с логикой у обывателя, в сущности, те же проблемы, что и в многострадальной – по собственной глупости! – Украине.
§6. «Либеральная демократия», как она есть
Здесь мы снова, как в §3, обратим свой взор на "цивилизованный" Запад, чтобы оценить степень рациональности уже не его экономики, а его политической системы. И для начала заметим, что современному западному обществу, как и обществу «постсоветских» стран, тоже свойствен четко выраженный экзотимический менталитет. Этот факт подтверждает в своей книге и Фукуяма, когда говорит, например, что
«…обитатель современной Америки, Франции или Японии большую часть своей энергии тратит на погоню за вещами – автомобиль определенного типа, спортивная обувь, модельное платье – или за статусом: правильный район проживания, или школа, или работа».
Но от населения с подобными жизненными приоритетами трудно ожидать той гражданской ответственности, без которой эффективная работа демократических (по формальным признакам) институтов попросту невозможна. Поэтому следующие рассуждения Фукуямы ничего, кроме недоумения, вызвать не могут:
«Да, верно, что формальная демократия сама по себе не гарантирует равное участие и равные права. Демократическими процедурами могут манипулировать элиты, и эти процедуры не всегда верно отражают волю или истинные интересы народа. Но если мы отойдем от формального определения, то откроем дверь бесконечным злоупотреблениям принципами демократии. В нашем веке величайшие противники демократии нападали на "формальную" демократию во имя демократии "по существу"… С другой стороны, формальная демократия дает настоящие институциональные предохранители от диктатуры, и для нее куда больше вероятность создать в конце концов демократию "по существу"».
Здесь имеет место явная подмена главного третьестепенным. Ибо суть не в том, является ли «формальная демократия» необходимой предпосылкой «демократии по существу», а в том, рационально ли вообще стремление к этой последней, если большинство населения до нее попросту не доросло. Ведь, по свидетельству самого Фукуямы, даже в несомненно «демократичных по существу» США трудно ожидать, «что демократическая общественность сделает экономически рациональный выбор», если ей придется выбирать между благополучием «будущих поколений» и «сиюминутными экономическими интересами». То есть, на деле получается так, что «демократия по существу» – это режим, при котором некомпетентной и безответственной «демократической общественности» дозволено ради сиюминутного удовольствия пренебрегать судьбами «будущих поколений». В свете чего довольно комично выглядит следующее "пафосное" заявление Фукуямы:
«Но есть еще диктуемая "тимосом" гордость собственной ценностью, и она заставляет людей требовать демократического правительства, которое будет обращаться с ними, как со взрослыми, а не как с детьми, признавая их самостоятельность как свободных личностей…»
Так-то оно так, но прежде чем требовать, чтобы с тобой обращались «как со взрослым», хорошо бы для начала стать им. В противном случае, когда «как со взрослыми» пытаются обращаться с политическими недорослями, это чревато серьезными неприятностями как для государства, так и для самих же этих недорослей. А фактически признанная Фукуямой некомпетентность и безответственность той же «демократической общественности» США – прямое и очевидное свидетельство ее вопиющей, мягко говоря "невзрослости". И занятнее всего то, что выводить ее из этого "невзрослого" состояния никто особо не торопится. Причем для самого Фукуямы такое положение дел, по всей видимости, тоже отнюдь не секрет; иначе он не стал бы приводить в своей книге, без каких-либо возражений, следующее высказывание об американской демократии французского социолога, историка и политика 19 века А. Токвиля:
«Над этой расой людей стоит огромная и покровительствующая власть, взятая исключительно для того, чтобы обезопасить их благоденствие и надзирать за их судьбой. Эта власть абсолютная, подробная, регулярная, осмотрительная и благожелательная. Она была бы похожа на авторитет родителей, если бы, как у родителей, ее целью было бы подготовить людей к взрослости, но она, напротив, стремится держать их в вечном детстве; ее вполне устраивает, что люди наслаждаются жизнью, лишь бы они не думали ни о чем, кроме этого наслаждения».
Впрочем, в этом своем довольно метком сравнении Токвиль кое-что всё же приукрасил. На самом деле мотивы, по которым "демократическая" власть «стремится держать в вечном детстве» западного обывателя, не столь благородны и бескорыстны. Для подавляющего большинства современных западных (и не только) политиков, независимо от того, во власти они или в оппозиции, основной мотив – власть как таковая, для удержания или отъема которой у политических оппонентов в условиях "демократии" чрезвычайно важно уметь "понравиться" избирателям. Вот здесь-то и кроется основной порок «демократии по существу», о котором Фукуяма, естественно, предпочитает не распространяться. Для нас же, напротив, именно здесь принципиально важно, как говорят, «расставить все точки над Ё».
Как ни парадоксально это звучит, классическая буржуазная теория демократии (если ее можно так назвать) "солидарна" с марксизмом в одном заблуждении; а именно, в постулате, согласно которому люди в массе своей при выборе политических предпочтений руководствуются своими объективными (марксисты сказали бы – «классовыми») интересами, т.е. ведут себя или, по меньшей мере, стараются себя вести рационально. Однако в политике это далеко не так. Рациональное поведение предполагает стремление знать истинное положение вещей, чтобы, исходя из него, искать оптимальные решения при данных конкретных обстоятельствах. Но вся «закавыка» в том, что обыватели, в массе своей, не хотят знать правду о себе; перефразируя Пушкина, «всех низких истин им дороже их возвышающий обман». Или, "в прозе",
«Толпа никогда не стремилась к правде; она отворачивается от очевидности, не нравящейся ей, и предпочитает поклоняться заблуждению, если только заблуждение это прельщает ее. Кто умеет вводить толпу в заблуждение, тот легко становится ее повелителем; кто же стремится образумить ее, тот всегда бывает ее жертвой» [11].
В результате возникает своеобразная психологическая "гармония" между экзотимичной «толпой» и еще более экзотимичными ее «повелителями»: «толпа» находит в этой "гармонии" утоление своего «тимоса» лестной для нее ложью, в то время как «повелители» упиваются своим тайным господством над «толпой», не забывая также извлекать материальную выгоду из своего господствующего положения. Такова неприглядная подоплека «демократии по существу», приводящая, в том числе, и к экономическим издержкам. Напомним в этой связи, что и сам Фукуяма в итоге признал:
«…если целью страны является прежде всего экономический рост, то по-настоящему выигрышной будет не либеральная демократия… а сочетание либеральной экономики и авторитарной политики…»
И совершенно ясно, почему это так: просто в условиях авторитаризма некомпетентная и безответственная, подчеркнем еще раз, «демократическая общественность» лишена возможности "эффективно" препятствовать правительству в осуществлении благотворных для нее же самой экономических преобразований.
Означает ли это, что современный РОС предполагает авторитарную форму правления? Вряд ли. Но "общепринятая" демократическая процедура должна, во всяком случае, быть модифицирована таким образом, чтобы исключить возможность какого бы то ни было некомпетентного вмешательства самозваной «общественности» в государственные дела. И уж тем более недопустимо отдавать судьбу страны в руки футбольных хулиганов и национально озабоченных садистов, которым любое уважающее себя государство, не говоря уже о государстве РОС, обязано жестко указать на их заслуженно-незавидное место. Более подробно вопрос о политической системе современного РОС будет рассмотрен в третьей части данной работы.
Возвращаясь к «либеральной демократии» Фукуямы, еще раз подчеркнем, что на поверку она оказывается примитивным обманом или/или самообманом недалекого экзотимического обывателя, совершенно "по-детски" желающего, чтобы его считали «взрослым», но при этом не желающего быть им. Что дает хороший повод не без иронии напомнить об уверениях Фукуямы в отсутствии у «либеральной демократии» каких-либо непротиворечивых альтернатив. Притом, что сама она, судя по его же книге, представляет собой настоящий клубок неразрешимых противоречий.
Во-первых, как было показано выше, она подменяет «власть народа» замаскированной демократическими формальностями властью выборных «слуг народа» над излишне доверчивыми и безответственными избирателями.
Во-вторых, сами провозглашенные Фукуямой основные принципы «либеральной демократии» – свобода и равенство – где-то противоречат друг другу:
Факт, что существенное социальное неравенство останется даже в самом совершенном либеральном обществе, означает, что между принципами-близнецами свободы и равенства, на которых такое общество основано, будет существовать напряженность… Нет фиксированного или естественного пункта, в котором свобода и равенство друг друга уравновешивают, как нет способа оптимизировать то и другое одновременно.
Но между принципами (постулатами) теории – если это действительно принципы – никакой «напряженности» быть не может. В противном случае был бы явно нарушен принцип высшего порядка – требование внутренней непротиворечивости теории, несоблюдение которого приводит к тому, что из "теории" можно вывести всё, что угодно.
Более того, в-третьих, оказывается, что для самого существования «либеральной демократии» жизненно необходима… мегалотимия, против которой вышеназванные "основные принципы" и направлены:
«…мегалотимия нужна для либеральной демократии, а на основе одного только универсального и равного признания ей не выжить.
И потому неудивительно, что современная либеральная демократия вроде Соединенных Штатов допускает заметную свободу для тех, кто желает быть признанным более великим, чем другие. Усилия демократии по изгнанию мегалотимии или ее превращению в изотимию в лучшем случае неполны. И действительно, долговременное здоровье и стабильность демократии можно считать находящимися в прямой зависимости от того, какие отдушины для мегалотимии доступны ее гражданам. Эти отдушины не только отводят латентную энергию тимоса и направляют ее на полезные цели, они еще служат проводами заземления, сбрасывающими избыточную энергию, которая иначе разорвала бы общество на части».
И под самый конец, в-четвертых, Фукуяма делает совсем уж странное признание:
«…либеральная демократия не самодостаточна: общественная жизнь, на которой она основана, должна в конечном счете исходить из источника, отличающегося от либерализма…»
А вот с этим-то «источником», считает Фукуяма, как раз и беда, поскольку
«…либеральные принципы оказали разъедающее воздействие на ценности, предшествующие либерализму и необходимые для сохранения сильных общин, а потому необходимые и для возможности самоподдержания либерального общества».
Но если с «возможностью самоподдержания либерального общества» всё настолько мрачно, то откуда же тогда взяться анонсированному «концу Истории»?..
На этот итоговый вопрос у Фукуямы есть, насколько можно его понять, следующий итоговый ответ. Хотя нынешняя «либеральная демократия» со всеми ее "нестыковками" – далеко не "конфетка", никакого другого приемлемого "конечного пункта" у человечества всё равно нет и не будет. Потому что, с одной стороны, все ее мыслимые альтернативы еще хуже, а с другой стороны, довести ее до логического завершения – значит подготовить почву для ее подрыва изнутри энергией мегалотимии, лишенной в этом случае безопасных путей выхода. Поэтому меньшее из зол в данной ситуации – каким-то способом "заморозить" навеки то положение вещей, которое мы имеем сегодня. Вот такой, прямо скажем, неординарный у Фукуямы "оптимизм". Разумеется, с чисто логической точки зрения его позиция чрезвычайно уязвима. Но, тем не менее, его надежда на вечность капитализма всё же имеет под собой определенные основания, хотя и совсем не те, на которые он ссылается.
В естественных науках есть понятие метастабильного состояния. Это такое состояние некоей системы, в котором она, при соблюдении определенных условий, может оставаться сколь угодно долго, хотя энергетически это состояние не является для данной системы самым "выгодным". Возьмем школьный пример: тщательно очищенная от примесей вода может оставаться в жидком состоянии при температуре ниже 0 градусов Цельсия и выше 100 градусов, хотя для нее "выгоднее" в первом случае превратиться в лед, а во втором – в пар. Есть основания предполагать, что и «либеральная демократия» тоже является своеобразным "метастабильным состоянием" современного западного общества, для которого теоретически уже возможно иное, более выгодное (без кавычек!) для него "фазовое состояние". Но, чтобы этот "фазовый переход" состоялся, необходимо преодолеть "потенциальный барьер" сопротивления определенных социальных сил, "энергии" для чего, однако (благодаря тщательной "очистке мозгов" населения), у современного западного общества явно не хватает.
Что же конкретно обеспечивает "метастабильность" современной «либеральной демократии»? Если одним словом – экзотимия. Очевидно, что в экзотимическом по своему менталитету обществе социальная "конструкция", построенная на «его возвышающем обмане», должна обладать завидной прочностью, тем самым даже оправдывая, в определенном смысле, концепцию «конца Истории». Но, насколько прочна такая "конструкция" для экзотимиков, настолько же она несостоятельна для обладающих трезвым рассудком эндотимиков, которые всегда хотят знать правду, какой бы неприятной она ни была, и всегда стремятся от достигнутого к лучшему, даже если оно "запрещено" идеологами капиталистического «конца Истории». Например, у Фукуямы можно найти такое "откровение":
«В социалистических странах общей практикой было напирать на признание различных экономических прав второго-третьего порядка, в частности права на труд, на жилье, на медицинское обеспечение. Проблема с таким расширенным списком в том, что выполнение этих прав несовместимо с другими правами, такими как право собственности или свободного экономического обмена».
На что рассудительный эндотимик непременно ответит вопросом: а откуда следует, что «право собственности или свободного экономического обмена» ценнее для общества, чем вышеназванные «права второго-третьего порядка»? И начнет разбираться. И в итоге придет к выводу, что эти якобы "третьестепенные" права в действительности являются необходимыми условиями достижения максимальной экономической эффективности общественного производства. В то время как вышеназванные права "первого порядка", с точки зрения той же экономической целесообразности, должны, как минимум, жестко регламентироваться государством, дабы официальные владельцы средств производства соблюдали законные права тех, на кого, в конечном счете, "их" средства производства и должны работать, т.е. прав потребителей. А там, глядишь, недалеко и до социализма.
Глава III. В поисках «царства разума»
§7. Генезис рационализма
Более трехсот лет назад выдающийся немецкий философ, математик и физик. Г.В. Лейбниц сформулировал т.н. закон достаточного основания, который "официально" считается одним из четырех основных законов формальной логики. Однако по своему содержанию закон достаточного основания является, скорее, методологическим принципом, нежели собственно логическим законом. Его суть заключается в утверждении, что все события, происходящие в природе и обществе, имеют рациональное объяснение, т.е. могут быть объяснены некоей совокупностью либо уже достоверно известных, либо пока еще только гипотетических, но тоже вполне естественных, "посюсторонних" обстоятельств. Даже, например, вопиющая нерациональность "социалистической" экономики в СССР была обусловлена какими-то объективными причинами, найти которые – значит рационально объяснить данный исторический феномен.
Заметим, что уже из этого примера видна "двоякость" самого понятия рациональности. В тех случаях, когда речь идет о каких-либо практических действиях или об их результатах, слово «рациональный» воспринимается как синоним слов «целесообразный», «полезный»; если же имеется в виду объяснение какого-либо явления, то близкими по смыслу к слову «рациональный» становятся слова «естественный», «закономерный». Правда, между двумя указанными смыслами рациональности существует объективная связь, которая заключается в том, что всякое заслуживающее внимания обоснование рациональности тех или иных действий (т.е. рациональности в первом смысле) должно быть рациональным во втором смысле этого слова. Но до полного осознания этой, казалось бы, почти самоочевидной связи человечеству как "совокупному индивидууму" даже и сейчас еще весьма далеко. Что, впрочем, тоже имеет свое рациональное объяснение.
Поскольку человек – существо социальное, он не мог не "приобрести" в процессе эволюции присущие всем стайным животным "гены" соперничества и сотрудничества, о которых уже шла речь в §4. Но социальная эволюция человечества стала возможной, по всей видимости, благодаря другому человеческому "гену". А именно, благодаря "гену любопытства", тоже присущему в зачаточной форме многим животным; однако лишь у предков человека биологическая эволюция превратила его в "ген творчества" – психосоциального явления, выражающегося в стремлении к созданию полезных в том или ином смысле вещей (материальных или духовных), аналогичных которым никогда раньше не существовало. Только возникновением "гена творчества" у "переходных" от обезьяны к человеку биологических видов можно объяснить наступление эпохи т.н. «нижнего палеолита», когда эти уже не "просто" обезьяны, но еще не вполне люди "вдруг" обрели способность и желание создавать из гладкой морской гальки первые рукотворные орудия труда, обкалывая гальку с одной стороны так, чтобы на ней образовались острые края.
