Конкурент

               Повесть

           …цель, для  которой требуются неправые  средства, не есть правая     цель…
         К. Маркс

        Часть первая

       А была  ли  любовь?
              1.
          Он возвращался домой и не видел  ни людей, идущих навстречу, кивая ему в знак приветствия, ни распускающуюся зелень аллеи из акации, которую закладывал несколько лет назад, теперь поднявшуюся и аккуратно стриженую, не видел женщин-энтузиасток сродни себе, закладывающих в клумбы цветы: картофелины георгинов, гладиолусов, семена обыкновенных разносортных васильков, незабудок и еще чего-то. Ни на что бы не  смотрели глаза, ничего бы он не слышал от  удушающей безнадеги в которую попал, словно лукавый дорогу каждый раз перебегает и рогами его, рогами в бок, мол, забодаю твою удачу, тебя в гроб загоню. Не верящий  ни в черта, ни в Бога, а только в светлое будущее, он стал видеть мир в других красках,   когда это светлое махнуло ему на прощание  переделом собственности,  вымораживая из его души прежние человеческие качества.  Обойдя  в тридцатый, сороковой раз все большие и малые конторы и организации города, предлагая себя даже грузчиком или дворником,  окончательно был оглушен той создавшейся в городе безработицей после банкротства его родного оборонного завода, где он трудился узким специалистом, имея квалификацию инженера-химика. К сожалению, он не побежал с него, как крысы  с корабля лишь потому, что был узким ведущим специалистом, и дирекция держалась за него, надеясь освоить своими могучими силами выпуск мирной продукции, но ничего кроме изделий кухонного ширпотреба быстро наладить не удалось, а там прочно осели механики, металлисты. Он сунулся в другие организации, но все уже забито его бывшими коллегами, даже грузчики в магазинах  стали из числа дипломированных химиков, инженеров,  лаборантов,  вытеснив ненадежную пьющую братию. Надежда замаячила в  ЖКХа, где свирепствовал все тот же бич: с утра похмелка и надо ждать, пока не сковырнется очередной выпивоха. Очередным оказался газоэлектросварщик. Инженер-химик бросился обучаться новому делу, но его ждать никто не стал и дышащий в затылок конкурент быстро занял вакансию. С его комплекцией и накачанными бицепсами засветилось место  охранника  у народившейся «крутой» прослойке общества, но он еще психологически  не созрел сворачивать скулы людям, вставшим  на  пути, как это делали мордовороты при галстуках, и категорически отказался от сытного куска хлеба.  И вот он безнадежно полкает по городу в качестве гончей без видимой цели травли, месяц за месяцем, перебиваясь на случайные заработки. Не заработки, а слезы для его совсем недавно благополучной семьи с тремя детьми.         
      Он машинально открыл зверь в подъезд, поднялся на свой этаж, не чувствуя радости от встречи  с семьей, которая была в сборе и ужинала.
      –  Сегодня  нам выдали под зарплату сыр, –  попыталась с настроением встретить мужа хозяйка. – Целых два килограмма, садись быстренько, к чаю.
Но он немо глянул на ребятишек с аппетитом жующих сыр с хлебом, запивая чаем с молоком и, не останавливаясь, пошел в спальню, упал на кровать, накинув на голову подушку, чтобы не слышать, как на кухне идет веселая трапеза. Он не мог объедать своих детей,  есть этот с трудом вырванный сыр, жить на скудную зарплату жены, чудом зацепившуюся в аптеке лаборанткой тоже со специальностью инженера-химика, во время сбежавшая с градообразующего, но погибающего завода.
     Не спрашивая о неудаче, иначе бы муж не упал в отчаянии на кровать и не отгородился от мира подушкой, она прильнула к нему с горестной покорностью в душе, стала просить не столь огорчаться, что со временем  и тебе подвернется постоянная работа и все наладится, что такой как он, талантливый инженер и прекрасный организатор найдет свою нишу в новом времени.
Он крепился и молчал. В душе поднималась волна злобы на эту женину покорность судьбе и положению с увещеванием на то, что все отладится  и справедливость восторжествует, инженер-химик будет востребован. Он сам совсем недавно любил подобные фразочки, как фанат свой футбольный  клуб, а теперь ненавидел само понятие справедливости, и волна ненависти захлестывала его. Чувствовал волна мощная, губящая и отождествлялась с теми  страшными временами, в которые жил его дед. Она отождествлялась покорностью: человека, в том числе, его деда приходили брать темной ноченькой, а он, русский инженер-патриот, зная о себе все, ни в чем не  прегрешив против власти,  на службу ей выкладывал все свои незаурядные способности,  покорно шел в  «воронок», убежденный в своей невиновности, шел за восстановлением справедливости и не вернулся, а был истерзан псами с малиновыми петлицами. И сколько такого убойного скота оказывалось в руках большевиков садистов, деду тогда не было известно, но внук знал эти цифры, сначала не верил, теперь же издевался над собой за те сомнения, за свою теперешнюю наивность и близорукость. А может быть ложь? Не покорность, а именно близорукость, тупая, беспросветная почти  у каждого. Это ж надо, проморгали не только завод, но и страну, ввергли ее в развал и  анархию.
И лучше было бы для него, если бы жена накричала, обозвала неудачником и растяпой неспособного обойти своих же товарищей по заводу, более хитрых и дальновидных, сумевших устроиться на новых местах не ахти каких, но все же дающих кусок  хлеба.
      Но она молча стенала, выворачивая его душу наизнанку, и  он не выдержал, взревел диким зверем.
      – Не наладится, не поживется!  Да, я –  ничтожество! Не смог не пропустить вперед себя своих  товарищей, я же альтруист, всегда  был таким, и ты восхищалась таким мною. Я глупо надеялся, что такой узкий специалист как я – золото для завода и для отрасли. Нет больше завода. Он клепает кастрюли, ложки и поварешки. Я этого ничего не умею делать. Тебе ясно? Завтра закроют заводской детский сад, и ты прикажешь мне сидеть с Лилей и Толей, Сережу провожать в школу, а  ты  будешь вкалывать и кормить нас? Смогу я вынести такую пытку, когда я обязан кормить свою семью? Одна надежда, если мной заинтересуются за бугром. Но выпустят ли меня с моими секретами отсюда. Я не хочу предавать интересы моего деда, моей страны. Прекрати петь мне панегирики. Из застенок НКВД, как из застенок  безработицы может вырвать только грязный шаг.
      Он решительно глядел ей в глаза. Она испугалась этой решительности, несомненно, какого-то грязного шага. Но она знает, ее муж  на него  не способен.

2.

        Безоблачным майским  вечером, находясь в  прекрасном  расположении  духа и мурлыкая про себя  веселую песенку, не  замечая крутизны  лестниц,  Семен Васильевич Луговой  бодро двигался в  свою  квартиру на  третий  этаж  панельного  дома. Ему     за  шестьдесят,  но в его высокую атлетическую фигуру,  с  широким молодцеватым  шагом со  стороны можно втиснуть, да  и  то с натяжкой, лишь не более полувека.  Работал он мастером-наладчиком на  трех   бензозаправках, которыми  владел его старый приятель,  получал  хорошую  добавку  к своей северной пенсии, потому жил со своей Клавушкой если не на  широкую  ногу, то по  нынешним капиталистическим временам вполне  прилично,  относя  себя  к  среднему  классу. Имел  иномарку, в   квартире  сделал евроремонт, солидно  помогал сыну  и  дочери.
        Клава его, порывистая и приятная дама, как раз  из плеяды тех, глядя на  которую, глаза отдыхают, затем   жадный взгляд забирается под  декольте, обнаруживая упругое  тело, белизной  не  уступающее майскому  яблоневому разливу. На производстве  она  не  работала, а  чтобы не засохнуть возле  телевизора, весь дачный сезон  пластается на  своем участке. У нее тоже  машина под  пятой  точкой, правда, поскромнее мужниной, отечественная, но  она дает прекрасную возможность независимо  от  занятости Семена  передвигаться в  любом  направлении. Бабеночка так переполнена ядреным соком, что  стоит только прикоснуться к ее чувствительным  органам, как станешь пить ее усладу без конца  и  края. Клава иной  раз задорно усмехнется, поймав  на  себе этот  похотливый взгляд, поведет соблазнительно  плечом и заспешит скоренько к  своему Семчику. Он  прекрасно знает, какова она баловница по части  любви!  Семену  по  душе Клавин задор и темперамент. Муж загадочно усмехнулся в  усы, мечтая, как  сегодня она прикатит с  дачи  и  устроит ему великолепный сексуальный сеанс. К этому  случаю у них припасен пятизвездочный коньяк и прекрасная закуска.
      Упиваясь картинами предстоящих сексуальных сцен с  ненасытной  ягодкой Клавушкой, одновременно перелистывая страницы своей  недавней молодости и мужской  крепости, Семен неторопливо отворил  металлические  двери своей  квартиры и не заметил, как  на  своих плечах внес  в прихожку   немалого  детину.
      – Кто это, кто это тут?– всполошился Семен в потемках прихожки, почувствовав за  спиной  постороннего  человека, лихорадочно  нащупывая кнопку выключателя, которая, как  пляшущая моль, ускользала  от взгляда  и пальца перепуганного богатенького пенсионера. То, что изверг позарился на его  богатство, Семен в  эту секунду не  сомневался: сейчас столько развелось лихих людей!
Напуганный  громким  восклицанием Семена, изверг постарался  успокоить несчастного, стремительно  включив свет.
        – Не трусь, Семен, рано еще. Я попытаюсь  с тобой договориться по-хорошему,–  проговорил  детина  знакомым  голосом за  спиной у  Семена.
Семен знал его, но  не сказать, чтобы имел исчерпывающие сведения. Имя детины, тут у Семена  слабое место, вроде  знает,  а  вот  фамилию запамятовал напрочь:  не  держит он  в  голове фамилии, если люд    проходной и  для  него  не  интересный. Так  вот, детине за  тридцать, комплекция у него боксерская с мощным  торсом,  взгляд черных глаз – проигравшего тяжеловеса, злой, испепеляющий. Настроение – на  пути не становись, размозжит  челюсть.   Мужик в  данное  время  безработный,..точно!– приятель молодого  хозяина автозаправок,    который рад бы втиснуть своего  дружка в коллектив, но штат под завязку. Слышал еще, когда отец Евгения открывал  бензоколонки и набирал рабочих, этот то ли Сашка, то ли Толька, вот  память стала склеротическая, а в минуту  волнения – темная бездна, работал  на  заводе инженером-химиком и перебраться на  рядовую  должность к своему дружку тогда ума не  хватило,   скорее  гордости. Как это  человек   с высшим  образованием  пойдет крутить  гайки!? Но тут случился обвал, эхо которого гуляет по  всему  городу уж более года: завод встал, обанкротился, закрылся. Сотни  людей оказались на улице. Этот  молодчик – тоже.  Никчемный, видать, человек: руководство-то  заводом там все  еще  парится на горячих обломках крупнейшего предприятия, а  он, изжеванный и обескровленный, выброшен, перебивается  случайными  заработками, какие мог дать ему молодой  хозяин, управляя собственностью отца. Семен слышал  также: Самсонов-старший вынашивает  планы строительства современного нефтеперерабатывающего  завода, где место  для Сашки или  Тольки, бес знает его имя, как  инженеру-химику  забронировано. Вот и думай: пустышка-инженер, каких прежняя власть клепала тысячами и всех устраивала на заводы, уравнивая в делах и зарплатах, или все-таки стоящий человек, коль на  примете у нового капиталиста.
        Как-то не  вяжется это слово с прежними понятиями, тем более относительно его, старого дружка. Вяжется не вяжется, а вот нашелся Самсонов, ухватился за новое время, поймал золотую жилу, которая позволила ему наклепать три бензозаправки. Но Семен Васильевич доподлинно    знал,  что с нефтянкой у Самсонова далеко не все  склеивалось, дополнительная подпитка требуется. Безработному жить на перспективу  – можно  и  ноги  протянуть, потому Семен догадывался, хотя  разговоров от Самсоновых на  этот  счет не  слышал, этот пусть  будет Сашка, подсиживает Семена, надеясь, что вот-вот старик сковырнется,  место для него освободится. Однако  здоровье Семена не  шаталось, как  худой плетень на  ветру, а  старая  дружба с хозяином заправок  давала ему   прочность положения. Знал Семен и  о таком факте,  из случайно услышанного разговора  по  телефону отца  с  сыном, из  которого  сделал вывод: Самсонов-старший на  настоятельные просьбы сына о  приеме  на  работу  друга и  школьного  товарища все же нашел ему денежное  место, но Сашка к этому  времени от  отчаяния впервые за свою жизнь горько запил, и место, разумеется,  сгорело. На  заверения сына, что для Сашки это  первый несчастный случай, отец  отчитал Евгения,  сказав: «Бизнес и пьянка – вещи несовместимые».  На  этом  достоверные сведения   у  Семена  обрывались.
       Вот  такая диспозиция  интересов наблюдалась у сторон к  этому  злополучному  часу, когда нечистая сила  внесла решительного и сильного мужика в  квартиру  молодцеватого, крепкого  пенсионера.
       – А, претендент,– отхлынул холод испуга от сердца пожилого человека,– так,  сукин сын, до инфаркта доведешь,..– и спохватился, что этого-то  больше всего и  желает конкурент, чтобы  занять  его хлебное место. Семен  решительно  повернулся к  налетчику и – батюшки! –  на  башке и роже  налетчика  натянут капроновый темного  цвета  чулок для  искажения форм личности:  вдруг какие-то  непредвиденные  обстоятельства, скажем, в  квартире  окажется случайно человек или кто  на  площадке крутанется и  заметит. Предусмотрительный! Семена  вновь колотнул  страх и  окатил озноб до самых пяток. И тут же взмок, майка противно прилипла к  лопаткам,  вызывая нестерпимый зуд. Узнай, поди,  кто  перед  тобой, хотя голос   знакомый. Сейчас каких только   артистов-пародистов нет, под  любого  голоса подтачивают, и  под  президентов, и  под  дворника, и под бомжа скрипят простудой.
          – Не скрою, такой  исход был бы  идеальным,–  усмехнулся  конкурент, показывая голос то ли Сашки, то ли  Тольки, вот навязалось сомнение!– но ты ишемией не  страдаешь, насос твой  исправно качает, можешь не  беспокоиться, к  моему сожалению. Пройдем в комнату, поговорим.
        – Я тебя на разговор не звал, лучше  выметайся подобру-поздорову!– решился  напустить  гонору Семен  на  налетчика.
        – За железной и  деревянной  дверью  твоей  квартиры я  могу говорить с  тобой с  позиции силы, Семен Васильевич, взять  под  белы  рученьки,  и  проводить на  диван.
Сашка, теперь Семен точно не  мог сказать кто  перед  ним, легко подхватил под локти жилистого Семена, который, изловчившись,  саданул противника ногой в  голень, от чего вызвал у напавшего  жуткую боль и  искристую  радугу  в  глазах.
       – Ах, так, старая перечница, не  ожидал  от  тебя  такой  прыти, пеняй на себя!– налетчик  в секунду заломил бравому старцу руку так, что тот превратился в  беспомощную корягу и в  сей  момент очутился на  диване в гостиной.– Давай обойдемся  без  телесных  повреждений. Старые переломанные  кости долго  заживают. Доказать, что  переломал тебе их я, не получится: нас никто не видел вместе, а  алиби я себе  обеспечил. Будь в  этом  уверен, готовился, – убедительно  увещевал лихой  человек.
      – Что тебе от меня  надо?– холодея  животом, надтреснутым  голосом  спросил Семен.
      – Уйти  по собственному  желанию с работы.
      – Это мой  кусок  хлеба, только  идиот может  от него  отказаться.
      –Ты  подумай хорошенько. На кусок  хлеба у  тебя есть пенсия, накопления. На  худой  конец, имущество, машины,– налетчик говорил каким-то  визгливым  крысиным  голосом,  скорее  всего  от  того,  что прижатые  сеткой  губы перекосились и   напоминали  Семену  плохо  слепленный  вареник,  и  этот  вареник великодушно позволял:–  Доживай свой век тихо и скромно, не путайся под ногами у  молодых обездоленных людей.
      – У тебя, иными  словами?
      – Скрывать не буду, у меня.
      – На-ко, выкуси!– Семен скрутил  дулю и энергично преподнес  ее под  нос злодею. Тот  поморщился, но гнев свой утихомирил веселым  смехом.
      – Забавно видеть  ребяческие выходки, даже скажу  тебе,  глупо: ты в  моих   крепких руках. Кулак  у меня, что  пудовая  гиря, доведешь  до  греха голодного человека, отведаешь,–  голодный  злодей энергично потряс  костистой и внушительной рукой, торчащей перед  глазами Семена как  противотанковый надолб, увенчанный мосластым кулаком.
       – Собираешься убить и  занять мое  место?– напрягся Семен.– Учти, тебя мигом вычислят и посадят. Евгений  знает о твоих притязаниях.
       – Евгений не  дурак, чего  ему  впутываться в  мокрое  дело, но нож, кровь,  как  это банально,– холодно сказал  налетчик, от чего Семен содрогнулся.– Есть более гуманные, безболезненные средства умертвления. Последний раз спрашиваю, откажешься ли ты  добровольно от своего места?
       – Неужели твои  дела   так  плохи, что  ты  решился на  мокрое  дело?
       – Я стою на  краю  пропасти, все, что  мог  продать – продал, живу с тремя  детьми на грошовый оклад  жены. Мне здоровому мужику стыдно  садиться  за стол, это настоящая мука – жрать незаработанные  харчи, отрывая их  у детей. Ты уже  отработанный материал и должен уйти  в сторону.
       – Если  тебе мое  место так сильно нужно, и тебя возьмет Сергей Иванович, я подумаю и, пожалуй, соглашусь. Не  терять же   жизнь из-за куска хлеба  с маслом. Проживу без масла,– Семен пришел  в себя от  испуга и решил поиграть в  волынку, в  надежде, что вот-вот  распахнется  дверь, и в  квартиру войдет  жена. Тут Семен поднимет шум и будет спасен. А  завтра с налетчиком  состоится серьезный разговор,  который  так  прочистит мозги   дураку, что тот   забудет о всяком посягательстве на его место.

3.
       Клавдия в  эти  минуты рулила на своей поношенной «шестерке» по узким улицам  города, плохо приспособленным для разрастающегося, как снежный ком, потока автомашин.  Узколобость архитекторов вместе  с  такой  же властью, стремясь экономить во всем, и в  данном случае сжимая до  предела коммуникации, а вместе с  ними  и улочки, не могла  предположить, что еще при их здравии эти улочки затрещат от перегрузки и напора жадного к автомобилю горожанина. Жизнерадостная и энергичная дама на  чем  свет костерила эту  узколобость, мешающую ей спокойно и быстро ехать. Она почти  целую неделю не  была  дома и страсть как соскучилась по своему  Семчику. После  такого  перерыва она  жаждала  медовой  ночи, горела  желанием на все  сто показать Семчику  молодежно-сексуальный  репертуар. Насколько хватит его сил  участвовать в нем, она  знает, но  знает  и он, насколько она их может  увеличить и  продлить медовое наслаждение. Так что к  встрече   готовятся оба, вдохновляются, молодеют.
       Клавдия  остановилась около гастронома, где для скромного  пира можно  выбрать все, что  душа  пожелает, а  скупиться она не  умеет, тем  более что  в  отличие от зимнего сидения у  проклятого «ящика», прекрасно  размялась на  даче, и ее сочное тело налилось той  свежестью и силой, о  которых говорят: бабе сорок пять, баба  ягодка опять. У нее сейчас, конечно, планка повыше, но взять ее она возьмет. Без  сомнений.
       В  прекрасном  настроении Клава накупила сыру, фруктов,  среди них непременно пара  лимонов под коньячок, что стоит в баре и  дожидается ее приезда. Вот не мешало  бы  обновить парфюмерию, удивить Семчика новым неназойливым  запахом   лесной свежести. Ассортимент кремов на  прилавке богат, и  она  долго выбирала то, что  нужно, а, купив, заспешила  к  машине.
С  Семчиком  она  живет, как  у  Христа  за  пазухой. Обижаться на недобранное счастье не  приходится. Оно  у  нее не  в решете,  как  у  некоторых, а в  надежном  сосуде. Бывали, конечно,   годы  нужды, уныния и горечи, особенно в  пору  дефицита и доставальчества,   но это  так, мишура, не  стоит воспоминаний. Эпоха  изобилия так  подсластила  жизнь, что не  нарадуешься. Были  бы  только  деньги! Какая емкая фраза,  почти  культовая!
Они,  конечно, водятся, пусть и не  в таком  количестве, как  хотелось бы, но с  ростом бизнеса  Самсонова их благополучие распыхалось, как  гашеная известь. Какое счастье, что Семчик  оказался  старинным и  закадычным  другом Самсонова-старшего. Вместе   учились в  институте,  рядом  работали на  Крайнем  Севере, дружили  семьями. Грешили помаленьку в длинные полярные  ночи, но  это по  молодости, в  прошлом, а  настоящее с годами еще  слаще, когда  все идет  ладом,  как в продуманной  шахматной  партии.
Клавдия уложила на сиденье пакеты с покупками, уселась за  руль, и тут, как из чулана,  вывалился  молоденький  гаишник,  стал  интересоваться документами. Документы у  нее   в полном порядке, только стояла  она под  запрещающим  знаком, на  что и  обратил внимание этот  отвратительный мальчик   с отвратительно загнутой тульей фуражки.
      – Ах, молодой человек, молодой  человек, этим  чертовым  знаком испортили  такое весеннее    настроение!
      – Какое,  гражданка?
      – Тороплюсь на  встречу  с мужем, которого не  видала  более месяца. Я вся – нетерпение! И  вот  вы с этим знаком. Неужели вы не нарушаете в своей жизни ничего  такого, чтобы с чистой  душой  предлагать  даме  пройти к вам  в машину платить возмутительный  штраф? Нельзя ли обойтись  без  приглашения? Возьмите эту несчастную сотню, выпишите  квитанцию о  штрафе  сами.
      Рассерженная  Клавдия сунула молодцу красную купюру, подставила на  обозрение свою изящную руку, впрочем, была  она в  эту пору  уже  с мозолями от инвентаря по  обработке земли и дачных посадок. Но молодцу в   фуражке с вызывающей  тульей наплевать на  изящество дамской  руки. Он шлепнул  о  ладонь правами, пряча в  кармане  цветистую  купюру, отдал честь и великолепным  жестом разрешил даме  двигаться.
Клавдия  захлопнула  дверку, запустила  двигатель и  тронулась, понужая молодца в  форме цвета хаки более цветистыми  красками, чем только что исчезнувшая из ее кошелька сотня.
     – Ничего, настроение поправится, как только я  доберусь  до своего  уютного  гнездышка и увижу Семчика за приготовлением  праздничного  ужина,– бормотала  она вслух, переходя на  мотив знаменитого и  любимого до  умопомрачения романса «Нежность».

4.
         Налетчик с  интересом выслушал обнадеживающую речь мастера.
        – Вот  это теплее,– воскликнул он, пристально всматриваясь в лицо конкурента, улавливая в глазах лукавинку.– Но насколько  я могу быть уверен, что ты не  надуешь меня мыльным  пузырем?
      – Как на  духу, как  на  духу. Клянусь!– торопливо  проговорил Семен,  отводя  взгляд  в сторону.
      – Ой, лукавишь ты, конкурент, ой, лукавишь! Не  верю я  тебе, потому все же  предложу выпить    снотворную  микстуру. Засиделся я  с тобой, как бы  мое  алиби не рухнуло.
     – Подожди, я не  обману.
     – Нет, конкурент, я  тебе не верю, пей, не  заставляй усыплять насильно.– Маска выждала некоторое время, предоставляя право человеку самому себя погубить, но  не обнаружила  с его стороны ни  малейшего  желания отправляться на  тот  свет, нетерпеливо достала из-под поношенного пиджака воздушный пистолет, который был  заряжен ампулой с иглой, и выстрелила в оторопевшего Семена со   словами: извини, такова жизнь.
      Ампула впилась в  ляжку, Семен  судорожно вскочил, схватил ампулу, но выдернуть ее уже не успел, завалился на диван. Изверг  мрачно  наблюдал за судорожными движениями Семена и остался  доволен. Тут   же  он  откупорил  флакончик  со снотворными таблетками, часть из них пропихнул в  рот засыпающему  мертвецким  сном человеку, принудил проглотить их уже почти бесчувственного Семена, часть  рассыпал по полу, тщательно  протер  пузырек носовым  платком, сунул его в руку жертвы. Еще  раз окинув  взглядом  место своего  преступления, он  осторожно извлек из  ляжки  ампулу, затем его  действия на  первый  взгляд теряли всякий  смысл, но,  видимо,  укладывались в  логику преступника. Покончив со  всем, что он  хотел сделать, изверг бесшумно удалился из  квартиры,  плотно  прикрыл двери, щелкнув  английским замком.
      Едва он преодолел первый марш лестницы, как  на  площадке  третьего  этажа открылась  дверь лифта, и из нее вышла Клавдия, отягченная пузатыми пакетами, но возвышенная предстоящей встречей. Она, слыша чьи-то  шаги на лестнице, не спеша  прошла к  двери своей квартиры и неторопливо  отомкнула  дверь, вошла в прихожку, чутко  прислушиваясь к  звукам. Тишина.
Щелкнув  выключателем,  с недоверием к тишине, она притулила пакеты в  угол,  сбросила с себя легкую куртку, провально вздрогнула  от  раздавшегося  мягкого боя часов, стоящих в  гостиной, теперь  уже торопясь, повесила одежду в  шкаф,  прошла в гостиную.
     – Спит, умаялся на своих бензоколонках,– пробормотала   она вполголоса.– Это  хорошо, тем  приятнее будет наша любовная  игра.
     Она  взглянула на лежащего в неестественной  позе   мужа, увидела  в его руке зажатый пузырек, рассыпанные  таблетки, расползающееся по  ковру мокрое пятно,  остро  пахнущее  спиртным. Спазм ужаса, перехвативший  дыхание, не позволил ей вскрикнуть:  она рухнула  на ковер, потеряла сознание.