Впервые проявивший себя сотни тысяч, если не миллионы лет назад "ген творчества" подстегнул, в свою очередь, развитие способности человека к рациональному мышлению, без чего были бы невозможны все последующие изобретения и открытия человечества. Но вместе с рациональным мышлением развивалось и мышление иррациональное или, точнее, псевдорациональное, породившее, в частности, первые религиозные верования и связанные с ними обряды. Фактически это были первые "псевдотеории", основанные на превращенной в догму "гипотезе" о всеобщем, "космическом" характере отношений, которые существовали между людьми первобытного общества. Другими словами, люди догматически приписывали всему, что их окружало, свои собственные ощущения, эмоции, желания, страхи и т.д., чем допускали одну из самых распространенных и в наше время логических ошибок – т.н. ошибку «поспешного обобщения». Однако, при всей логической несостоятельности этих "псевдотеорий", они, как правило, играли определенную положительную роль (т.е. были, до известной степени, "рациональными" в первом смысле этого слова), способствуя сплочению, а впоследствии и разумной (прежде всего с "экономической" и "оборонной" точек зрения) структуризации архаичных обществ.
В дальнейшем же, по мере "взросления" человечества, взаимоотношение между рациональным и иррациональным началами человеческого сознания всё более приобретало характер противоборства с тенденцией к постепенному вытеснению иррационального начала рациональным. Долгое время это противоборство протекало в форме "междоусобной" борьбы религиозных идеологий, т.е. "гибридных" рационально-иррациональных (с разным соотношением рационального и иррационального начал) мировоззрений. В отличие от "чистого" религиозного мифотворчества с его слепой верой в сверхъестественное, идеологии претендовали и претендуют на некую "доказательность" своих положений. Особенно примечательна в этом смысле христианская идеология, сделавшая своим "официальным" инструментом убеждения в "истинности" христианской веры традиционную логику, основы которой заложил Аристотель. Но с постепенным расширением горизонта объективных знаний об окружающем мире его рационально-прагматическое восприятие всё настоятельнее требовало решительного разрыва с окаменевшими религиозными и прочими догмами, что в конечном счете привело к прямому идеологическому, а затем и политическому конфликту между как будто бы вдруг проснувшимся «разумом» и прежним «средневековым мракобесием». В этом политическом конфликте «разум» представляла рациональная в своей основе идея «суверенитета народа» и «естественного» равенства всех людей, а «средневековое мракобесие» – старые представления о «божественной» природе монархической власти и привилегий «высших» сословий.
Буржуазное «царство разума» стало, по-видимому, первым в истории проектом преобразования общества на рациональных началах, т.е. первым сознательно разработанным проектом РОС, принятым к реализации. Однако само понимание рациональности оставалось в то время еще весьма "сырым", почти интуитивным, исходящим не из сколько-нибудь развитой мировоззренческой концепции, а непосредственно из того обыденного здравого смысла, о котором Энгельс в «Анти-Дюринге» заметил, что
«…здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования».
Поэтому не стоит особо удивляться тому, что лишь «выйдя на широкий простор» воплощения в реальность капиталистического проекта «царства разума», его прежние искренние сторонники неожиданно для самих себя вдруг обнаружили целый ряд таких неотъемлемых качеств капитализма (кризисы, безработица и т.п.), для которых в подлинном «царстве разума» вряд ли нашлось бы место. Особенно нетерпимым оказался вопиющий разрыв между провозглашенными идеалами «Свободы, Равенства, Братства» и жестокими реалиями раннего капитализма, о которых Пушкин, задолго до Маркса, в одном из своих публицистических произведений [12] написал следующее:
«Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с другой – какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смидта или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что всё это есть не злоупотребление, не преступление, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию…»
Вполне естественной реакцией на столь кричащее несоответствие между "красивой" теорией и "некрасивой" практикой стала разработка с начала 19 века первой альтернативной капитализму концепции РОС, или "царства разума-2", получившей наименование «социализм». В пропаганде своей разновидности этой концепции больше других преуспели Маркс и Энгельс. На формирование их взглядов существенное влияние оказал произошедший к тому времени мировоззренческий переворот в естествознании, утвердивший рационализм в качестве единственно приемлемой "философии" поиска истины. Своеобразной "декларацией независимости" рационального мышления от религиозных и прочих догм прозвучал знаменитый ответ Лапласа на вопрос Наполеона о том, почему в его теории возникновения Солнечной системы нет ни одного упоминания о Творце: «Сир, я не нуждался в этой гипотезе».
Таким образом, понимание рациональности поднялось, наконец, с "бытового" на научно-мировоззренческий уровень. Но само это первое в истории последовательно научное мировоззрение, известное как «лапласовский детерминизм», своими шокирующими выводами не могло не вызывать интуитивного неприятия. Возникший на волне блестящих успехов ньютоновской механики в математически точном описании широкого круга явлений природы, «лапласовский детерминизм» объявил законы Ньютона «истинными в последней инстанции» законами мироздания, ничуть не смущаясь теми фаталистическими выводами, которые из этого предположения вытекали. Сам Лаплас такими словами выразил свою убежденность в их справедливости:
«Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее составляющих частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движение величайших тел Вселенной, наравне с движением мельчайших атомов. Не оставалось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором».
Очевидно, что справедливость такой «картины мира», с необходимостью вытекающей из признания абсолютной истинности законов классической механики, мягко говоря, сомнительна уже хотя бы потому, что она "лишает" нас какой бы то ни было свободы выбора, утверждая, что каждый наш шаг, от рождения до самой смерти, предопределен вплоть до мельчайших деталей. Как иронизировал по этому поводу Энгельс,
«Что в этом стручке пять горошин, а не четыре или шесть, что хвост этой собаки длиною в пять дюймов, а не длиннее или короче на одну линию, что этот цветок клевера был оплодотворен в этом году пчелой, а тот – не был, и притом этой определенной пчелой и в это определенное время, что это определенное, унесенное ветром семя одуванчика взошло, а другое — не взошло, что в прошлую ночь меня укусила блоха в 4 часа утра, а не в 3 или в 5, и притом в правое плечо, а не в левую икру, – все это факты, вызванные не подлежащим изменению сцеплением причин и следствий, незыблемой необходимостью, и притом так, что уже газовый шар, из которого произошла солнечная система, был устроен таким образом, что эти события должны были случиться именно так, а не иначе».
Отсюда, помимо всего прочего, вытекает и принципиальная пустота таких понятий как честь, совесть, воля и т.п., поскольку для проявления этих человеческих качеств необходимо наличие нравственного выбора, которого, в рамках данной «картины мира», у нас просто нет и быть не может. Но при всей интуитивной неприемлемости подобного взгляда на вещи, категорически отвергнуть его никто не решался, так как он, повторим, с необходимостью вытекает из законов классической механики, оспорить "авторитет" которых в то время "не хватило смелости" даже Энгельсу. О том, насколько "недиалектичным" было его собственное представление о классической механике, четко видно, например, из следующего его высказывания в «Диалектике природы»:
«…первое место заняло элементарнейшее естествознание – механика земных и небесных тел, а наряду с ней, на службе у нее, открытие и усовершенствование математических методов. Здесь были совершены великие дела. В конце этого периода, отмеченном именами Ньютона и Линнея, мы видим, что эти отрасли науки получили известное завершение. В основных чертах установлены были важнейшие математические методы: аналитическая геометрия – главным образом Декартом, логарифмы – Непером, дифференциальное и интегральное исчисление – Лейбницем и, быть может, Ньютоном. То же самое можно сказать о механике твердых тел, главные законы которой были выяснены раз навсегда».
Однако нам, живущим в 21 веке, достоверно известно, что формулы классической, ньютоновской механики, с открытием которых законы механического движения были, якобы, «выяснены раз навсегда», в действительности описывают реальное движение физических тел только приблизительно верно, да и то лишь при дополнительных ограничениях на их скорость и размеры. Вообще после того, как в 20 веке было установлено, что законы механического движения имеют принципиально вероятностный характер, «лапласовский детерминизм» утратил какое бы то ни было мировоззренческое значение, превратившись в "музейный экспонат" истории развития науки. Но во времена Маркса и Энгельса ньютоновская механика считалась эталоном научности, на который должны были равняться все теоретические науки, включая общественные. Что, как будет показано в следующем параграфе, весьма заметно повлияло также и на "дух" марксистской концепции общественного развития, вопреки задекларированной ее авторами приверженности «диалектическому методу».
§8. Между «царством необходимости» и «царством свободы»
Как известно, в социологической концепции марксизма некоторые ее критики узрели «исторический детерминизм». В том, что эта характеристика марксистского «материалистического понимания истории» небезосновательна, убеждает, например, следующее рассуждение о «всемирно-исторической роли пролетариата» в совместной ранней работе Маркса и Энгельса «Святое семейство»:
«Дело не в том, в чем в данный момент видит свою цель тот или иной пролетарий или даже весь пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат на самом деле и что он, сообразно этому своему бытию, исторически вынужден будет делать. Его цель и его историческое дело самым ясным и непреложным образом предуказываются его собственным жизненным положением, равно как и всей организацией современного буржуазного общества».
Сегодня вряд ли нужно кому-то доказывать, что марксистская оценка революционного потенциала пролетариата оказалась чересчур завышенной. И это заставляет предположить, что исходные "формулы", по которым в марксистской концепции "рассчитывалась" степень революционности пролетариата, в чем-то были ошибочными. Но, безотносительно к собственно "пролетарской тематике" (ее мы затронем в следующем параграфе), бросается в глаза совершенно "механистически-детерминистское" понимание авторами «Святого семейства» причинной связи между «собственным жизненным положением» пролетариата и его «историческим делом».
Вот еще пример того же рода. С одной стороны, Энгельс в «Диалектике природы» подвергает строгой критике современных ему естествоиспытателей за их «яростное стремление свести всё к механическому движению», а с другой стороны, он же в своем письме Й. Блоху от 21 сентября 1890 г. сам дает чисто «механическое» объяснение поступательного хода Истории:
«Мы делаем нашу историю сами, но, во-первых, мы делаем ее при весьма определенных предпосылках и условиях. Среди них экономические являются в конечном счете решающими. Но и политические и т.п. условия, даже традиции, живущие в головах людей, играют известную роль, хотя и не решающую…
Во-вторых, история делается таким образом, что конечный результат всегда получается от столкновений множества отдельных воль, причем каждая из этих воль становится тем, что она есть, опять-таки благодаря массе особых жизненных обстоятельств. Таким образом, имеется бесконечное количество перекрещивающихся сил, бесконечная группа параллелограммов сил, и из этого перекрещивания выходит одна равнодействующая – историческое событие. Этот результат можно опять-таки рассматривать как продукт одной силы, действующей как целое, бессознательно и безвольно… Таким образом, история, как она шла до сих пор, протекает подобно природному процессу и подчинена, в сущности, тем же самым законам движения».
Правда, здесь необходима оговорка: Энгельс не случайно относит вышеприведенное объяснение только к Истории, «как она шла до сих пор», предполагая, что в будущем "включится" совершенно иной "механизм" исторического развития, о котором уже нельзя будет сказать, что он действует «бессознательно и безвольно». В своей брошюре «Развитие социализма от утопии к науке», которую Маркс назвал «введением в научный социализм», Энгельс об этой грядущей "смене механизма" исторического развития говорит следующее:
«Раз общество возьмет во владение средства производства, то будет устранено товарное производство, а вместе с тем и господство продукта над производителями. Анархия внутри общественного производства заменяется планомерной, сознательной организацией… То объединение людей в общество, которое противостояло им до сих пор как навязанное свыше природой и историей, становится теперь их собственным свободным делом. Объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей. И только с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и всё возрастающей мере те следствия, которых они желают. Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы».
Попутно заметим, что на фоне этого высказывания Энгельса особенно ясно видна вся пошлость фукуямовской трактовки и "критики" марксистского «царства свободы»:
«Фактически марксистское царство свободы есть четырехчасовой рабочий день, то есть общество настолько продуктивное, что работа человека по утрам может удовлетворить все естественные потребности его и его семьи, а день и вечер остается ему для охоты, или поэзии, или критики. В каком-то смысле реальные коммунистические общества вроде Советского Союза или бывшей Германской Демократической Республики этого царства свободы достигли, потому что мало кто выдавал больше четырех часов честной работы в день. Но редко кто проводил остаток времени, занимаясь поэзией или критикой, поскольку это могло привести прямо в тюрьму; время проводили в очередях, в пьянстве или в интригах за получение путевки в переполненный санаторий на загрязненном пляже».
Прежде всего бросается в глаза, скажем так, недостаточная осведомленность Фукуямы, принявшего необходимую (но не достаточную!) предпосылку перехода к марксистскому «царству свободы» за цель этого перехода. Как следствие, для него свобода, «царством» которой, согласно марксистской доктрине, станет коммунизм, есть свобода… от труда. Чтобы показать, до какой степени это далеко от аутентичной марксистской концепции коммунизма, обратимся к соответствующим разъяснениям Ленина о том, что коммунизм не отменяет труд как полезную для общества деятельность, а "всего лишь" в корне изменяет характер отношения людей к труду:
«Коммунистический труд в более узком и строгом смысле слова есть бесплатный труд на пользу общества, труд, производимый не для отбытия определенной повинности, не для получения права на известные продукты, не по заранее установленным и узаконенным нормам, а труд добровольный, труд вне нормы, труд, даваемый без расчета на вознаграждение, без условия о вознаграждении, труд по привычке трудиться на общую пользу и по сознательному (перешедшему в привычку) отношению к необходимости труда на общую пользу, труд, как потребность здорового организма» [13].
Этого разъяснения достаточно, чтобы понять, что Маркс и Энгельс, говоря о коммунистическом «царстве свободы», подразумевали отнюдь не "свободу" от труда. Конкретно, речь шла (и идет!) о свободе от тех искусственных и неразумных обстоятельств, которые окружают современного среднестатистического обывателя, и которые делают его жизнь гораздо более нездоровой и опасной физически, а также гораздо менее осмысленной и богатой духовно, чем она могла бы быть уже сейчас при рациональной организации общества. Другой вопрос, что упомянутые Фукуямой «реальные коммунистические общества» на самом деле были организованы в определенном смысле еще более нерационально, чем та же «либеральная демократия». И одна из причин этого – теоретические ошибки марксизма, включая не вполне адекватное представление Маркса и Энгельса о характере общественного развития.
Возвращаясь к позиции классиков марксизма по данному вопросу, необходимо отметить две вещи. Во-первых, из приведенных выше их цитат видно, что предварительными условиями перехода к «царству свободы» Маркс и Энгельс считали победоносную пролетарскую революцию и преобразование экономических отношений под "эгидой" пролетариата на новых, коллективистских началах. Эти "непреходящие" положения марксизма станут предметом обсуждения в следующем параграфе. И, во-вторых, незадолго до смерти Энгельс подверг свои прежние взгляды на пролетарскую революцию весьма существенной коррекции. О том, в чем конкретно она заключалась и какие выводы из нее следуют, как раз и пойдет речь ниже.
В 1895 г., в своем введении к работе Маркса «Гражданская война во Франции», написанной еще в 1850 г., Энгельс признал, что «взгляд, которого мы [т.е. он и Маркс] тогда придерживались, оказался иллюзией». В чем же заключалась, по его мнению, иллюзорность его и Маркса юношеских представлений? Следуя марксистскому постулату о первичности общественного бытия и вторичности общественного сознания, обратимся прежде всего к тем переменам в материальных условиях бытия, которые произошли на глазах Энгельса за его жизнь.
В 1892 г., в предисловии ко второму немецкому изданию своей ранней работы «Положение рабочего класса в Англии», Энгельс написал:
«Описанное в этой книге положение вещей, по крайней мере поскольку оно касается Англии, в настоящее время во многих отношениях принадлежит прошлому».
Затем, после сравнения этого прежнего «положения вещей» с тем, которое сложилось полвека спустя, Энгельс дал свое объяснение обнаруженных им явных перемен к лучшему. Как ни странно, оказалось, что
«…самого по себе развития капиталистического производства было достаточно для того, чтобы устранить все те мелкие притеснения, которые делали столь тяжелой судьбу рабочего в прежние годы».
Так это или не так, но сам факт улучшения положения рабочих в результате «развития капиталистического производства» находился в явном противоречии с т.н. «всеобщим законом капиталистического накопления», сформулированном Марксом в 1-м томе «Капитала»:
«…по мере накопления капитала положение рабочего должно ухудшаться…»
Сегодня, анализируя позицию аутентичного марксизма по данному вопросу, нельзя не заподозрить, что этот «всеобщий закон» представлял всего лишь облеченное в "наукообразную" форму ощущение молодых Маркса и Энгельса, что капитализму вот-вот придет конец. Главным же источником этого ощущения были, конечно, экономические кризисы. Но упования на то, что следующего кризиса капитализм уже не переживет, лишь обнаруживают недопонимание "внутреннего механизма" этих тогда новых для экономики явлений. А именно, не было обращено должное внимание на то ключевое обстоятельство, что непосредственной причиной первых экономических кризисов был хаотический БУРНЫЙ РОСТ экономики в предшествующий период. То есть, эти кризисы, при всех своих разрушительных последствиях, были, тем не менее, болезнью роста капитализма, а не его деградации, как тогда «сгоряча» вообразили Маркс и Энгельс. Что спустя полвека и должен был признать Энгельс. В уже упомянутом выше своем введении к «Гражданской войне во Франции» Маркса он писал:
«История показала… что состояние экономического развития европейского континента в то время далеко еще не было настолько зрелым, чтобы устранить капиталистический способ производства; она доказала это той экономической революцией, которая с 1848 г. охватила весь континент и впервые утвердила крупную промышленность во Франции, Австрии, Венгрии, Польше и недавно в России, а Германию превратила прямо-таки в первоклассную промышленную страну, – и всё это на капиталистической основе, которая, таким образом, в 1848 г. обладала еще очень большой способностью к расширению».
И представляется вполне очевидным, что именно эта недооцененная «способность к расширению» стала предпосылкой непредвиденного марксизмом постепенного улучшения положения рабочего класса на протяжении второй половины 19 века. Но отсюда вытекает еще одна, причем гораздо более серьезная "неприятность" для марксистского "сценария" краха капитализма, основанного на предположении, что пролетариат есть та сила,
«…которая под угрозой гибели вынуждена совершить этот переворот».
Поскольку в конце 19 века стало окончательно ясно, что для пролетариата эта «угроза гибели» сильно преувеличена, вся старая марксистская концепция пролетарской революции «повисла в воздухе». Как раз этот факт и зафиксировал Энгельс своим признанием иллюзорности его и Маркса прежних взглядов на пролетарскую революцию. Их иллюзорность заключалась, по мнению Энгельса, в неправомерном "проецировании" на революционную борьбу за «освобождение пролетариата» опыта предыдущих революций, которые все
«…были революции меньшинства. Если большинство и принимало в них участие, оно действовало – сознательно или бессознательно – лишь в интересах меньшинства…»
Такой же «бессознательной», тоже совершаемой под "незримым" диктатом сознательного меньшинства, но только на сей раз – под диктатом в интересах большинства, ради его «освобождения», представлялась тогда Марксу и Энгельсу революция 1848 г.:
«…как раз в 1848 г. можно было по пальцам сосчитать людей, которые хоть сколько-нибудь понимали, в каком направлении следует искать это освобождение. Даже в Париже самим пролетарским массам и после победы было совершенно неясно, каким путем им следует идти. И всё же движение было налицо – инстинктивное, стихийное, неудержимое. Разве это не было именно таким положением, при котором должна была увенчаться успехом революция, руководимая, правда, меньшинством, но на этот раз не в интересах меньшинства, а в самых доподлинных интересах большинства?»
Именно с этой «иллюзией» Энгельс впоследствии расстался, придя к заключению, что
«Прошло время внезапных нападений, революций, совершаемых немногочисленным сознательным меньшинством, стоящим во главе бессознательных масс. Там, где дело идет о полном преобразовании общественного строя, массы сами должны принимать в этом участие, сами должны понимать, за что идет борьба, за что они проливают кровь и жертвуют жизнью».
Если сравнить данное утверждение с приведенным чуть выше отрывком из письма Энгельса Й. Блоху, написанного всего пятью годами ранее, то сразу станет ясно, что пролетарская революция, в новом понимании Энгельса, от самого своего начала и до победного конца, лежит уже за пределами «царства необходимости», в рамках которого исторические перемены происходят «подобно природному процессу», т.е. (как тогда считалось) в согласии с принципом детерминизма. То есть, в итоге Энгельс пришел к выводу, что социализм может победить лишь тогда, когда он станет СОЗНАТЕЛЬНЫМ выбором большинства. Однако убедить консервативное по своей натуре и невежественное в вопросах общественного устройства большинство в правильности радикального – социалистического – выбора, не имея при этом возможности сразу же предоставить наглядные практические доказательства его правильности, совсем не просто. Ибо давно и справедливо замечено, что,
Как ни полезна вещь, – цены не зная ей,
Невежда про нее свой толк всё к худу клонит…
Тем более, что противоположная сторона, которой есть что терять, не жалеет усилий и средств для того, чтобы как можно дольше удерживать большинство в этом выгодном для нее невежественном состоянии.
Следовательно, социалистическая (причем не обязательно «пролетарская») революция начинается тогда, когда начинается борьба за сознание масс. И заранее предугадать исход этой борьбы, где у каждого из противников есть свои сильные и слабые стороны, не поддающиеся "в пылу схватки" точному учету, невозможно в принципе. А это значит, что в современную эпоху, когда борьба за социализм уже идет, для обществоведческих дисциплин тоже, подобно естествознанию, более органична не "философия" исторической неизбежности (детерминизма), а "философия" исторических возможностей (поссибилизма). Поэтому и «партия РОС» в современных условиях – это «партия» сознательного, рационального исторического выбора из реально имеющихся альтернативных возможностей.
§9. Марксизм: работа над ошибками
Итак, рационализм в его современном понимании, применительно к интересующим нас вопросам общественного устройства, означает сознательную борьбу за рационально обоснованный выбор из всех теоретически возможных путей дальнейшей эволюции общества. Именно таким выбором, с точки зрения Автора, до сих пор остается общественная система, основанная на принципе «От каждого – по способностям, каждому – по труду». То есть на принципе, "заимствованном" у марксистского "царства разума-2", воплотить которое в реальность оказалось невозможным ввиду ошибок, допущенных при его "проектировании". Поэтому для успеха нового проекта "царства разума-3", т.е. проекта современного РОС, необходимо при его разработке избежать всех этих ошибок, которые можно условно разделить на две категории: утверждения, ошибочные даже с точки зрения старого, "детерминистского" рационализма, и ошибки, проистекающие непосредственно из последнего. Начнем с разбора ошибок первого типа, среди которых особое место занимает явно ложное представление марксизма о «всемирно-исторической миссии пролетариата».
Чтобы лучше разобраться, в чем конкретно заключена его ложность, вновь обратимся к «Развитию социализма от утопии к науке» Энгельса, где он утверждает, что при капитализме имеет место «несовместимость общественного производства с капиталистическим присвоением». Эта «несовместимость» проявляется, согласно Энгельсу, в двух главных коллизиях: «как антагонизм между пролетариатом и буржуазией» и «как противоположность между организацией производства на отдельных фабриках и анархией производства во всем обществе». Единственное же возможное и неизбежное разрешение этого двойного противоречия капитализма заключается в следующем:
«Пролетариат берет государственную власть и превращает средства производства прежде всего в государственную собственность…»
Но откуда следует, что пролетариат захочет и сможет «взять государственную власть»? Достаточно ли обосновано представление о нем классиков марксизма как о революционным классе? Против его признания «гегемоном» социалистической революции можно выдвинуть, по меньшей мере, два аргумента: один, так сказать, формально-логический, а другой – социально-психологический.
Формально-логический аргумент базируется на сравнении гипотетической пролетарской революции с реальными буржуазными революциями под углом зрения закона аналогии, утверждающего, что из подобных наборов посылок вытекают подобные следствия. Легко видеть, что представление о социалистической революции как о революции пролетарской противоречит закону аналогии, если проводить аналогию с капиталистической, буржуазной (по названию класса-«гегемона») революцией. Действительно, основными классами предшествующего капитализму феодального строя являются, как известно, господствующий класс феодалов и подчиненный ему класс крестьян, между которыми тоже имел место «антагонизм». Поэтому, если механически перенести марксистскую схему антикапиталистической пролетарской революции на революцию антифеодальную, то роль революционного класса последней "досталась бы" крестьянству, а не той "третьей силе" – буржуазии – которая осуществила антифеодальную революцию в исторической реальности. Здесь будет нелишним напомнить, что в России во второй половине 19 века народники самоотверженно пытались "революционизировать" крестьянство, но успеха не добились. Так что марксисты в своей революционной теории фактически повторили ошибку народников, тоже упустив из виду некую "третью силу", которой в будущем и предстоит сыграть историческую роль подлинного «гегемона» антикапиталистической революции, аналогичную роли буржуазии в революции антифеодальной. Во всяком случае, именно такой вывод напрашивается из прямого, "без затей", обращения к закону аналогии.
Другой, социально-психологический аргумент против способности пролетариата возглавить антикапиталистическую революцию, непосредственно вытекает из уже цитированного фундаментального положения исторического материализма:
«Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание».
«Общественное бытие» рабочего класса как класса-исполнителя требует от него и каждодневно воспитывает в нем профессиональную привычку строго соблюдать разработанные для него (но не им!) технологические инструкции и неукоснительно исполнять распоряжения "начальства". Сам характер пролетарского труда, таким образом, оставляет чрезвычайно мало места для самостоятельного почина, творческой инициативы, без чего невозможно никакое революционное действие. Поэтому формируемая в таких условиях классовая психология вряд ли может породить нечто большее, чем не представляющие опасности для капитализма «тред-юнионистские» требования повышения зарплаты и улучшения условий труда.
Интересно, что к этому же выводу, казалось бы, должен был прийти и Ленин, коль скоро он сам в своей программной работе «Что делать?» признавал:
«История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское, т.е. убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных необходимых для рабочих законов и т.п. Учение же социализма выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов, интеллигенцией».
Видимо, излишне трепетное отношение к Марксу помешало Ленину сделать отсюда очевидный, в сущности, вывод: «учение социализма» чуждо классовому сознанию пролетариата, определяемому, напомним, его «общественным бытием», которое, в свою очередь, обусловлено самим характером промышленного производства. И поэтому, пока рационально организованное промышленное производство будет оставаться таким, какое оно есть, классовое сознание рабочих будет оставаться «тред-юнионистским», вопреки любым попыткам революционизировать его "извне" социалистической или какой угодно еще агитацией.
Таков, подчеркнем еще раз, вывод, закономерно вытекающий из основного положения исторического материализма о первичности общественного бытия и вторичности общественного сознания. Причем то, что в индустриальную эпоху невозможна никакая пролетарская революция, должно быть одинаково ясно как здравомыслящему "детерминисту", так и здравомыслящему "поссибилисту". Но уже на вопрос о том, возможна ли в наше время хоть какая-то антикапиталистическая революция, "детерминист" и "поссибилист" ответят по-разному. Первый скажет, что сам вопрос сформулирован некорректно, поскольку антикапиталистическая революция, как и любое другое гипотетическое событие, либо абсолютно не возможна, либо абсолютно неизбежна. Второй же с этим категорически не согласится, и станет утверждать, что антикапиталистическая революция может или состояться, или не состояться; единственный вопрос, достойный обсуждения, – это вопрос о соотношении вероятностей того и другого. Как должно быть ясно из вышеизложенного, именно этой последней, "поссибилистической" точки зрения придерживается Автор. Тогда как Фукуяме, насколько можно судить, ближе позиция "детерминиста".
Итак, с точки зрения здравомыслящего "поссибилиста", к числу которых относит себя Автор, идея «диктатуры пролетариата» как политической основы "царства разума-2" представляется иррациональной. Но это еще не означает невозможности какой бы то ни было альтернативы современному капитализму, поскольку еще остается идея преобразования экономики на коллективистских и плановых началах, рациональность которой никак не зависит от рациональности идеи «диктатуры пролетариата». Если есть налицо «образованные представители имущих классов» (или даже "неимущих", что в данном случае непринципиально; ключевое слово – «образованные»), готовые бороться за указанное преобразование экономики, и если оно действительно выгодно большинству населения (что, впрочем, еще нужно доказать), то нельзя априори утверждать, что эта их борьба неизбежно закончится поражением или, наоборот, безусловно увенчается полным успехом. Согласно "философии" исторического выбора, в принципе не исключен ни тот, ни другой вариант. И многое, в частности, зависит от того, насколько тщательно будет продуман и детально разработан проект соответствующих экономических преобразований.
Но, возвращаясь в этой связи конкретно к проекту "царства разума-2", нельзя не заметить, что он и в своей экономической составляющей был, мягко говоря, далек от совершенства. Причем главной причиной этого, как будет показано ниже, стал всё тот же присущий марксизму «исторический детерминизм», который нашел свое выражение в принципиальном отказе от предварительной разработки подробных «утопических проектов» общественной организации будущего. Эта особенность марксизма четко проявляется, например, в следующем "поучении" Энгельса:
«Пробуждающееся понимание того, что существующие общественные установления неразумны и несправедливы… является лишь симптомом того, что в методах производства и в формах обмена незаметно произошли такие изменения, которым уже не соответствует общественный строй, скроенный по старым экономическим условиям. Отсюда вытекает также и то, что средства для устранения обнаруженных зол должны быть тоже налицо – в более или менее развитом виде – в самих изменившихся производственных отношениях. Надо не изобретать эти средства из головы, а открывать их при помощи головы в наличных материальных фактах производства» .
Та же самая мысль, напомним, присутствует в предисловии Маркса «К критике политической экономии»:
«…человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления».
Верные этому своему "антиутопизму" Маркс и Энгельс усматривали якобы уже имеющиеся налицо «материальные условия решения» задачи социалистического переустройства экономики в организации производства на капиталистической фабрике:
«Общество, как целое, имеет с внутренним устройством фабрики ту общую черту, что и в нем тоже имеется свое разделение труда. Если мы возьмем за образец разделение труда на современной фабрике, чтобы применить его затем к целому обществу, то мы найдем, что общество, наилучшим образом организованное для производства богатств, бесспорно, должно было бы иметь лишь одного главного предпринимателя, распределяющего между различными членами общественного коллектива их работу по заранее установленным правилам. Но в действительности дело обстоит совсем иначе. Тогда как внутри современной фабрики разделение труда регулируется до мелочей властью предпринимателя, современное общество для распределения труда не имеет других правил, другой власти, кроме свободной конкуренции» [14].
Впоследствии эту идею, ключевую для марксистской концепции социализма, подхватил и развил, в духе уже своего времени, Ленин:
«Социализм есть не что иное, как ближайший шаг вперед от государственно-капиталистической монополии. Или иначе: социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу всего народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией…» [15].
Но одно то, что монополия «перестала быть капиталистической», т.е., что она утратила старые, рыночные стимулы (прибыль) и ориентиры («свободные» рыночные цены), еще вовсе не гарантирует ее эффективного функционирования «на пользу всего народа», как довольно наивно предполагали марксисты, упустив из виду, что производство является хотя и важнейшей, но только частью любой экономики, в том числе и социалистической. Данный "прокол" достаточно четко просматривается, например, в следующем рассуждении Энгельса:
«Разумеется, и в этом случае общество должно будет знать, сколько труда требуется для производства каждого предмета потребления. Оно должно будет сообразовать свой производственный план со средствами производства, к которым в особенности принадлежат также и рабочие силы. Этот план будет определяться в конечном счете взвешиванием и сопоставлением полезных эффектов различных предметов потребления друг с другом и с необходимыми для их производства количествами труда. Люди сделают тогда всё это очень просто, не прибегая к услугам прославленной "стоимости"» .
Но действительно ли замена рынка с «прославленной "стоимостью"» всеобщим «производственным планом» – это «очень просто», как полагал Энгельс? Посмотрим на эту задачу с практической точки зрения: откуда конкретно социалистическое общество сможет узнать, «сколько труда требуется для производства каждого предмета потребления»? На этот вопрос Энгельс отвечал так:
«Чтобы определить при этих условиях [социализма] количество общественного труда, заключающееся в продукте, нет надобности прибегать к окольному пути; повседневный опыт непосредственно указывает, какое количество этого труда необходимо в среднем. Общество может просто подсчитать, сколько часов труда заключено в паровой машине, в гектолитре пшеницы последнего урожая, в ста квадратных метрах сукна определенного качества» [16].
Как видим, Энгельс (и Маркс тоже) исходил из того, что единственной мерой труда при социализме является непосредственно рабочее время. Но час труда в каком-нибудь столичном офисе и час труда в угольном забое – далеко не одно и то же. И потому реальный "трудовой вес" этих двух физически равных друг другу отрезков времени будет разным, как бы Энгельс ни уверял в том, что время и только время является «естественной, адекватной, абсолютной» мерой труда. "Хуже" того: чтобы уменьшить до разумного предела число желающих просиживать свое рабочее время в столичных офисах и увеличить до уровня общественной потребности число готовых спуститься в угольный забой, социалистическому государству волей-неволей придется соответственно уменьшить выраженную в зарплате цену часа работы первых и увеличить – вторых. То есть, рационально организованное социалистическое производство не может обойтись без рыночного по сути принципа регулирования оплаты труда: чем выше неудовлетворенный спрос производства на ту или иную профессию, тем больше придется увеличить зарплату соответствующих специалистов, чтобы поднять их предложение на социалистическом рынке труда (как ни "кощунственно" для марксистов это звучит) до уровня спроса на них.