5.
      Жалеть о чем-то приятном, но  не  до  конца его вкусившим, скажем, о прошедшей страсти, нам  приходится с  долей  иронии или легкой  грусти, как о теплой морской волне, набежавшей и тут же отхлынувшей, ласкающей наше истомленное зноем тело; жалеть о чем-то темном, свершившемся независимо  от  вашей  воли  и  вашего усердия, досадно и  горестно, как то незабываемое ощущение, когда вы попали в  холодный дождь в  открытой  степи; и совсем  другое дело жалеть о своей  личной оплошности, которая кардинально меняет вашу  жизнь в  худшую сторону, а  тем более, что от нее  зависит жизнь  родного, самого близкого вам человека, ее  сравнить не с  чем: она вызывает  лишь  отчаяние, слезы, безутешность, близкую к умопомрачению.
      Именно в  таком состоянии находила себя Клавдия, когда поняла, что свершилось самое страшное, что могло случиться с нею – это смерть мужа, которую она  могла предотвратить, не упади  она в  обморок,  не  лишись   чувств, в результате чего она не оказала Семчику срочную помощь! А надо было всего-навсего  вызвать «Скорую помощь», затем  приступить к  промыванию желудка. Она  бы справилась, она  бы  спасла  Семчика, если бы не лишилась  чувств! Клавдия твердила это себе  бесконечно, барабанила в перепонки ушей  своим родным и близким, сыну, невестке, сватам  и  соседям, всем, кто выражал  ей соболезнование, которое  она не  могла  принять, видя во всем  свою  вину. Ее убеждали, отрицая вину, говоря, что она любила Семена Васильевича, потому нервы не  выдержали,  и  от избытка чувств  вырубилась. Тогда  она этот тяжеловесный довод, как самый высокий  козырь – незабвенную  любовь к своему  мужу – обратила в  причину несчастья.
      «Если бы я  не  любила его так  жгуче, я  бы  более  хладнокровно  отнеслась к его состоянию и быстро  бы  нашлась, что делать. Но предательские  чувства сыграли  роковую роль»,– опровергала  она успокоительные доводы  родных, и  отчаяние ее  было  на  грани критического состояния.
      То, что потом прибывшие менты обнаружили на передвижном столике  опрокинутую бутылку коньяка, две рюмки, одну  с помадой на  стенках и дамскими  пальчиками, ее это поначалу  мало тронуло и не переломило ее состояние. Потеря  любимого человека отодвинула на  задний  план всю эту шелуху, компрометирующую  доброе  имя мужа. Потом ей сказали, что все это не шелуха,   записка, найденная в машине Семена Васильевича все  с теми  же дамскими пальчиками, наводит на версию, что покойный покончил  жизнь самоубийством из-за  любовного разрыва с неизвестной, но, судя по всему,  молодой  женщиной.
      Как же  она взъярилась, смахивая  с себя груз  отчаяния, но  не упреков в свой адрес! Она  читала эту  записку: « Сеня, не  преследуй и не  докучай меня больше своей  любовью. Я  легкомысленно поверила в  твои  золотые  горы, но  вместо них   увидела твой  жалкий быт. Ты  обманул  меня, ты  почти  нищий, я же привыкла  к  шуму  ресторанов, звону бокалов с  шампанским, к  дорогим  подаркам. Забудь  меня  и тешь  себя  воспоминаниями о  нашей  короткой  близости. Мне  наплевать на  твое  разбитое сердце. Но если  ты  отдашь мне долг, то я  приду  к тебе  еще один  раз и  подарю  тебе  несколько огненных минут и забуду   навсегда».
      Подписи  в  записке  не было. Клавдии не без оснований показалось, что все  это нарочито  выдумано и подстроено: современные  шлюхи настолько  ленивы, что  вряд  ли  станут  утруждать себя   записками.  Такие  выскажут все с  глазу  на  глаз и не  моргнут. Семен  далек  от  легкомыслия обещать какой-то шалаве  золотые  горы, ведь  он  приносил  домой  все  до  копейки и  половину  заработанного  отдавал детям.  До ее сознания дошло, что самоубийство  от  поздней несчастной  любви – абсурд, какого нельзя выдумать самому гнусному интригану. Она ни за что не согласится с  самоубийством, потребует  не сворачивать дело, а пошевелить сыщикам  мозгами и  отыскать убийцу, возможно, через эту  проклятую  женщину. Уж она ей тогда выдерет все волосенки на ее преступной  тыкве. Все это  она высказала старшему  следователю,  очень  серьезному, внимательному средних  лет  человеку в  штатском,  одетому в  серый  костюм  и почти  такого  же  цвета  водолазку.   
       В  отличие  от  других, кого ей  пришлось  увидеть в  своей квартире за  исследованием  места  трагедии, она  прониклась к нему  уважением. Это он  показал ей записку, после прочтения которой  она твердо  знала, что  это убийство, и дала себе клятву отыскать преступника. Детектив показался  ей надежным, основательным и  тактичным, а  главное, глаза  его источали ум. Он  был  чисто  выбрит, симпатичен, с  острым, но достаточно  аккуратным  носом, темные  волосы прилежно  зачесаны, с ровным пробором, серый костюм тщательно отутюжен. Словом, мужчина-эталон, образец к подражанию. Он все  больше  слушал  своих  товарищей, но понять, насколько    соглашается  с их мнением, было  нельзя.     Клавдии реплики сыщик  принимал  с  большим  вниманием, согласился с  тем, дабы не  раздражать  несчастную  вдову, что скорее это  убийство, чем самоубийство, тут  же прося ни единому человеку не  высказывать его  мнение,  дабы не  насторожить и не  заставить наглухо  залечь  преступника. Злодея  надо  искать быстро  и  тихо, и  задал  ей  первый наиважнейший  вопрос.
      – Были ли враги у  Семчика?– вопросом на вопрос ответила  Клавдия, и тут же  заключила:– Были, у кого их нет? Это так же точно, как то, что зима без снега  не бывает.
     – Вы можете назвать кого-то конкретно?
     – Конкретно такого, у  кого  могла подняться  рука на Семчика, – нет. Скорее,  их можно  назвать завистниками, а  завистник – это замаскированный враг.
    – По поводу чего?
    – Как же вам не понять? По поводу нашего семейного счастья. Оно складывается не из одних отношений мужчины и  женщины. Достаток играет важнейшую роль. Семчик получал северную пенсию, работал мастером-наладчиком у Самсонова, обслуживал  три заправки,  выполнял кучу других дел. Ему хорошо  платили. Вот  и завидовали  люди.
    – Но кто  конкретно?
    – Этого я  сказать не могу. Не прислушивалась к голосам, когда  вой  постоянно плывет по  городу, вырываясь из тысячеголодных глоток от безработицы.
    – Нам не стоит подкрашивать смерть вашего  мужа в социально-политический цвет.
    – Плевать я хотела на  политический цвет. Он  и без подкраски – кровавый, – отрезала Клавдия, нисколько не  заботясь о каком-то приличии в  своих высказываниях.

6.
Место  погибшего Семена на  второй  день после  трагедии занял некто Селиванов. Ему  позвонил  Евгений Самсонов и сказал, чтобы  срочно ехал к нему. Селиванов не  заставил себя  ждать и вскоре  вошел в кабинет Евгения, обставленный современной офисной  мебелью с компьютерной  начинкой.
– Проходи, дружище, садись. Твое  время  пришло, – сказал бизнесмен, пожимая    руку рослому, атлетически сложенному приятелю. Хозяин  офиса тоже был высоким человеком,  с проницательным  взглядом серых глаз,  с тонкими чертами лица, и если  бы его  линии не  были  нарушены на  подбородке болезненными  угрями, то  можно  было  бы  назвать  его  красивым. Одет  Евгений в черный на  три  пуговицы костюм  из  тонкой, эластичной  материи, в  белоснежную  рубашку, повязанную  галстуком  в горошек.  На  прибывшем была  довольно  поношенная  джинсовая  пара, которая подчеркивала  его  статную фигуру, а также  нужду.
–Что-то случилось, пока я  рыскаю по  городу в поиске  подходящей работы?
–Случилось. Погиб Семен Васильевич, место, которое  ты  хотел занять, освободилось. Давай будем официально все  оформлять. Паспорт, диплом, трудовую книжку – все давай.
– Подожди, – заерзал на стуле Селиванов,– как-то не по себе мне. Место еще  горячее. Расскажи, как он погиб? Авария?
– Нет, менты говорят,  наглотался снотворных.
– Причина?– изумился  Селиванов.
– Сам черт  не разберет, в  машине у него нашли любовную записку. Вот не подумал бы, что Васильич молодым  бабьем  увлекался.
– В  таком  возрасте, надо  же,– проронил  Селиванов,   помолчав, спросил:– Твой  отец возражать не  будет?
– С  чего  ты  взял. Я решаю  все кадровые  вопросы. Кстати, он  на  тебя рассчитывает в  более  серьезном  деле, ты же  знаешь. Ты  теперь при нас,  понадобишься  в другом качестве – пожалуйста.
– Спасибо,  Женя. Ты спасаешь меня от  голодной смерти.
– Не преувеличивай, ты  все же порой нормально  у нас  подрабатывал. Теперь все изменится к лучшему. Постоянный,  достойный  заработок. Ты о  таком  на заводе мог только  мечтать!– Евгений приподнялся с кресла, с удовольствием хлопнул приятеля по  плечу. Тот сдержанно улыбнулся.

Недаром  говорят: волка ноги  кормят. Иного сыщика тоже. Правда, находятся  такие, кто категорически не согласен с приведенной формулой, ставя  на первое место все-таки голову. Но в данном случае эта поговорка как нельзя  лучше подходила к  характеру  следствия, так как сыщик Крафт сбился  с ног в поисках девицы, чьи пальчики  обнаружены на коньячной   рюмке и  записке. Расспросы сотрудников бензоколонок с целью выяснить, с кем  тайно встречался Семен Васильевич, ничего не  дали. Более  того, многих удивили его  любовные похождения, и  были высказаны  на  этот счет сомнения и  даже категорическое против вздорного  навета на добропорядочного семьянина. Чтобы  рассеять последние  сомнения, Крафт  поехал на  квартиру  покойного, где собрались многочисленные  родственники  и друзья. В  такой  обстановке бестактно надрывать  расспросами  душу несчастной  женщины, но  та заявила, что если  эта  беседа поможет найти убийцу, она  готова ответить на все  вопросы. Они  уединились в спальню, наиболее  тихое  место, куда,  впрочем,  поминутно  заглядывали то сын, то  дочь,  то  другие  близкие родственники.
– Клавдия Георгиевна, посмотрите  внимательно на эти  рюмки, что стояли на передвижном  столике в тот трагический  вечер.– Крафт  вынул из небольшой сумки дешевые стеклянные, граненые  под  хрусталь рюмки и  осторожно передал  несчастной.– Следы  коньяка в них есть, на  одной  помада, но  в  вашем комоде и баре я  больше не  обнаружил рюмок подобной  формы? Это наводит на размышления…
– Боже мой, как я  раньше не  обратила на них внимания! Таких рюмок у меня  никогда не было. Их принесли! Но  зачем Семчику приносить  откуда-то рюмки, когда  своих полно дома.?
– Итак, вы  утверждаете, что  рюмки не ваши?
– Без всякого сомнения. Их принес убийца. Неужели  у вас нет больше никаких следов, как  находит  их неудержимая фантазерка  Агата в  своих романах: волос, огрызок  сигареты, пуговица от  платья, след  обуви, по  размеру которого  ее сверхумные сыщики определяют  рост, вес, возраст и  даже  цвет  глаз, зарисовывая возможный портрет злодея.
Крафт  хмуро усмехнулся:
– К  сожалению, уважаемая  Клавдия Георгиевна, нет. На  ваших коврах и ковровых дорожках пусто. Прошу  минутку терпения,– Крафт взял  у вошедшего сержанта записку, быстро прочел ее и сказал: – Все  сходится: на  теле покойного наши  маститые эксперты обнаружили укол в  области левого  бедра. Здесь была введена смертельная доза какого-то редкого снотворного. Сомнений  больше нет, Клавдия Георгиевна, – это  убийство! Но с какой целью?
– Завистники!– выкрикнула, разрыдавшись, Клавдия  Георгиевна,– это завистники!
– Может быть, конкуренты? – осторожно подсказал  Крафт.
– Какие конкуренты? – не поняла Клавдия.
– По работе. Насколько  нам  известно, на  место Семена Васильевича  претендовали. Вы не подскажете кто?
– Семчик как-то не  любил говорить о своих производственных делах. Особенно в последнее время они безынтересны, как неинтересен запах бензина, с которым  имел  дело Семчик. Единственное,  что часто бывало у  него  на  языке, – это  восхищение  разворотливостью своего старого приятеля, благодаря  которому  муж и  получил это доходное место. Его уже  кто-нибудь  занял?
– Да,  некий  Селиванов. Вы его  знаете?
– В глаза не видела. Кто таков?
– Он инженер-химик, бывший  безработный с  обанкротившегося завода нашего  города.
– Вот  он и убийца! – безапелляционно  заявила проницательная Клавдия.– Наверняка голодал и смертельно  завидовал Семчику. И  почему он мне  о нем  ничего не  говорил? Сейчас бы зверь  оказался в  клетке.
– Мы интересовались его  личностью. У него  алиби. В этот час он  разговаривал по  домашнему  телефону с Самсоновым-младшим.
– Евгений Сергеевич это  подтвердил?– недоверчиво спросила Клавдия.
–Да, он  даже сказал, что Селиванов  бросал  реплики, успокаивая расшумевшихся  детей, мешающих ему  говорить по  телефону.
– Ерунда, он  же  инженер, устроил автоматическую запись. Подошло время, автомат  сработал, разговор  состоялся. Это ж  элементарно в наши  дни, тем  более что в сотнях фильмов  показано, как устроить себе  алиби. Не надо пудрить мозги!
– Ваши соображения не  лишены логики, – удовлетворенно сказал Крафт.
– Арестуйте Селиванова!– приказала Клавдия.
– Я сделаю все, что в  моих силах,– горько  улыбнулся Крафт, давая понять, что против Селиванова, кроме  предполагаемого мотива преступления, пока  ничего нет.
 
7.
Мысль Клавдии Георгиевны о тысячеголодных голосах, плывущих по  городу,  не совсем  нравилась сыщику, но он все же внял разуму бедной женщины и призадумался, как в  этом нестройном хоре отыскать тот единственный, который ему  нужен, а мысль о том, что совершил преступление голодный человек, все больше  и больше укреплялась в  нем, и  хотя алиби Селиванова было неопровержимым, сыщик нутром чуял, что здесь что-то нечисто. Какая-то тонкая подделка, о которой напрямую говорила безутешная вдова. Чем  черт не шутит.
 Самый мощный гул голодных голосов доносился, по сведениям службы занятости  города, из  огромного дома, в  котором жил Селиванов. Он принадлежал обанкротившемуся  заводу, и  жильцы преимущественно были теми  же выброшенными на улицу  заводчанами, что и Селиванов, неплохо  знали друг  друга,  в  отличие от тех жильцов, как  это  бывает в иных домах, не связанные  работой люди  мало интересуются даже  соседями  по   площадке, и кто  знает, не удастся ли услышать то, что  надо сыщику, если по-орлиному приглядеться к люду, населяющему дом, и по-рысьи прислушаться к голосам.
– Дом  этот ведомственный, заводской, люди там  хорошо  знают  друг  друга, – наставлял Крафт своего помощника,– поезжай, понаблюдай за  теми, кто крутится  во  дворе, выспроси, не  видел  ли  кто выходящего или входящего в  дом  Селиванова в  интересующий нас  час. Будь  тактичен, особенно с молодежью.
Помощник  уехал, а  сам Крафт отправился к Самсонову-младщему, чтобы  еще раз  проверить утверждающуюся  версию убийства конкурентом Семена Васильевича. Крафт использовал для дел   личную машину, получая небольшую компенсацию за  амортизацию и   горючее. Он   понимал, что  шансы  уличить Селиванова  минимальные, точнее сказать, равны  нулю, но,  подчиняясь  природной  педантичности в  выполнении своих обязанностей, надеялся, можно сказать, на  чудо.
 Евгений Самсонов, как  и  ожидал Крафт, показался ему по-петушиному заносчивым и излишне самоуверенным, какими выглядели   большинство молодых людей из «крутых». Крафт делил их на две  категории: криминальных и  некриминальных. Самсоновых он  относил ко  вторым те, кто день  и  ночь  круттся для  процветания  своего  бизнеса, не  прибегая к  явно незаконным действиям. Откуда у Самсонова взялся  первоначальный  стартовый капитал,  Крафта  никогда не  интересовало, повода, чтобы наводить  о  нем  справки, Самсонов не  давал, жил тихо, подчиняясь  общим  законам бандитской  приватизации, «крышеванию» и  всем  тем  атрибутам, которые  принесла рыночная  идеология. Но теперь  Крафт знал, что Самсонов почти всю свою  жизнь отработал на  Крайнем Севере в снабженческой организации, и характер происхождения его стартового капитала само собой  напрашивался на язык. Но не  пойман не вор, да  и  ловить  какого-то незасветившегося дельца у  Крафта не было никаких оснований.
– Вы  притащились не  в самое  удачное  время,– довольно развязно ответил Евгений на  просьбу  сыщика уделить ему  для  беседы несколько  минут.– У  меня  отчет. Потом, мы  все  шокированы смертью Лугового.
– Я  мог бы не  тащиться сюда, – на  слове «тащиться» Крафт  сделал  нажим, – а пригласить вас к  нам. Но,  учитывая, что у  бизнесмена время – деньги, решил не сжигать  его  приглашением.
– Не  придирайтесь к  словам, сейчас на  слуху  такой  сленг, что  порой попадаешь впросак. Вы  правы, за  речью надо  следить, и начнем. Что  вас  интересует?
– Все та же  внезапная смерть Лугового, вашего мастера-наладчика. Что  вы на  это  скажете?
– Это  вы  должны   ответить на  все вопросы. Это  ваш  хлеб!
– Согласен, но  без  вашей помощи вряд ли мы сможем  ответить на  них правдиво. Меня  интересуют связи  Лугового с женщинами. Была  ли  у него любовница?– Крафт, как истинный  дипломат, пытаясь  разговорить  собеседника, оставил на  потом свой  главный  вопрос.
– Это такая темная сторона жизни  человека, особенно его  возраста, что вряд ли ее можно высветить. Я никогда  не  видел возле Семена  Васильевича женщин. Не в моих  правилах следить за порядочным человеком, каким  мы его считаем. Потом  у него машина, он передвигался независимо.
– Хорошо, в  трагический  день, в  котором  часу    он  покинул  рабочее  место?
– По сложившемуся  порядку он проинформировал  меня, что все вопросы  решены, оборудование  заправок  работает  надежно, и  уехал отсюда в седьмом  часу вечера.
–  Смерть  же настигла  его около  семи часов вечера,– задумчиво подвел  черту Крафт.– Нам неясно, что делал Луговой и  с кем был в этот довольно  короткий  промежуток  времени. Ведь  и  за этот промежуток можно успеть пообщаться, если все  заранее  обусловлено.
– Вот  и  восстановите его путь  по  минутам,–  весомо  посоветовал Евгений.
– Что  мы  и делаем. Депрессии какой-то вы  за  ним не замечали?
– Никакой. Спокойный, уравновешенный  человек.
 –Уже  кто-то  вместо него  работает?
– Свято  место  пусто не  бывает.
– Кто  же, если  не секрет?
– Какой  может  быть секрет. У нас все  на виду, каждый отвечает  за свой  участок. Оформил на  второй  день Селиванова. Надеюсь, вы  его ни в чем не  подозреваете? Я же сообщал уже  вашему  сотруднику,  что  в час смерти Семена  Васильевича Селиванов со  мной лично   разговаривал по  телефону из дому.
– Он ваш  друг?
– С  чего  вы  взяли? Просто  одноклассник, инженер. Интересовался, нет  ли  у  меня какой-нибудь подработки назавтра. Подработки  не  было. А  прием  на  работу   у  нас на  конкурсной  основе.
– Словом,  он  был основным  претендентом на  освободившееся  место?
– Если хотите, да. Или  вы оспариваете  наше  право  выбора?
– Боже  избавь, я хотел  уточнить, кто  еще  претендовал  на это  место.
– Ко  мне  приходят каждый  день по  несколько  человек безработных, и все   не прочь занять  любое  место,– в  голосе  Евгения звучало  явное  раздражение  от затянувшихся  вопросов напористого  сыщика.
– Спасибо  за исчерпывающие  ответы.– Крафт  встал, простился  и удалился, оставив  Евгения в  задумчивости. Совсем  недавно Самсонов  занимал Селиванову небольшую сумму  на  хлеб, как  он выразился. Тогда Селиванов спрашивал, не  собирается  ли Луговой  в  отпуск, ведь ему  положен отдых.
– К  сожалению, мастер  отпуск не  требует, говорит, нуждается  в деньгах, сыну помогает  обновить в  квартире мебель.
– Жаль, упорный  старик. Никак  его не сковырнешь, даже в  отпуск не  вытолкаешь, глядишь, и не  вернулся бы на  это место.
– С  чего  ты  взял?
– В отпуске обычно изрядно  прикладываются. А  он бывший  северянин, и  там  не  просыхал.
– Они  вместе  с  отцом заряжались. В длительную полярную  ночь  сам  черт  запьет. Но вернулись  на материк – высохли  напрочь.
– Ладно, ответ исчерпывающий, – сказал Селиванов хмуро и ушел недовольный.

 Разогретый бесплодной беседой, Крафт шел  к  своей  машине по размягченному солнечным зноем асфальту  тоже  весьма недовольный. В одном  месте его туфля даже увязла в  вязкой разнеженной смоле, прибавляя  раздражение сыщику. Никакой зацепки, кроме явного мотива. Он  даже  растерялся, не  зная, в какую сторону  направлять  поиск,  и принялся  нервно очищать туфлю от смолы о серый бордюр.  Действительно, помочь  могло  лишь  чудо. Но кто ж может знать, когда  оно появится и появится ли вообще. Особенно в  таком  непроницаемом для взгляда  деле, как оказалось оно в истории Лугового. Однако на то  оно и чудо, чтобы удивлять и спасать человека – неожиданное, непредсказуемое. Оно может явиться в любом  обличье, в любой  форме, подобно лягушке, сидящей на болотной лилии с зажатой во  рту  стрелой, на  кончике  которой приколота  записка о личности убийцы, или нечаянно подброшенная видеокассета с записью совершенного  злодеяния. Не суть важно как,  Крафту оно явилось  в  лице средних  лет мужика, крупного, с мосластыми   и сильными руками, плохо  выбритого, сносно  одетого, с  тоскующей миной на хмуром  лице, но не  похожего на пьющего человека.
– Гражданин следователь,– обратился он к Крафту, когда  тот собирался распахнуть дверку машины, – интересуетесь  конкурентами покойного Семена? Я один  из  них, претендовал на  это  место, даже участвовал в  наладке оборудования и пуске. Но я, как вы  понимаете,  в  убийстве Семена  отпадаю, так  как  сроду  бы не получил  это место. Селиванов друг Самсонову-младшему,– человек  остановил свою речь, пытаясь понять, насколько  она  заинтриговала  сыщика. – Если вам  интересны  мои соображения, так сядем  в машину с глаз долой, и я продолжу.
– Отчего  же,  все, что касается этого  дела,  меня  интересует, я готов  выслушать вас очень внимательно. Прошу в  машину.
 Поудобнее  усевшись на пассажирском  сидении,  попросив  закурить, в  чем  Крафт  информатору не отказал, тот продолжил излагать свои  мысли:
– Я вам  скажу  больше, чем вы  ожидаете. Сам не  знаю зачем, но как-то исподволь следил  за Селивановым, за его поисками работы в нашем задрипанном городе. В  свое  время я  работал под его началом. Ничего  дурного сказать  о нем  не могу. Я, как и  он, оказался на улице после  банкротства  завода.  Живу   в том  же  доме, что и Селиванов, только  в  третьем  от него  подъезде, и видел, как в семь  тридцать Сашка  торопливо  входил в свой  подъезд, при чем давил косяка на тех, кто тусовался во  дворе: мол, не  обратили ли на  него  внимания? Я сидел у шоколадного  забора в тени клена, и Сашка  меня  не видел.
– Спасибо  за информацию, надеюсь, вы не  будете возражать, если  ваши показания  я занесу в  протокол вашего  допроса?
– Зачем  бы я тогда  совал к вам  нос.
– Хорошо, скажите, из каких соображений вы мне это  доносите?
– Во-первых, погиб  хороший  человек. Это  куда мы  скатимся, если  таким  путем  будем расчищать себе дорогу за куском  хлеба, во-вторых, я  ведь  тоже мог получить  это место, не будь  Сашка корешком Евгению: старший Самсонов  меня ценит за хватку и трезвость.
–  У  Селиванова алиби. Мы проверяли.
–  Какое?
– Этого я  вам  сказать  не  могу, но  алиби стопроцентное.
–Загадка, подкупить Сашка  никого не мог, он, как и я – нищий. Однако Селиванов   инженер, голова  у него варит хорошо, как-то устроил это алиби. Записал,  что ли! Но в час преступления  его  дома не было. Это я вам заявляю.
– Еще раз спасибо, а теперь  давайте напишем  протокол допроса свидетеля,–сказал Крафт, не  зная, ликовать или воздержаться  от полученной информации.
– Давайте, только отвалить бы отсюда не мешало. Потом, я ведь не бескорыстно вам  даю показания: надеюсь, что вы поможете мне устроиться на работу. Только  это, только  это,– торопливо  закончил свидетель, видя, как нахмурился  следователь.
– Это меняет  дело, я постараюсь что-нибудь  для вас подыскать.