Необходимость сохранения при социализме элементов рыночного регулирования оплаты труда – далеко не единственная непредвиденная (для Энгельса) "сложность" в определении реальных затрат на производство тех или иных видов продукции. Но, коль скоро уже речь зашла об использовании при социализме рыночных регуляторов производства, сразу же назовем еще одну задачу социалистического планирования, эффективное решение которой тоже невозможно без рыночных регуляторов. А именно, отмеченную Энгельсом задачу «взвешивания и сопоставления полезных эффектов различных предметов потребления друг с другом». Здесь основная проблема заключается в том, что, поскольку речь идет о предметах потребления, их «полезные эффекты» будут, как правило, разными в глазах разных индивидуумов, ибо «о вкусах не спорят». Учесть же в общегосударственном плане производства все субъективные пристрастия каждого индивидуума, подверженные, к тому же, непредсказуемым переменам, невозможно физически. И поэтому, если в производстве потребительских товаров полностью устранить рыночные регуляторы, как бы не случилось того, о чем в свое время предупреждал сам Энгельс:
«Только обесценение или чрезмерное вздорожание продуктов воочию показывает отдельным производителям, что и в каком количестве требуется или не требуется для общества. Между тем именно этот единственный регулятор и хочет упразднить утопия, представляемая также и Родбертусом. Если же мы теперь спросим, какие у нас гарантии, что каждый продукт будет производиться в необходимом количестве, а не в большем, что мы не будем нуждаться в хлебе и мясе, задыхаясь под грудами свекловичного сахара и утопая в картофельной водке, или что мы не будем испытывать недостатка в брюках, чтобы прикрыть свою наготу, среди миллионов пуговиц для брюк, то Родбертус с торжеством укажет нам на свой знаменитый расчет, согласно которому за каждый излишний фунт сахара, за каждую непроданную бочку водки, за каждую непришитую к брюкам пуговицу выдана правильная расписка, расчет, в котором все в точности "совпадает" и по которому "все претензии будут удовлетворены, и ликвидация этих претензий совершится правильно"».
Данная цитата взята из написанного Энгельсом в 1884 г. предисловия к первому немецкому изданию работы Маркса «Нищета философии». В нем Энгельс подверг уничтожающей критике "социалистические" взгляды немецкого политика и экономиста Родбертуса, полагавшего, что при социализме розничные цены должны быть в точности равны их «трудовой стоимости». Разумеется, общегосударственное планирование в принципе способно предотвратить описанный Энгельсом "пуговично-брючный" и другие подобные "апокалипсисы"; спланировать обобществленное производство так, чтобы, условно говоря, каждая пуговица "нашла свои брюки", в принципе не так уж сложно. Но никакое общегосударственное планирование никогда не сможет гарантировать, что брюки какого-то одного цвета или фасона не попадут в разряд «дефицита», тогда как другие, "почти такие же", и потому имеющие почти такую же «трудовую стоимость», не останутся вечно лежать мертвым грузом на складах.
Кстати, нечто подобное имело место в СССР с его политикой «твердых» розничных цен. Одним из последствий этой политики стало распространение "вторичной торговли" товарами повышенного спроса, которые скупались оптом советскими "подпольными капиталистами" по государственным ценам и затем перепродавались из-под полы уже по ценам «свободного (или «черного», как его называли) рынка». Таким образом, «твердые» государственные цены служили источником неправедного обогащения спекулянтов, тем самым дискредитируя саму идею социализма и подготавливая исподволь почву для капиталистического реванша. Словом, нравится это сторонникам социализма или нет, но свободные розничные цены, уравновешивающие спрос и предложение на потребительском рынке, нужны социалистической экономике не меньше, чем капиталистической. Классики же марксизма, категорически отвергая рынок, тем самым непростительно согрешили против ими же поднятой на щит гегелевской диалектики, согласно которой отрицание старого есть
«Не голое отрицание,… а отрицание как момент связи, как момент развития, с удержанием положительного…» [17].
Например, автомобиль "отрицает" телегу, но, подобно телеге, ездит на колесах. Точно так же и социалистическая экономика, "отрицая" капиталистическую, должна была «удержать» все те достижения последней, которые необходимы для эффективного функционирования социалистического производства. Классики марксизма были абсолютно правы в том, что общегосударственное планирование и централизация управления производством являются главной отличительной чертой и (вопреки Фукуяме!) главным преимуществом социалистической экономики. Но это не может служить оправданием полного отказа от рыночных регуляторов, которые в экономической модели современного РОС должны быть органично соединены с общегосударственным планированием и централизованным управлением производством. Чего, однако, не было в «сталинской» экономической модели образца 30-х – 50-х гг., которую можно, хотя и с очень большой натяжкой, считать воплощением в реальность представлений классиков марксизма о социалистической экономике (политическое устройство СССР – отдельная тема). Но уже к концу 50-х стало ясно, что система управления советской экономикой нуждается в глубоком реформировании. И, как теперь понятно, именно тогда настал момент исторического выбора, определившего дальнейшую судьбу СССР.
Глава IV. Советский "социализм"
§10. Реформы Хрущева: несостоявшаяся альтернатива?
Мы стоим на пороге огромного, небывалого
качественного и количественного ускорения
промышленного развития.
Надо перешагнуть этот порог!
О.К. Антонов
В 30-е – 50-е гг. советская экономика развивалась впечатляюще высокими темпами, которые, как тогда многим казалось, наглядно демонстрировали «преимущества советского общественного строя». Что, впрочем, отчасти (но только отчасти!) было справедливо. Уже упоминавшийся американский экономист В. Леонтьев в статье, опубликованной в 1960 г., так охарактеризовал этот период советской истории:
«В это время коммунистические руководители были заняты выполнением беспрецедентной задачи по превращению с буквально головокружительной быстротой технически отсталой, преимущественно аграрной страны в индустриальную военную державу, нацеленную на дальнейший экономический рост…
Основное положение, которое объясняет высокие темпы развития советской экономики, достаточно просто. Оно было четко сформулировано почти двести лет назад Адамом Смитом, а более доступным языком – Бенджаменом Франклином. Для быстрого увеличения своих доходов необходимо направить как можно большую их часть – а затем и еще большую – на инвестиции в производственный капитал. Это означает, что необходимо сократить потребление; понижая таким образом жизненный уровень масс, необходимо в то же время заставлять их работать в поте лица… На протяжении тридцати лет коммунисты в России строго следовали этому предписанию. Однако несомненный успех этого жестокого эксперимента является доказательством не столько экономической изощренности советских руководителей, сколько их политической проницательности и решительности» .
Как видим, В. Леонтьев был не особо высокого мнения об «экономической изощренности» тех, кто держал в своих руках управление советской экономикой. А также весьма критически оценивал эффективность применявшегося в СССР т.н. балансового метода планирования экономического развития:
«На практике советский метод планирования не слишком отличается – или, по крайней мере, не отличался до сих пор – от тех, которые использовались во время войны американским Управлением военной промышленности, английским Министерством снабжения и соответствующими органами в Германии. При принятии наиболее крупных решений сначала достигается баланс между компонентами, необходимыми для достижения поставленных первостепенных задач, и имеющимся количеством стратегических ресурсов, то есть наиболее важных и ограниченных. Далее детали плана разрабатываются путем применения стандартных нормативов, основанных на прошлом опыте. Окончательная доводка осуществляется неформальным методом проб и ошибок в ходе непосредственной повседневной работы» .
Далее в этой статье Леонтьев утверждает, что при такой методике планирования невозможно избежать крупных просчетов, сообщения о которых регулярно появлялись в советской прессе. И, как он полагал, тогдашнее советское руководство уже осознало необходимость перехода к более эффективным методам планирования:
«Высшее руководство, в том числе, вероятно, и Хрущев, решило, что в связи со стремительным увеличением размера и усложнением советской экономики грубый кустарный метод планирования больше не подходит и должен быть как можно скорее заменен более эффективным научным методом» .
Но если бы «высшее руководство» СССР действительно твердо встало на эту позицию, то тогда вся последующая история советского "социализма" была бы совсем другой. Тем, кто вместе с Фукуямой полагает, что в современном мире любая экономическая система, кроме капиталистической, обречена на деградацию и гибель, высказанное выше предположение должно, конечно, представляться вздорным. Но признать их правоту – всё равно что обвинить Леонтьева в абсолютной некомпетентности, несмотря на все его титулы и награды, за следующий его прогноз:
«Можно не сомневаться, что в будущем введение научных методов планирования повысит общую производительность советской экономики, точно так же как применение новых методов научного управления нашими собственными крупными корпорациями повысило эффективность их внутрифирменных операций. Народное хозяйство, планируемое из единого центра, зависит от эффективности – или неэффективности – управленческих решений в гораздо большей степени, чем экономика свободного рынка, которая может положиться на механизм конкурентного ценообразования. Таким образом, преимущества, которые русские извлекут из усовершенствования процесса принятия решений, на практике будут особенно значительными» .
И действительно, сегодня это "откровение" Леонтьева читается как ненаучная фантастика. Но, тем не менее, эта "фантастика" могла бы стать реальностью, если бы правившая в СССР партноменклатурная "элита" была способна принимать стратегические решения, рациональные с точки зрения государственных, а не ее "корпоративных" интересов. Поэтому Леонтьев со своей узко-профессиональной точки зрения всё же был, по-видимому, прав: коль скоро уже доказано практикой, что «применение новых методов научного управления» резко повышает эффективность работы крупных капиталистических корпораций, то естественно ожидать, что и социалистическая экономика, которая сама есть не что иное, как одна гигантская "корпорация", с помощью этих методов тоже станет работать намного эффективнее.
Правда, могут возразить, что расчет по методу Леонтьева всего народного хозяйства такой огромной страны как СССР – задача на много порядков более громоздкая, чем расчет даже самой крупной капиталистической корпорации. Но, во-первых, если сам Леонтьев находил такую задачу посильной, то у него для этого были, надо полагать, серьезные основания. А во-вторых, с переходом в 1957 г. от отраслевого к территориальному принципу управления советской экономикой, планирование ее развития отчасти свелось к планированию развития каждой из примерно ста ее новых структурных единиц (т.н. совнархозов) в отдельности. По сути это были территориальные концерны, по объемам производства уже вполне сопоставимые с крупнейшими капиталистическими корпорациями. Разумеется, это не снимало задачи оптимизации хозяйственных связей между совнархозами; но, поскольку подавляющее большинство производственных связей между советскими предприятиями "замыкалось" внутри совнархозов, эта последняя задача была уже не столь неподъемно сложной. Можно спорить о том, было ли в принципе оправдано "совнархозное" нововведение Хрущева; но то, что оно упрощало применение на практике «новых методов научного управления», о которых говорил Леонтьев, представляется достаточно очевидным. Поэтому не кажется слишком уж фантастическим предположение, что неподдельный интерес к его разработкам, проявленный руководством СССР в 50-е гг., повлиял на содержание вышеупомянутой реформы управления. Фактом же является то, что вскоре после смещения Хрущева в 1964 г. совнархозы были упразднены, а «косыгинская» экономическая реформа, начатая в 1965 г. уже не имела ничего общего с идеями Леонтьева. Но об этой реформе основной разговор состоится чуть позже. Здесь же, в продолжение темы «несостоявшейся альтернативы», назовем еще два имени, которые эту альтернативу, в каком-то смысле, олицетворяли.
Первым назовем академика В. Глушкова, основателя Института кибернетики АН УССР. Нам он прежде всего интересен как автор проекта ОГАС – общегосударственной автоматизированной системы управления советской экономикой. По своему замыслу, возникшему, судя по всему, совершенно независимо от Леонтьева, проект Глушкова был несравненно амбициознее упомянутого в §3 леонтьевского проекта для США. Если метод общегосударственного экономического планирования, предложенный Леонтьевым, опирался хоть и на весьма детальную, но, всё же, сильно упрощенную по сравнению с "оригиналом" модель национальной экономики, то Глушков при разработке ОГАС изначально исходил из того, что
«…системы управления для больших систем должны быть сами по себе системами не меньшей сложности. Это закон, который нельзя нарушать, иначе не обеспечишь точность управления» [18].
Между прочим, в той же популярной статье, из которой взята эта цитата, говорится, что конкретным примером большой системы может служить крупный машиностроительный завод, для управления которым
«…необходимо теснейшим образом увязывать точные данные о десятках и даже сотнях тысяч различных деталей и материалов с возможностями тысяч станков, прессов и других видов оборудования».
Напомним, что именно из сложности современного производства, «когда один самолет состоит из сотен тысяч деталей», Фукуяма сделал вывод (см. §1 данной работы) о необходимости… отказа от «централизованного управления» экономикой в пользу ее стихийного рыночного регулирования. Вот уж поистине: «попал пальцем в небо»! Централизованная фабричная «большая система» только потому и возникла, что она гораздо лучше подходит для организации именно сложного производства, чем система полностью самостоятельных в принятии решений частных производителей, связанных между собой одними лишь рыночными отношениями купли-продажи. А появление в середине 20 века и последующий головокружительный прогресс вычислительной техники несоизмеримо, на многие порядки, увеличили, как выразился бы Энгельс, способность фабричной системы к расширению. Вплоть до масштабов целой страны. Но при этом, как совершенно справедливо полагал Глушков,
«…эффективно использовать ЭВМ в этом качестве возможно только в условиях единого народно-хозяйственного комплекса, когда отсутствует конкуренция и связанная с ней коммерческая тайна, промышленный шпионаж и т.п.»
То есть, другими словами, применение вычислительной техники с максимальной отдачей совершенно невозможно в условиях капиталистической «либеральной» экономики и реализуемо только при социализме. В этом – весьма важное (но не решающее!) экономическое преимущество социализма. Правда, с другой стороны, нельзя не отметить, что создание автоматизированной системы управления социалистической экономикой представляет собой чрезвычайно трудоемкую задачу, в чем Глушков тоже полностью отдавал себе отчет. В своих предсмертных воспоминаниях он сказал, что, по предварительным оценкам, реализация в полном объеме проекта ОГАС
«…обошлась бы в 20 миллиардов рублей. Основную часть работы можно сделать за три пятилетки, но только при условии, что эта программа будет организована так, как атомная и космическая. Я не скрывал от Косыгина, что она сложнее космической и атомной программ, вместе взятых, и организационно гораздо труднее, так как затрагивает всё и всех: и промышленность, и торговлю, планирующие органы, и сферу управления, и т.д. Хотя стоимость проекта ориентировочно оценивалась в 20 миллиардов рублей, рабочая схема его реализации предусматривала, что вложенные в первой пятилетке первые 5 миллиардов рублей в конце пятилетки дадут отдачу более 5 миллиардов, поскольку мы предусмотрели самоокупаемость затрат на программу. А всего за три пятилетки реализация программы принесла бы в бюджет не менее 100 миллиардов рублей. И это еще очень заниженная цифра» [18].
Гораздо более "скромными" с точки зрения затрат на их реализацию, но ничуть не менее революционными по своему содержанию были предложения выдающегося советского авиаконструктора О. Антонова. Свою «концепцию планирования» он системно изложил в книге «Для всех и для себя» со "скучным" подзаголовком «О совершенствовании показателей планирования социалистического промышленного производства», которая была опубликована в роковом для СССР 1965 году. Любопытно, что в своей книге Антонов отчасти "полемизировал" с Глушковым, ссылаясь при этом на его же аргументы:
«Можем ли мы планировать точно? На этот вопрос есть пока только один, вполне определенный ответ: нет, не можем. Киевские математики подсчитали, что для того чтобы составить точный, полностью увязанный план материально-технического снабжения только промышленности УССР на один год, необходима работа всего человечества в течение десяти миллионов лет…
Вывод один. Необходимо, с одной стороны, математизировать планирование производства и распределения, использовав новые возможности, созданные развитием электронных счетно-решающих устройств. С другой стороны, нужно так «настроить» систему управления промышленностью вплоть до отдельного предприятия, чтобы как можно больше производственных вопросов решалось на месте, в духе народнохозяйственных, а не узковедомственных заводских интересов. И это последнее – пожалуй, главное, что необходимо сделать» .