8.
Игрок, которому пошла масть, стремится в час везения безудержно срывать и срывать банк. Да и кто  же станет отмахиваться  от светлого дня  удачи, в  который надо вершить и  вершить свои  дела не теряя ни  минуты, как  крестьянин вершит один  за  другим стога сена в погожий летний  день. Вернувшись  в свой кабинет, Крафт срочно дозвонился  до  головной  лаборатории и спросил: установлен ли  препарат, каким был  убит Семен Луговой. Ему  ответили, что препарат сильнодействующий, в  медицинской  практике почти не  употребляемый. Официальный  отчет   получит завтра.
В этот же день Крафт, изложив  в рапорте все свои  доводы, настоял на  обыске  квартиры Селиванова и получил ордер. Найти какие-либо  химикаты  в квартире не  удалось, впрочем, Крафт  особо и не надеялся. Цель  обыска иная: насторожить Селиванова и понаблюдать за ним, вдруг  начнет метаться, возможно, приведет к той  особе, чьи  пальчики и почерк уже зафиксированы. Но хладнокровия у подозреваемого оказалось вагон  и маленькая тележка. Он  спокойно  работал на  бензозаправках, практически ни с кем не встречался, а  по  окончании смены – прямиком домой. Допрос, устроенный перед обыском направленный на разрушение  его  алиби, тоже не  принес   результата. Он показал, что  сидел  дома, и  около  семи  вечера разговаривал  по  телефону с Самсоновым Евгением; жена,  разумеется, подтвердила эти  показания. После     звонка он сбегал в  хлебную лавку  за  кефиром для  дочки, на  это ушло не более десяти минут. Все  логично, все продуманно. Какого либо автомата, имитирующего  телефонный  разговор, в квартире  тоже не  обнаружено. Впрочем, о такой  версии Крафт помалкивал, как о недоказуемом  действии. И он признался  себе, что недоказуемое здесь  все, выдерживал  критику  только  мотив  преступления,  а показания  неожиданного свидетеля тонуло в категорическом  заявлении супругов, что Александр ходил  за покупкой кефира. Продавец, знающая в  лицо всех своих покупателей, подтвердила, что  в тот  вечер, разумеется,  она  время не  засекала, Селиванов, прекрасно  ей  известный,   брал  пакет  кефира.
«Всего-то, какая неосмотрительность!»– мысленно ликовал сыщик.
– Возможно,  Селиванов какими-то действиями, словами пытался обратить на себя  внимание, чтоб вы его запомнили?– допытывался Крафт, стремясь поддержать свое  ликование.
– Ничего такого я не заметила, вошел, поздоровался, как всегда, спросил пакет кефира в долг, я  записала, подала, он тут  же ушел. Обычная процедура,– заключила  продавец.
«Ага, все-таки обратил на себя  внимания невинной просьбой  в долг!»– продолжал радоваться  сыщик, но молчаливый восторг тут  же оборвала  продавец.
– У меня  таких тут  два  десятка. Вчера   Селиванов  брал в  долг, позавчера тоже. Рассчитываются сразу же, как  только появляются  деньги.  Я вынуждена  идти постоянным клиентам  навстречу, иначе давно  бы  вылетела  в трубу,– продавец  махала перед  носом  у  Крафта  тетрадкой, распуская  ее веером,  от  которого  потянуло  холодком  безнадеги на прочную  зацепку. Сыщик  криво  смотрел  на столбцы  фамилий  и  против  их столбцы суммы долга. Он в  отчаянии  подумал, что продавец не  имеет  права давать в  долг,   и  хотел  ей  сказать  об  этом,  но вовремя  прикусил  язык. Частная  лавочка: что  хочу, то  и  ворочу.
– Вы очень  рискуете,  очень, – только  и  смог  выдавить из  себя   обрадованный было  Крафт.
– Что  поделаешь,  приходится,  – тяжко  вздохнула  продавец,  отворачиваясь  от  надоевшего  посетителя, с  облегчением  вздыхая,  когда за  ним закрылась  дверь.
Итак, мрачно  подвел черту Крафт, все  наработки  коту  под  хвост. Волей- неволей  поиск покатится  по   огромному  кругу знакомых  Селиванову  женщин. Сколько  их   и где  они? Это могут  быть  бывшие   заводчане,  одноклассницы, однокурсницы. Возможно, даже  из другого  города, но ясно  одно, женщина  эта не  засвеченная,  порядочная.
Последовал многоходовый, нудный  до  ломоты  в зубах поиск. Он  бы не увенчался успехом, не  помоги обыкновенная  случайность. Впрочем,   Максим Горький, которого  в новой  истории   стали  забывать, говорил: «Случайностей – нет, все явления жизни обоснованы». Обоснованность в  данном  случае та, что  рано  или поздно поиск должен прийти к  логическому  завершению. Утопив в волнах гласности  и революционных преобразованиях общества старую сеть гражданских осведомителей, в  основе  своей  добровольцев,  институт следствия  стал  налаживать старые связи,  нарабатывать  новые. Идя  однажды  по  заснеженной  улице своего  города, Крафт  лицом   к  лицу столкнулся со своей бывшей осведомительницей, которая  работала десять  лет назад в школьной  столовой. Тогда  она  была молоденькой  девчонкой, и  начинающему  следственную практику Крафту  удалось получить от нее несколько ценных наводок по  участившимся кражам шапок. Люсю поощрили  ценным  подарком, девушке  это понравилось, она   обещала  и впредь сообщать  интересующие милицию сведения. Но вскоре  порядки  в стране изменились, и сеть  осведомителей сама  собой  рухнула. Крафт  слышал, что  Люся поступила  и  закончила почтовый  техникум, а  где сейчас  работает, не знал. И вот  эта  случайная  встреча. Он  узнал  Люсю, она его  тоже. Как же, они тогда излучали   друг  другу симпатию, и  молодой  сыщик замечал за  девушкой  томные  вздохи.
– Люся, какими судьбами? Как ты похорошела! Я рад встрече!– воскликнул Крафт.– Ты куда  идешь, давай я  тебя провожу и поговорим  о житье бытье.
– Андрей, я  тоже  очень рада тебя видеть. Если бы  ты забегал на почту, то увидел  бы меня за компьютером. Я  возглавляю отдел  сортировки. Сейчас иду   домой.
– Вот как! У тебя семья, дети? – Крафт  подхватил  даму  под руку, и  они, не спеша, двинулись вперед.
– Да, как и  у тебя, двое мальчиков.
– Я рад  за тебя. Помнишь, как ты   помогала мне решать вопросы, а как сейчас   не хватает таких помощников, каким была  ты!  У  людей столько  проблем, работы  у нас прибавилось, но  трудностей еще больше.
– Говори, если смогу – помогу.  Ты  знаешь, я терпеть не могу  тех, у  кого  грязные руки. Я же  хотела поступить на юрфак, да не смогла. Окончила почтовый  техникум. Но  с тобой  буду сотрудничать с интересом.
– Коль так, меня  интересует  одна  особа, найти ее можно  лишь по почерку и по пальчикам. Не могла бы ты просмотреть квитанции на подписку  газет, журналов, просто  адреса конвертов и сличить почерки. Возможно, удастся напасть на след?
–У тебя есть  образец почерка?
–Конечно, завтра я принесу его. Он не  очень приметный, женский, таких почерков много, но есть одна  особенность в написании буквы зэ, она  ее пишет только с  одним крючком. Посмотришь, поймешь как.
– Хорошо, через мои  руки проходит вся почта. Может, повезет.
Они еще некоторое время шли поглощенные  разговорами  и воспоминаниями, которых было  достаточно, и вот  Люся  остановилась.
– Это мой дом, здесь я живу. Кстати, муж мой тоже работает на почте, шофером. Будем  прощаться, до встречи.
– До  завтра, Люсенька. Ах, как ты похорошела, как похорошела!
От этих слов  Люся  несколько смутилась и поспешила  удалиться, полная воспоминаний со своими  охами и ахами при каждой прежней встрече с молодым сыщиком.
На  следующий  день, ожидая  прихода Андрея,  Люся, перебирая  почту, всегда почти  машинально раскидывая  ее по  адресам почтальонам, теперь приглядывалась к  почерку на  конвертах. Сортировщиц не  хватало,  почта, экономя  средства,  ужимает  штат, и иногда приходится  на  сортировку привлекать бухгалтерию и свободных  операторов. Как тут просмотришь всю почту? Помочь  Андрею  очень  хотелось,  и когда  он пришел  и  показал ей записку,  Люся была  несколько  удивлена. Она  тут же извлекла из контейнера, где лежали  посылки,  потрепанную  бандероль и  сказала:
          – Вот  эта  бандероль лежит  у нас вторую неделю. Бандероль  возвратилась, не  найдя  адресата. Но  мне  знаком  этот  почерк,  более того, человек.  Это  моя  одноклассница. Откровенно  говоря, я  собиралась сама к  ней сходить, выяснить,  почему  она  не  забирает  возвратившуюся  бандероль, а  заодно  и  повстречаться, да  вот  все недосуг.
– Люся,  ты  уверена, что почерк  идентичен и принадлежит  одному  человеку?
– Сомнения  есть, конечно. Но теперь это  выяснить не  трудно. Адрес  известен,  стоит  только  туда  отправиться.
– В  твоих умозаключениях – железная    логика,– улыбаясь, сказал  Андрей. – Если  бы у  тебя нашлась свободная  минута, мы  могли  бы  прямо  сейчас  разрешить этот спорный  вопрос.
– Минута  найдется перед  обедом,    он  для  сортировщиц наступит  через тридцать  минут. Устраивает?
– Вполне.  Буду  считать, что  мне повезло,– Андрей окинул   внимательным  взглядом сотрудниц, стоящих вдоль  длинного  стола, на  котором горками  лежали  письма и  газеты. Почтальонки проворно сметали их в свои  сумки,  торопясь  отправиться по  адресам, и  чтобы  как-то  продолжить  разговор, брякнул: –  Часом  некий Александр  Селиванов не  твой одноклассник?
– Поразительно, мой! Он что-то   натворил?
– Я тебе сейчас ничего не  могу сказать до выяснения  некоторых обстоятельств,–  Крафт поторопился свернуть    нежелательный  разговор в  присутствии посторонних, которые  между  делом  развесили  уши.
– Я понимаю, но  он  твой  клиент?
– Люся,  я  пожалел,  что  случайно  назвал  его  имя,– между  тем  мысленно укрепляя   цепочку, связующую автора  записки, владельца  бандероли и дело  Селиванова.– Я пойду  покурю, а как  освободишься, выходи, поедем, я  на  машине.
– Хорошо,– ответила Люся, силясь понять, в чем же суть поисков Андрея и какая роль в  этом  ее  одноклассников.
 
Ехали они  вдвоем, адрес оказался в  противоположной  части  города. Было  пасмурно, не  морозно, дороги  улиц подновлены свежим  снегом,  который преобразил  город, но местами скрывал коварные лысины  льда на  дорогах,   небезопасные при  плотном движении транспорта с лихими  наездниками иномарок, которые стремительно поднимают вверх кривую  транспортных происшествий. Андрей в  таких сложных  дорожных условиях  предпочитал  молчать  за  рулем, сосредоточив  все  внимание  на   дороге и управлении машиной. Но Люся  почти  без  умолку  рассказывала Крафту  о  своей семье, учебе, работе с таким красноречием, какое  присуще разговорчивым особам, тем более  встретившим давнего небезынтересного  приятеля и терпеливого слушателя, который  в своей профессиональной практике привык  обогащаться  от  любого рода  информации, аккумулируя ее, задвигая в  запасный сейф памяти,  в  надежде востребовать хотя бы крупицу в  пользу бесконечного поиска (разумеется, сменяющего один другого) в такой же  бесконечной тайне совершаемых преступлений человеком против  человека.  Андрей, как водилось в  таких случаях,  слушал Люсю в  пол-уха,  но  когда она заговорила  о своей однокласснице, стал весь  внимание.
– Полине, бедняжке,  в жизни не  повезло. Еще  в  школе  она сильно  простудилась, заболела сначала  пневмонией, потом  туберкулезом. Во  всем  виновата  ее мать – горькая  пьяница. Говорили, она умерла от перепоя, когда  я  училась в  техникуме. Отца  у  Полины уже не  было, и  когда случилось  это  несчастье, она перебралась к  бабушке, которая жила в  однокомнатной квартире, думаю, вот  по  этому  адресу. Но  почему никто не  пришел забрать  бандероль –  ума не  приложу.
– Возможно,  это связано с болезнью Полины?– высказал  мысль  Крафт.
– Сейчас все  узнаем. Вот  эта  улица, вот  этот  дом, стоп!– приказала  Люся, весьма  довольная возобновлением детективных похождений под  началом Андрея, по  которому  она  в свое  время охала  и  ахала, но, судя  по  тому  красноречию, которое  пролилось здесь  только   что, молодая женщина заглушала им подкатывающиеся к  сердцу эти самые охи и ахи.
– Хрущевка, – сказал  Крафт,  окидывая  взглядом  дом,–  в свое  время  они заметно помогли  решить жилищную проблему в стране.
– Сейчас этого  не скажешь. У нас  на почте  две девчонки – молодые  специалисты, им  абсолютно  ничего не  обещают  с  квартирами. Правда,  обе  выскочили замуж, но тоже  за бесквартирных. Живут вместе  с родителями. А  какая сейчас  жизнь  молодым парочкам  с родителями? Мука. Вот, пожалуйста, почтовый  ящик Полины пуст. Ничего не понимаю.
Подъезд хрущевки, как тысячи других, с мрачной  окраской стен в грязно-синий цвет, был к  тому  же изуродован глубокими царапинами, всевозможными надписями, именами, нецензурщиной и рисунками с уродливыми рожицами, отображавшими и саму уродливую жизнь многих  здешних обитателей. Ничто  так прочно  не въезжает в  наши  души, как царящая повсеместно подобная нецензурщина, от которой приличный человек только  морщится, но  ничего поделать не  может, и живет с  ней в  груди и в сознании, как соседствует с  досужим приятелем, которого недолюбливает, но  миримся с его присутствием  на  работе, вечеринках, при встречах на улице с неохотой подавая ему  руку, но все же пожимая ее, ибо неизвестно, чем  может угостить  вас в  будущем неприязненный  партнер.
– Если  Полина  в  больнице, почту  забирает  бабушка, а  идти к вам  в  такую  даль сама  не решается. Вот та  дверь, которая нам  нужна. Звоню.
Крафт решительно нажал кнопку  звонка, прислушался. Сигнал есть, но  за  дверью  молчание. Сыщик продолжительно повторил звонок. Та  же  тишина.
– Будем  выяснять у соседей,– сказал он и наугад из четырех  квартир позвонил в  соседнюю, закрытую  металлической дверью. На  зов  откликнулись.
– Кто там? – послышался  глухой  женский  голос.
– Это с  почты к Полине Большаковой. У нее на  почте лежит  бандероль, мы ее привезли, но  вот  квартира  молчит.
– И будет  молчать. Полина  при смерти в больнице. Ни сегодня-завтра  преставится. Бабка  за ней ухаживает. Если  говорите  правду о бандероли, так  отдавайте мне, я их почту получаю, и последнее извещение на Полину у  меня,– с той стороны  защелкал  ключ, клацнул  замок, и  дверь, слегка поскрипывая на  шарнирах,  тяжело отворилась. В  проеме  показалась  пожилая  женщина, в  подоле ее  платья куталась голова  любопытного  сорванца.
– Пожалуйста,– сказала  Люся, протягивая бандероль,– если  вы  уполномочены. Только давайте  взглянем, что там?
Это было условлено заранее с  Крафтом,  именно  на  такой исход  дела. В бандероли  наверняка лежало письмо адресату, и вот  это письмо,  а  точнее почерк, которым  оно написано, больше  всего интересовало  сыщика.
– Если это  можно, давайте  вскроем,– согласилась пожилая дама,– вы проходите в коридор, чего в  подъезде  маячить.
– Мы  имеем  право, я  представитель власти, вот мое  удостоверение, –  сказал Крафт, показывая  красную  книжечку, – Богатырева –  ответственный работник  почты.
Через  минуту, разрезав перочинным  ножом тесемки упаковки, сыщик безошибочно извлек из  пакета  коротенькое  письмо и взглянул на него. Да, почерк ничем не  отличался  от  того, каким  была написана записка,  найденная в машине Семена Лугового. Удовлетворенный  поиском,  Крафт протянул  письмо  Люсе, та  внимательно изучила почерк и сделала свое  заключение:
– Похож, как  две  капли воды. Что будете  предпринимать?
–Я бы  хотел составить  протокол на  изъятие письма. Вы и хозяйка этой  квартиры  – в качестве  понятых. Возражений  нет?
– Мне это письмо как-то  до  лампочки,– поджала  губы  пожилая  дама.– Если  имеете  право – пожалуйста.
– Имею,  я  показывал вам  удостоверение.
– Конечно, конечно,– заторопилась Люся.
– В  таком  случае приступим.

9.
Спустя  полчаса  Крафт  и  Люся  ехали в больницу. Люся была    опечалена известием о тяжелом  состоянии одноклассницы. Она хоть  и не являлась ее близкой подругой, но память прожитых вместе  лет на заре становления человека неугасаемая. Еще  ее волновал вопрос  Андрея относительно Саши Селиванова. Она  помнила  его как человека  одаренного,   прекрасно  успевающего по  всем предметам, готового  любому  помочь в  трудном  вопросе, бескорыстного и веселого парня, организатора всяких походов  в горы или сплава  по реке во  время каникул. Вожак  в  среде сверстников, он стал ведущим  специалистом  на заводе после  окончания  института, но, как  оказалось, стране больше не понадобились  товары, которые выпускал  завод, и  предприятие  стало чахнуть, пока  окончательно не  обанкротилось. Люсе часто  приходилось  встречаться с ним на  почте, а  больше всего с  его  женой, с которой установились  теплые  отношения. И  вот  она помогает Андрею Крафту,  женское чутье подсказывало, уличить Сашу в  чем-то нехорошем. Ей неловко сидеть  теперь рядом с Андреем, ехать к Полине за  подтверждением той  версии, какая сидит в  голове сыщика. Как  она коснется ее однокашников, догадаться, как ни  старалась, не  могла, видимо,  какими-то денежными  махинациями? Сейчас так  много  творится незаконного, и в этом  незаконном  замешаны большие  и маленькие  люди, против чего  она, конечно, восстает всей душой. Люся принципиальный  человек, и не  потерпит грязные  руки даже у  близких  знакомых, будь то  соседи  или одноклассники. Это  факт, но  ей  просто  неприятно  сознавать, что ее сверстники попадают во всякого рода криминальные неприятности как продукт нестабильности общества. Она  понимала, что основная  масса  общества не может быть  и не является  этим  продуктом, и если нечистых рук и  темных  душ становится все больше и  больше, то повинны в  этом лидеры общества, ведущие  страну  в тупик, а не на  горку  разгона, чтобы формировать тяжеловесные составы экономики и  отправлять их в  народ. Она  не  допускала, что человек со светлой головой, какой  обладал Саша Селиванов, мог не  разглядеть таящуюся  опасность во  вседозволенности и вляпаться в криминальную   историю, погубить себя и  обездолить семью, которую создал и  любил. Ей почему-то  до  сих пор не приходило в  голову, что эта  вседозволенность является  для   множества энергичных, харизматических  людей как  раз тем предметом, по  которому  можно  получить пятерку не важно какими  способами: праведными   или, как  она любила  выражаться, грязными. Она  слышала, что Саша  остался без работы, его душа и сознание  не может смириться со своим  статусом. Он в  этом  явно не виноват, но  дает ли его унизительное  положение право на какие-то темные  шаги? Ведь проступком одного человека нельзя оправдать  жизненную необходимость  другого. Мораль этого не выносит, какой бы  она несовершенной  ни была. Только  с позиции силы, а  разве в  силе есть какая-нибудь мораль? Мораль острого зуба. Разве можно обвинить идущий сегодня снег в  том, что  он создает неудобство для водителей автомашин, прячет под собой заледеневшие участки дороги, на которых  лихачи щелкают друг  друга? Это стихия, на  то дан человеку разум, чтобы подстраиваться  под  стихию и не создавать аварийные ситуации. Так в какую же  аварию и по чьей вине попал Саша? Эти терзания  и  мысли  напрочь лишили ее словоохотливости, и она молча сидела рядом  с Андреем, лупоглазо смотря  на заснеженную дорогу.
 Ее настроение заметил сыщик  и, подъезжая  к больнице, сказал:
– Люся, извини, что  я  втянул  тебя  в  расследование дела, в  котором замешаны  твои  одноклассники. Я  понимаю, это  огорчительно. Я сам испытываю неловкость, но как я мог  знать? Однако,  если  мы  не будем  бороться с вседозволенностью, мы  утонем  в криминале, и тогда может скоро  прийти  такое  время, что сегодня  ты  будешь судить меня, а  завтра – тебя. И  судить не по  закону,  а  по толщине  кошелька. Ты  можешь отойти в сторону и не ходить со  мной в больницу, чтобы вести  разговор с Полиной  и не выполнять ту незаметную  операцию, о которой  мы  с тобой  условились. Я обязан делать свою работу  так же качественно, как ты  сортируешь  почту.
– Нет, Андрей, я  пойду. Я  останусь принципиальной  до конца, как  бы  горько  мне не было.
– Хорошо. Продолжим  наш совместный  поиск.
 Состояние  больной не позволило Крафту провести  с ней  беседу. Она  умирала и  уносила   с собой  тайну убийства Семена  Лугового. У  Крафта  был  большой  вопрос: была  ли в квартире  в роковой  час Полина, она  ли  нанесла смертельный  укол сильнодействующим  снотворным или все-таки это  дело  рук Селиванова. Но  то, что  Полина  причастна к  инсценировке любовных отношений Семена Васильевича с  незнакомой  красавицей, яснее ясного. Он все-таки  настоял на своем,  вошел в  палату к умирающей и незаметно для  сиделки-бабушки Полины  взял отпечатки  пальцев  несчастной. Крафту   неприятно делать это воровски  в  последние  часы  жизни  несчастной  женщины, ставшей невинной  соучастницей  коварно  задуманного  плана  убийства конкурента, но  это  одно лишь и оправдывало    его поступок. Потом он неприязненно ворчал про себя, мол, не  стоит рядить себя в  белые  одежды даже в  таких экстремальных условиях, все правильно, все движется  по  пути восстановления  истины.
Да,  отпечатки,  взятые им, на  письме из  бандероли, на записке и рюмках были  идентичны, то есть Полины. Крафт  убежден, что больная, несчастная  женщина  никогда  не  была в  квартире Лугового,  она  лишь согласилась написать эту  короткую  записку по  просьбе и  под  диктовку своего одноклассника, который заверил ее, что ничего за ней не  стоит, как только  легкий  розыгрыш одного  любителя женщин на  первое  апреля или что-то  подобное. Она  и не подозревала, что таким  образом Селиванов  готовил себе  алиби. Он  же  тайно взял или одолжил у  Полины те  две рюмки, из которых якобы, последний  раз пила  коньяк  любовница Семена Васильевича, и что тот не выдержал муки  разрыва,  принял смертельную  дозу снотворного. Но тут-то как раз и  кроется прокол  преступника, сравнимый лишь с уколом скорпиона – он  не учел  одного  обстоятельства: если бы самоубийца сделал  это сам, то сыщики  обнаружили бы не только  таблетки, но  и смертельную  ампулу.  Но  она  исчезла, ее  с собой унес преступник.  И  преступник он, Селиванов, а не кто  иной. Больная и  разбитая Полина  этого сделать не могла, да  и ради  чего? Купить ее Селиванов  не мог, у него не  было сколько-нибудь  значимой суммы  денег. Любовницы же у Семена Васильевича не существовало в  природе. Шила  в мешке  не  утаишь, тем более связь  пожилого человека, который всегда  на виду  у  десятка  глаз.
Итак, Крафт  написал  обвинительное  заключение, по  которому Селиванов  был  арестован и  заключен под  стражу до  судебного  разбирательства.