Таким образом, в то время как Глушков намеревался с помощью компьютерной техники сделать уже завтра возможным то, что еще невозможно сегодня, т.е. «планировать точно», Антонов главное внимание уделил разработке принципиально нового, адекватного социалистической общественной системе, механизма саморегуляции экономики. Подробно обсудить принцип действия этого механизма, без которого, скорее всего, не обойдется и современный РОС, нам предстоит в заключительной, третьей части данной работы. Сейчас же лишь обозначим ключевую идею концепции Антонова: надо сделать так, чтобы критерием успешности работы предприятия стало снижение производственных затрат у потребителей его продукции. Но, разумеется, при условии полной окупаемости собственных затрат данного предприятия. Вот что об этом говорил сам Антонов:
«Что же нужно сделать? Очевидно, нужно подобрать «показатели» так, чтобы они побуждали предприятие работать в интересах потребителя. А потребитель, который в свою очередь является предприятием, работающим на следующего потребителя, в интересах этого следующего и т.д…
Осуществление такой организации, душой которой должны стать показатели плана и учета работы предприятий народнохозяйственного типа (назовем их кратко «народнохозяйственными показателями» – «НХП»), приведет к переориентации каждого предприятия на производство самой нужной, самой прогрессивной продукции, к небывалому ускорению роста, к большому снижению потерь в народном хозяйстве страны и, что также очень важно, к резкому уменьшению необходимости постоянного детального вмешательства высших руководящих органов сверху в дела каждого предприятия и совнархоза и, следовательно, к громадному упрощению руководства промышленностью…»
Принципиально важно то, что применение антоновских «НХП» автоматически превратило бы упомянутую в §3 «diseconomy of scale» в «SUPEReconomy of scale», поскольку, чем больше масштаб, тем больше возможностей экономии, а всеобщую заинтересованность в реализации всех этих возможностей как раз и обеспечивают «НХП». То есть, в принципе, ничего большего для предельно наглядной и убедительной демонстрации всему миру экономических преимуществ социализма не потребовалось бы. По этой причине мало кому сегодня известные наработки Антонова в действительности имеют большее практическое значение, чем проект ОГАС Глушкова.
И поэтому же, кстати, безусловно приветствуя недавнее (жаль, что позднее) "прозрение" всем известного эрудита А. Вассермана, осознавшего, наконец, что «социализм лучше капитализма», всё же нельзя пройти мимо одной его принципиальной ошибки. Судя по всему, г-н фон Хайек таки сумел основательно сбить его с толку, внушив, что социализм будет иметь экономические преимущества перед капитализмом только в том случае, если научится достаточно быстро и абсолютно точно считать все и вся. На самом же деле экономические преимущества социализма проявятся сразу же, как только он научится эффективнее, чем капитализм, использовать добрый старый метод итераций, или последовательных приближений (он же – «метод проб и ошибок»), лежащий в основе рыночного механизма балансирования спроса и предложения. Напомним, что ранее, в §3, было процитировано соответствующее высказывание В. Леонтьева. Но рынок – далеко не единственная область применения метода итераций в капиталистической экономике. Так, оптимизация внутрифирменного разделения труда тоже, очевидно, не обходится без применения метода итераций, но с использованием других, не "рыночных" алгоритмов. Причем эти алгоритмы явно эффективнее "рыночного" с точки зрения скорости сходимости итераций. Если бы это было не так, то все капиталистические промышленные предприятия были бы конгломератами частных лавочек, продающих и покупающих друг у друга полуфабрикаты. Однако до сих пор, насколько известно, никто не пробовал вводить "рынок" на сборочном конвейере. И эти, повторим, более эффективные алгоритмы вполне может "позаимствовать" социалистическая экономика для их применения в гораздо более широком масштабе. Кроме того, не надо быть глубоким математиком, чтобы понять, что разобщенность конкурирующих между собой капиталистических "вычислителей", мягко говоря, негативно влияет на сходимость рыночного итерационного процесса при капитализме. Антоновские же «НХП», обеспечивая совершенно немыслимую в условиях капиталистической конкуренции всеобщую заинтересованность производителей в максимальном конечном, "потребительском" эффекте, тем самым дают социализму решающее преимущество перед капитализмом с точки зрения скорости сходимости даже "рыночных" итераций. Поэтому нет абсолютно никаких экономических резонов откладывать переход к социализму "аж" на 2020 год (как "планирует" А. Вассерман со своими единомышленниками), если это социализм "по Антонову".
Правда, как раз в вопросе использования рынка при социализме есть за что "придраться" и к самому Антонову. Он полагал, что правила работы социалистических предприятий, непосредственно производящих товары для населения, должны существенно отличаться от правил работы всех остальных предприятий:
«Предприятие, производящее товары народного потребления, должно существовать только на выручку от продажи своих товаров. Оно должно торговать своими изделиями через фирменные магазины или через посредников, если последние за это возьмутся на таких же чисто коммерческих началах. Всякое командование в этом деле должно быть исключено не только потому, что оно наносит ущерб государственным финансам и народному благосостоянию, но и потому, что оно в своей сущности противоречит коренным принципам и целям социализма и коммунизма» .
Как видим, Антонов тоже был «за» социалистический рынок потребительских товаров. Однако функционирование этого рынка «на чисто коммерческих началах», как предлагал Антонов, означало бы не использование тех уникальных преимуществ социалистического рынка, которые обеспечивает его централизация и, отметим особо, ДЕКОММЕРЦИАЛИЗАЦИЯ.
Во-первых, это возможность резко увеличить за счет централизации всё ту же скорость сходимости итераций по сравнению с "обычным" рынком. Антонов обосновывает свою "традиционно-рыночную" позицию по отношению к данному сектору социалистической экономики следующим образом:
«Могут возразить, что такая свобода в выборе ассортимента изделий может привести к диспропорциям.
Вдруг все предприятия начнут выпускать вязаные кофточки самых модных фасонов, из тех что идут нарасхват, красивую обувь самых ходких размеров и к сезону, плащи к весне и осени, а шубы и валенки к зиме. И совершенно прекратят выпуск разного старого хлама.
Вот ужас-то!»
Но представим себе, что действительно ВСЕ производители, не зная планов своих коллег, «вдруг» возьмутся за выпуск хотя бы тех же вязаных кофточек, но ОДНОГО И ТОГО ЖЕ, «самого модного» на данный момент фасона. Не получится ли в итоге так, что их «ходкая», как они искренне считали, продукция не найдет того спроса, на который каждый из них по отдельности рассчитывал? Притом, что именно и только социализм, благодаря отсутствию при нем тех "фундаментальных" препятствий для свободного обмена экономической информацией, которые при капитализме создает частная собственность и конкуренция, в принципе позволяет обозревать весь потребительский рынок, как со стороны спроса, так и со стороны возможного предложения. Но, чтобы это очевидное преимущество социализма работало, социалистический рынок потребительских товаров должен иметь, в лице соответствующего государственного органа, ТОЛЬКО ОДНОГО ответственного торгового посредника между производством и населением – оптового покупателя (заказчика) и, одновременно, розничного продавца.
И второе. Для оценки эффективности работы такого государственного посредника есть очень простой объективный (рыночный!) критерий. Но это, подчеркнем, НЕ ПРИБЫЛЬ! Хотя подробному обсуждению подобных "нюансов" будет целиком посвящена заключительная, третья часть данного сочинения, для случая социалистического розничного рынка (такого, каким он ДОЛЖЕН быть) сделаем исключение и вкратце разъясним уже здесь, в чем конкретно состоит его основная специфика.
Как известно, свободная рыночная цена Ц есть результат стихийного уравновешивания спроса и предложения. Поэтому она всегда тем выше, чем больше желающих приобрести данный товар и чем меньше его производится. С другой стороны, та же цена складывается из затрат З на его производство и прибыли П от его продажи:
Ц=З+П
Очевидно, для продавца данный товар тем выгоднее, чем меньше в его рыночной цене доля затрат, и больше – доля прибыли. Поэтому естественной количественной мерой выгодности товара для продавца является отношение (в математическом смысле) прибыли к затратам, которое мы назовем рентабельностью р:
р=П/З
Плановый социалистический РОЗНИЧНЫЙ рынок (каким, повторим, он ДОЛЖЕН быть, а не каким он был на самом деле в СССР) отличается от стихийного капиталистического прежде всего тем, что величина предложения на нем определяется государственным заказчиком. Поэтому именно от его работы зависит, какой в итоге окажется рыночная рентабельность того или иного товара. Причем как аномально высокая (из-за недостаточного предложения), так и аномально низкая (из-за избыточного предложения) рентабельность будут свидетельствовать о допущенной заказчиком ошибке в прогнозе потребительского спроса на данный товар и, соответственно, в объеме заказа на его производство.
Таким образом, первым естественным и объективным критерием эффективности работы государственного заказчика является величина отклонения рыночных рентабельностей от их запланированного уровня. А второй критерий, органично дополняющий первый, – доля в общем объеме выпуска не распроданной продукции, которая, естественно, должна быть как можно меньше. Что же касается прибыли, то она как таковая для социалистического торгового посредника вообще НЕ ИНТЕРЕСНА. То есть он – вопреки Антонову! – ни в коей мере не является коммерсантом. В этом и заключается второе принципиальное отличие социалистического рынка от капиталистического.
Кстати, эти же самые критерии эффективности рынка полностью применимы и к социалистическому рынку труда (или, "по-марксистски", рабочей силы), где в качестве второго из названных критериев выступает уровень безработицы. Свести его к нулю (без чего невозможно обеспечить соблюдение принципа «от каждого – по способностям») – задача государственного посредника.
Подведем итог. Сравнивая друг с другом концепции Глушкова и Антонова, можно сделать следующий общий вывод. Преимущество концепции Антонова заключается в том, что она, при наличии соответствующей политической воли, может быть введена в действие чуть ли не "с сегодня на сегодня". При этом в среднесрочной перспективе она могла бы быть существенно "усилена" сравнительно простой по реализации, но ограниченной в своих возможностях системой общегосударственного планирования "по Леонтьеву". В дальнейшем ее можно было бы постепенно развивать в направлении, намеченном Глушковым. Однако и после приобретения ею "глушковского размаха" предложенный Антоновым механизм саморегулирования производства, обеспечивающий заинтересованность всех его участников в достижении максимального народнохозяйственного эффекта, не утратит своего значения.
И еще одно замечание. Сам по себе факт появления в СССР таких разработок как ОГАС Глушкова и «НХП» Антонова не только не опровергает, а наоборот, полностью подтверждает справедливость слов Леонтьева о не блестящем, мягко говоря, тогдашнем состоянии советской экономической науки. Ведь "парадоксальность" ситуации заключалась в том, что Глушков и Антонов, не будучи профессиональными экономистами, по собственной инициативе взвалили на свои плечи профессиональный долг последних перед государством и обществом. И вовсе не потому, что им это было "в кайф", а просто от осознания того, что «если не я, то кто?!». Вообще надо четко уяснить, что теперь, в реально наступившую эпоху кризиса капитализма, только приход во власть именно таких, незаурядных по своим интеллектуальным и нравственным качествам личностей может обеспечить человечеству достойное будущее.
К слову, как раз таким политическим лидером – случайным и нежданным тогда «гостем из будущего» (или, если человечеству не повезет, – из альтернативного будущего) был Ленин, истинный масштаб которого как государственного деятеля раскрывается не в его блестяще выигранных политических баталиях, а в разработанном по его инициативе и впоследствии успешно претворенном в жизнь плане ГОЭЛРО. Притом, что осуществление этого проекта в разоренной двумя войнами «лапотной» России казалось тогда утопией даже знаменитому писателю-фантасту Г. Уэллсу:
«…Ленин, который, как подлинный марксист, отвергает всех "утопистов", в конце концов сам впал в утопию, утопию электрификации. Он делает все, от него зависящее, чтобы создать в России крупные электростанции, которые будут давать целым губерниям энергию для освещения, транспорта и промышленности… Можно ли представить себе более дерзновенный проект в этой огромной равнинной, покрытой лесами стране, населенной неграмотными крестьянами, лишенной источников водной энергии, не имеющей технически грамотных людей, в которой почти угасла торговля и промышленность? …осуществление таких проектов в России можно представить себе только с помощью сверхфантазии. В какое бы волшебное зеркало я ни глядел, я не могу увидеть эту Россию будущего, но невысокий человек в Кремле обладает таким даром. Он видит, как вместо разрушенных железных дорог появляются новые, электрифицированные, он видит, как новые шоссейные дороги прорезают всю страну, как подымается обновленная и счастливая, индустриализированная коммунистическая держава. И во время разговора со мной ему почти удалось убедить меня в реальности своего предвидения...»
Уже одной этой цитаты достаточно, чтобы понять, почему даже спустя 90 лет после смерти «Ленин и теперь живее всех живых», тогда как биологически живые провластные и околовластные ниспровергатели его памятников морально уже давно мертвы. Мертвы, ибо «сраму не имут». Им не стыдно за свою подлость и жестокость, невежество и хамство, ложь и лицемерие, жадность и властолюбие, позерство и тщеславие, и т.д., и т.п. Им не стыдно, наконец, что в память о себе они оставят одни лишь руины. Но наблюдатель, желающий сохранить объективность, рассудком должен понимать, что и у всей этой мерзости тоже есть рациональное объяснение, и что, следовательно, она тоже в каком-то смысле закономерна. Как по-своему закономерно и то, что идеи Глушкова и Антонова, не говоря уже о проекте Леонтьева для США, остались неосуществленными. Причем, сколь ни абсурдным это кажется на первый взгляд, непреодолимым препятствием для их реализации стала их… рациональность. И, пожалуй, особенно наглядно этот кажущийся парадокс проявился в содержании т.н. «косыгинской» экономической реформы 1965 года.
§11. Реформа 1965 года как "точка невозврата"
Если верить воспоминаниям первого аспиранта Глушкова, его коллеги и личного друга профессора В. Деркача,
«…именно в связи с ОГАС советское руководство оказалось перед проблемой – по какому пути идти: то ли по пути совершенствования планирования производства в масштабах всей страны, то ли по пути возврата к рыночным регуляторам производительных сил. Виктор Михайлович в своих воспоминаниях говорит о том, что этот вопрос решался не так уж просто. Очень долгое время высшее руководство колебалось. Сам факт того, что правительство поручило Виктору Михайловичу возглавить комиссию по подготовке материалов для постановления Совмина о начале работ по ОГАС, говорит о многом.
До последнего момента проект Глушкова о создании единой системы управления народным хозяйством на базе вычислительной техники оставался основным. Но в этот самый последний момент он был отвергнут. Предпочтение было отдано внедрению рыночных механизмов управления» .
По свидетельству же самого Глушкова, попытки похоронить ОГАС начались практически сразу же, как только о нем стало известно. Уже в упомянутой выше комиссии, реально над проектом ОГАС работали, по его словам, только два человека: он сам и первый замминистра связи А. Сергийчук. Все остальные члены комиссии «занимались только негативной стороной, т.е. критикой того, что мы сделали» . Особенно показательным было открыто враждебное отношение ко всему проекту одного из ключевых членов комиссии – начальника ЦСУ СССР В. Старовского. Примечательно, между прочим, то, что несколькими годами ранее о необходимости радикальной перестройки работы этого органа говорил… Леонтьев. В той же самой статье, выдержки из которой приведены в предыдущем параграфе, он, в частности, утверждал:
«Необходимо… реорганизовать сверху донизу деятельность громоздкого и неуклюжего Центрального статистического управления. Новая методология экономического анализа может эффективно использовать гораздо больший объем значительно более подробной статистической и другой фактологической информации, чем тот, который до сих пор считался достаточным. Но сначала необходимо сделать информацию доступной. Ленинский лозунг «Социализм – это учет» вновь будет часто цитироваться в советской прессе» .
Чуть забегая вперед, заметим, что в данном случае Леонтьев оказался, увы, плохим пророком. Но интересно сравнить это его мнение с позицией самого В. Старовского как руково-дителя ЦСУ. Вот что поведал об этом Глушков в своих воспоминаниях:
«Возражения его были демагогическими. Мы настаивали на новой системе учета, такой, чтобы из любой точки любые сведения можно было в тот же момент получить. А он начал ссылаться на то, что в 1922 г. по инициативе В. И. Ленина ЦСУ было организовано, что ЦСУ справляется, сбегал к А. Н. Косыгину, получил от него заверения, что той информации, которую дает правительству ЦСУ, достаточно для управления, и что поэтому ничего делать не надо.
В конце концов, когда дошло дело до подписи, то все подписали, но при возражении ЦСУ. Так и написано было, что ЦСУ возражает против всего проекта в целом».