Часть вторая

Суд присяжных

1.
Недаром говорят: все новое – это хорошо забытое старое. Так оно и есть. Мы  уж и не помним о  том, что в Российской империи судили присяжные. Большевистская власть лихорадочно  торопилась укрепиться, ей некогда  было решать судьбу человека с такой проволочкой, как суд присяжных, у которых  мнения о  виновности  человека могло  раздробиться. Не  будем говорить о грозных военных годах, где существовали военные  трибуналы,  оно характерно для  большинства стран, нас  интересует  мирное время. Но  однажды  внедренные большевиками  тройки чудовищно прочно прижились на всем  советском пространстве. Судить было  удобно, экономически необременительно, а самое  главное – процесс управляемый. Тут приятное сочетание  нашли в своей  работе  представители государства и господствующего класса, то  есть  народа. Как же  они  могли неправильно судить! Быть такого  не может. Однако  в конце века сменившаяся власть  (новой она  не являлась, ситуация отвечала той пословице, с  которой мы  начали эту  главу, разве что  модернизированную: посаженного монарха стали  называть  президентом и так далее) усомнилась в старых порядках и стала внедрять в жизнь  общества все  новое, то, что давно  забылось. Но коль вспоминалось  все  с  трудом, то в делах появились пробелы во всех  направлениях. В  судебных  же новизна двигалась черепашьим шагом. Удобно  расположившись на панцире, ни власть, ни люди  юстиции не спешили подгонять мудрую тетку Тортилу.
Потому  не удивляйтесь, что дело Селиванова стало лишь  вторым, которое в  порядке эксперимента рассматривалось судом  присяжных  заседателей с  целью  дальнейшего внедрения в судебную практику города и  в целом  региона, который  считался наиболее подготовленным для судебной реформы. Сыщика Крафта огорчало, что  судья с  огромной  проволочкой принял  дело на  рассмотрение, как недостаточно доказанное. Огорчало в  том  смысле, что он  выполнил   свою  работу  недостаточно  качественно. И это задевало его самолюбие. Но как всегда в новом  деле не без  огрехов, судью убедили, что если  следствие  ошиблось, присяжные  разберутся, на  то они  глаза  и уши  народа, и дадут  объективную  оценку.
«Вспомните,  первый судебный процесс присяжных вылился в настоящий триумф судебной  реформы. Все  до единого признали вину  подсудимого, и ему припаяли  срок по  самой  высшей планке».
Судье  ли  не помнить расписанное прессой это  пустяковое  дело с  точки  зрения доказательств и  обвинения. Преступник  был  схвачен на  месте своего  гнусного действа – изнасилования несовершеннолетней  истерзанной школьницы. Здесь  можно  было судить с  закрытыми  глазами, с  заткнутыми  ушами любому составу присяжных и вывод  был  бы  один – виновен без смягчающих  вину  обстоятельств.
Какой же вывод сделают присяжные во  втором, если  можно  так  выразиться, социальном деле? Город замер в  ожидании разбирательства: покойный Семен Луговой  и подсудимый Александр Селиванов были  людьми достаточно известными в  обществе, что еще в большой степени  накладывало печать  ответственности на Фемиду.
Исход дела во  многом  зависел от мастерства  защитника, коим стал знаменитый  в регионе Михаил  Натанович Вандерман. Он  тщательно  изучил  дело, обнадеживая  своего  подзащитного благополучным  исходом. О  своих козырях он предпочитал  молчать, дабы  не  насторожить   обвинение,  а  на  присяжных произвести требуемое  впечатление на  самом процессе, чтобы  они  не  перегорели эмоциями и  досрочно бы не  выпустили  пар.
Наиболее  важным  моментом он считал  подбор  присяжных. Независимое  мышление, объективная оценка происходящего –  вот  главные  критерии, по  которым он оценивал  присяжных, отклоняя  или соглашаясь  на  представленную  кандидатуру. После  тщательного отсева он  едва не  столкнулся  с фактом недобора заседателей и  был вынужден  пойти на  уступку судье  и  обвинению, включить в  состав ранее отклоненных двух бизнесменов. И  вот этот  болезненный процесс  завершился. Основной  костяк заседателей  составляли  люди среднего достатка,  образованные  и  достаточно культурные. Был  даже один временно безработный.
Председатель  суда Феликс Дмитриевич Озерный оказался  самым  молодым среди команды  юристов, включая  и  адвоката, которая подобралась  для  ведения  и  обслуживания  процесса. Все соответствовало  задумке,  особенно  это  касалось  председательствующего: люди, вершащие  правосудие,  должны  быть с демократическими  взглядами, не  зашоренные коммунистическими  предрассудками о гуманности  советского  правосудия, и не  имеющими того огромного психологического влияния на выводы  вины и меры пресечения,  каким единоправно обладал судья, подпираемый лишь  двумя  народными  заседателями, порой  далекими от азов  юриспруденции и всецело  полагающимися  на  компетентность и опыт ведущего. Но все  понимали,  что во  многих процессах это  единоправие  было  сомнительным,  поскольку все  знали, но  молчали,  что до  недавнего  времени существовало телефонное  право,  когда из  высоких  инстанций рекомендовали  применить  тот  или  иной  исход судебного  разбирательства,  теперь  же к этому  праву  прибавилось не менее внушительное  денежное  право, по  рукам  и  ногам  повязывающего  не   только  адвокатов, но и нередко  следствие, прокуроров  и  судей. Увести из  порочного круга могла  лишь  демократия, позволившая  внедрить в  практику суд  присяжных.
 Итак, Феликс выглядел молодо,  бодро  и  уверенно. Его импозантная  внешность психологически   была  оправдана и  бодряще действовала  на     участников процесса. У самого Феликса   не  было  сомнений  в  том,  что власти  поступили разумно,  доверив ему для  разбирательства довольно  сложное дело об  убийстве пенсионера, мастера-наладчика автозаправочных  станций  Семена  Васильевича  Лугового. Как уже  говорилось,  ему  казалось не вполне  доказанным, что убийство совершил именно инженер-химик, временно  безработный Александр  Селиванов, занявший  место потерпевшего сразу  же после  его смерти. Для  выяснения вины подсудимого и  собрался суд  присяжных,  которые  расположились по  левую  сторону от  судейской кафедры, но  тоже на  некотором  возвышении, нежели весь  остальной  зал,  где разместились немногочисленная  публика, состоящая из журналистов, родственников  подсудимого, и родственников убиенного. Возвышение  это   сколотили из  досок и  покрасили дешевой коричневой  краской перед  первым  судом  присяжных. Кстати,  сам  зал  был   расширен, потому как, если  раньше судебные процессы  никого  не  интересовали, кроме  близких  родственников,   то  теперь интерес к  новому  делу  у  горожан, а   особенно у  журналистов газет и  телевидения, возрос. Им  необходимы  по  законам  демократии  удобные  места  для  работы.
Двенадцать  присяжных  заседателей разместились  в  два ряда в  театральных  креслах, сидели  плотно, что создавало  некоторое  неудобство: локти касались соседа, если заседатель клал  руку на подлокотник;  писать свои  замечания  в  блокнот надо  было либо класть его  на  колено,  либо держать на  весу. Плотность эта  также заставляла чувствовать  дурной  чесночный запах соседа, который распространялся  от его дыхания или  острого  перегара от  изрядной  вчерашней  выпивки.
По  этой  части не  повезло старшине присяжных Елене  Максимовне Рыжковой, энергичной моложавой  даме, исполнительному  директору  одной официальной  конторы, матери-одиночке, воспитывающей сына.  Одетая  в  строгий брючный  костюм нежного голубого   цвета,  который  подчеркивал  ее гибкий  стан,  она привлекала  к  себе  внимание  не  только  этим  обстоятельством,  но и  одухотворенной натурой,  в  которой чувствовались  воля,  стремление к  справедливости,  а  умный   взгляд больших  серых  глаз внушал  доверие в  выборе  правильного  решения. Благодаря этим предполагаемым  качествам, она  была  выбрана присяжными  в  старшины и  сидела  на  первом  месте от  судейской  кафедры. Елена  постоянно  морщилась  и  отворачивалась, словно  боялась  обжечься, когда сидящий сзади ее  серьезного  вида, с  ершистыми усами, но  худосочный человек в  свитере, временно безработный Юрий  Ефимович Кузькин с  бывшего завода железобетонных  конструкций и  панельного  домостроения подавался  всем  туловищем  вперед,  стремясь  лучше  расслышать  слова  говорившего  свидетеля или лучше  увидеть его  выражение  лица и  составить о нем  свое  мнение. При  этом серьезный человек  усиленно  дышал  чесночным  запахом  прямо в  затылок старшине, создавая собственную аномалию, не подозревая, что  она угнетает даму.
Рядом со  старшиной  сидел   роскошного  вида предприниматель Данильченко, тщательно  выбритый, смуглолицый, в  элегантном костюме с бабочкой  вместо  галстука,  напоминая оркестрового маэстро. От  него  исходила мощная волна дезодоранта,  с запахом  тлеющей  анаши – наркотика для  курения,  что  также отрицательно  действовало  на  настроение  старшины. В  перерыве она  попросила предпринимателя  поменяться  местами  со  своей давней  знакомой Лилией Начинкиной, но только теперь после  нескольких лет  неведения  повстречавшуюся  на судебной сессии. Это  была  средних  лет миловидная дама в дорогом, под  цвет светлого  ореха, юбочном  костюме и  белой  кофточке. На ее большеглазом лице угадывалось некоторое  стеснение: то ли потаенная печаль,  то ли неуместное  здесь  присутствие,  причину  чего  мы  узнаем ниже, и  что  послужит для  нее  отправной точкой в споре о  виновности  подсудимого.
Почему старшина  прибегла к  такой  просьбе, быстро  догадался подполковник-ракетчик в  отставке. Бывший  военный  в  нем  угадывался  по  отличной  выправке,  короткой  стрижке волос и аккуратно  подогнанном  костюме серого  цвета. На  офицерской зеленой  рубашке   армейская заколка,  армейский    галстук. Он  любезно  предложил  пересесть  на  свое место в  первом  ряду серьезному  человеку, сославшись  на  то, что тому  плохо  видны  участники  процесса, а ему, военному,  обладающему  дальнозоркостью,  самый  раз сидеть на  заднем сидении. Консенсус  между ними  был быстро  достигнут, а   все  понимающая  старшина  благодарно и незаметно улыбнулась  подполковнику.
 Необычной живостью и  реакцией на все  услышанное  отличался шестой  член  жюри – высокий,   жилистый, спортивного  вида человек, возраст которого  перевалил за  средний.  Одет  он  был в  спортивный  костюм с  широкими красно-белыми  лампасами на  рукавах и  гачах штанов:  он  преподавал в местном  техникуме физкультуру. Был  мастером  спорта,  многократным  чемпионом региона  по  биатлону. В  городе его  хорошо  знали и  за глаза  звали то  Зоркий  глаз, то Быстрый ветер,  а  на самом  деле его  имя  было  Зорий Быстроходов. Необычность  его  реакции никому   не мешала, ибо выражалась  она исключительно  мимикой, куда  входили  то  энергичное покачивание  головы,  то кивки,  отчего его пышная волнистая  шевелюра  распадалась надвое, и он  быстрым  и  заученным  движением  левой  руки  водружал ее  на  место.
Остальные  присяжные  ничем  не  привлекали к  себе  внимания, если не брать в  расчет, что  были  задумчивы, взаимно  вежливы и  внимательны. Правда, выделялся  своею дородностью и формой  железнодорожника с  низко  опущенными  бакенбардами    спокойный и  внимательный  ко  всему  пожилой человек.
Как  только  присяжные  расселись в неудобные  кресла, в  зал, в  котором уже  находились  родственники подсудимого и  пресса,  вошел из  боковой  двери судебный  исполнитель – молодая  дама,  одетая в  форменный  костюм, с  пышным  бюстом и  довольно   громким,  но   тонким  голосом объявила:
– Суд  идет!
Присутствующие  в  зале   встали  и  замерли,  ожидая  волнующего  появления  правосудия. Из  той  же  двери,  что  и судебный исполнитель, показался  знакомый  нам   председатель суда Феликс  Озерный,  с аккуратно зачесанными  волосами  с  пробором, он  несколько  церемонно  прошел  на  свое  место,  внимательно  окидывая  взглядом присяжных, отвешивая им  сдержанный  вежливый  поклон головой  в  знак  приветствия.
Несколькими  секундами  позже  торопливо, можно сказать, стремительно,  из  той  же  двери  в  зал вошел с объемной  папкой заместитель  прокурора  города Геннадий  Кравцов, выступающий в  качестве государственного  обвинителя, и  сел на  свое  место за  столом справа  от кафедры. Это  был высокий с  приятным  лицом  человек, одетый в  офицерский  мундир, представляемый в  умах одной части присяжных  заседателей неким  противоречием настоящего,  якобы  обвинитель должен быть человек, чем-то  неприятным  отталкивающий от  себя  людские положительные  импульсы,  как   сторона  бездушного карателя,  просящего наказать подсудимого,  а при данном  толковании взгляда, жертву  –  строжайшим  образом. Кравцов  сосредоточенно углубился в свою  папку,  и  на  его  лице можно  было  прочесть самую  обычную озабоченность  и  даже  волнение, присущее  каждому человеку перед  началом  ответственного  дела. Эта  озабоченность и  волнение не  понравились родственникам пострадавшего, надеявшихся  увидеть в  лице  обвинителя человека  железного,   непримиримого к  злодеям  всех  мастей,  неумолимого в  своих жестких  требованиях. И  напротив, родственники  подсудимого  разглядели  в  лице обвинителя обычного смертного  человека,  имеющего свои  плюсы  и  минусы, как  каждый из  нас,  и  почувствовали,  что  в  процессе  будут  участвовать   люди, имеющие сердца и души, жен и детей,  а  не  роботы правосудия. Это  обнадеживало.
 Воцарилась  тишина. Ждали  появления  защитника,  который что-то  замешкался в своем  кабинете. Наконец  появился  и  адвокат, уселся за  свой  стол тоже справа,  но  ближе к  середине, и  бросил   нетерпеливый  взгляд  сначала  на  присяжных,  затем  на  председательствующего,  который, посоветовавшись  о чем-то с  членами суда слева и справа,  распорядился ввести  подсудимого.
Его ввели. Присяжные одновременно  повернули  головы,  чтобы увидеть  его в клетке, напоминающей звериную, крепкой и частой, находящейся  у них едва ли  не  за  спиной,  что  давало  неудобство в  наблюдении  за  поведением подсудимого, за его    эмоциями,  при помощи  которых  можно проникнуть в    душу, распознать  характер, определить, насколько  действительно  он  вероломен или   более  вероломны  те   обстоятельства,   заставившие молодого, очень  привлекательного лицом  и  фигурой  человека совершить самое  злейшее деяние –  убийство себе подобного. Увидев  подсудимого, у  старшины  расширились  глаза от  изумления,  хотя  она уже  знала, кто  предстанет перед судом. И  все  же  ее  поразило то  обстоятельство,  что  за  решеткой  оказался  именно  этот  человек,  осунувшийся  и  посеревший  лицом, а  не  иной злодей,  поднявший  руку на  самое  святое и  дорогое –  жизнь. Ее  изумление наступило  именно в  те секунды, в  которые  она,  повернув  голову,  впилась   глазами в  его  лицо. Безответный  вопрос: «Как  же  это  могло  случиться?»–  въехал  в ее  сознание и  не  покидал  на  протяжении  всего   разбирательства.
Процесс начался. Но цель  нашего  повествования состоит  не  в том, чтобы  описать до  мелких деталей сам его ход, а какая  борьба мнений  развернулась по  обвинению  и  защите.
 Председательствующий в  черной  мантии, которая  придавала   зловещий оттенок происходящему,  привел к  присяге присяжных,  рассказал о  их обязанностях быть очень  внимательными к  ходу  расследования, оценивать  события с  объективных позиций,   не  поддаваться  на  эмоции, которые  постарается  вызвать как  обвиняемая,  так и  защищающая  стороны,  руководствоваться здравым  рассудком и  справедливостью,  разумеется,  беря  во  внимание  все  объективные  и субъективные   обстоятельства, но  прежде  всего факты, приведшие человека к  таким  трагическим  последствиям. Из  этих  слов выходило,  что как  раз эмоции-то  и важны для более правдивого  определения вины  или  невиновности  подсудимого, и  присяжные не  должны выключать  свою  натуру, то есть  все человеческие  данные, какие  заложены   природой. Также председатель суда сказал,  что  присяжные могут через  него  задавать вопросы как  обвинению,  так  и  защите,  свидетелям той  и  другой  стороны,   осматривать  вещественные  доказательства.
Из  речи председателя суда  можно  было  заключить,  что  он владеет лаконичной речью и  неоднократно обращал  свой  взор как к  обвинителю Геннадию Кравцову,  так и к  защитнику Михаилу  Вандерману, чем давал  понять следовать его примеру, быть  точными  в  своих определениях, не  уводить  присяжных  в  сторону  от  существа дела,  не  запутывать их предположениями, а  строго  руководствоваться фактами.
 После нудной  процедуры установления  личности  подсудимого, его  социального   и семейного положения, а он, Александр Николаевич Селиванов, тридцати  пяти  лет, имеющий  высшее  химико-техническое  образование, работающий  мастером-наладчиком  в фирме «Самсонов и  сын», женат, имеет трех  детей школьного и дошкольного  возраста,  председатель перешел к  другим  процессуальным  вопросам, касающимся  свидетелей,  определения экспертом вменяемости подсудимого.  Разобрав  эти вопросы,  судья предложил  огласить акт  обвинительного  заключения,  который стала  читать секретарь  суда, широколицая, явно с примесью азиатской  крови  большеглазая дама в  форменной  одежде. Дикция  ее  была великолепной, не  уступающая дикторам телевидения, и  потому содержание  акта было  четко  донесено  до каждого присяжного  заседателя,  до самого обвиняемого,  которое  он  знал  наизусть.
Из акта  следовало,  что  30 мая текущего  года врач «Скорой помощи», вызванный гражданкой  Луговой Клавдией Георгиевной, в  девятнадцать часов пятнадцать  минут констатировал  смерть Семена Васильевича  Лугового по  предварительному предположению  от   передозировки сильно  действующего снотворного. Далее  следовало довольно  подробное  изложение следствия по факту  смерти человека в  собственной  квартире, излагались  версии,  мотивы, доказательства и выводы. Но как  только был  назван подозреваемый, в  зале  сделался шум.
Он возник от  возгласов родных  потерпевшего и  подсудимого,  а  также  иной  публики, находящейся  тут же. Но  главным лицом  создавшегося  шума был  все-таки сам  подсудимый: в сильном  душевном  волнении он вскочил со  своей скамьи, ухватился  за  решетку и бешено взревел: «Ложь,  подлая  инсинуация! Подлая  подстава!»
Охраняющие подсудимого милиционеры бросились к  подсудимому, силясь  усадить  его  на место, но  оторвать его руки  от  решетки  никак  не  удавалось. Видя грубое применение  силы к  подсудимому,  присяжные как  по команде  вскочили,  обратив  взоры на  борющихся. В  зале  раздался возглас: «Господин судья, уймите своих  псов! И  это  называется  демократический суд!»
Побагровевший председатель тоже  вскочил,  звонко  ударил молотком по наковальне и громко, внятно  прокричал: «Немедленно  оставьте  подсудимого в  покое!»  Милиционеры  отпрянули от   сильного, разъяренного Селиванова, испепеляющий  взгляд  которого был  обращен  к государственному  обвинителю.
В  процессе возникла неблагоприятная  пауза,  грозившая  перерасти в  скандал из-за  применения  грубости в  отношении подсудимого,  который,  конечно же, вел  себя непристойно, несдержанно, но угрозы собравшимся  он  не  представлял, так  как  находился  за  железной  решеткой. Обвиняемая  сторона искренне  высказывала  свои  возмущения поведением  подсудимого,  защищающая,  то  есть  родственники  и  друзья, так  же  искренне негодовала: что же вытворяют стражи порядка в застенках, если на  глазах у суда и публики они  не стесняются применять грубую силу, одному  Богу  известно!  Все это – возмущенные  лица, реплики, а больше  всего схватку, эмоции  борющихся людей, оператор  телевидения  снимал с  лихорадочным   азартом,  вдохновением и  быстротой. Он  светился радостью удачи, ибо его профессиональная задача как раз и состоит в том, чтобы изобразительным языком передать  атмосферу суда, закипающие страсти в отстаивании своей точки  зрения участников процесса. Девица с  симпатичной мордашкой и с блокнотом в руках, редактор телевидения, тоже вдохновенно летала по залу, указывая оператору что снимать, мешая ему работать, от чего тот зло фыркал. Судья  не  сомневался,  что  все  это  будет  показано сегодня  же   в  новостях, чего  до этого никогда  не делалось, и был раздражен прыткостью киношника. Но, овладев  собой и  гася вспышку  антагонизма, он  распорядился заменить  охранников,  для  чего  объявил    перерыв.
Присяжные, удалившись в  свою комнату,  делились  своими  впечатлениями. Кто-то  выражал явное  порицание  выходке  подсудимого, его  несдержанности,  кто-то  нашел его действия  хорошим  ходом в  свою  защиту,  кто-то  не  соглашался,  видя  неискренний  гнев  на   его лице.  Предприниматель  раздраженно  отмахнулся  от наседавшего на  него безработного со  своим  высказыванием и  орошенный чесночным дыханием, поторопился  к  окну, закуривая. Физкультурник, меря  широкими  шагами комнату в  проходе между  стенкой  и  столом  со стульями, размышлял:
« Подсудимым  оказался Саша Селиванов!  Кто  бы  мог  подумать! У  меня  глаза  на  лоб  полезли!» Педагог полагал, что хорошо  изучил  его характер,  когда  преподавал в  школе физкультуру. Юноша  был  бескорыстен  и отзывчив,  лучший  ученик и  прекрасный спортсмен-лыжник. Он  всегда  занимал  призовые места в  лыжных  гонках, но чаще  всего становился  чемпионом школы, а  также среди  юниоров города.  Не раз   он делился  с   соперниками  искусством     подбора лыжной мази, запросто  предлагал использовать  свою,  чтобы  быть  в  равных условиях. Один  раз даже  с соперником из  соседней  школы поменялся лыжами. Как наставник, Быстроходов  не  мог  не  сделать замечание Саше, но  тот   ответил,  что  не  стоит  его  упрекать,  он  на  практике применяет идеологию   добра и  братства, которую  пропагандирует и комсомол, и  партия.
 «Этот  юноша готов был  снять с  себя  рубаху  и  отдать  нуждающемуся. Неужели  рыночная  идеология так  изменила взгляды  человека,  что  он  дошел  до  крайности и попал на  скамью  подсудимых?»– вопрошал неизвестно к  кому преподаватель  физкультуры,  скорее к  Богу.   Но Всевышний   далеко,  не вмешивается  в мелкие дела  людские и не может  ответить. О Саше  педагог хотел  бы рассказать присяжным, и  он  скажет для  того,  чтобы  они знали о  подсудимом как  можно  больше. Неожиданность всегда сюрпризна. Эта  дева не имеет ни характера, ни своего  лица, она чаще всего  играет на  струнах души того, кто ею околдован и повязан, она способна  поразить и возвысить, сделать сильным или слабым, она способна возвести  на пьедестал или ниспровергнуть ниц.
«Но  надо  набраться  терпения и выслушать все  обстоятельства  дела», – решил физкультурник.
В  комнату  вошла  судебный  исполнитель  и  пригласила присяжных занять  места  в  суде. Как  только  заседатели расселись в креслах, возвращая себя к процессу, а в  зале воцарилась тишина,  председательствующий сказал:
– Прошу  уважаемую  публику,  родственников подсудимого вести  себя  тихо и спокойно. При  подобном  эксцессе я  прикажу  очистить  зал.    Призываю  подсудимого вести  себя  сдержанно, не  перебивать говорящего,  кто бы  он  ни был. В  ходе  судебного  разбирательства вам  будет  предоставлено  право высказаться,– председатель  вел  себя  спокойно,  интонация  речи  не  была  угрожающей,  скорее примирительная. Присяжные внимательно  его  слушали,  заметив,  что за  решеткой находится  лишь один  подсудимый, без  охранников.
– Прошу продолжить  чтение  акта,– закончил  председатель.
 –Я остановилась на характеристике подсудимого,  он по  профессии  инженер-химик…– Далее  в акте излагался  дальнейший  ход  следствия, итогом  которого был арест  подозреваемого    Селиванова. Ему  предъявлено обвинение в отравлении   Лугового (акт  экспертизы предлагается  для  изучения присяжными), но  вину свою Селиванов не  признал, следственные  протоколы  подписывать  отказался.
 