Впрочем, у ОГАС нашлись и другие, не менее ярые противники, о которых Глушков сказал в своих воспоминаниях следующее:
«А тем временем, начиная с 1964 г. (времени внесения проекта), против меня стали открыто выступать харьковский экономист Либерман, Белкин, Бирман и др…
И им удалось сбить с толку Косыгина. Потому что наш проект стоит денег, а он очень практичный человек. Он меня прямо спрашивал, сколько это будет стоить…
А эти экономисты сбили Косыгина с толку тем, что экономическая реформа, которую они предлагали, ничего не будет стоить, т.е. будет стоить ровно столько, сколько стоит бумага, на которой будет напечатан указ и постановление Совета Министров, а даст в результате больше. Свою лепту внёс в это дело и академик Трапезников С.П., он тогда опубликовал статью: “Прибыль – движущая сила”.
И поскольку эти экономисты получили поддержку со стороны управленцев, то нас отставили в сторону, и, более того, стали к нам относиться не очень хорошо. И А. Н. Косыгин был недоволен…»
Интересно, что позицию академика Трапезникова (только его инициалы не С.П., как в приведенном выше тексте, а В.А) не оставил без внимания и О. Антонов, уделивший в своей книге довольно много места анализу его статьи в «Правде» от 17 августа 1964 г. «За гибкое экономическое управление предприятием». Подчеркивая справедливость слов Трапезникова о том, что «…нужно, чтобы экономические интересы предприятия совпадали с экономическими интересами народного хозяйства», Антонов, вместе с тем, категорически отрицал возможность достижения этого результата с помощью прибыли как основного показателя плана для предприятия. Чтобы доходчивее разъяснить причину неприемлемости прибыли в этом качестве, Антонов сослался, в частности, на выступление академика С. Струмилина 14 июня 1964 г. на конференции «круглого стола» в агентстве печати «Новости», где было сказано следующее:
«Частному предпринимателю безразлично, за чей счет он извлекает высшую прибыль. Но в общественном хозяйстве совсем не безразлично, если завышенная рентабельность одних предприятий скажется убыточностью и даже разорением многих других».
По-видимому, и сам Трапезников осознавал реальность такой угрозы, и потому оговаривал возможность планирования работы предприятия и экономического стимулирования его работников на основе прибыли целым рядом "страхующих" условий. Но, как отмечал Антонов,
«…нет никакой уверенности, что ничего не забыто и эти дополнительные условия (стимулирование «новой» продукции политикой цен и т.п.) застрахуют предприятие от всех возможных действий, невыгодных другим предприятиям и народному хозяйству в целом» .
Можно привести и другие свидетельства того, что в 1964 г. где-то "в верхах" шла нешуточная борьба за выбор пути дальнейшего развития страны. Но до отстранения Хрущева оставались считанные месяцы, и почему-то мало верится, что его вынужденная отставка никак не повлияла на исход этой борьбы. Который, с профессионально-управленческой точки зрения, был настолько абсурдным, что он, похоже, застал врасплох даже Леонтьева, не питавшего, как мы видели ранее, никаких иллюзий относительно уровня компетентности советской экономической науки. Тем не менее, обнаружив в конце 50-х определенные положительные тенденции в этой сфере, Леонтьев за несколько лет до «косыгинской» экономической реформы с уверенностью заявлял:
«Во избежание возможных недоразумений подчеркнем, что Советы собираются перенять только западную экономическую науку, а не западные экономические институты. Есть все основания считать, что это вполне осуществимо. Те западные обозреватели, которые говорят, что это сделать невозможно, и думают, что использование процента на капитал в плановых расчетах приведет по крайней мере к частичной реставрации системы частного предпринимательства, на мой взгляд, не понимают внутреннюю логику эволюции советского общества» .
Однако сместившее Хрущева обновленное советское руководство поступило в точности наоборот: в ходе реформы 1965 года оно частично переняло «западные экономические институты» (в форме «хозрасчета»), при этом нисколько не считаясь с «западной экономической наукой». Таким образом, жизнь показала, что «внутреннюю логику эволюции советского общества» не понимал именно Леонтьев. Хотя понять его самого очень легко: ему, привыкшему мыслить рационально, не могла не казаться абсурдной даже одна только мысль об экономической реформе, де-факто отрицающей основу основ любой экономики – нацеленность на минимизацию производственных затрат. А между тем, именно такой и была реформа 1965 года.
Правда, справедливости ради надо отметить, что расточительство было присуще советской экономике едва ли не с момента ее рождения. Так, известный советский и российский экономист и публицист Д. Валовой в своей книге под красноречивым названием «Экономика абсурдов и парадоксов» привел следующий отрывок из выступления Ф. Дзержинского, назначенного в 1924 г. на пост председателя Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ):
«…мы совершенно упускаем наше неэкономное, прямо хищническое обращение с сырьем, с топливом, с материалами. А по нашим подсчетам выходит, чем больше мы в воздух пускаем, тем больше у нас продукции, тем большая производительность. Мы вот эту всю расточительность не принимаем во внимание и не учитываем, и очень часто наша нефтяная промышленность, угольная, металлургическая и другие работают не на полезные предметы и изделия, а работают на то, чтобы другие пускали потом эту добычу в воздух».
Но реформа 1965 года резко обострила эту хроническую болезнь советской экономики, окончательно превратив ее во внутренне противоречивую и потому абсолютно нежизнеспособную пародию на капиталистическую экономику. Превращение прибыли в «оценочный показатель деятельности предприятий» сделал непосредственной целью "социалистических" предприятий, как и при капитализме, погоню за прибылью. Более того, предусмотренный реформой «переход к полному хозяйственному расчету» развязал предприятиям руки для действий в соответствующем духе. Но, с другой стороны, советская практика ценообразования направляла погоню за прибылью в совершенно немыслимое при капитализме русло преднамеренного расточительства. Механизм поощрения этого "социалистического" расточительства нагляднее всего можно объяснить с помощью элементарной алгебры.
Как уже отмечалось в предыдущем параграфе, для производителя рыночная цена его продукции Ц слагается из двух частей: затрат З на ее производство и прибыли П от ее продажи. То есть, справедлива формула:
Ц = З + П
Поскольку цену при капитализме определяет рынок, непосредственно влиять на ее величину данный конкретный производитель не может, если только он не абсолютный монополист. Поэтому в первом приближении величину Ц при капитализме можно считать константой. А значит, у капиталистического производителя для увеличения П есть лишь один безотказный способ: всячески добиваться уменьшения величины З. Таким образом, рынок заставляет производителя постоянно искать пути снижения своих затрат на единицу продукции.
Но в СССР, как известно, имели место не рыночные, а "плановые" цены, которые должны были обеспечить нормальное, безубыточное функционирование всех государственных предприятий, независимо от величины их текущих затрат. И это, подчеркнем, в принципе правильно, так как в социалистической экономике не может быть внезапных банкротств. Если цены продукции какого-то предприятия существенно выше цен аналогичной продукции других предприятий, то надо не закрывать его, а оперативно выяснять и устранять причины неблагополучия. Причем самым надежным индикатором такого неблагополучия как раз и являются "ненормально" высокие оптовые (не розничные!) цены , которые для подлинно социалистических (не «хозрасчетных»!) предприятий должны быть близки или даже совпадать с производственными затратами З. До тех пор, пока причины избыточных затрат не установлены, "проблемное" предприятие должно иметь возможность «сводить концы с концами», чтобы не страдали его экономические партнеры и чтобы его работникам было чем кормить свои семьи. Поэтому относительной константой в формуле "социалистической" цены является не сама цена, а коэффициент рентабельности р, определяемый, напомним, формулой:
р = П / З
С ее учетом формулу "плановой социалистической" цены можно представить так:
Ц=З+рЗ
Но, как видно из последней формулы, "социалистическая" прибыль П=рЗ при, еще раз подчеркнем, постоянстве величины р тем выше, чем… больше величина З, т.е. затраты предприятия! Другими словами, при такой методике ценообразования погоня за прибылью вызывает у производителей стремление не экономить материальные ресурсы, как при капитализме, а наоборот, транжирить их изо всех сил и всеми возможными способами.
Д. Валовой, будучи в свое время первым заместителем главного редактора органа ЦК КПСС – газеты «Правда», владел информацией о реальном положении дел в экономике, как говорится, из первых рук. Вот лишь один, но типичный пример последствий вышеупомянутой реформы, взятый из его книги:
«Для изготовления двигателей металлурги нередко поставляют болванки, при механической обработке которых 90 процентов ценного сплава идет в стружку. А если применить метод профилирования заготовок, то не только экономится металл, но и в 2 раза сокращается время на изготовление двигателей. Выгода народному хозяйству огромная. А предприятию? "…Вопрос этот, – пишет генеральный директор Рыбинского производственного объединения моторостроения П. Дерунов, – не такой уж странный, как может показаться на первый взгляд. Уменьшается потребность в металле. Стоимость сэкономленного дорогого сырья исключается из цены продукции. Значит, снизится и объем реализации в рублях. Сразу же "похудеют" фонды экономического стимулирования. Далеко не каждый хозяйственник решится на заведомо "убыточное" дело лишь во имя технического прогресса"».
Причем реформаторы "позаботились" также и о том, чтобы у всех работников "социалистических" предприятий был материальный интерес поддерживать это расточительство. Валовой в своей книге говорит об этом следующее:
«…до реформы премиальный фонд составлял 2 – 3 процента к фонду зарплаты. Многие, а в ряде отраслей большинство предприятий вообще не имели таких фондов. В соответствии с реформой экономические фонды стимулирования составляли уже 13 – 15 процентов к фонду зарплаты и созданы они были на всех предприятиях. Появилась новая и довольно привлекательная категория – тринадцатая зарплата. За нее стоило бороться. Тем более на пути к ней на многих предприятиях перепадали и солидные промежуточные премии. К этому следует добавить строительство за счет собственных средств жилых домов, профилакториев, домов отдыха, пионерских лагерей и других объектов культурно-бытового назначения. В общем, у коллективов появились серьезные дополнительные стимулы погони за валом».
Вот что на самом деле уничтожало в СССР, по выражению Фукуямы, «трудовую этику».
Впрочем, здесь необходима одна оговорка. Тогда, в середине 60-х, "ветер перемен" сравнительно мало затронул становой хребет советской экономики – ее ВПК, в организации работы которого, заметим особо, принимал непосредственное участие В. Глушков. Вот что об этой, "секретной" стороне своей деятельности он счел возможным поведать в своих воспоминаниях:
«…Дмитрий Фёдорович Устинов [отвечавший тогда в руководстве СССР за оборонные отрасли экономики] мне сказал так: пока там будут спорить [об ОГАС], Вы в наших отраслях это сделаете. Он пригласил всех своих министров из ВПК и дал команду им делать так, как говорит В. М. Глушков. Было организовано две комиссии. Одна, в которой первый зам. министра радиопромышленности был председатель – это организационная, так сказать, комиссия. Она состоит из первых заместителей министров оборонных отраслей, и я там заместитель председателя. Она и сейчас есть. А вторая комиссия представляет собою научный совет, который определяет науку, как делать системы управления отраслями, причём с самого начала было предусмотрено, чтобы это было сделано для всех отраслей, т.е. какой-то зачаток общегосударственности был.
Д. Ф. Устинов дал команду, чтобы никого из экономистов не пускали на предприятия. И мы спокойно за закрытыми дверями работали. И это нам сэкономило время, потому что дало возможность кадры подготовить. И тогда же мы институты стали создавать институт Шихаева, институт Данильченко, – во всех отраслях по институту. Расставили людей и начали потихоньку работать» .
Весьма любопытное свидетельство того, что работа ВПК действительно была организована более разумно, чем работа советской экономики в целом, можно найти в ранее упомянутой книге Д. Валового. В ней приводится следующий эпизод. Директор предприятия, выпускавшего, как там сказано, «особо важную продукцию», в ответ на вопрос о его собственной, как руководителя производства, позиции в тогдашней дискуссии об оптимальных плановых показателях, сказал следующее:
«Я в курсе дискуссии, но наше предприятие не может быть характерным. Программа нам утверждается по строгой номенклатуре, планы по труду и материально-техническому снабжению тесно увязаны с производственным заданием. Иначе говоря, мы по графику и обоснованным нормативам обеспечены необходимыми ресурсами для выполнения плана. Если происходит изменение утвержденного задания, то одновременно с этим вносятся соответствующие коррективы в другие разделы».
Но, может быть, такой "военный" порядок уместен исключительно на оборонных пред-приятиях? Много лет спустя в другой своей статье Валовой сам опроверг эту "гипотезу", рассказывая о своих впечатлениях от посещения в ФРГ одного из предприятий фирмы «Сименс»:
«Когда я приехал на завод "Сименс", то спросил: сколько у вас доводится показателей сверху? "Боже мой, каких показателей?" – удивились мои собеседники и продемонстрировали в ответ шесть томов: натуральные показатели для данного завода. У них очень большая номенклатура. В стоимости каждой детали есть и фонд зарплаты, и расход материалов. Всё заранее расписано…
Спрашиваю у директора: а сможете ли вы продать ваши детали другой фирме дороже, иметь больше прибыли? "Наш завод создан только для того, чтобы мы для этих машин делали детали: никакой сверхприбыли, никакой самостоятельности у нас нет. Завод целиком обеспечивает выпуск этих деталей, а прибыль – это дело фирмы"».
Как видим, условия работы предприятий советского ВПК были весьма близки к условиям работы предприятий в составе капиталистических корпораций. Причем советский ВПК, в отличие от ВПК США, состоящего из конкурирующих между собой частных корпораций, организационно представлял собой единое целое, что и позволяло ему еще некоторое время поддерживать и даже укреплять обороноспособность СССР. Чтобы разрушить этот последний бастион здравого смысла в советской экономике, понадобилась еще одна, «радикальная» реформа Горбачева, включавшая, среди прочего, т.н. «конверсию», т.е., по сути, физическое уничтожение большинства оборонных предприятий. Причем идеологи этой последней советской реформы даже не скрывали, что их цель – довести до логического завершения "дело" реформы 1965 года. Надо полагать, достигнутые на этом поприще результаты их вполне удовлетворили.
Итак, полная абсурдность реформы 1965 года с точки зрения интересов государства и общества не подлежит ни малейшему сомнению. Причем для многих известных и авторитетных людей это было ясно уже тогда. Но убедить политическое руководство отказаться от этой губительной для страны авантюры они так и не смогли. Закономерен вопрос: почему? В. Глушков отвечал на него просто: всему виной «происки Запада»:
"Это, в общем, организованная ЦРУ кампания дезинформации, типичный пример, потому что они бьют в настоящее время по управлению в основном, это наиболее верный способ выиграть экономическое соревнование: дешёвый и верный".
Безусловно, какая-то доля истины в этом есть. Но любой организм, в том числе и социальный, должен обладать иммунитетом против вредоносного воздействия извне. А выбор, сделанный советским руководством в 1965 году, свидетельствует о том, что иммунитет советского общества уже тогда был ослаблен до критического уровня. Поэтому главные причины случившегося надо искать не вне, а внутри самого советского общества. Анализу этих причин и будет посвящен следующий параграф.
§12. Исторические предпосылки краха СССР
Сразу же предупредим: рационально объяснить крах СССР можно лишь, приняв во внимание "факультативность", если можно так выразиться, российской Октябрьской революции 1917 года, породившей этот исторический феномен. Новейшая история России, да и всего мира, была бы совсем другой, если бы не фантастическая сила гения Ленина ("доброго" или "злого" – другой вопрос), заставившего Историю свернуть со своего магистрального пути. С того пути, на котором российское государство должно было еще в начале 20 века распасться на "суверенные" национальные осколки подобно тому, как это тогда же случилось с Австро-Венгрией. По крайней мере, именно к этому вели дело политики, вознесенные на вершину власти Февральской революцией, свергнувшей Николая II.
Несомненно, в одном эти «революционные» политики были схожи с "вождями" украинской «революции достоинства». А именно, те и другие оказались совершенно неспособными к созидательной государственной работе. Именно и только потому, что лидеры Февральской революции обнаружили свою полную "профнепригодность" как государственные деятели, спустя всего несколько месяцев они сами были свергнуты большевиками. Хотя в первое время после февральского переворота влияние большевиков на ход событий в России было не многим больше, чем влияние т.н. оппозиционного блока на современную политику Украины. Правда, в отличие от тогдашней российской ситуации, среди нынешних украинских оппозиционеров лениных точно нет. Но, с другой стороны, положение большевиков осложнялось тогда еще и тем, что в своих действиях они руководствовались ложной марксистской теорией «мировой» пролетарской революции. И это повлекло за собой тяжелые последствия, о которых, однако, советские историки благоразумно предпочитали помалкивать.