2.
Присяжные  заседатели с  огромным  вниманием  выслушали  чтение  обвинительного акта. Кое-кто  даже  делал в  блокнотах короткие  записи, готовясь задать вопросы для  прояснения  некоторых  обстоятельств  дела. Председатель, выдержав паузу,  собравшись   с мыслями, которые  вступали в некоторое  противоречие с обвинением, обратился к  обвиняемому,  попросив  его встать  и  отвечать на  вопросы кратко и понятно. Он лаконично изложил суть обвинения и  спросил:
– Признаете  ли вы себя  виновным?
– Нет, нет  и  нет!– выкрикнул  обвиняемый,  сжимая кулаки и  гневно сверкая  глазами.
– Я  хочу  напомнить,  что чистосердечное  признание своей  вины,  правдивое  изложение совершенного  деяния только  облегчит  вашу  участь, и  наоборот, запирательство усложнит  ваше  положение.
– Но я  никого  не убивал!– уже  более спокойно ответил  подсудимый.– И  признаваться  мне  не в чем.
– Так-так,– легонько  забарабанил  председатель пальцами  по  столу,– вы  утверждаете,  что  не  убивали Лугового при  помощи  сильнодействующего  снотворного с  дозой нервно-паралитического  препарата,  тогда каким  же  образом в квартире  Лугового оказались две  рюмки с отпечатками  пальцев  вашей  одноклассницы, ныне  покойной, записка,  обнаруженная в  машине  Лугового с идентичными  отпечатками  пальцев и  почерком   все  той  же  Большаковой?
– Не  знаю,  но  узнать  бы хотел, –  ответил  Селиванов.
– С какой  целью узнать?– спросил  председатель.
– Чтобы  снять   с себя  всякое   подозрение.
–Хорошо,– нейтральным  голосом  сказал  председатель,– в  таком  случае скажите, когда вы   последний  раз посещали свою  одноклассницу и  с какой  целью?
– Точную  дату я не  помню, где-то в  середине апреля, а  затем в  начале  мая. Я знал,  что  она  болеет  и сильно  нуждается, приносил ей продукты  питания, в  частности,  сливочное  масло,  второй  раз купил   лекарство и принес.
– На ее деньги?
– Нет.
– Лекарство  дорогое?
– Да.
– Но  вы же  были  безработным  и  сами  едва сводили  концы  с концами?
– Страдал  человек, с  которым вместе  учился не один год. Деньги я  одолжил у  Евгения Самсонова.
– Он ваш  друг?
– Он    школьный  товарищ, одноклассник. Когда  узнал,  на  что я  потратил  занятые  деньги, заявил,  что больше  долга  за  мной к  нему  не существует.
Как только  смолкли  слова обвиняемого, заместитель  прокурора  города Кравцов,  представляющий в  суде  обвинение, вскинул  руку в  знак того,  что  хочет  задать вопрос. Председатель,  в  свою  очередь, делая  разрешающий жест, сказал:
– Предоставляю право обвинению  задать  вопрос, прошу.
Законопослушные граждане, к  которым относятся  и  наши присяжные  заседатели, всегда с благоговением ожидают от власти тех шагов, которые  она  делает, и, разумеется, считает их таковыми, а не иными, верными, твердыми и справедливыми, идущими во  благо. Они даже  забывают, что  власть  делают люди, и это их  работа, а не что-то сверхъестественное, пришедшее извне. Как тут не спасовать, не увидеть себя гораздо ниже, чем ты  на самом деле, хотя, возможно, иной обыкновенный  гражданин делает свою работу гораздо качественнее,  лучше, чем власть  имущий. Выходит, что  он всюду на  равных, и  нечего рассыпаться бисером, а стоять на  порядок  выше ситуации, – значит, добиться от власти  уважительного к себе  отношения,  а не наоборот, что чаше всего бывает. Стоит добиться равностороннего отношения, как суждения по  любому вопросу становятся взвешенными, зрелыми и,  главное  без раболепия, с осознанием того, что всякая работа очень важна для  общества и  исполнителя, ее можно уважать лишь  за качество выполнения, а  не за принадлежность к  важности. Понимают  ли этот тезис наши присяжные или  нет, нам  знать не  дано,  мы    можем лишь догадываться, как  стремился  сейчас догадаться обвинитель, с какими  натурами (присяжных заседателей) он  имеет  дело,  насколько  они подвержены раболепию? За получение  такой информации  он  бы  многое  дал, ибо  он прекрасно осознавал,  что его  выступление  здесь всего  лишь  часть   повседневной  работы, но  сегодня планка ее  поднята  высоко, и если  ему  удастся покорить  эту  высоту,  то и карьера  его также пойдет в  гору,  подталкиваемая его словесной   виртуозностью, а  она  без острого ума, согласитесь, не  достигнет цели.
– Спасибо, Ваша  честь, я  хотел  бы  знать, в какое посещение вы, подсудимый, взяли  из  комода  больной коньячные  рюмки?– вкрадчивым  голосом сказал обвинитель.
– Ваша честь, защита   заявляет  протест: форма  постановки  вопроса провокационная,– подняв  руку, сказал   адвокат.
– Протест отклонен. Обвиняемый  может  отвечать.
– Ни в  первое, ни  во  второе посещение рюмок из ее комода  я  не  брал. Это  провокация,– с  достоинством  ответил Селиванов.
– В  таком  случае, как  вам  удалось уговорить больную  женщину написать под  диктовку любовную записку в  адрес Лугового? – все  так же  вкрадчиво спрашивал  обвинитель. Приподняв в  руке  крохотный  клочок бумаги,  он вышел из-за  своего  стола и прошел к присяжным. – Вы,  господа присяжные заседатели,  можете  ознакомиться с ее  содержанием, но я сочту  целесообразным   зачитать  вслух,  после  того, как получу  ответ на  свой  вопрос.– Обвинитель снова  изложил вопрос.
– Возможно, это как-то  удалось  сделать  настоящему убийце, но как? Я  затрудняюсь ответить.
– Итак,  обвиняемый не  признает своей  вины, все  дальнейшие  вопросы обвинения  также  потонут в  его наивных  отказах; позвольте мне, Ваша  честь, рассказать присяжным  заседателям, что и как  происходило  на самом  деле. Ведь они,  и  только  они будут по  справедливости  решать судьбу подсудимого, но как  они   с  этим справятся, если не  знают всех деталей, из  чего  строится  обвинение,  а в  том, что пенсионера Лугового лишил  жизни безработный Селиванов, претендующий  на его  место  мастера-наладчика на  бензозаправках фирмы «Самсонов и  сын», обвинение  не  сомневается,  опираясь  на  строгую  логику мотива  преступления, вещественные  доказательства,  заявления  свидетелей.
– Продолжайте,– сказал  председатель, когда  обвинитель  сделал  паузу и  перенес  взгляд с  присяжных на  председателя.
– Дамы  и  господа,– обратил снова  свой  взор заместитель  прокурора Кравцов, стремясь эффектно  произносить это  обращение, своей вкрадчивой интонацией  подчеркивая, какую роль  возлагает он  на  присяжных, излагая саму  суть  дела, раскрывая кухню убийства и выворачивая наизнанку  душу  преступника.–  У каждого  преступления, будь то  мелкое  хулиганство, кража  вещей,  а  тем  более убийство  человека – есть свой  мотив. В  данном  случае   мотив очень  прозрачен. Больше  года назад Селиванов в  результате банкротства завода потерял  работу и остался  без  средств к  существованию. Имея жену и  трех детей, он  перебивался случайными  заработками, но  не  приложил усилий  найти себе  достойную работу в  столь крупном индустриальном  городе, хотя  является  инженером-химиком. Эта  пассивность и  безденежье  привели Селиванова к  преступной  мысли устранить Семена  Лугового и  занять его  место, благо кадровые  вопросы решает его  одноклассник Евгений  Самсонов.  Но   выдвинутый  мотив  преступления еще  не  дает  полного  права для  обвинения. Заметьте,  господа  присяжные  заседатели, не  дает, если он,  мотив, не подкреплен  уликами и  вещественными  доказательствами. Обвинение, безусловно,  предоставит их в  полной  мере,–  Кравцов, обвел  взглядом притихших заседателей,  прочитав  в  глазах  дам застывший  ужас, и,  хваля  себя за построение  своей речи, смену  интонаций, комплекс жестов, и с  новым  вдохновением  продолжил:
– Задумав  способ, он  загодя готовился  к его осуществлению. Добыв где-то  коньячные  рюмки,  он пришел  на  квартиру к  своей однокласснице под  предлогом оказания материальной  помощи,  где они  выпили немного  вина,  больным  туберкулезом это не  вредит,  и  получил  таким  образом отпечатки пальцев  на  рюмках, затем,  шутки  ради, они  составили текст вот  этой  записки,– обвинитель  подошел к  столу вещественных  доказательств и  приподнял лежащую  там  записку, – и молодой  человек ушел, спрятав ее до  поры  до  времени. Это  время  настало, когда  жена  Лугового  неделями  находилась на своей  даче. Изучив поведение  Лугового,   подозреваемый незаметно  внедрился в  его  квартиру,  там  он нанес  смертельный  укол покойному,  предположительно  из  воздушного  пистолета, когда  тот  сидел  на  диване. Чтобы  имитировать самоубийство при  помощи  приема  большой  дозы  снотворного, Селиванов, всыпал в  рот  жертве горсть  таблеток, принудил часть  проглотить с  помощью воды уже почти  бесчувственного Лугового, всунул пузырек  в его  руку,  вынул из бедра  торчащую ампулу. Это была  его ошибка, господа  присяжные, заметьте, роковая  ошибка, ибо  след от  укола  скрыть  нельзя, а  анализы подтверждают,  что этот укол  и был смертелен, но  ампулу следствие  не  обнаружило!  Почему, я  спрашиваю?  Преступник, как  он ни был  хитер и  коварен, как  ни  готовился, а все же сплоховал,  не  оставил  орудие  убийства, что  могло бы говорить в  пользу  самоубийства, а  унес. Унес!– Нажал  на  это  обстоятельство  обвинитель.– Затем  Селиванов  инсценировал следы выпивки Лугового  со  своей  пассией, ссору, чем  могла  служить опрокинутая   бутылка коньяка,  из  которой  содержимое,  разумеется,  вылилось, и скрылся, подсунув  записку в машину покойного, где ее и  обнаружило  следствие. Налицо любовная  трагедия,  знаете,  разыгранная,  я  бы  сказал, с ловкостью способного  драматического режиссера.
Кравцов  сделал  паузу, внимательно  следя за тем, как  меняются  лица и  у мужской  половины  заседателей. Он был  уверен,  что склонил  чашу  весов в  свою  пользу, и  решил плеснуть   еще  порцию своего  красноречия.
– На  что  рассчитывал  преступник,  заметая  следы? Конечно  же,  на свое  алиби. Живя в другом  конце  города, он  не мог быстро добраться до  телефона и  позвонить своему однокласснику Самсонову. Это  был его  ход. Он смонтировал запись  телефонного  разговора по сугубо  конкретному делу: Селиванов спрашивал у Самсонова, нет  ли ему  на  завтра какой-нибудь  работы, на  что Самсонов  ответил  отрицательно. Для убедительности,  что  Селиванов  говорит  из  дому в роковые  минуты  совершаемого  преступления, он  вмонтировал в  разговор шум  своих  детей и  свою  реплику, чтобы  жена  уняла детей, так  как  они  мешают разговаривать. Хитроумное алиби вроде  бы  обеспечено. Селиванов, совершив бескровное  убийство, спокойно  возвращается  домой, не  зная  о том,  что  его  возвращение зафиксировал свидетель. Обвинение  представит его отчет в  качестве доказательства. Алиби преступника лопается, как  мыльный пузырь,  под  давлением иных  улик  и вещественных  доказательств. Запирательство обвиняемого удивляет, но ему  еще  не  поздно  чистосердечно раскаяться и признать свою  вину,  что  послужит смягчающим  вину   обстоятельством!– Обвинитель торжественно  закончил  свою  речь, снова  всматриваясь  в  присяжных   заседателей, силясь  понять, окончательно  ли  он склонил их на свою  сторону.
– У вас все?– спросил председатель,  внимательно  слушая связную  речь  обвинителя, в  которой, как  ему  казалось, опытный  адвокат Вандерман без  труда  найдет прорехи и  на  них  построит  свою  защиту. Более того, судья не сомневался,  что  у него  уже  заготовлена  блестящая  речь, которая с лавинной  силой  разрушит мостики обвинения, между  которыми  просматривался слабый  глиняный  раствор фактов  и  улик, но  все же скрепленные слюной Кравцова.
– Да,  Ваша  честь, прикажете начать  допрос  свидетелей?
Председатель дал  согласие. Первым был  приглашен Евгений  Самсонов. Он прошел к  свидетельскому  месту слева  от  судьи, обозначенному  высокой  тумбочкой,  на  которой  лежала  Конституция  России. Свидетель был  приведен к  присяге,  которая  заключалась в  том,  что он  будет  говорить  правду  и  только  правду,  ничего  кроме  правды.

Зорий  Быстроходов,  хорошо  знающий  подсудимого, считал, что  находится в  сравнении с  другими  присяжными в  исключительном  положении, и не  вполне  сознавал, какую службу  сослужит  ему близкое  знакомство с  подсудимым:  предвзятое отношение  или, наоборот,  объективное суждение  о  его  проступке. Одно лишь несомненное преимущество состояло в  том,  что  он, как  педагог, любил  детей,  а  затем и  выросших  из  них взрослых,  то есть  всех  тех, кто был  моложе  его и  мог явиться  его  учеником. Ко всем  остальным  людям старше   себя или к  ровесникам он был холоднее, потому  что    не  мог  любить  старость, как  молодость, но уважал. Отрицательно   он    относился лишь к  тем  людям,  которые  брали  на  себя  ответственность за судьбы  человеческие и не добились той  положительной  оценки своей  деятельности,  за  которую бы  общество  сказало  спасибо,  сказало искренне, не  фальшивя  себе,  так, как  говорят супруги  или  закадычные  друзья об  этом  на  кухне. Любая  кухня, представляя  собой  лакмусовую  бумагу, могла  бы проявить именно  то настроение и  отношение, какими  живет большинство. По этим  обстоятельствам, из  любви  к  людям, он мог  сердцем  сопереживать разворачивающееся разбирательство,  размышлять и  о  роли воспитания человека в  духе коммунистической идеологии,  которая  еще действовала  в  школах,  была  неистребима в  умах  педагогического  коллектива, и о пагубном  влиянии на  юные  души новых ценностей:  реставрации  капиталистических  отношений  в  стране, криминальный захват  собственности, ее  передел, жажда  обогащения,  под  гильотину  которой  попали  крупные руководители  региона. Последних, в  конце концов, за неслыханно наглые крупнейшие денежные  махинации отсекло  от  общества  то  же  правосудие. Эти  махинации сотрясали в течение нескольких  лет каждого, кто  хоть  сколько-нибудь мыслил. Слухи о них ползли  по  городу  ядовитой гидрой, которая  отравляла сознание  людей непостижимой  вседозволенностью и  безнаказанностью, передавались  из уст в  уста, обрастая невероятными   подробностями,  которые  были  недалеки  от существа  дела и  почти  не  расходились  с  опубликованным  отчетом о судебном  разбирательстве новоявленных и разоблаченных  миллиардеров от энергетики.
Зорий в  оценке людской  порядочности основывался на  том  базисе морали, который  привнесли в его сознание с  детства родители-педагоги  и  школа, и выражалась она чеховской фразой: «В  человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и  одежда, и душа и  мысли». Разве  не  верен этот  базис,  он  древнейший, исходит  из  библейских заповедей и  культивируется во  всех передовых странах мира. Он глубоко    согласен  с ним,  и  сам  сознательно  прививал своим  ученикам  порядочность,  честность, уважение и  добрые  отношения друг  к  другу,   отрицал  бескультурье и  хамство, стяжательство и  эгоизм, зачастую  граничащий с  подлостью. Он  не  считал  свое воспитание плохим с  точки  зрения морали и гражданской  позиции. Он  считал  себя  патриотом и  радетелем  за  все доброе, к  чему  стремилось его окружение,  то есть  общество, и  видел то  зло,  которое подчас  вставало на пути,  мешало  жить,  и он,  в силу  своих способностей и  возможностей, боролся  за  доброе,  противостоял злу. Теперь  Зорий  остро  ощущал, как не  только  молодежь берет  крен в  сторону  вседозволенного, чрезмерного обогащения,  что  само по  себе  горько  и  страшно, но ужасало   прежде всего то, что застрельщиками новой  морали являются зрелые  мужи, идущие в  авангарде переустройства общества,  не  считаясь  ни  с  какими  потерями. В  том числе  с    людскими.  Зорий не  сомневался: Селиванов,  лучший  представитель молодого поколения   – их  жертва. Им  наплевать на  то, что  прекратил работу крупнейший в  регионе химико-технологический  завод,  который помимо  секретной  продукции выдавал  для  сельского  хозяйства  минеральные  удобрения, кормил тысячи  людей,  теперь  выброшенных  на  улицу; им наплевать, что уходящий за  границу гигантский поток валюты, как  сель, разрушая все  на  своем  пути, обескровливает  и  уничтожает   страну. Но в  предположении своего исключительного  положения Зорий  ошибался:  старшина  присяжных была тоже близко знакома с Александром.
Но  это  была ее  тайна…

Обвинитель  приступил  к  допросу  свидетеля.
– Ваше  имя и  занятие?
– Самсонов  Евгений  Сергеевич, исполнительный  директор фирмы «Самсонов  и сын».
– Вы  хорошо  знаете обвиняемого Селиванова?
– Достаточно  хорошо, в старших классах мы   учились вместе.
– Вы друзья?
– Одноклассник – не  значит,  что  друг,– уклончиво  ответил Самсонов.
– И  тем  не менее  вы  предпочли принять  Селиванова  на место погибшего  Лугового,  почему?–  тон обвинителя  принял оттенок  вкрадчивости,  с намеком на то,  что  свидетель, отвечая,  лукавит, хотя  дал  клятву  говорить  правду. Он  бросил  свой  взор на присяжных, стремясь  понять, какую  реакцию вызовет  ответ  свидетеля  на  его  вопрос.
– Я повторю  то же, что говорил ранее: подбор сотрудников  фирмы мы  осуществляем на  конкурсной  основе. Кандидатура  Селиванова  стояла вне  конкуренции: он, как  вам  известно,  инженер…
– Достаточно! – удовлетворенно  воскликнул Кравцов, он  вышел из-за  своего  стола и  направился к  присяжным.– Заметьте,  господа  присяжные  заседатели, кандидатура  Селиванова была  вне  конкуренции, он  был  первый претендент  на  место Лугового,  что  ярко  подтверждает выдвинутый  нами  мотив  преступления. У меня больше вопросов к  свидетелю  нет,  Ваша  честь,–  обратился  он к  председателю.
– Имеет  ли  защита  вопросы  к свидетелю?
– Да,  Ваша  честь,– встал Вандерман, – и  несколько.
– Пожалуйста, свидетель в  вашем  распоряжении.
– Благодарю, Ваша  честь,– сказал  Вандерман, поправляя легким  движением  руки  черную  бабочку на  груди.– Защита  хочет  знать, господа  присяжные  заседатели,  были  ли  еще  претенденты на  место погибшего   Лугового? Кто они?
– Желающих  устроиться к  нам  на  работу очень  много. Каждый день приходят по  несколько  человек. Есть  такие, кто предлагал  свои  услуги мастера-наладчика, но я не помню   фамилии. Могу,  пожалуй,  назвать  только  одного, Черепанова,  он участвовал в  наладке оборудования  на  последней  бензоколонке и  зарекомендовал  себя   очень  хорошо, просился  к  нам  на  постоянную  работу,  но как-то  последние  месяцы до  происшествия потерялся  из  виду,  но  в связи  с  арестом  Селиванова,  я  его  разыскал   и  пригласил  временно  поработать.
– Селиванов  занимал у  вас деньги?
– Да.
– Знали ли  вы  о  том,  что Селиванов, занимая у  вас деньги, собирается   потратить  их на  продукты больной вашей  одноклассницы Большаковой?
– Сначала  не  знал, Александр сказал, что деньги  нужны  ему,  так  сказать, на  хлеб.
– Почему он скрыл  это  от вас?
– У Александра, насколько  я его  помню и  знаю по одиннадцатому классу,  всегда было альтруистическое настроение,  но  он  никогда  его  не выпячивал, даже скрывал. В  данном  случае, находясь в напряженном финансовом  положении,  а  это  отрицательно  сказывается на супружеских  отношениях, он  предпочел  скрыть истинные  свои  намерения, чтобы  ненароком его поступок  не  дошел  до жены…
Слова свидетеля были прерваны неожиданно возникшим движением  среди присяжных  заседателей: физкультурник слегка  привстал с  кресла  и,  выбросив  правую  руку вперед с  вытянутым указательным  пальцем,  сказал: «О!», но  тут  же смутившись  за  свои  эмоции, сел. Старшина  присяжных  взволнованно выхватила  из сумочки  носовой  платочек,  прикрыла  им повлажневшие  глаза. Это не  прошло  незамеченным ни для  судьи,  ни для  защитника,  который сдержанно, но  победно  улыбался,  ни  для  обвинителя.  Кравцов  много бы  дал за знание причины,  а  он  не  сомневался, здесь  есть какая-то  тайна, вдруг заставившая так  бурно  реагировать двух  присяжных  заседателей на в общем-то рядовой  эпизод,  рассказанный  свидетелем.
Но  этот  рядовой  эпизод раскрывал, по  мнению  двух  присяжных, еще скрытую  от всех подлинную  натуру подсудимого.
Кравцов  не  предполагал,  что в старшине  присяжных Елене    Рыжковой сейчас жили  два враждующих человека. Они стояли  у  барьера и стрелялись.  Один отстаивал независимость  фактов от эмоций,  повелевал  быть  рабом их,  второй налегал на  право быть  грешным  человеком с его  слабостями, и  прежде  чем  осудить, не мешает  себя  поставить  на  место   виноватого. К  которому  из  них сейчас должна  была  склониться  чаша суждений, Елена  Максимовна решить  не  могла: она испытала внимание  и  влияние Александра  Селиванова. Она  была  в  него  влюблена.