О том, на чем конкретно "обожглись" большевики, лучше всего видно из брошюры Ленина «Пролетарская революция и ренегат Каутский», написанной осенью 1918 года. Вообще тогдашняя полемика Ленина с Каутским о том, кто из них «подлинный марксист», сегодня выглядит почти комично. Два крупнейших знатока Маркса разошлись в интерпретации одной из главных его теоретических ошибок – учения о диктатуре пролетариата. Причем, если Каутский "деликатно" (и не вполне корректно) пытался ее завуалировать и приуменьшить ее значение, то Ленин, наоборот, всячески ее выпячивал, будучи убежденным в правоте Маркса. По иронии судьбы, работа над этой брошюрой была закончена 10 ноября 1918 года, т.е. как раз в тот момент, когда начавшаяся в Германии революция полностью подтвердила, как тогда казалось, обоснованность ставки большевиков на «мировую революцию». Однако последующие события показали, что «ренегат Каутский» всё же кое в чем был тогда ближе к истине, чем «верный марксист» Ленин. Это четко видно, например, по следующему отрывку из брошюры Каутского «Диктатура пролетариата», приведенному Лениным в своей "ответной" работе:
«Большевистская революция была построена на предположении, что она послужит исходным пунктом для всеобщей европейской революции; что смелая инициатива России побудит пролетариев всей Европы подняться…
Революция в Европе, которая принесла бы там социализм и укрепила его, должна была также стать средством для устранения тех помех, которые ставились в России осуществлению социалистического производства экономической отсталостью страны.
Всё это было очень логично и хорошо обосновано, если только допустить основное предположение: что русская революция неминуемо должна развязать европейскую. Ну, а как же в том случае, если этого не случится?»
Спустя совсем короткое время именно этот "ренегатский" вопрос встал перед большевиками во весь свой поистине огромный рост. Но тогда, в ноябре 1918 года, для Ленина еще "всё было ясно": он ничуть не сомневался в том, что выбранная большевиками тактика
«…обязательна для марксиста, для всякого революционного пролетария и интернационалиста, обязательна, ибо только она марксистски правильно учитывает объективное положение во всех европейских странах, порождаемое войной, только она отвечает интернациональным задачам пролетариата».
И Ленин, действительно, был прав в том смысле, что большевики действовали в строгом соответствии с постулатами марксизма; а того, что сами эти постулаты могут оказаться ошибочными, он попросту не допускал. Ленин не мог себе представить, что пролетариату, по самой его классовой сути, в действительности глубоко безразличны те революционные «интернациональные задачи», которые без достаточных на то оснований (о чем уже шла речь в §9) "возложил" на него Маркс.
Именно вера в неизбежность скорой победы мировой пролетарской революции подтолкнула большевиков к самой опасной для их власти политической ошибке, которую они совершали как раз в тот самый момент. И в названной выше брошюре Ленин не обошел ее своим вниманием, сказав о ней следующее:
«Через год после пролетарской революции в столицах наступила, под ее влиянием и при ее помощи, пролетарская революция в деревенских захолустьях, которая окончательно укрепила Советскую власть и большевизм, окончательно доказала, что внутри страны нет сил против него.
Завершив буржуазно-демократическую революцию вместе с крестьянством вообще, пролетариат России перешел окончательно к революции социалистической, когда ему удалось расколоть деревню, присоединить к себе ее пролетариев и полу-пролетариев, объединить их против кулаков и буржуазии, в том числе крестьянской буржуазии».
Несколькими страницами выше Ленин говорит об этой "удаче" большевиков еще более откровенно, ставя им и себе лично в заслугу то, что «мы вносим гражданскую войну в деревню». Однако через два с половиной года большевикам пришлось, скрепя сердце, признать, что эту гражданскую войну – гражданскую войну за социализм в деревне – они… проиграли. Это, подчеркнем еще раз, поражение большевиков, политически оформленное как переход к НЭПу, заключалось в признании необходимости налаживания продуктообмена между городом и деревней на товарно-денежной, т.е. на капиталистической основе. Так и не дождавшись "обещанной" марксизмом мировой революции, поставленные вследствие этого перед необходимостью самостоятельно, без помощи «цивилизованного» Запада, налаживать по-новому экономическую жизнь в огромной крестьянской стране, большевики были вынуждены, под реальной угрозой свержения (что недвусмысленно показал т.н. Кронштадтский мятеж), «пойти на попятный». А точнее, искать "окольный" путь к социализму, ни в каких учебниках марксизма не описанный. И как раз на этом коротком отрезке истории, с начала 1921 до начала 1923 года, проявился в полную силу гений Ленина как революционера-созидателя нового, никому доселе не ведомого общественного строя. Причем в этой беспримерной созидательной работе старый багаж марксистских знаний был для него скорее помехой, чем подспорьем. Последние годы Ленина были наполнены не чем иным, как практическим строительством РОС. Строительством «с нуля», без наперед разработанной концепции, исходя не из того, чего требует марксизм или чего очень хочется, а только из того, что рационально и возможно при данных, чрезвычайно стесненных обстоятельствах. Ленин в своей вышеназванной брошюре о Каутском заметил, что тот где-то назвал большевиков «революционными оппортунистами». По отношению лично к Ленину это стало чистой правдой в 20-е годы. В данный период он действительно стал «революционным оппортунистом» (от английского opportunity – возможность) во власти, с помощью которой он стремился использовать любую возможность для практического продвижения в направлении социализма. Вот что об этом своем "превращении в оппортуниста" писал сам Ленин в статье «О значении золота теперь и после полной победы социализма», написанной в ноябре 1921 года, т.е. спустя ровно три года после его "отповеди" Каутскому:
«Восстановим крупную промышленность и наладим непосредственный продуктообмен ее с мелким крестьянским земледелием, помогая его обобществлению. Для восстановления крупной промышленности возьмем с крестьян в долг известное количество продовольствия и сырья посредством разверстки. Вот какой план (или метод, систему) проводили мы свыше трех лет, до весны 1921 года. Это был революционный подход к задаче в смысле прямой и полной ломки старого для замены его новым общественно-экономическим укладом.
С весны 1921 года мы на место этого подхода, плана, метода, системы действий ставим… совершенно иной, типа реформистского: не ломать старого общественно-экономического уклада, торговли, мелкого хозяйства, мелкого предпринимательства, капитализма, а оживлять торговлю, мелкое предпринимательство, капитализм, осторожно и постепенно овладевая ими или получая возможность подвергать их государственному регулированию лишь в меру их оживления.
Совершенно иной подход к задаче.
По сравнению с прежним, революционным, это – подход реформистский…»
Причем далее в этой же статье Ленин прямо признаёт, что это такое «изменение, которого Маркс лично предвидеть не мог, но которое осознать можно только на почве философии и политики марксизма». В последнем Автор позволит себе усомниться: еще как сказать, согласился ли бы сам Маркс с таким «марксизмом»…
Какой окончательный вид приобрел бы ленинский вариант РОС, если бы не преждевременная смерть Ленина, теперь остается только гадать. Однако вряд ли можно сомневаться в том, что его "социализм" существенно отличался бы от чересчур уж "топорно сработанного", как для Ленина, "социализма по Сталину". Достаточно напомнить, что именно при Сталине пришла в упадок советская экономическая наука, без участия которой невозможна "тонкая на-стройка" централизованной экономики на максимально продуктивную работу в интересах всего общества. А причиной этого упадка была парализующая научную мысль (критическую по своей сути) абсолютная, не допускающая даже тени сомнения, правота Вождя буквально во всем, включая, "разумеется", и вопросы экономической теории. Совершенно очевидно, что в 20 веке общественный строй, при котором судьба всей науки (и не только науки) зависела от "авторитетного" мнения одной личности, рациональным считаться не мог, сколь бы гениальной эта личность ни была. Разве только, если бы этой "личностью" был сам Господь Бог. Поэтому, кстати, нет ничего удивительного в том, что советская пропаганда тех времен была, как известно, весьма близка к подобному "допущению"…
В то же время следует иметь в виду, что общественный строй такого типа, явно иррациональный в 20 веке, мог быть рациональным на заре человеческой цивилизации, когда объем накопленных человечеством практически полезных знаний был еще соизмерим с "информационной вместимостью" головного мозга отдельно взятого индивидуума. В таких условиях выделение из всего общества минимальной по численности "касты", общественная функция которой состоит в хранении, приумножении и организации применения на практике накопленных знаний, представляется вполне рациональным решением с точки зрения интересов всего общества. Поэтому, заметим также, вполне возможно, что подвергнутая уничижительной марксистской критике гипотеза Руссо об «общественном договоре» между народом и властью в каком-то смысле соответствовала истине. И, что еще более "абсурдно" с точки зрения аутентичного марксизма, при «азиатском способе производства» этот «общественный договор» в течение какого-то, достаточно продолжительного времени, соблюдался обеими сторонами. Собственно, одно только это и позволяет нам характеризовать «азиатский способ производства» как "архаичный социализм" – общественный строй, при котором уже не было равенства, так как общество уже разделилось на два "противоположных" класса управляющих и управляемых, но еще не было классового угнетения. Однако, в отличие от подлинного социализма, данный общественный строй ни в коей мере не был ни «царством свободы», ни даже «царством разума», поскольку его общественное сознание было "монолитно"-религиозным, т.е. по определению иррациональным и несвободным. И уже в силу этого "архаичный социализм" был совершенно "по-детерминистски" обречен на разложение и постепенную эволюцию в направлении феодализма по мере роста его производительных сил.
Данное "историческое отступление" полезно, с точки зрения Автора, для лучшего уяснения того, что на самом деле было построено в СССР под вывеской «реального социализма». Ленинский путь к социализму через «государственный капитализм» был для Сталина чересчур замысловатым и даже внушающим подозрение в тайном намерении реставрировать "настоящий" капитализм. Поэтому Сталину было нужно более простое и "ясное" решение, которым и стал эмпирически вновь "открытый" им «азиатский способ производства» с двумя основными классами – «трудящихся» и партноменклатуры, с новой государственной религией в форме «марксизма-ленинизма» и с наделенным практически неограниченной властью верховным полубожеством-генсеком. Причем надо признать, что на первом этапе такая социальная "конструкция" обеспечила, хотя и с неоправданно большими издержками, невиданные прежде темпы индустриализации. Но сам ее успех лишь ускорял процесс внутреннего разложения этой искусственной для 20 века "конструкции", чему также в немалой степени способствовала и "внешняя среда". И в первую очередь процесс разложения затронул правящий номенклатурный класс, который после смерти Сталина "раскрепостился" настолько, что Хрущев, попытавшийся было вернуть его под свой контроль, в итоге оказался не у дел. Можно также утверждать, что и реформа 1965 года стала победой партноменклатуры, классовые интересы которой окончательно разошлись к тому времени с интересами государства и общества.
Реформа 1965 года дала старт стремительному росту в СССР «теневого сектора экономики», а фактически – подпольного советского капитализма, паразитировавшего на вопиющей расточительности советской "плановой" экономики. Именно эта реформа позволила развернуть на государственных предприятиях крупномасштабный частный бизнес с эксплуатацией формально принадлежавшего государству сырья и оборудования, а также их работников. Разумеется, это происходило не без участия официальных руководителей этих предприятий. Также, естественно, «были в курсе» (и в доле) многие представители районного и областного начальства, правоохранительных органов, «свои люди» в министерствах и ведомствах и т.д. вплоть до самого «верха». И все они мечтали легализовать свой фактический статус капиталистов, чтобы «делать деньги» без страха угодить в тюрьму, а то и под расстрел за свою "невинную" предпринимательскую деятельность. Словом, «Моральный кодекс строителя коммунизма», наряду с уголовным кодексом, стал "конкретно" мешать им жить "как нормальным людям".
Резюмируя, можно утверждать, что реформа 1965 года резко ускорила процесс вырождения советской партноменклатуры в "феодально-буржуазную знать" с одновременным «стиранием границ» между ней и уголовным миром. Неудивительно поэтому, что примерно с того же времени в советских, в том числе партийных, изданиях стали появляться материалы, содержавшие завуалированную пропаганду капитализма или исподволь "работавшие" на дискредитацию социалистической идеи. О приёмах работы этого "интеллектуального антисоветского подполья", весьма выразительно, заметим, характеризующих его "облико морале", можно судить, например, по следующему эпизоду, случившемуся с известным российским историком Ю. Семеновым. Дело было как раз в 60-е годы, когда в центре его научных интересов был всё тот же «азиатский способ производства». Однако публиковать его статьи на эту тему редакции философских журналов упорно отказывались. Причем, по словам Ю. Семенова, его научная позиция оказалась неприемлемой как для «номенклатурных верхов», так и для "прогрессивных" «низов» редакций:
«Если номенклатурные верхи раздражало, что я писал об азиатской формации, то для "низов" было совершенно неприемлемо, что я отстаивал идею общественно-экономических формаций, не отвергал, а разрабатывал материалистическое понимание истории. И чем лучше была написана моя статья, тем большую неприязнь она у них вызывала.
Первоначально я об этом не подозревал. Но однажды меня просветил один из молодых сотрудников редакции журнала "Вопросы философии". "Ваша статья, – сказал он мне, – написана чрезвычайно ярко и убедительно. Прочитав ее, многие придут к выводу, что теория общественно-экономических формаций верна, что она не только не находится в противоречии с новыми фактами, но, наоборот, с ними полностью согласуется. Тем самым ваша статья будет способствовать росту доверия к марксизму, чего допустить нельзя. Марксизм должен быть дискредитирован. Поэтому мы ее в журнал ни в коем случае не пропустим. Из статей по историческому материализму мы отбираем только самые дубовые, самые глупые, способные лишь окончательно скомпрометировать это учение. А если вы вдруг захотите обратиться за поддержкой к главному редактору, то мы ему скажем, что ваша статья является ревизионистской, что она направлена на подрыв марксизма"».
Конечно, марксизм как научная концепция далеко не безгрешен. Хотя именно «идея общественно-экономических формаций» есть то лучшее, что он в себе содержит. Но одно дело – аргументированно критиковать конкретные положения марксизма, и совсем другое – пакостить исподтишка, используя свое служебное положение, чем, как видно из данного примера, уже в те годы с удовольствием промышляла "продвинутая" советская интеллигенция. Поэтому трудно не согласиться с Ю. Семеновым в том, что у данной категории "критиков" марксизма
«…была полностью атрофирована способность самостоятельно мыслить. Они могли только верить. Потеряв веру в марксизм, который представал в их глазах как сумма догм, или вообще не уверовав в такого рода марксизм, они спешно стали искать новые объекты поклонения. Недовольство одними кумирами породило поиски других. Вместо того, чтобы стать свободомыслящими, они стали инаковерующими. И этими новыми идолами стали для одних русские религиозные философы, для других - западные авторитеты».
Подобные же прозападные "критики" марксизма начали постепенно задавать тон и в советской экономической "науке". Правда, здесь они действовали более "конструктивно", призывая к «углублению» реформы 1965 года. Так, Д. Валовой в трех своих книгах периода «перестройки» отмечал:
«Наиболее популярной в то время была брошюра Г. Лисичкина "План и рынок". Анализируя источники диспропорций, он писал: "Следовательно, причины возникающих диспропорций таковы: во-первых, невозможность своевременного переливания капиталов из одной отрасли в другую, из одного предприятия в другое; во-вторых, отсутствие критерия, позволяющего автоматически открывать то тут, то там клапан, чтобы выпускать излишние средства, направляя их туда, где их можно эффективнее использовать…"
Для формирования такого механизма на практике автор предложил создать условия, при которых цены могли бы "под воздействием спроса и предложения отклоняться в том направлении, которое подсказывает всеобщее тайное и равное голосование на рынке с помощью рубля"».
Если бы речь шла только о розничном рынке потребительских товаров, то с Г. Лисичкиным отчасти можно было бы согласиться с той оговоркой, что максимально эффективная работа «клапанов» возможна лишь тогда, когда ими управляет один-единственный государственный "диспетчер", выдающий производителям заказы на производство товаров народного потребления, руководствуясь как «критерием» величиной "рыночных" коэффициентов рентабельности этих товаров, о чем уже говорилось в §10. Но распространение действия рыночного механизма регулирования производства (причем без государственного "диспетчера") на всю производственную сферу в том виде, в котором она сложилась за десятилетия «социалистического строительства в СССР» (к чему и призывал Г. Лисичкин с его многочисленными сторонниками) неизбежно привело бы к катастрофе. Что, собственно, и подтвердили катастрофические последствия «рыночных реформ» конца 80-х – начала 90-х гг. в России и Украине, проводившихся как раз по этому рецепту. Впрочем, не такова ли и была их подлинная цель? В этой связи представляет интерес еще один эпизод, относящийся уже к периоду горбачевской «перестройки», о котором рассказал в своих воспоминаниях Н. Азаров. Речь шла о его участии в работе последнего, XXVIII съезда КПСС:
«Так называемая "партийная интеллигенция" была призвана убедить колеблющуюся часть делегатов в необходимости поддерживать М.С. Горбачева. Странную роль на съезде играли такие ее представители, как, например, академик С.С. Шаталин, один из авторов программы "500 дней".