3.
Случилось  это более  десяти  лет  назад. Елена  училась на  первом  курсе технологического  института, прекрасно  прошла адаптацию самостоятельной  и сумасшедшей студенческой  жизни в  малознакомом  городе и накануне Нового  года  собиралась домой к мамочке в  село. И  тут  с нею  случилось  несчастье: в раздевалке  украли ее шапку-чернобурку,  на  которую они с  мамочкой  копили деньги  целый  год и  купили  на  рынке за сумасшедшую  для  их кармана   цену. Лена по  примеру  многих  студенток носила  шапку с  собой  по  аудиториям, а  тут,  что  на  нее  нашло, а были  серьезные  лабораторные работы в институтской  лаборатории,  где шапку  негде приткнуть,  и  она, как и другие  девчата  из ее  группы в  этот  день, спрятав шапку  в  рукав  пальто,  ушла  на  занятия. Она  подзадержалась в  лаборатории и последней  из  группы побежала   в  раздевалку, которая  опустела, и  не  обнаружила шапки! Растерянная,  со  слезами  на  глазах  Лена  предъявила  претензию  гардеробщице,  та не  приняла  ее, сославшись  на введенные  новые  порядки,  которые  заключались в  том,  что штат  гардеробщиц сокращен  до  минимума и    за  каждым студентом ей  не уследить.
– Ругай себя,  девка,  поленилась таскать  за  собой  шапку, вот и  результат,–  зло  огрызалась   жилистая  средних  лет гардеробщица.
– У  нас  лабораторные  работы, там одни  химикаты,– проглатывая  слезы, защищалась  Лена,  комкая в  охапке свое  пальто.
 – Иди к  ректору,  пусть вернет прежний штат гардеробщиц, я  тут  ни при  чем.
Лена  поняла,  что она  ничего и  ни  от  кого  не  добьется. Ее  шапка безвозвратно  утеряна,  в  чем  же  она  поедет  домой по  такому  морозу, а  главное,  огорчит  маму. Лена уткнулась у  стойки в  пальто  и  горько, беззвучно  заплакала. Ее  худенькие  плечи в  простенькой кофточке вздрагивали в такт  всхлипываниям.
 – Анна Павловна,  что  случилось,  почему плачет  девушка?–  вдруг  услышала   Лена сочный баритон, явно  принадлежащий  молодому  человеку.
– Рот девка  разинула,  шапку  украли,– пасмурным  голосом ответила гардеробщица.
– Шапка дорогая?
– Говорит,  новая  чернобурка, барахляную не   возьмут.
– Ну, а вы-то  здесь  на  что?
– Где ж я  могу  уследить за  такой оравой? Тут  не  только шапки, скоро шубы начнут  тягать.
– И  то верно,– донесся  до  Лены раздосадованный  баритон, и чья-то   рука легла на слабые, вздрагивающие от плача плечи несчастной,  обжигая  их.– Девушка, вы с  какого курса, как  вас  звать?
Лене и  стыдно за  свою  слабость,  и  горько, и  обидно  за  утрату, она бы,  пожалуй, не  открылась,  но  уж  очень ей  захотелось  увидеть обладателя баритона. Она  наспех вытерла  слезы и  повернула свое простоватое, но  по-своему  милое свежестью веснушчатое  лицо с кошачьей зеленью в  глазах. Перед  нею  стоял высокий, крепкий парень в  спортивном костюме,  черные  глаза на  открытом и  скуластом  лице смотрели  хмуро, но  участливо. Он  взял  за  худенькие  плечи Лену и  усадил на  ближайшую  скамейку.
– Как  тебя  зовут? Ты  на каком  курсе? – повторил  он свой  вопрос приятным  ласкающим  голосом, но  Лена  не  могла  собраться   с духом, как  завороженная  уставилась в  черные  глаза  парню и не  могла  выговорить  ни  слова.– Ну,  успокойся, расскажи  о себе немного, мне  надо  знать,  где  тебя  искать, чтобы  помочь. Ну!
В  его  голосе было  столько  участия, столько  тепла,  что  Лена забыла  о  своей  шапке и  спросила:
– А  вы  кто?
–Я  студент  третьего  курса Александр  Селиванов, в  моих  руках все  нити благотворительности, и  я, думаю, смогу  тебе помочь. Очередь за  тобой  – назвать себя.
– Я  Лена Рыжкова,  первокурсница,– беря  себя  в руки и  перестав  всхлипывать,  сказала  девушка.
– Это  уже  лучше. Всякие  неприятности чаще  всего  случаются  именно с  первокурсниками. У тебя  украли  чернобурку?
– Да.
– Как  же  ты ее оставила в  раздевалке?
– У  нас  весь  день  шли  лабработы. Туда  запрещено  приносить веши, вы же  знаете.
– Верно. Ты  где  живешь, в  общежитии?
– Да, я  из  периферии, собиралась на  каникулы  ехать  домой, как  же  мама огорчится.
– Огорченье, согласен, бескрайнее, как  море. Отец  есть?
– Нет, мы  вдвоем  с мамой.
– Живется  трудно,– не  спросил, а   заключил Александр,– вот что, ты слишком  не  переживай, это, конечно,  безобразие. Нам  надо  с этим  кончать. Как – подумаем, а  тебе мы  добудем  новую  шапку. Надеюсь, ты  нормально  успеваешь?
– Да.–  Лена  впервые улыбнулась  парню, и в  этот  момент перед ее  глазами появилась такая  красавица,  что  даже  ей,  Лене, скептически  относящейся к  внешней  красоте женщин,  за  которой  нередко кроется  пустая  суть, затмила  очи. Она двигалась  на  высоких  стройных  ногах грациозно, как  лань, белокурая и  лучистая. Большие голубые  глаза ее отражали ум, способный  в секунду  оценить обстановку. Вместе  с тем одета  она  была неброско, в скромный серый  брючный  костюм.
– Саша,  у тебя очередные  хлопоты?– спросила  она,  внимательно  вглядываясь  в  заплаканное  лицо  девушки.
– Да, но  проблема  разрешима,  я  сейчас  закончу, ты,  пожалуйста,  подожди  меня.
– Будь  по-твоему, я не  ревную, но  предупреждаю!– сказала красавица с  легкой  иронией в  голосе, не спеша удаляясь  по  коридору.
Александр посмотрел ей  вслед  и  сказал:
– Давай  сделаем  так, сегодня  ты  добираешься  до   общежития в  моей  шапке, она, правда,  кроличья,  но  новая и тебе  подойдет,  а  завтра после  двух ты  находишь  меня  в  смежной  комнате с  деканатом на  втором  этаже, и  мы решим  твою  проблему.
– Спасибо  за  шапку,  но я   обойдусь,  я  не  неженка,– довольно  твердо  сказала  Лена и менее уверенно  продолжила:–  может  быть, не  надо вам решать  мою  проблему?
– Нет,  Лена, надо, тем  более что  такая  возможность  есть. Придешь и сама в  этом  убедишься. Договорились?
– Договорились,–  медленно проговорила  она, уставившись на  своего  благодетеля во  все свои зеленые  глаза, радуясь предстоящей  встрече с парнем.
– Ну-ну,–  протянул  он ей  руку на  прощание, загадочно улыбнувшись,– я  побежал, жду.
Лена  осталась сидеть на  скамейке, провожая жадным взглядом  свалившееся  на  нее чудо в  виде  рослого,  атлетически  сложенного  парня в спортивном  костюме. Она еще  не  знала,  что  влюбилась в  этого  парня с первого  взгляда, но  знала, что ее шансы  завоевать сердце  такого  молодца – нулевые. И, как  бы предостерегая  себя от  будущих любовных  мук и  притязаний, спросила у  гардеробщицы:
– Кто такая эта  красавица?
– Это Сашкина  невеста. На  Новый год у  них свадьба.
Лена от  этого  сообщения  околела, сидела не шелохнувшись, как  ей потом  казалось,  вечность. Наконец,  она  решила,  что завтра не пойдет  к нему  решать шапочную  проблему и  постарается забыть о состоявшейся  встрече и  разговоре. Он  для  нее  та вершина,  которую  ей  никогда  не  покорить.
 Но Лена  пришла,  потому  что  весь  оставшийся  день,  вечер, ночь она не  думала о  потере  шапки, а  думала  о  нем и  о ней. Он  стоял перед  глазами с  его  загадочной  улыбкой. Особенно явственно     видела и  даже  ощущала его,  когда  в ночной тиши и мраке  комнаты проваливалась в  полудрему. Она  пугалась и  открывала  глаза,  он  исчезал, но как только веки  смежались,  он выплывал из  тумана и  снова вставал  в  полный  рост с  загадочной и  зовущей  улыбкой. Так  ведь  можно  и обезуметь.
«Неужели это  любовь,  неужели  меня  посетила  любовь,  вот  она какая  настоящая любовь!»–  шептала  Лена,  не  зная,  радоваться  или горевать. 
В  школе  Лена,  бойкая девчонка  с  косичками, с зелеными  кошачьими глазами, так  и  не смогла  ни в  кого  влюбиться,  хотя  ей  нравились парни из параллельного  класса. Но  только  нравились. Она  не прочь  была с  ними  поболтать, блеснуть  своими  знаниями, послушать их, эрудитов,  вместе  пройтись по  улицам,  на  вечерах  до упаду потанцевать, но  не более. Она  хлопала   по  рукам  каждого,  кто пытался ими  исследовать ее гибкую  фигуру. Не  любила  она и  целоваться,  зная,  что может  последовать  дальше. Только  сейчас  в  ней  проснулось неизвестное, приятное  томительное  чувство,  какое она  испытывала от маминой  ласки в тяжкие  дни  злобы и побоев   пьяного  отца,  от  которого они, в  конце  концов,  сбежали. Но  тут же  она  находила,  что   новое  чувство совсем  иное, любовь  к  маме тоже  иная. Как  она первое  время скучала по  ней! Даже  плакала  в подушку,  звала ее к  себе,  понимая,  что встреча  невозможна,  но  она  твердо  знала,  что и  ее мама испытывает  такую же  любовь  к своей единственной  и  ненаглядной доченьке,  и  Лене  становилось   легче делить  на  двоих эту совместную  их  любовь. Теперь она  догадывалась: со  своими новыми чувствами ей  придется  бороться одной, но это  ее  не  пугало, счастья нельзя бояться, как теплого летнего дождя. Она благодарна  тому,  что это  большое  и  нежное чувство  разрастается и  разрастается  в ней. Она  его  не  боялась, предвидя предстоящие  муки в  отсутствии  взаимности,  а  только грустно  улыбалась своему  большому  чувству.
 Она высохла в щепку от   нетерпения в  ожидании двух  часов  дня,  ее испепелял тот приятный огонь,  который полыхал  в  ее  сердце. Иногда  ей  казалось,  что  этот  огонь  не  в сердце,  а в  глазах,  в  голове,  потому  что  глаза  увидели  его, а  ум решил,  что парень  великолепен. Важно  то,  что он  есть,  и   в  два  часа  дня  она увидит  его,  услышит   бархатный  голос,  главное не  умереть раньше  срока.
Лена дожила, робея,  вошла в комнату и  увидела его  сразу же среди других  парней и  девушек,  которые перебирали какие-то  вещи.
– А,  Леночка, входи  решительней,– услышала  она  его  голос,– здесь  все свои  люди – мои  помощники, кстати, и  ты  можешь стать  таковой, если  пожелаешь, проходи,  знакомься. Это Люся,   Вадим. С    Наташей  ты уже  встречалась,– представлял  Саша своих  друзей, те  пожимали  ей  руку,  она  искренне улыбалась,  но  когда  перед  ней  предстала  вчерашняя голубоглазая блондинка, Лена потерялась.– Мы  готовим новогодние подарки  для   городского  приюта. Все  это собрали   студенты старших  курсов. Сейчас  тебе  выберем подходящую  шапку, и  поедешь к  своей мамочке не  с обнаженной  головой.
– Нет,  я не могу взять то,  что  предназначено  другому,– покраснев,  решительно отказалась Лена.
– Глупости, – вмешалась в  разговор Наташа,– это пока не  принадлежит  никому. Тебя бессовестно обокрал какой-то  негодяй. К  сожалению, он  из  нашей  среды, и тем  досаднее. Ты никому не обязана. Если подыщем подходящую, будет  твоя. Мы так  решили.
– Верно,– сказала Люся,– кстати,  тебе  принимать от нас эстафету. Мы с Вадимом здесь, пожалуй, в последний  раз, после  Нового  года уезжаем на  преддипломную  практику.
– Да-да, не  смущайся, творить добро это  такое  же  счастье, как и  любить,– улыбаясь,  сказал Вадим,–  так что   не отказывайся  от Сашиного предложения, записывайся  в его  команду.
– Но прежде пусть  она подберет  себе что-нибудь  по душе из  того, что  у нас есть. Прошу,– сказал  Александр, показывая  дорогу к  коробкам, в  которых  лежали дамские  и  мужские  шапки.
– Да  вот, хотя  бы  эта. Не  чернобурка, но песец. Ее выбраковали на  складе из-за испачканной краской  подкладки, уценили до  нескольких  рублей, ее  хотела  тут же  купить одна  из  кладовщиц, но  не успела, как  нагрянули мы с  директором  базы,  который нам  неплохо  помогает в  благотворительных  делах. Он  отдал нам ее за  символическую цену,– это  говорила  Наташа, крутя шапку  на  кулаке, раздувая  мех,– примерь.
– Право, я не  знаю…
– Никакого  «право»,– решительно, но  мягко  сказал  Александр, – примерь, это лучшее,  что  мы  можем  предложить.
Помимо ее  воли шапка, сшитая  под боярку, оказалась  на голове у Лены и  пришлась впору.
– Исключительно подходит,– оценил Александр,– посмотрите на  нашу  новую  красавицу из новогодней  сказки!..
Все  это  и последующая ее  молчаливая  любовь к  этому  человеку молнией  промелькнула в  сознании старшины  присяжных, не  веря в  то,  что отравление мог совершить  этот бескорыстный и  добрейший   человек. Вот  почему старшина  присяжных не  находила себе  места в кресле вершителя судьбы  оступившегося  человека, вот  почему нервы ее не  выдержали, когда она  услышала слова  свидетеля об  альтруистской  натуре  подсудимого.
«Но  прошло  столько  времени! После  того, как  он окончил  институт, я  больше  не  видела  его. Согласна, время  и  обстоятельства меняют  людей, но  не  настолько же,  чтобы человек стал  своей  противоположностью. Неужели обстоятельства  сломали  его,  перестав  быть самим  собой, он   потерял веру  в  себя,  в  людей? Это  страшно  и  ужасно!»
 Нет, не  верю.  Он был  настолько  правдив  и  совестлив, что вряд  ли  стал  бы скрывать  свое совершенное  зло, увиливать от  ответственности  и,  зная  в себе  эти  качества, ни за  что  бы  не  решился на  такой  поступок: какой  смысл  быть  разоблаченным!  Но  его  обвиняют,  его  уличают, его вяжут…
Если  он  и  отравил, – далее  размышляла  она (слово  «убил» никак не ложилось  ей  на язык), – то из-за  своей  доброты и  любви к  семье. Он  не мог видеть, как страдают  от  лишений его  дети и любимая голубоглазая блондинка Наташа. Если  бы  он  был черств, жесток, бездушен, то  бросил бы их и  ушел из  семьи, как  это  делают десятки других, запиваясь  от  отчаяния и страха за  завтрашний  день. Он  долго   решал  проблему мирно, но нарождающиеся нравы чуждого  ему  строя продиктовали иной  ход? Разумеется,  это не правильный  вариант. Он – неимущий, сверг  имущего, как  это было в  октябре семнадцатого  года. Тогда целый  класс неимущих сверг класс  имущих. Кто  судил  насильственную  сторону?  Судить  и  все вернуть на  круги своя пыталось белое бывшее имущее меньшинство при  поддержке  Антанты,  но  потерпело великое трагическое поражение. Теперь  мы  знаем, именно великое и трагическое, растянувшееся  до наших  дней, до  сегодняшнего  процесса и  неизвестно когда окончится: все  великое  свершается не  на  один день, не  на  год, а на многие  десятилетия  и  даже  на  века. Ибо в  странах потерпевших  революций не  было  столько  хаоса,  потрясений, не  лилось  столько  крови, сколько  пролилось  у  нас, в  стране победившей  революции.
Они  учились  в  пору  горбачевской  гласности. Что  ни  день,  то  газеты  сотрясали их умы публикациями о  кровавом  беззаконии власти в  первой  половине двадцатого  века. Ставили на  уши любого читателя появившиеся свободно «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицина, «Сталинград» Гросмана,   «Мужики  и бабы» Можаева,   «Белые одежды» Дудинцева... Под  прикрытием   пролетарского  гегемона нещадно  лилась  кровь всех  слоев  населения и самого  гегемона. Что  это  было? Сатанинский  разгул малообразованных,  бескультурных авантюристов?  Не  иначе. Борьба  за  власть существовала во  все  времена,  во  всех  империях и  странах. И руки вошедших на  трон напрямую  или  косвенно были  обагрены  кровью предшественников. Но  это  были лишь вспышки,  которые  быстро  затухали. Даже Варфоломеевская  ночь ничто   против кровавого  разгула власти в  нашей  стране. Селиванов этот  сатанинский  пир объяснил оригинально,  чем  вызвал  ожесточенные  споры среди студентов.
«Я ни в  коей  мере не  оправдываю террор, развязанный  большевиками на  протяжении едва ли  не  полстолетия, но это была  своего  рода инквизиция,  которая свирепствовала в  Европе несколько  веков назад и на  протяжении нескольких столетий  пытала  и жгла на  кострах по  клеветническому доносу своего соседа. Россию инквизиция  миновала. Не  по воле  Всевышнего пылали по  всей  Европе  костры,  это деяние  самого  дьявола  для  устрашения человека,  для преломления  его  гордыни. Вождями  большевиков  управлял  задремавший  было на  пару  столетий сам  Сатана, и  мы  еще  будем  свидетелями новых потрясений».
Мысль  об  инквизиции  долго  занимала умы друзей  Александра,  и  ее  тоже,  так  как  нельзя  было  дать отчет бойне двадцатых-сороковых  годов. Все выглядело  слишком  безумно и  бессмысленно. Разум не  охватывал  задуманный и  проведенный  масштаб  репрессий, как  не  охватывает  великость Вселенной. Но  надо  было  как-то  объяснить произошедшее молодому пытливому  уму, сформированному на  марксистско-ленинской  идеологии, на  идеологии непогрешимой и  авангардной, а теперь получившему эту  жуткую  информацию о  кровавой  правде. Все  эти  военно-полевые  суды – зловещие тройки,  Особое  совещание,  трибуналы не  укладываются в сознании. Судит тройка  и  теперь. Наш  процесс лишь малое  исключение в  огромной  заржавевшей  машине  правосудия страны, в  котором процветает инквизиторская  сущность  власти.
«Сейчас  судить и  отдать  должное  справедливости  должны мы, я в  частности, как имущие. Но  среди  нас  есть  такой же  временно  безработный, каким  был Селиванов,  и нет  гарантии, что кто-то  из  нас завтра не  будет  выброшен  работодателем  на  улицу и станет  неимущим,  таким  же обездоленным. Пусть  он  лишил  жизни  своего конкурента, в  чем  у меня  есть  сомнение,  лишил  жизни  своего неприятеля, и  его  теперь судят. В эпоху социальных потрясений в  нашей  стране были  убиты  миллионы противников».
 Она вновь  вернулась к установившемуся  мнению,  не к селивановской  идее сатанинской  инквизиции. Эти убийства начались с  красного  террора и  закончились  с  падением кровавой сталинской диктатуры. Имущий власть убивал себе  подобных.  Кто  ответил  за  эти  смерти? Никто! И  никакой Сатана  здесь  ни при чем.  Шла кровавая борьба за власть, за свои убеждения. Так  за  что  же судить этого человека,  стремившегося защитить свою  семью,  дать ей   возможность обрести  то, что  она  имела всего  лишь  два  года  назад, когда этот  подсудимый имел  работу согласно образованию и  способностям?
«Судить за убийство себе подобного», – подсказывал голос справедливости.

 4.
Звук молотка председателя вернул старшину  присяжных  заседателей из  области  воспоминаний,  эмоций  и размышлений к   дальнейшему  разбирательству дела.
– Продолжим наше  разбирательство,– сказал  председатель после  небольшой  паузы. – У вас  еще  есть  вопросы к  свидетелю?
– Да,  Ваша  честь,– ответил  адвокат.– Защита  хотела  бы  знать, как  господин  Самсонов  узнал о  том,  что  одолженные  им  деньги  Селиванов истратил на покупку  продуктов больной  одноклассницы?
– На  следующий день  Селиванов  пришел ко  мне  удрученный и  сказал,  что Полина Большакова обречена  на скорую  смерть и  те  жалкие  продукты вряд  ли поддержат  ее  здоровье.
– И  что  же вы?
– Я  понял,  что одолженные  мной  деньги Селиванов истратил на  Полину, и  упрекнул  его  за  то,  что тот скрыл свое  намерение от  меня. Я заявил,  что его  долга  ко  мне  не существует,  пусть это будет  и  моя малая  помощь  однокласснице.
– На  этом  ваша  помощь  больной  закончилась?
– Нет, в  начале мая  мы купили  для  Полины дорогое  лекарство,    Селиванов отвозил его.
– Спасибо!– торжествующе  сказал адвокат. – Уважаемый  суд, господа  присяжные  заседатели,  обращаю  ваше  внимание на  только  что  прозвучавшие  ответы  свидетеля. Защита докажет,  что поездки подсудимого  Селиванова были совершены не  ради сколачивания  своего  алиби,  а движимые благородными  целями: навестить свою больную  одноклассницу и хоть  чем-то  помочь ей в  борьбе  с недугом. Вопросов, Ваша  честь, у  защиты к  свидетелю  больше  нет.
Обвинение  пригласило в  качестве  свидетеля  жену  погибшего Клавдию Луговую.
Последовали традиционные  вопросы о  выяснении ее личности, рода  занятий, возраста. Клавдия  Георгиевна  только  что  вышла   на  пенсию   согласно северному  стажу и  выглядела очень  моложаво и  эффектно:  строгая  укладка каштановых  волос подчеркивала    правильные  черты ее лица,  сохранившего достаточную  привлекательность  и  симпатию. Темное платье с  накинутым  на плечи черным с  кружевной  отделкой платком подчеркивали белизну  обнаженной  высокой  шеи,  придавая ощущение  повышенной  ранимости  этой женщины от  невзгод,  боли и  утраты   любимого  человека,  которые  она  несет в  своем  сердце.  У всякого горя, как и у всякой  дороги, есть окончание, одолев ее и отойдя  от  усталости, человек становится  крепче. Клавдия Георгиевна дала себе  зарок: дорога  горя будет пройдена ею лишь в  том  случае, если убийца ее мужа получит по  заслугам.  В этом  она  убеждала своих детей, которые  не  могли  видеть свою маму,  как  она  убивается  об отце и порой  близка к умопомрачению. Но, положа  руку на  сердце, и  она,  и ее дети не  могли  согласиться с  тем, что, получив удовлетворение от  возмездия,  горе их не  потеряет силу. Оно так  и  останется не  пройденное,  не преодолеваемое. Оно  будет  жить вечно, лишь  только  отдалится с  течением  времени.
– Какие  отношения у  вас  были с  вашим  покойным  мужем в  последнее  время?– с интонацией глубокого сочувствия задал вопрос обвинитель.
– Самые теплые,  искренние. Мы  прожили большую совместную жизнь и  были  всегда  верны супружескому  долгу.
– Словом, вы  не  допускаете фривольного  увлечения покойным некой особой?
– Ни в  коем  случае!  Он  любил  меня,– львицей  защищала  свидетель честь покойного мужа, равно,  как и  свою, напоминающую  в данной ситуации стеклянный сосуд, который не  только  прозрачен,  но и хрупок и может разлететься  от  грубо  брошенного слова.– Тем  более он этого  не мог сделать, в  тот  вечер  муж с  нетерпением  ждал  моего  приезда  с  дачи после продолжительной разлуки.
– К  этой  встрече  он и  купил бутылку  коньяка?
– Именно так, этот  пятизвездочный  коньяк был  приобретен им накануне,  о чем  он  сообщил  мне  по  сотовому  телефону. Он  ждал  меня. О  том,  что  я  выезжаю и  буду  к семи  вечера, я  сообщила ему по    сотовому  телефону. Как он  мог связаться с  какой-то  шлюхой,  ожидая  моего  приезда  с  минуты  на  минуту!– вещала  словоохотливая Клавдия  Луговая,  гневно   глядя  на  обвинителя,  которому  и  так  все  ясно и  очень  хотелось,  чтобы  она апеллировала свой  гнев  не  ему,  а  присяжным  заседателям, к   которым  она  стояла вполоборота, совершенно  забыв о их  существовании, и  что вершить  правосудие  будут они, а  не этот  человек с  вкрадчивым  голосом и  даже  не судья, сидящий  на  возвышении. Как же донести до свидетельницы, что он ее союзник, ее человек, и гневаться  на  него – подыгрывать защите. Стремясь  исправить ошибку  свидетеля,  Кравцов  направился в  сторону заседателей и  там,  облокотившись  одной  рукой  о  перила, отгораживающее место  присяжных,  все  так  же вкрадчиво продолжил  допрос дамы,  которая  вынуждена  была  повернуть свой  взор в  его  сторону и   красноречиво показать все  эмоции  заседателям, на  какие  она  способна.
– Клавдия Георгиевна,  скажите,   не  показалась ли  вам искусственной вся  инсценировка с  распитием коньяка  вашим  мужем с какой-то  мифической любовницей?
– О  чем  вы  говорите,  полнейшая  бутафория,  запудривание  мозгов следствию!– страстно  произнесла  Клавдия, сверкая воспаленными  глазами, словно сама богиня  правосудия подсветила их гневом, что неизменно произвело  на  присяжных  сильное  впечатление.– Ах, если  бы  я не  упала  в  обморок, я  бы  спасла  своего  милого  мужа!
– Вам  не за что  себя  казнить,  смертельный яд был  введен в  бедро,  и  промывание  желудка не  дало  бы  результатов. Разве вы потом  об  этом  не  узнали?
– Да,  узнала. Но  от  этого  мне  не  легче. Я  могла  бы  быстрее  вызвать «Скорую» и  врач  мог  ввести  какое-то  противоядие,– заломила  в отчаянии  руки  Луговая.
– Как видите,  господа  присяжные заседатели, в  искренности  этой  женщины  вы  не  можете  сомневаться, в  ее  любви к  мужу тоже,  я  думаю,  редкий  мужчина останется  равнодушным к  такой  женщине, как  госпожа  Луговая,  и  только  идиот  мог затащить к себе  в  квартиру любовницу, с  минуты  на минуту  ожидающий приезда  жены. Но,  как  известно, мастер-наладчик Луговой не  являлся  идиотом, а вполне самостоятельным, умным  человеком,  прекрасным  специалистом, добропорядочным  семьянином, и  вся  эта  бутафория, как  изволила  очень метко  выразиться свидетельница, с инсценировкой самоубийства  от несчастной  любви полнейший  блеф, абсурд,  очевидный провал преступника, рассчитывающего  увести  следствие по  ложному  пути. Никакой  любовницы  не  существовало  в природе, и  с  этим выводом,  господа  присяжные  заседатели,   нельзя  не  согласиться.
Закончив  говорить, обвинитель отправился  на  свое  место и  оттуда заявил,  что  вопросов к  свидетелю больше  не  имеет,  предоставив  право допроса защите,  но  она  от вопросов к Луговой  отказалась.
Взглянув на  часы, председатель  объявил  перерыв в  заседании.
 
Кравцов, казалось,  был  доволен оставленным   впечатлением на  присяжных супругой  покойного. Сейчас  в перерыве они будут  сострадать бедной  женщине, еще  далекой  до  увядания,  а  это  как  нельзя  лучше настроит  их против  восприятия тех  аргументов,  которые будет  использовать  защита. Кравцов  не  считал  себя  карьеристом,  выигранный процесс не  продвинет  его  по  службе,  поскольку  прокурор  города   занимает   свое место  прочно. Но как знать, как знать, движение  может возникнуть весьма  неожиданно. С другой стороны, как  и  всякий сколько-нибудь честолюбивый человек, он небезразличен к  славе,  которая  в  конечном   итоге может  подхватить   и вознести. Он  всегда  серьезно  относился к  своей  службе,  воспитанный на  советских  традициях судопроизводства, несколько  скептически  относился к  суду  присяжных и ни в  коей мере  не  разделял  мнение западной  прессы,  что процесс  этот – своеобразный  спектакль, и  от  таланта  актера,  играющего главное  действующее  лицо,   а  государственный  обвинитель есть  ключевая  фигура,  зависит успех. Будет  ли  рукоплескание  публики или  на  сцену  полетят  тухлые  яйца? Теперь он  стал  соглашаться с  подобным   мнением и  видел в  себе  не  только   актера,  но  и режиссера, от  способностей  которого зависит  постановка спектакля. Он помнил чьи-то  слова,  как  талантливый  режиссер может   конфеткой  подать  зрителю плохой  сценарий,  и  наоборот,   дурной режиссер дважды  два  угробит  талантливый авторский  материал. Так   кто  же он?  На  этот  вопрос  ответят все  те  же  присяжные  заседатели.
 
5.
Судебный  исполнитель  пригласил заседателей отобедать в  их  комнате,  куда с  минуты на  минуту   принесут комплексные блюда, и  предложил заняться  туалетом.  Это  устраивало всех,  кроме   предпринимателя,  привыкшего  обедать в элитных кафе. Он  явно  чувствовал   себя  не  в  своей  социальной тарелке, какой  являлась  компания присяжных, и  не  знал,  куда  себя  деть. Наконец,   он  решил,  что подполковник  в  отставке нейтральная  прослойка в  обществе и   с ним  можно  поделиться  мнением. К   сожалению,  тот  уже вел  разговор с дамой,  что  сидела  рядом со  старшиной и  имела  потерянный  вид. Предприниматель счел  неуместным встревать в  их  разговор и  с  унылой  миной отошел  к  окну,  где разрешалось  курить.
«По  какому  принципу  отбирают присяжных  заседателей?–  думал  предприниматель Данильченко, куря возле  окна,  как  и  другие  курильщики, молча  переваривая услышанное  и  увиденное.– Я сюда  попал как  представитель нарождающегося  класса,  класса  сильного,  волевого,  богатеющего, из  которого время  вылепит новое  лицо  России. Без меня  им  не  обойтись ни  в  жизни, ни в  правосудии. Но как в эту  компанию попала эта  напуганная  переменами  женщина? Он  знает  ее тяжелую  тайну. Ее  сын  работал в  его  фирме  водителем,  сделал  аварию,  стали  выяснять  причину – находился в  наркотическом  опьянении.  Что  возьмешь с  наркомана –  выгнал  и  забыл  о нем. Здесь  встретился с  его  мамашей. Догадался  по  фамилии.  Против ее репутации  он  ничего  не  имеет – известный экономист, кандидат наук и к  тому  же в недавнем прошлом практичный бизнесмен.  Но теперь, по  его  отрывочным сведениям,   отошла  от бизнеса. Разве  она может  судить справедливо в социальном  процессе,  если  морально задавлена  бытовухой?»
 Он  не  успел  додумать, как  в  комнату  внесли  обед в пирамидках, какие применяют проводники в  поездах дальнего  следования для удовлетворения пассажиров  горячей  пищей. Женщины  принялись расставлять нержавеющие  миски с первым  и  вторым  блюдами,  приглашая мужчин к  столу.  Данильченко  неохотно  уселся  с краю, искоса  поглядывая на Лилию  Начинкину,  пытаясь понять,  о  чем  она  думала,  о  чем  делилась с  подполковником,  который  уселся  рядом  с нею.
Данильченко  понимал,  куда постарается  повернуть процесс  защитник. Он обрушит вину  убийцы  на объективные  обстоятельства, которые созданы новыми рыночными  отношениями в обществе,  то есть  реставрацией  капитализма, где  выживает хищник более  сильный, более  решительный. Такой, как  скажем, он,  Данильченко, сумевший  правильно сориентироваться и  урвать  кусок собственности,  который  дает  ему все  блага. Были и  у  него конкуренты,  он сумел  их убрать с  пути  и  остаться  чистым. Так  вот он  не  позволит  сделать  поклеп на объективные   обстоятельства, на  новое  время. Он  будет  судить, строго  опираясь  на факты. Начинкина,  он  видел,  распустит  слюни,    проклиная полученные  свободы,  а с  ними вседозволенность,  в  сети  которой  вляпался  ее  сын.
 
Лилия  Начинкина переживала стадию переосмысления тех  событий,  которые  произошли  в  стране  за  последние  пятнадцать  лет. Она  находила,  что общество  чрезвычайно перестаралось  в  выборе  острых блюд  социальной  переделки. Подавая  к столу новые блюда,  оно перчило и  солило с такой лихостью, что только  избранные, потерявшие обоняние и с железными желудками люди, могли его есть. Но  тогда  она  была  сторонником любых  изменений строя,  который  смог дать достаток большинству  граждан по  их способностям.  Она множество  раз  слышала  от  коллег, да  и сама разносила слухи о  том,  что люди  ее  профессии за  рубежом имеют  высокий  уровень  жизни, как, впрочем,  и  многие  другие, довольствуются  всеми  благами  цивилизации. Она  же с семьей влачит  жалкое  существование,  потому как  ей и ее мужу платят  только десятую часть  заработанного.
В  пору безумного  дефицита она  как  шальная бегала  по магазинам,  выстаивала  огромные  очереди,  проклиная этот  строй и всю  загнившую  верхушку,  приведшую страну  к  пустым  прилавкам. Ей, экономисту, было  непонятно, почему  возник  такой  дефицит, хотя страна и  народ  напряженно  работали буквально во всех отраслях, не снижая  темпа. Сельское  хозяйство выращивало хлеб  и  овощи, производило  молоко  и мясо,  она  знала,  что не закрылся  ни  один  совхоз, не  встала  ни  одна  фабрика,  скажем,  по  выпуску  сгущенного  молока,  которое  она  обожала,  а  его  нет в  магазинах. Все  так же  работали маслозаводы,  а  масла не  купишь, табачные  фабрики  выпусками  миллиарды  сигарет  и  папирос, но даже их  стали  выдавать  по  талонам. Это  было  непонятно и  походило  на спланированный  саботаж с  целью  развалить  коммунистическую  власть,  и  Начинкина соглашалась,  что  приходит  ее  конец, и  где-то  в душе,  и  даже  с   затаенной радостью,  поддерживала такой  ход  борьбы. Главное, бескровный,  это импонировало,  она  рукоплескала застрельщику  перестройки Михаилу Горбачеву вместе  со  всеми, и не  представляла ни  на  йоту ту жизнь,  в  которую вскоре  окунется страна вместе  с нею, и не  подозревала, что даже  сама фортуна вздрагивала  и  ужасалась от неизвестности, которую первые  лица империи пытались пестовать с безумной фантасмагорией. Лилия, как  и  все ее окружающие люди,  хотела  капитализма  с человеческим  лицом, того, о котором начитались, наслышались, насмотрелись в загранкомандировках, в появившихся брошюрах и фильмах, забывая, что бывать в  гостях,  видеть и  слышать все гостевыми слухом и  глазами совсем  не тот  жизненный коктейль, который у себя  на  родине надо сотворить самим из того сырья и  материала, морали  и  идеологических устоев, какие достались в  наследство. Никто, и она в  том  числе, не  задумывался, а  получится  ли это  лицо  привлекательным  для простого  человека? Опыт прошлых лет, на платформе человеческих катастроф как-то не  брался во внимание, его просто грубо  отпинывали подальше, как замшелую зловонную кость, которую не  желает грызть даже голодная собака.
Прошло  несколько  лет  реставрации, и Лиля Начинкина стала осязать  это  лицо,  сначала  паршивое, затем перекошенное злобой  стяжательства, и теперь –  то кровавое, то синее от  голода, то  жирное от  пресыщения,  то безумное  от  наркотического опьянения. Она  поняла, что  ее   вновь обманули те,  кому  она поверила,  за  кого  ходила  отдавать  свой голос,  и  кто   теперь не  поможет  ее  горю. Она  хотела  отказаться  от  судейства  в качестве  присяжного,  но, подумав, решила использовать  свое  право судить так,  как подскажет  ей сердце  и  ум,  еще  раз посмотреть, весь  ли цинизм    исчерпала действующая  власть,  внедряя в  практику суд  присяжных, или  это  лишь  часть костюма,  под  которым скрывается   пренебрежение к  народу,  грубый  его  обман,  уничижение его  нравственных  устоев,  которые складывались в  течение последнего  полувека. В  подавляющей людской среде они являлись  образцами  гуманистических воззрений, попросту добропорядочными  человеческими отношениями.
Она,  как  и множество других, не  может  быть ловким   и жестким  предпринимателем,  каким предстает перед  ней ее неожиданный  коллега Данильченко. Не  всем  дано  управлять,  хотя и  она  управляла по  тем  законам,  которые  существовали в ее молодости и  становлении как  специалиста,  мастера своего  дела. Она  и  ее  муж в  целом  преуспевали  в  жизни. Звезд,  конечно, не  хватали,  но  были  на виду, и в глубине этого понятия – счастливы, спокойно  растили  дочь  и сына,  почти  не  задумываясь о  том,  что молодежь  страны будет  посажена  на  наркотическую  иглу, и  не  представляли, какое  это  бедствие  и  горе,  пока не соприкоснулись с  ним. В своем повествовании мы сравнивали горе с дорогой, которая где-то кончается. Рискнем сравнить со  счастьем, ведь оно  тоже может кончиться. Но мы пойдем  дальше в своих  размышлениях. Горе  и счастье – есть две противоположности, между  ними может не существовать грани, как, скажем, между  ночью и  днем, когда свет  плавно переходит во  тьму и наоборот. Но может  и  существовать как берег моря, где суша  резко  обрывается. Словом, в  том и  другом  случае одно может перерасти в  другое. У  нашей героини так и  случилось, она не  заметила, как ее счастливая  жизнь сползла к  горькому невыносимому вкусу. Погруженная в  свои  мысли,  Лилия  автоматически  поглощала  поданный  обед,  не  обращая  внимания, из  чего  он  состоит.

    6.
Вандерман вышел  из  здания  суда  и  направился в ближайшее кафе,  что  стояло наискосок, обедать. Он  любил  натуральные  мясные  блюда,  а завсегдатаям  там  готовили  отменно все  свежее. Не  склонный  к  полноте,  он с  удовольствием ел лапшу с  добрым  куском  курицы,  антрекот или манты,  с  аппетитом  поглощал   румяные беляши или еще  какую стряпню. В  прекрасном расположении  духа   он уселся  за  свой  столик за  двумя  колоннами,  отделяющими еще  пару  столиков  от  общего  зала, и   только  приступил к  трапезе,  заткнув за  бабочку салфетку, как   к  нему  подсели  двое мосластых  парней. В  резких движениях их рук и  тел, в саркастических улыбочках адвокат уловил неприятную для него нарочитость, будто  его  хотят без  причины  задрать.
– Что  вам  угодно, молодые  люди? Вы мешаете  мне  обедать,– скорее  нейтральным тоном,  чем раздражительным  сказал Вандерман.
– Не суетись,  адвокат, мы пришли по  поручению наших  шефов передать  тебе следующее: им не  нравится, как  ты  рьяно  начал защищать подсудимого,–  говоривший осторожно  вынул из  кармана  пистолет  с  глушителем,  пристроил  на  край стола, прикрыл    салфеткой,  продолжил.– Сейчас пойдет  только разговор,  ослушаешься,  последует  наказание.
– Защищать  подсудимых  моя  работа,–  дрогнувшим  голосом сказал  Вандерман.– К  тому  же обвиняемый совершенно  рядовая  фигура, и я поручился  за  него  перед фирмой «Самсонов  и  сын».
– Вот этой  пачки тебе  хватить  вернуть им   долг,– сказал обладатель пистолета.
– А  эта  пачка твой  новый  гонорар,– закончил мысль второй.
– Не  понимаю заинтересованности  ваших  шефов. Кто  они?
– Не  много  ли  хочешь  знать?
– Это законный  вопрос. Криминальные  бароны  одно  дело, бизнесмены –  второе,  а  властные  структуры –  третье.  К  каждой  группе свое  отношение  и  подход. Я же  не  спрашиваю фамилий.
– Наши  шефы – уважаемые бизнесмены,   они  не  хотят,  чтобы этот  процесс превратился в  социальную  драму как   специфическое  явление нового  времени. Их устраивает обыкновенная   уголовщина. Вы  нас  поняли,  адвокат?
Вандерман уже  отошел  от  первого  испуга, поняв,  что  его  просто  перекупает какая-то сильная  группировка, убивать  его  никто не собирается, но ему  не  совсем  ясно,  какова  стратегическая  цель этих чудиков: человек на  скамье  мелкий. Он принялся хлебать  лапшу,  продолжая  размышлять. Тут  ему  вспомнилось,  что на носу региональные  выборы в  Законодательное  Собрание,  а  с  каждым разом в  депутаты стремятся  идти новорусские  капиталисты,  чтобы  прочно  взять в  свои  руки необратимость процесса капитализации страны,  чтобы  еще  проще было  обворовывать население  и  грабить недра. Вандерману, в  сущности,  наплевать на  всю  эту  возню,   он  нейтральный  человек и будет служить  тому,  кто  хорошо  платит. Каждый, выбирая  себе  профессию, собирается  за  счет ее жить, мелко  или  крупно  зарабатывать,  это  уж  будет  зависеть от  способностей. Сейчас он  зарабатывает  крупно. Вандерман  усмехнулся,  во  всяком случае, не  такие  жалкие  гроши, что при  Советах. Он  еще  пригодится неизвестным  ему  субчикам-бизнесменам.
– Вам  надо  учесть,  что особняк  свой  вы  построили благодаря рынку,– сказал  один  из посетителей.
–Да-да,   молодые  люди, именно рынку! – живо  откликнулся Вандерман,  принимаясь за куриную  ножку, давая понять, что аппетит его  не  нарушен, а  стало быть гроза,  пришедшая от незнакомцев, ему  не страшна, а  напротив,  желанна, так как она сыплет с неба пачками  банкнот.– Именно  рынку, молодые  люди!
– Спрячьте в  карман  валюту. Вот  телефон,  по  которому  вы можете потолковать о  дополнительном  гонораре,–  на  стол был  брошен  крохотный   бумажный шарик с   номером,  после  чего молодые  люди  удалились.
– Да, но  это  суд  присяжных,– сказал  он  вдогонку.

В начале двадцатого  века Изякел  Вандерман и  вся его  многочисленная  семья попала  под  дубинки  черносотенцев,  банды  которых  свирепствовали  на   юге  Украины. Потеряв  убитыми дочь и  невестку, дед погрузил домашний скарб,  оставшиеся  от  богатой  лавки  товары  на  три  подводы и ночью покинул свое  вековое  гнездо на  окраине  Таганрога, держа  курс сначала  на  Волгу,  а  затем на  Урал,  где еврейских  погромов не    слышно. Опасаясь  нападения   в  пути,  предусмотрительный  Изякел натянул  на повозки  цыганские шатры, в  извозчики  нанял  трех  цыган, суля  им  щедро  заплатить.  Эта  хитрость удалась:  цыган  черносотенцы  не  трогали. Через  несколько недель  пути кибитки остановились у  Саратова. Цыгане были  отпущены, Изякел Вандерман решил отдохнуть в  пригороде  большого  города,  поторговать оставшимися  товарами,  приобрести  новые и,  перебравшись  через  Волгу по  огромному мосту, двинуться дальше, как  задумал – на  Урал, в  рабочие  города. На  Урале  Изякел    прижился,  развернул торговое дело с  размахом. Но ветер  времени, по  его   мнению, надул в    умы   его  сыновей чуждые  ему  наклонности. Один  стал  большевиком,  второй музыкантом,  третий, Натан, юристом, избрав для  себя  защитную  профессию,  так  как  видел в  своей  юной  жизни много  несправедливого,  злого,  беспощадного  насилия. Все бы  шло правильно, но  грянула  одна,   а  затем   другая  революции,  разорившие  Изякела,  но   возвысившие  его  сыновей,  которые безоговорочно  восприняли   власть красных. Однако  противоречивая  и  невежественная, она вскоре  отказалась  от  услуг старшего сына, сторонника  Троцкого,  и после  высылки лидера  за  границу Вандерманы были  скопом  репрессированы  и оказались в   сибирской ссылке. Туда  же  были  выброшены лояльные к  власти, не ввязывающиеся в  политику  его  братья.
Миша был  последним  ребенком Натана, поздно  женившегося    лишь  после  реабилитации. Получив хорошую  практику, хорошее  жилье,  Натан  так  и  остался  в  Сибири. Ему  казалось,  что быстро  растущую  семью легче кормить  и  растить  здесь,   чем перебираться в  европейскую  часть  и  начинать сызнова. Миша пошел  по  стопам  своего  отца, получил исчерпывающие  знания,  перенял его  опыт  адвоката. Он  помнил рассказы отца обо  всех тяжких перипетиях жизни Вандерманов,  знал его натуру сострадать,  но сам   не  страдал жалостью к преступникам,  кто  бы  они   ни  были, он просто последовал  семейной  традиции:  профессия  давала  ему  прочный защитный  фундамент и  хороший   заработок.  Теперь, в  годы  нарождающегося  рынка, приработок во  много  раз  возрос. Посетители  правы,  разве  мог  он еще  десять-двенадцать  лет  назад  ощущать такую приятную  тяжесть в  карманах  элегантного  пиджака!

7.
После  обеденного  перерыва, обогащенные полученной и пропущенной через себя информацией за  приемом пищи,   иные присяжные  заседатели показались обвинителю   задумчивыми, иные с явным  интересом в  глазах, что говорило ему  о  главном: его режиссура удалась, надо продолжать игру в  той  же форме и довести ее  до  логического  конца. И Кравцов  возобновил  допросы  свидетелей  обвинения. Бабушка покойной  Большаковой, седовласая, усохшая и бесцветная, как былинка в  позднюю осень жизни, с костылем и старчески изогнутым загорбком, в меховой, изрядно поношенной безрукавке, с  трудом  прошла на свидетельское  место, вызвав всеобщее сострадание у  собравшихся, с усердием, которое  показалось обвинителю излишним,  подтвердила,  что  знает подсудимого  Селиванова.
– Он, благослови  его Бог, он, батюшка,– неожиданно  для Кравцова старушка стала  хвалить  обвиняемого. – Этот милок моей  несчастной  Поленьке приносил и  масло,  и  мясо,  и лекарство  скрось  на  свои  деньги,  бескорыстно. Кто на  такое нынче  способен?
Кравцов пытался урезать  словоохотливость  старушки,  но судья одернул обвинителя,  и тот  подчинился, досадуя на красноречие  свидетеля.
– Был  он и в  день  кончины,  похороны  устроил. Куда  бы  я,   старушонка,  сунулась. Он  все  хлопотал:  и  гроб  заказал, и  могилу вырыл,  и стол  собрал помянуть усопшую. Говорил,  что какой-то  богатый  одноклассник денег дал, да  и  он  теперь состоятельный, работу  хорошую  получил,  вот  они, милки,  все  и  справили, на покой  отправили  мою  горемычную  внучку. Теперь  одна  я  осталась, как  перст  одна,– старушка остановилась на  полуслове, смахнула рукавом  джемпера  набежавшую  слезу, и в  эту  паузу вклинился  обвинитель.
– Скажите, уважаемая Алевтина Сергеевна, Селиванов, приходя  к  вам, выпивал  с  Полиной  вино?
– Как  же  не  выпивал,  выпивал за встречу,  меня  угощал,  да  только  куда  мне,  с  одной  капли  запьянела.
– Рюмками он  своими  пользовался, или  брал  у вас в комоде?
– А  то  где же? Только  у  меня  рюмок путних  никогда  не  было, со стаканов  узорчатых, тонких пили, милок.
– Может  быть, рюмки  принес сам  Селиванов вместе  с продуктами  и  вином?– осторожным,  вкрадчивым  голосом задал  вопрос  обвинитель, ожидая протест  адвоката. Но  тот молчал. Вскинул  брови  от  удивления  и  судья: вопрос  носил  явно  наводящий  характер. Но  коль  протеста  не  последовало,  он приготовился слушать  ответ, понимая,  что присяжные  не обратят  внимание  на  столь незначительное  нарушение процессуального  закона.
– Может,  и  приносил, он  человек заботливый, я  не  разглядывала, я  на  кухне  все  больше толклась,  оладушки Полинке  пекла на  сливочном  масле, большая  охотница  была  внучка  до  оладушек. Да где  там  нам печь, мука дорогущая, а   на  масло и  смотреть  боялись,– седовласая  голова у старушки, свесившаяся вперед, мелко  тряслась и была покрыта старомодной фетровой шляпкой. Принесенная сюда  из  середины  века, она напоминала  музейную  редкость с запахом слежавшейся пыли  и нафталина,  и сама  старушка казалась говорящей особью из  музея восковых фигур, так как  цвет  лица у  нее был бледно-желтого пергаментного оттенка. Старушка часто  останавливалась на полуфразе, как  бы  забывая,  о  чем  говорит, но тут же вспоминала  и продолжала: – на масло-то, говорю, и смотреть  боялись,  какая у  нас  с ней  пенсия, на  двоих  трех  тысяч  не  набегало, а еще  кроме  питания сколько  на  лекарство  угроблялось, а  что  толку? Истлела на  бескормице  Полинка, как в  тридцать втором  годе во  время  голодомора мои сестры.
– Где  же родители  Полины, где  муж, или  она  не  выходила  замуж?– спросил  председатель,  видя  растерянность обвинителя,  явно  не  получившего того доказательства, какое  хотел  иметь по  части принесенных с  собой рюмок Селивановым.
– Не везло моей  Полинке с  детства. Кабы  не ее шальной отец, не  простыла  бы она, не  заболела еще  в  школе. Сам  погиб на  реке,  и девчонку угробил. Мать ее, дочка  моя младшенькая,  чахлая здоровьем вышла, запила с  горя. В сорок  лет померла,  сердечница.  Полинку после  школы  советская власть в  санаторий  на  Кавказ отправила. Там  она два  года  жила, вроде  на поправку  пошла, да  там  же и  вышла  замуж  за  такого же туберкулезника.– Опираясь на костыль высохшими в  сухарь руками, с  трудом  удерживая  едва  не  горизонтально  плечи  и  голову, древняя старушка разговорилась, паузы у нее  почти  исчезли, и она с покорностью, присущей старым людям, повидавшим на  веку больше   черного горя,  чем  светлых дней, повествовала  дальше.–  Суженый  ее  еще  глубже в сибирскую  глухомань  забрался,  на  свежий  воздух, целительный. Охотничал. Сказывал,  что  медвежье  мясо да  сало ему с Полинкой надо  есть. Убил  одного, там  же  на  зимовье стал  есть, да  видно  не доварил,  зверь-то несъедобный  оказался,  зараженный какими-то  глистами.  Через  год снесли  охотника  на  погост,  а  Полинка ко мне вернулась. С  работой у  нас  туго, туда-сюда  потыкалась,  помыкалась, куда  там. Здоровых-то  не  берут, и  села  на  инвалидную  пенсию.
– Спасибо, Алевтина  Сергеевна за  подробные  ответы,– сказал  судья,– если у  обвинения вопросов  больше  нет,  то  прошу  их  задавать  защите.
– У  защиты  вопросов  нет. Все  ясно,–  вяло  откликнулся Вандерман.
– Вопросов к  свидетелю нет,– подвел черту  председатель,– проводите  Алевтину  Сергеевну в  зал.– И  глядя, как  старушку  подхватил  под  руку судебный  исполнитель, попросил явиться  очередному  свидетелю  обвинения.

Следующим  свидетелем обвинения,  показания  которого поставят  точку в  доказательствах вины  Селиванова, был  вызван временно  исполняющий обязанности  мастера-наладчика фирмы  Анатолий Черепанов. Это  был высокий человек  крепкого   телосложения, с  жилистыми руками и  массивными  кулаками. Он  гордо и  высоко  держал полысевшую  голову,  но  лицо  было  изможденным,  на  нем  отражался  след то ли  нездоровья,  то ли тоски,  светлые  глаза  нетерпеливо  бегали в  поисках кого-то и неприятно бороздили душу старшине  присяжных.
 Кравцов, опасаясь,  как бы и  этот  свидетель не  наговорил ничего  лишнего,  прежде  чем  задать вопрос  свидетелю,  попросил  его  отвечать  коротко,  дабы щадить  время уважаемого  суда присяжных.
– Итак,  где  вы  находились в девятнадцать часов  двадцать  минут тридцатого мая  сего  года?
– Время я  не  засекал, но я  курил в  тени клена,– отвечал свидетель простуженным  надтреснутым  голосом.
– Где  находится  этот  клен?
–Он  стоит у бетонного  забора напротив подъезда.
–Стало  быть,  вы  видели, кто  входил  и выходил  из  этого  подъезда?
– Да,  я  ждал, когда  выйдет мой  приятель,  чтобы  вместе  покурить.
– Кого  же  вы  увидели?
– Приятель  задерживался, и  я  невольно видел, как в  подъезд вошел Александр  Селиванов.
– Вы  его  знали?
– Да,  очень  хорошо, он живет в  этом  доме и в  этом  подъезде, я  тоже живу в  этом  доме.
– Заметили ли  вы в  поведении Селиванова что-то  необычное?
– Мне  показалось,  что  он  торопится и боязливо озирается по  сторонам.
– Что у  него  было  в  руках?
– Пакет  кефира.
– Спасибо, Ваша  честь, у  меня  больше  нет  вопросов к  свидетелю.
– Хорошо, – констатировал председатель, – свидетель в  распоряжении    защиты.
– Вопросов  нет, Ваша  честь, все  ясно,–  ответил адвокат,  чем  вновь удивил судью.
– В  таком  случае  переходим к  допросу  свидетелей  защиты, – сказал  судья.
– Ваша  честь, у  присяжных  заседателей  появились  вопросы к  свидетелю  Черепанову,– подняла  руку старшина  присяжных, вставая.
– Хорошо,  прошу свидетеля  пройти  на  свидетельское  место и  ответить на  вопросы  присяжных.
Пока  свидетель  шел к своему  месту, председатель суда  получил от  секретаря  суда  записку, он  развернул  ее  и прочел торопливо написанное:
«Свидетель  Самсонов  настаивает на  том, чтобы  свидетель  Черепанов  ответил  на вопросы:
1. Не  претендовал  ли  ранее Черепанов  на   место  Лугового?
2. Кто  может  подтвердить место  нахождения Черепанова в  час  смерти Лугового?
Если  адвокат не  нашел  нужным  выяснить  эти  вопросы, то  ради объективной  оценки происходящих  событий и  определения вины подсудимого не  могли бы  Вы,  Ваша  честь,  задать  эти  вопросы?»
Председатель  задумался. Передал  записку секретарю  суда для  приобщения  к  делу,  а  сам  решил предоставить слово  присяжным  заседателям.
– Прошу ваши  вопросы, господа присяжные  заседатели.
– Ваша  честь, нас  не  устраивает появившаяся   пассивность   защиты после  перерыва. Мы  ждали,  что  адвокат задаст  очень   важный  вопрос:  «Не являлся  ли Анатолий  Черепанов таким  же  претендентом  на  место  Лугового, как  Селиванов? Ведь он, именно  он, занимает сейчас  это  место?»
Судья удовлетворенно хмыкнул и  сказал:
– Свидетель,  прошу ответить  на  поставленный  вопрос.
– Я  хотел  бы  получить  любое  освободившееся  место, но  на  это  я  не  мог  рассчитывать,  во-первых,  там  работал уважаемый, крепкого  здоровья  человек, во-вторых,  я  знал  о  дружбе  Селиванова  и  Самсонова и не  мог даже надеяться.
 – Но  теперь вы заняли  это  место?– задала  следующий  вопрос   старшина, пристально всматриваясь в лицо  Черепанова, который стремился говорить в сторону.
– Да,  его  предложил  мне сам Евгений  Сергеевич,  за  что  я  ему  благодарен.
Физкультурник что-то  нервически громко   шептал  старшине, внемлющей  его  голосу.
– И  еще  один вопрос свидетелю, Ваша  честь. Свидетель  Черепанов утверждает,  что видел Селиванова входящим  в  подъезд в   девятнадцать  двадцать. Принимается ли обвинением   такое  заявление свидетеля просто  на  веру, или кто-то  может  подтвердить,  что  Черепанов находился  именно в то время у  клена, а не в каком-то  другом  месте? Насколько  нам  известно  из  материалов  следствия,  двадцати  минут  вполне  достаточно,  чтобы добраться  с места  преступления к  подъезду  дома,  но  позвонить по телефону до  девятнадцати  часов невозможно? Что  вы  на  это скажете, свидетель Черепанов?
Этот  длинный, но  обстоятельный  вопрос старшины вверг свидетеля  в растерянность,  он  замешкался,  глаза  его испуганно  забегали по  сторонам,  чаще  всего  он  бросал  взгляды  на  обвинителя. Наконец,  Кравцов  пришел к  нему  на  помощь.
– Я протестую  против  постановки такого  вопроса, Ваша  честь. Он  длинен и непонятен.
– Протест  отклоняется. Свидетелю  придется  отвечать, но  я сформулирую  вопрос  короче:   кто  может  подтвердить ваше  место  нахождение в отрезок  времени с восемнадцати  тридцати до  девятнадцати  двадцати?
– Кто ж может  подтвердить,  если  я  сидел один и  наблюдал  за  Селивановым.
– Почему  наблюдали?– спросил  председатель.
– Последнее  время он был сильно чем-то  озабочен,  вот  я  и решил  понаблюдать  за  ним.
– Как  понимать  ваше определение «сильно  чем-то  озабочен»? Психически  неуравновешен, был  нетрезв?  В  чем  выражалась  эта  озабоченность?
– Я не   знаю, суетился,  что ли, бегал,  что-то  доставал, что-то  делал. Вот  я   хотел это  выяснить. Оказалось – готовился…
– Вы удовлетворены   ответами свидетеля,  дамы   и господа? – спросил председатель присяжных.
– В какой-то  мере, Ваша  честь, вопросов пока  нет.
–Хорошо,  –   сказал председатель, ставя  точку в отработанном  эпизоде,– как  я  уже  объявлял,  приступим к  допросу  свидетелей  защиты.
– Ваша  честь,– смутился  Вандерман,– я  первоначально хотел послушать в  качестве  свидетелей  защиты  людей,  близко  знающих  Селиванова,  чтобы  присяжные  составили  о нем  мнение как  о  человеке,  но  после  столь блистательной  характеристики, какую  Селиванову  дала свидетель Алевтина  Сергеевна,  думаю,  это  будет  пустая  трата  времени. Все   ясно, я  готов  сказать  заключительное  слово.
– Если  защита  считает,  что  выполнила  свой  дог, прошу.
Вандерман живо  встал, поправил бабочку на шее, словно  шепнув ей: поехали, и подобострастно отвешивая поочередно поклоны слушателям, хорошо  поставленным  голосом  начал:
– Уважаемый  суд, дамы  и  господа  присяжные  заседатели,  мы  только  что   закончили печальное  разбирательство,  связанное с отравлением Лугового Семена Васильевича. В  качестве обвиняемого перед  нами  предстал не какой-нибудь бомж или   закоренелый  преступник, а   хорошо  образованный инженер,  временно потерявший  работу. Все характеристики, а  вы  имели время  с  ними  ознакомиться, дают только  положительные оценки человеческим  качествам  Селиванова. Все  обвинения,  выдвинутые  против  моего  клиента,  кроме  мотива  преступления, рассыпаются, как  карточный   домик, и  не  являются убедительными  доказательствами. Не  так уж  бедствовал  обвиняемый  Селиванов,  чтобы решиться на убийство и  лишиться  свободы, поставить  свою семью,  которую  он любит,  в  еще  более  сложное  положение. Я  не  верю, чтобы  человек с  альтруистскими  задатками  характера превратился в злодея только лишь  от  того,  что  остался  безработным. А  как же  воспитание,  наша  здоровая  школа,  институт, где Селиванов,  как  видно  из  характеристик, помогал слабым,  бедным, собирал  новогодние  подарки  со  всего  города  детям приюта. И  после всего  этого  он  пришел и  убил,  чтобы  занять  место  работы  убитого? Плохо  поработали господа  следователи, не  надо  подводить под  убийство социальную  базу. Поищите  убийцу в  другом  месте. Подумайте, господа  присяжные  заседатели,  взвесьте  все ничтожные  улики,  представленные обвинением, и  вы не  найдете ни  одной, которая бы  склонила  чашу  весов в пользу обвинения. Вынося несправедливый вердикт,  вы  рискуете засадить  за  решетку совершенно  невинного человека,  тогда  как  подлинный будет  гулять  на  свободе и  вынашивать  планы  нового  злодеяния!–  Вандерман умолк,  поклонился  суду, затем  присяжным  и  сел на  свое  место.
В  зале  воцарилась  напряженная  тишина. Никто  не  ожидал такой  речи  от   адвоката. Собравшиеся ждали,  что  защитник  будет искать смягчающие  вину   обстоятельства в сложившейся  в  городе  тяжелейшей обстановке с рабочими  местами, с  толпами  безработных в  результате банкротства сначала завода   крупнопанельного  домостроения,  а  затем и  химико-технологического флагмана города,   то есть в  социальной пропасти между расколовшимся  обществом  на   бедных  и  богатых. Присяжные  видели, насколько  хлюпки представленные  доказательства, но  чтобы адресовать преступление  другому  человеку, вряд  ли  кто  отважился, разве  что   физкультурник,  подсказавший  вопрос  старшине.
 И  вдруг  среди  этой  тишины  раздались  рукоплескания. Присутствующие  вздрогнули  и повернули  голову на  звуки. Это  стоял  и  громко аплодировал  защитнику сам  обвиняемый.