Все беседы с делегатами, – а средства массовой информации создали Шаталину тогда ореол "великого реформатора", – он начинал с простого вопроса: "У вас есть автомобиль?" Среди двух десятков людей всегда находились люди, которые отвечали, что у них его нет. И тогда Шаталин продолжал: "А знаете, почему в СССР трудно купить машину?" – и сам же отвечал: "Потому, что завод "АвтоВАЗ" – государственный, а государство – неэффективный собственник. Значит, надо, чтобы, как на Западе, заводом стал владеть частник, он умело организует выпуск автомобилей, и у всех будут личные машины".
Эта демагогия задела меня, и я возразил ему: "“АвтоВАЗ” выпускает в год 500 тысяч автомобилей; для того чтобы выпускать на 10–15 процентов больше, необходима реконструкция предприятия. Но 10–15 процентов никакой проблемы не решат. Нам надо выпускать автомобилей в десять раз больше, чтобы удовлетворить спрос, а для этого надо построить десять таких заводов, как “АвтоВАЗ”, иметь колоссальные инвестиции и время". Делегаты поддержали меня в этой дискуссии.
Шаталин попросил меня остаться. Мы сели с ним на диван, и то, что он сказал мне, поразило меня до глубины души. Я впервые столкнулся на таком уровне с чудовищным цинизмом. Он сказал: "Молодой человек, разве вы не видите, что говорите с “быдлом”? Им надо говорить очень примитивные вещи, чтобы они их проглатывали и поддерживали нас, иначе мы никакой перестройки не сделаем и этот идиотский строй не сломаем…". Шок – самое мягкое слово, характеризующее мое состояние после этих слов» .
Что правда, то правда: тот строй, особенно в последние его десятилетия, действительно, был «идиотским»; но сделали его таким именно шаталины и, судя по всему, не без злого умысла. Ведь сам-то Шаталин идиотом точно не был, свидетельством чего служит хотя бы тот примечательный факт, что не с кем-нибудь, а лично с ним В. Леонтьев связывал в то время надежды на реализацию в СССР своих идей. Кстати, именно С. Шаталин вместе с Д. Валовым редактировал русский перевод «Экономических эссе» Леонтьева.
Эта показательно-"некрасивая" история лишь подтверждает справедливость вывода, мимоходом сделанного нами еще в §2: разложение «азиатского способа производства» действительно влекло за собой «нравственный регресс человеческой личности», что наглядно демонстрирует пример Шаталина и легиона подобных ему ренегатов от науки, без колебаний променявших поиск истины на комфортное холуйство перед «сильными мира сего». Но если когда-то давно подобный нравственный регресс всё же имел историческое оправдание, будучи необходимой предпосылкой дальнейшего общественного прогресса, то в наше время это уже совсем не так. Ибо тот общественный строй, платными апологетами которого выступают шаталины, уже давно утратил свою былую прогрессивность. А потому старая задача поиска истинного пути в «царство разума» всё еще ждет своего практического разрешения. И задача эта, разумеется, не для шаталиных.
Заключение-Пролог. Будем рассудительными!
Настало время подвести предварительные итоги. Современная «либеральная демократия», в которой Фукуяма узрел «конец Истории», никак не производит (по крайней мере, на Автора) впечатления общественного строя, заслуживающего называться подлинным «царством разума». Причем в первую очередь, "как ни странно", это касается организации ее экономики, работающей явно не на полную свою мощность с точки зрения ее рационального предназначения – производить нужные людям вещи в оптимальных для потребителей объемах и ассортименте. Это тем более "странно", что научно обоснованные способы рационализации экономики (в указанном выше смысле) уже давно известны.
Впрочем, на самом деле ничего странного в этом нет. У данного "парадокса" есть вполне рациональное объяснение, на которое почти полтора столетия назад недвусмысленно указал Маркс в предисловии к первому тому «Капитала»:
«В области политической экономии свободное научное исследование встречается не только с теми врагами, с какими оно имеет дело в других областях. Своеоб-разный характер материала, с которым имеет дело политическая экономия, вызывает на арену борьбы против свободного научного исследования самые яростные, самые низменные и самые отвратительные страсти человеческой души – фурий частного интереса».
Другими словами, плоды «свободного научного исследования» – планы рациональных перемен в экономике, выгодных для большинства, – противоречат «частному интересу» того меньшинства, которое при существующих порядках занимает привилегированное положение в обществе. И это меньшинство использует свои привилегии для борьбы всеми «неправдами» (потому что правда не на его стороне) с опасными для его господства идеями. Однако вряд ли Маркс с его детерминистским взглядом на Историю мог себе представить, насколько результативной окажется эта неправедная борьба "старого против нового", в которой главным оружием первого станут научные, т.е. основанные на объективном знании "слабостей" человеческой психики, методы интенсивного «промывания мозгов» большинства. Об эффективности этих методов искусственного подавления рационального начала в человеке можно судить хотя бы по тому приступу массового безумия на Украине, который как будто (?) в насмешку был назван «революцией достоинства». В насмешку, ибо нет ничего позорнее добровольной утраты собственной идентичности в бесчинствующей экзальтированной толпе, незримо, но твердо управляемой втайне презирающими ее мерзавцами.
Поэтому Фукуяма с его концепцией «конца Истории» будет прав лишь в одном случае. А именно, только если правящее меньшинство сможет и впредь путем манипулирования общественным сознанием заставлять большинство вести себя в политике иррационально, т.е. против собственных интересов. И независимо от намерений самого Фукуямы, его концепция тоже служит именно этой цели; особенно тем, что она явно принижает значение рассудка как якобы всего лишь вспомогательного инструмента для удовлетворения «мелких желаний»:
«Либеральная демократия порождает "людей без груди", состоящих из желаний и рассудка, но не имеющих «тимоса», умело находящих новые способы удовлетворять сонмы мелких желаний путем расчета долговременной выгоды для себя».
Но неувязка здесь в том, что «долговременная выгода» из «мелких желаний» не складывается! В чем легко убедиться хоя бы на таком примере. В наши дни интернет буднично и невозмутимо информирует нас о причинах повсеместно наблюдаемого снижения иммунитета населения:
«Плохая экология: вода, воздух, инсектициды, гербициды, радионуклиды. Наши бабушки и дедушки жили в лучших экологических условиях, поэтому не простужались от открытой форточки и не "схватывали" ангину от глотка холодной воды.
Питание. Некачественная, искусственная, отравленная, маринованная пища, содержащая более 1000 наименований консервантов, стабилизаторов, красителей, разрыхлителей и т. д.
Антибиотики… Очень важно ограничение употребления прописанных врачом антибиотиков, но не менее важно снижение употребления мяса, содержащего антибиотики… Некоторые производители птицы кормят куриц антибиотиками, стимулирующими их рост, хотя официально заявляется, что антибиотики предохраняют птиц от заболеваний…»
Заметим, что все вышеперечисленные факторы – прямой результат научно-технического прогресса, который и является, согласно Фукуяме, "квинтэссенцией" рассудка:
«Либерализм также сделал возможным современный экономический мир, освободив желание от всех ограничений на жажду наживы и соединив его союзом с рассудком в виде современной науки».
Но можно ли всерьез говорить, что такой, с позволения сказать, «союз с рассудком», заставляющий нас дышать отравленным воздухом, пить отравленную воду и употреблять в пищу продукты, "сдобренные" вышеперечисленными "приобретениями цивилизации", представляет для нас «долговременную выгоду», даже если эти продукты «удовлетворяют сонмы мелких желаний», будучи внешне более привлекательными, более приятными на вкус и более дешевыми, чем те, которыми питались «наши бабушки и дедушки»? Разумеется, нет. Что, заметим попутно, и делает в наше время как никогда актуальным «руссоистское» направление критики капитализма, упоминавшееся в §3. А с другой стороны, не лежит ли в основе подобных "достижений прогресса" безграничная капиталистическая «жажда наживы», направляющая действия тех же производителей продовольствия и вообще всех капиталистических предпринимателей? Разумеется, да. И очевидно, что именно о таком "рассудке" ведет речь Фукуяма в своей книге. Но этим он вольно или невольно обедняет содержание понятия «рассудок», вытекающее из определения, данного Автором в §4:
«…способность индивидуума делать логически правильные заключения из задаваемых самой жизнью "посылок"».
Дело в том, что некоторые из этих "посылок" можно увидеть только сквозь "призму" воли и совести, которые Фукуяма, как было показано в том же §4, в расчет не принимает. А без них рассудок, даже работая правильно с точки зрения формальной логики, будет генерировать выводы, не вполне адекватные реальной ситуации. Как раз в таком режиме и работает фукуямовский "рассудок", будучи не в состоянии обнаружить, в частности, те "посылки", которые определяют «долговременную выгоду» индивидуума. Ибо только рассудок, защищенный достаточно сильной волей, может подсказать, соответствует ли твоей «долговременной выгоде» то решение, которое тебе пытаются навязать извне. В частности, такой рассудок обязательно учтет в своих выводах ту простую (но для многих невидимую) "посылку", что "пламенный" краснобай с подкупающе честным взглядом, расточающий "щедрые" обещания и неумеренные похвалы избирателям, пышущий "праведным" гневом к своим политическим оппонентам и "вдохновенно" изрекающий банальные истины (вроде «дважды два – четыре» или «вор должен сидеть в тюрьме, а не в парламенте»), является, скорее всего, банальным мошенником. Мошенником, для которого его слушатели – всего лишь очередные жертвы его подлости и своей собственной, назовем это так, отнюдь не святой наивности.
Возьмем хотя бы ту же Украину. Что заставило миллионы ее граждан опрометчиво довериться подонкам, организовавшим грязный переворот, цинично названный ими «революцией достоинства» и приведший страну к катастрофе? Во-первых, недостаток воли знать правду, какой бы неприятной она ни была (например, об условиях кредита МВФ для Украины), и недостаток совести, чтобы признать равными себе в праве выбора миллионы тех, кто с ними не согласен. А во-вторых, неумение делать правильные выводы из известных фактов, т.е. незнание логики.
Здесь будет уместно напомнить, что общепризнанный «отец логики» – Аристотель – изначально видел в ней именно средство от «промывания мозгов» своих сограждан морально нечистоплотными политиками. О том, что данная проблема была актуальной уже в Древней Греции, свидетельствует, например, следующий анекдот, авторство которого приписывают самому Аристотелю. Мать просила сына не заниматься политикой. Если ты будешь говорить правду, объясняла она ему, тебя возненавидят люди, а если будешь лгать, то тебя возненавидят боги. На что сын возразил: если я буду говорить правду, меня будут любить боги, а если буду лгать, меня будут любить люди.
Желание древнегреческих политиков овладеть в совершенстве методами завоевания "любви" своих сограждан с помощью лестной для них лжи было настолько велико, что спрос породил соответствующее предложение: возникла целая "наука" о методах правдоподобной лжи – т.н. софистика. Именно против нее и ее представителей – софистов – выступил Аристотель, вознамерившийся, выражаясь высокопарно, с помощью логики сделать людей подобными богам в их неприятии лжи и лжецов.
Можно сказать, что эту же самую "скромную" цель преследует здесь и Автор. Но есть еще одно обстоятельство, заставляющее его уделить особое внимание чисто логической тематике. Дело в том, что общепринятый в современной теоретической социологии "философский", т.е. фактически нулевой уровень доказательности выдвигаемых положений не позволяет даже толком убедиться в отсутствии между ними логических противоречий. Тем более невозможен на "философском" уровне детальный логический анализ концепции современного РОС, которому будет целиком посвящена третья и, по сути, главная часть данного сочинения. Пока же приходится констатировать, что "конкурирующие" концепции Автора и Фукуямы в том "философском" виде, в каком они были представлены здесь, в первой части, строго говоря, одинаково бездоказательны. Что, возможно, и приемлемо для Фукуямы, но никак не может устраивать Автора. Ибо, во-первых, как издавна известно,
«Мириться лучше [точнее, проще] со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться».
Поэтому, чтобы всегда консервативное большинство смогло услышать и должным образом воспринять призыв к «бегству» от капитализма, этот призыв должен быть на порядок убедительнее обоснован, чем противоположный призыв «оставить всё как есть», дабы не навлекать на себя угрозу столкновения с «незнакомым злом». А во-вторых, поскольку данная угроза, надо признать, всегда существует на никем доселе не хоженом пути, "смельчаки", готовые первыми на него ступить, должны осознавать свою личную ответственность за последствия этого решения, и «семь раз отмерить», прежде чем звать за собой других.
Таким образом, существует объективная необходимость поднять обсуждение проблем, затронутых в первой части данного сочинения, с бездоказательно-"философского" на строго логический уровень. Однако практическое решение этой задачи наталкивается на довольно неожиданное препятствие. А именно, при ближайшем рассмотрении выясняется, что необходимый для ее решения логический "инструментарий"… до сих пор не создан. Показательно в этом смысле признание, сделанное современным российским логиком Б. Куликом в его книге «Логика естественных рассуждений»:
«Аристотелева силлогистика более 2000 лет была формальной основой логики. В ХХ столетии ей на смену пришла математическая логика, основные идеи и методы которой нашли применение в современных компьютерных технологиях. Силлогистика отошла на задний план и для подавляющего большинства наших современников представляется анахронизмом. В том варианте, в котором она существовала много веков, ее аналитические возможности намного уступают аналитическим возможностям математической логики.
Однако использовать математическую логику для анализа естественных рассуждений оказывается не так-то просто. В ее аксиоматике и в структурах формул недостаточно отражена структура многих предложений естественного языка. В большей степени этой структуре соответствует структура суждений Аристотелевой силлогистики».
Кроме честного признания того факта, что современная логика не располагает адекватными средствами «анализа естественных рассуждений», данная цитата интересна еще тем, что в ней "нечаянно" указана и глубинная причина этого конфуза. Она состоит в том, что логику обычно воспринимают как своего рода "грамматику мыслей", причем даже математическая логика (особенно т.н. исчисление предикатов) фактически представляет собой не что иное, как попытку (по свидетельству Б. Кулика, не очень удачную) математизации всё той же "грамматики мыслей". Тогда как в действительности логика по самой своей сути является просто частью математики, хотя и довольно специфической, которую можно условно назвать "прикладной математикой без цифр". Но если сегодня нет ясного понимания даже сути логического метода, то говорить о каком-либо серьезном его практическом применении вообще бессмысленно.
Такая ситуация не оставляет Автору иного выбора, кроме как попытаться самостоятельно разработать "логический аппарат", необходимый для решения его основной задачи. Именно этой цели посвящена вся вторая часть данной работы, где попутно будут получены кое-какие новые сведения о таких, казалось бы, изученных вдоль и поперек вещах, как модусы Аристотелевой силлогистики. Словом, тем, кому не в тягость «шевелить мозгами», скучно не будет.
22 апреля 2015 г.
Примечания.
2. Правда, сама трактовка у Фукуямы марксистского "царства свободы" весьма, скажем так, поверхностна, что в дальнейшем будет показано.
3. Гегель. Наука логики.
4. Маркс. К критике политической экономии. Предисловие.
5. Ссылки на некоторые из них есть, например, в работе И. Шафаревича "Социализм как явление мировой истории". Хотя сама эта работа,заметим попутно, откровенно и грубо тенденциозна, при всей ее "основательности".
6. Ю. И. Семенов. Введение во всемирную историю. Экзогенное рабство и демографический способ повышения уровня развития производительных сил.
7. В. Леонтьев. Экономические эссе.
8. Л. Морган. Древнее общество, или Исследование линий человеческого прогресса от дикости через варварство к цивилизации.
9. Ленин. Как организовать соревнование?
10. Н.Я. Азаров. Украина на распутье.
11. Г. Лебон. Психология толп.
12. В "Путешествии из Москвы в Петербург", посвященном А. Радищеву.
13. Ленин. От разрушения векового уклада к творчеству нового.
14. Маркс. Нищета философии.
15. Ленин. Грозящая катастрофа и как с ней бороться.
16. Энгельс.Анти-Дюринг. Отдел III. Социализм
17. Ленин. Философские тетради. Конспект книги Гегеля "Наука логики".
18. "Известия", 17 авг. 1967 г.