8.
Столь неожиданное  окончание разбирательства оставило в душе старшины присяжных, возможно и некоторых заседателей,  неизгладимое впечатление от ощущения недоговоренности. Что  это? Спланированный ход  защитника, от которого ждали иных  действий, например,  допроса свидетелей, опровергающих обвинение, если  таковые  были, или умышленный уход защиты в тень,  которая не способна  высветить  невиновность подсудимого? Возможно, это  боязнь  адвоката увязнуть в  неразберихе опровержения обвинения, в  котором  неискушенные присяжные могут  запутаться и растерять то положительное для  подсудимого, которое  они  вынесли из допроса последних свидетелей  обвинения и  родившихся вопросов самих  присяжных?  Гадать  не  стоит,  на  эти  вопросы мог  ответить лишь сам  адвокат,  тем самым раскрывая свою  профессиональную тайну психологического воздействия на  суд, что,  конечно же,  от  него  не   дождетесь. Так или  иначе, председатель подвел черту  в  разбирательстве, еще  раз  коротко  напомнил присяжным заседателям  о  своем  долге при  вынесении вердикта, после  чего  присяжные  удалились в  совещательную комнату. Здесь  и  именно  здесь старшина  поймала себя  на  мысли, что она рада такому исходу судебного  разбирательства. Скорее  потому, что теперь она будет  решать судьбу  человека вместе с коллегами, как ей показалось, в большинстве своем  единомышленников, что  отнюдь  не давало уверенности в едином  выборе. Там, в  зале,  ее смущало то, что она собиралась спросить подсудимого, но  не  решалась  и долго  формулировала  вопрос,  который, в  конце  концов, был  зафиксирован в  блокноте так: «Александр,  скажите, почему вы  не  признаете  свою  вину?  Вам стыдно  перед  обществом, которое  вас  знало добрейшим  человеком, или  вы  действительно  не  совершали  преступление?» Вопрос так  и  не был  задан,  поскольку аплодисменты  Селиванова защитнику перечеркнули  его. Старшине стало  совершенно  ясно,  что  он не мог ради  своего  благополучия убить  другого. С таким  выводом она пошла в  совещательную  комнату,  чтобы  вынести  свое  решение. Если для  нее  было  ясно,  что  Селиванов  невиновен, то вряд  ли ее  мнения придерживались остальные коллеги,  лица   которых, она  увидела за  время  следования в  комнату, сделались  серьезными и  непроницаемыми. Если  раньше ими двигало  больше  любопытство в  познании  ведения  судебного  процесса, то, как  на  самом  деле  дознаются юристы  до  искомой правды и  найдут  ли  истину,  вели  себя как  игроки, вовлеченные в большую  игру, в  которой  на  кону  стоит  судьба человека  и его  семьи,  и  в первые часы не  могли до конца  осознать всей  серьезности своей  роли,  то  теперь, очутившись  в  совещательной  комнате,  каждый  почувствовал  свою  ответственность в правильном   выводе: виновен или нет.  Не  забывалось  и  то наставление судьи,  которое   он неоднократно  подчеркивал: если  виновен,  то не  находят  ли  присяжные смягчающую  вину  обстоятельства?
– Смягчающую  вину  обстоятельства я  могу назвать  без  запинки,– первым   высказал мысль временно  безработный  Юрий  Кузькин, очевидно  больше  всего занимавшую его, чем нарушил напряженную  тишину раздумий присяжных, которые беспорядочно расселись  вокруг  стола, иные  остались стоять, иные медленно прохаживались вдоль стены.–  Это банкротство  заводов, сокращение рабочих, безработица, безденежье. Это ж какое  половодье  для  семейных скандалов! На  себе  испытал!
Кузькин напоминал сидящего  на  ветке  соболя,  настороженного, готового дать  стрекача,  с  топорщащимися черными  усиками,  с  такой  же черной  челкой и  быстрыми  круглыми глазами. Одет  он был  в  ворсистый темный свитер,  но  его  длинное, тонкое  тело не выглядело  от  этого  солиднее. Кузькин  не  относился к  людям  с  сильным  характером, скорее к  слабакам,  был  домоседом,  любил  свою  жену и  троих детей, почти  погодков.  В  цехе крупных  панелей домостроительного завода последний  год числился бригадиром  комплексной  бригады. Она-то  и выдавала изделия,  из которых  построен основной жилой  массив молодого  города. Юрий приносил  зарплату  до  копейки  домой  и отдавал   супруге, которая  вела  домашнее  хозяйство.  Ему не  интересно  было утаивать мозольные  рубли и  занижать значимость в  семье кормильца. Если с  получки выпивал с  работягами где-нибудь в  гаражах,  то  честно  признавался  сколько  потратил,  тем  самым  утяжелял свой  неплохой заработок, на  который  можно  было купить костюмчик с обмывкой, да еще слетать в  столицу. «Великие  люди бывают великими иной раз даже в  мелочах»,– глубокомысленно   отвечал  он словами француза Вовенарга своим приятелям по поводу  того, что он ни копейки  не  утаивает от своей половинки.
Жена  – библиотекарь  приносила  мужу  интересные   книги   популярных  авторов, мемуары, политические  хроники,  которые  он  читал с  удовольствием,  расширяя  свой  кругозор, частенько  вплетая в свой  разговор афоризмы  великих мыслителей,  удивляя своей  начитанностью даже  мастеров и  прорабов. Исполнение  желаний    жены считал  своим   высшим предназначением,  тем  и жил,  строя семейный  очаг. Его  заработка  и  жены  вполне хватало  для того достатка,    каким  жило  основное  население империи. Конечно, на  широкую  ногу  не  развернешься  с тремя  детьми, полностью удовлетворить прорву жизненных потребностей не всегда удавалось. Дети  подрастали и тянули  на  себя  основную часть семейного  бюджета. Но  Кузькины особо не  жаловались на  возникавшие  трудности, как  и  все,  лишь сетовали  на   растущий  дефицит товаров  и  продовольствия, как  все,  задавали  себе  вопрос,  почему  это  происходит в мирное время, когда  и семьи, и сама страна  накапливают богатство. Тут  бы  надо  жиреть,  раздвигать  стены  тесных  квартир, но  ответа  не  находили. Сам Кузькин, правда,  пытался применить мысль Пифагора, мол: «У хвастуна, так же как и в  позлащенном оружии, внутреннее  не соответствует наружному».
«Кого это ты  имеешь в виду?»– спрашивала  Юрия  не менее начитанная жена, но  не  обладающая  аналитическим  мышлением.
«Ну, не  простого  же  работягу, власть конечно. Мы просто  не  знаем всей правды, куда  тянет  верхушка, чьим умом   живет? История  не  знает  ни  одного  правителя,  который  бы самолично  и  по  своей  воле оттяпал себе  руку или  ногу. Но у  нас  нашелся такой умник  и в  одночасье  оттяпал  от  империи без  малого сотню миллиончиков  люда  и больше десятка   благодатных  территорий. Режь  меня  на  куски:  не  своим  умом жил  человек!»
Сдержанно Кузькины  отнеслись к  демократам и  преобразованиям в  стране,  не  очень-то  рукоплескали событиям начала  девяностых  годов, но  когда стало  сокращаться жилищное  строительство, Юрий забеспокоился,  заметался,  как  щука в  водоеме,  из  которого быстро уходит  вода. Он  готов  был помитинговать,  протестуя против занесенного над  заводом  молота разрушения планов домостроения. Но понимал,  как  и  его  рабочее  окружение,  что  это  не локальный конфликт,  который  можно разрешить пролетарским  напором, а всесоветский. Колосс, стоящий  на  ногах  энергоносителей с  глиняной  основой, падал от  экономического суховея,  выветривая глиняную  основу,  вторая  опора –  пролетарская  солидарность работяг потонула  в дрязгах  коммунистического  верховья. Классы разочаровались и,  можно сказать,  отвернулись  от  социализма, как  оказалось,  себе  на  беду.  Людям повсеместно стали  давать  бессрочные отпуска  без выплаты компенсаций. Коллектив завода  стал  разваливаться, и первым закрылся  именно его  цех: строить  панельные  дома   действующий  химико-технологический  завод,  основной  заказчик, больше  не  пожелал,  а выросшая  богатая  прослойка  горожан из числа номенклатурщиков и горлопанов-демократов,  после блестяще проведенного грабежа  сограждан,  свои коттеджи стала  возводить  из  кирпича. Перебраться в  другой  цех  завода  Кузькину  не  удалось,  своих  сокращали. И  вскоре  он  очутился  на улице без  средств к существованию. Правда,  быстро сориентировался, стал подряжаться  на  строительство коттеджей,  но стройки быстро завершались, иные глохли,  снова  пришлось болтаться без  дела, проедать накопления и  быть  иждивенцем  у  жены,  которая получала  в  библиотеке  жалкие  гроши  с огромными  задержками. Жена без  удержу,  как  упрямого  осла,  гнала  его на  поиски  работы, но постоянной  он  найти  не мог, как  и  сотни   других мужиков. Наконец, не  выдержав бесконечного нытья жены и безденежья, решился на вахтовый  метод  работы  в  Тюменской  области.
Для него,  домоседа, это  было  тяжким  испытанием. Он не  мог  без  жгучей  ревности оставить на  три  месяца одну свою  красавицу  Соню, своих выросших до  старших  классов  детей. Он  не  мог жить в  толпе  разбитных,  молодых  мужиков,  которые были  гораздо  отчаяннее, чем  он, пили, развратничали,  играли  в  карты. Он  боялся  потерять свою  Соню,  хотя  знал,  что  она  с тремя ребятишками  никому  не  нужна. Но  он знал  и  другое обстоятельство: пьяная  баба – чужая  баба.  Соня  же  любила  выпить не  только в  кругу семьи,  с ним,  Кузькиным,  и родственниками,  но  и в  коллективе по  случаю  тех  пресловутых  праздников, какие щедро создавала   Советская  власть. Заведено  у них  было  отмечать   дни  рождения, которые,  как  правило, без  бутылки  не  обходились, и в  такой  обстановке соблазниться  на  красоту  и обаяние Сони  мог  любой мужик из  отдела  культуры,  принимающий участие в  вечеринках в  покоях читального  зала.
Вернувшись  с  вахты,  Кузькин  привозил   хорошие  деньги, по-прежнему  отдавал Соне  все  до  копейки. Жена  расплачивалась  с  долгами,  которых  набиралось едва  ли  не  на весь  заработок, и   семья  снова   перебивалась,  как  говорится, с  хлеба  на  воду. Но  все  это можно  было  бы  пережить,  если  бы  не ревность Кузькина. Он от  безделья в  ожидании  очередной  вахты  бродил по  городу  и  выслушивал,  какие разговоры  ходят  о библиотечных  работниках, и  в  частности  о  его  жене. И  конечно,  ему  рассказывали  о  вечеринках,  выпивках, и,  зная  ту грязную поговорку,  Кузькин тяжко  страдал. Он  не смел  высказать  свои  подозрения  жене,  боясь  ее  гнева, и когда  подходило   время  вахты,   истерзанный нехорошими  предчувствиями,  можно  сказать,  на  грани  психологического  срыва  летел в  тундру на  нефтяные  копи. Так он  выдержал   всего  один  год и отказался  от вахт,  предпочитая   шабашки  на  стройках у  частников. Жена  его пилила за  легкомыслие в  отказе от  хороших  нефтяных  денег,  но Кузькин  впервые  воспротивился  воле  жены. У них  вышел  скандал,  который  едва  не  разрушил семью.
– Если  бы не  дети, я  бы  тебя выгнала  из  дому  поганой  метлой,–  кричала  на  Юрия   жена,– ишь  что  выдумал:  пьяная баба – чужая  баба!
– Да,  знаю я  вашу  сестру, как  подопьет, ей  море  по колено, травкой  стелется под  мужика чужого.
– Это  ты на  своем  опыте испытал,– поразилась  жена,– на  вахте? Ах, тихоня,  ах, ты изменщик,  катись-ка из дому колбаской по  Малой  Спасской! Чтоб  я  твоего   голоса визгливого  не  слышала! Харя  бесстыжая!
Кузькин взъярился, ушел,  ночевал  у матери. Та,  выяснив  причину,  собрала сватов и  взялась  мирить сына   с невесткой.
Соня мир  подписала  быстро, но  поставила  условие: чтоб не  заикался об измене ни  намеком,  ни  взглядом.
Кузькин поклялся  вырвать себе  язык, но  на  вахту  больше  не поедет. Он домосед, он  не тот  человек,  который  рад  вырваться  из  дому  да покуролесить, привезти  домой половину  того,  что  заработал. Ему  в тягость эти  мужские  компании, это  воздержание, когда  он  любит  свою  жену и в ней  души  не  чает, спит  и видит ее во  сне, в своих  объятиях. Почему  в мирное  время  он  должен  подвергать  себя  таким  лишениям? Потом дети  уже  взрослые,  за  ними  нужен  глаз  да  глаз,  лучше  он  будет по  городу срывать  шабашки. Иные, как  известно,  весомые. На  том  и  помирились. Так  что Кузькин  на своей  шкуре  испытал,  что такое  безработица.

9.
– Значит, для  вас вина Селиванова  не   вызывает  сомнений? – спросила старшина присяжных Юрия Кузькина.
– Думаю,  да. Но меня  занимает такой момент. Одним разрешено грабить  и мошенничать, другим –  нет. Одним сходят  с  рук убийства,  другим –  нет. Почему? В этом  контексте  я вспоминаю слова  Вольтера: «Нашего почитания заслуживает  тот, кто господствует над умами силою правды, а не  те, которые насилием делают рабов…» Из Селиванова  сделали  раба, а  рабу, как вы  знаете,  ничего не дозволено!
 –  Ваша  философия  не совсем  здесь  уместна. Я  исхожу  из  того: убил, доказано,  отвечай! – пророкотал глухо, как отдаленный  гром, подполковник в отставке.
–  Я сомневаюсь в  стопроцентном  доказательстве,–  не  согласился с  ним   преподаватель  физкультуры Быстроходов.
– Пусть  даже  и  доказано, – горячо вмешалась в  разговор Начинкина, на  лице  ее было  такое  убеждение в  своей  мысли,  а голос звучал  твердо,  что он  приковал  внимание  всех,– но  дело в  другом: почему  убил? Что  заставило? Мы  видим, человек положительный с добрыми  задатками  характера, характеристики какие  прекрасные…
– Мы  знаем, как  пишутся характеристики,– саркастически  улыбаясь, вставил  свою  реплику бизнесмен  Данильченко. Он  держался  несколько  надменно, в  прекрасном  дорогом  костюме выделялся из  своей  среды,  хотя  женщины были одеты не  хуже,  возможно, в  свои  лучшие  платья  и  костюмы, со  строгими  прическами и  тонким  ароматом духов.– Пишут  хорошо,  себя  оправдывая,  что  воспитывали  правильно, верили в это  воспитание,  а  заодно и  в человека, но вот жизнь  сломала, надо  поддержать.
– В данном случае   характеристики  верны, и  даже,  я  бы  сказал, не  до конца раскрывают   доброту  души  Селиванова. Я учил  этого  парня три года. Знаю,  каким  он  был  чутким и  отзывчивым к  другим, как  близко  к  сердцу  принимал горе  товарища или  неудачу, – Быстроходов  говорил  страстно, нетерпеливо,  подтверждая  свои  слова  кивками головы,  отчего  его волнистый роскошный  чуб  рассыпался по  сторонам,  и   он  сгребал  его движением  левой  руки,  водворяя  на  место, чем значительно укрощал свои эмоции.
– Да-да, Зорий Венедиктович прав. Я  тоже  знала  Селиванова по  институту, – и  старшина  рассказала, как  впервые  познакомилась  с ним,  когда  у нее украли  шапку, о совместной благотворительной  работе, организованной Селивановым,  упустила  лишь только  личное, дорогое ей – первую,  но  безответную любовь, которую каждый  человек   помнит до  конца своих  дней.
Как только голос  старшины  смок, Кузькин глубокомысленно изрек:
– Если творчество проходит испытание  неизвестностью, это равносильно телесной  пытке  его  создателю, я  убеждаюсь,    Селиванов –  личность творческая.
 – Да, ситуация! Правильно  сказал свидетель Самсонов: у  него  альтруистская натура. Я теперь задумался:  кто ж тогда  убил? – подполковник крутил  головой,  прикрывая  рукой глаза, как   от  яркого  солнца,  мешающего глядеть  вперед, было  видно, что  он что-то  хочет сказать,  но  не  решается.
 – Убила  безысходность  положения, которую создала  наша  пресловутая демократия. Она разрушила  не  только  огромную  страну, но и  умы  человеческие,– с  горечью в  голосе заговорила Начинкина.– Одни молчаливо  соглашались с падением  империи  зла,  другие  радовались,  третьи слабо  протестовали. Но зло не  исчезло,  оно осталось и стало  множиться как  гидра. Посмотрите, что  творится: крупнейшие  наши  начальники-энергетики попали  на  скамью  подсудимых из-за  алчности. Какие  денежные  махинации  прокручивали, деньги клали  себе  в карман или  уводили капиталы  за  границу, а чтобы вложить их в  российскую экономику,  да  что в  российскую, в экономику  нашего  региона, у  них патриотизма  не  хватило. Поступи  они  иначе, не  обанкротился  бы  наш завод крупных  панелей, где  в  свое  время я начинала  работать   экономистом, не встал  бы    завод, на  котором  работал Селиванов, и жив бы был  Луговой. Вот кого  и  что   нам  надо  винить!
–Я с вами  согласна,  Лиля, но у  нас  стоит конкретный  вопрос, не  глобальный, и  мы на него  должны  ответить со всей совестью, он  звучит так: «Виновен ли временно  безработный инженер-химик Александр  Николаевич Селиванов, тридцати пяти  лет,  в  том,  что 30  мая  текущего  года, задумав лишить  жизни мастера-наладчика Семена  Васильевича  Лугового,  с  целью  занять  его  рабочее  место, он,  Селиванов, в    квартире Лугового   нанес последнему  укол     в  бедро ампулой, содержащей сильнодействующее  снотворное с   дозой  нервно-паралитического вещества, отчего Луговой  скончался». Как  будем  отвечать? Я  бы  взяла  во  внимание наставление председателя  суда,  который высказался  словами  французского   философа-гуманиста Монтеня: …когда судят об  отдельном поступке, то  прежде чем оценить  его, надо  учесть  разные обстоятельства и  принять во  внимание весь  облик  человека, – старшина вопросительно окинула  взглядом присяжных.
– Так  и будем отвечать – невиновен,–  резко  сказала Лиля, ее симпатичное лицо с  нежным  взглядом бежевых  глаз сделалось суровым, взгляд  жесткий,–  пусть  власти  задумаются, почему  присяжные  вынесли  такой  вердикт.
– Как вы  наивны, мадам,– все  так же  саркастически  улыбаясь,  сказал  Данильченко, прохаживаясь по  комнате,  заложив  руки за  спину, рассеянно прислушиваясь к говору.– Ни  один  чиновник  не  почешется, а  если и вздумают  почесаться,  скажут,  ошибка  присяжных. Вы  что, всерьез  думаете, будто в  их  силах уничтожить  безработицу? Она   будет  нам  сопутствовать  бесконечно, она  живуча, как  и  во  всех  странах  мира. Слишком  много  развелось  народа.
– Безработицу враз не  победить, но ведь ее не было  при  Совдепах! Как же  мы  позволили себя обокрасть?– негодующим  голосом говорил  Быстроходов, при этом со стороны казалось, что он  готов  наброситься  на оппонента с  кулаками, чего,  разумеется, педагог никогда бы  не сделал.
– Ротозеи из одной колодки, что  и  дураки, – вклинился  невпопад Кузькин.
– Подождите, Кузькин, дайте договорить.– Быстроходов  резко  повернулся к Юрию.– Я  совершенно  согласен с  Лилией  Матвеевной. Если  бы люди,  внезапно баснословно  разбогатевшие, не  гнали  валюту за бугор, а  были  патриотами  России,   вкладывали  все  до  рубля в ее  экономику, наш нарождающийся капитализм не был бы таким  отвратительным,  он бы  только выиграл! И вас,  бизнесменов,  народ бы  по-за углами  не  проклинал. Скоро он  начнет слать   эти  проклятия  прямо вам  в  глаза. Убийство Лугового,  кто бы  его ни совершил, –  первая ласточка этого  проклятия! Пройдет  несколько  лет,  люди  осмыслят результаты  приватизации  и найдут   это  чудовищной ошибкой  конца  двадцатого века,  неслыханным  беззаконием, на  фоне  которого насильственная  коллективизация блекнет,  а по силе разрушения равна двум войнам – Гражданской  и Великой Отечественной.
– Я  в меньшинстве,  мне  возражать  сложно.
– Вы  всегда  будете  в меньшинстве, и  если  вы,  я  имею в виду бизнес, будете  такими же  упертыми, какими было  дворянство и российские  капиталисты,  всех  толстосумов  постигнет   участь  Октября,  если  Россия  сохранит  себя  как  держава, а  не как  сырьевой  придаток  Америки. Я  кандидат  экономических  наук,  занимаюсь  политологией и  вижу близкий  крах страны,  если  по-прежнему долларовый  поток  будет  оседать в  зарубежных  банках. Вы  со  своим  бизнесом  долго не  протянете. Его у  вас  отберет  дядя  Сэм.
– Ну,  это мы  еще  посмотрим!
– На  что  посмотрите, как  постепенно  придете в  зависимость  от дяди Сэма? Вы составляете лишь  малую  часть  народа, и  он  вас не станет  защищать. Его  милосердие истощается по  мере  роста  ваших счетов  в  банках.
 – Я  знаю  вашу  беду,  потому  снисходительно отношусь к  вашим  желчным выпадам.
Начинкина  покраснела. Этот преуспевающий  человек в городе  заслуживал  уважения. На  сколько  она  знала, за  ним не  тянулся шлейф уголовных преступлений,  если  не  считать полученные беспроцентные  кредиты в    банке – результат  своеобразной кооперации чиновника, банкира и бизнесмена. Чиновник принял  решение в беспроцентном  кредитовании  своего предпринимателя,  банкир выдал  деньги. Данильченко  развернулся: сначала  за  бесценок  скупал  ваучеры, затем с  чемоданом этих ценных  бумаг вошел  в  состав производственного  объединения «Надежда»,  которое,  наобещав гражданам дивиденды от  вложенных в  ее  фонд ваучеров, обобрало  народ,  приватизировав  на  эти  средства ряд  промышленных  предприятий. Не  желая платить своим  землякам  ни  копейки, «Надежда» растаяла, как  первый  осенний  снежок, поморозив  души  потенциальных  акционеров, и  была  такова, как  лиса в  известной  басне Крылова. Фамилия  Данильченко тоже стерлась  со  всех   бумаг «Надежды», а  затем потерялись и сами  бумаги. На  оставшиеся кредитные  деньги  Данильченко закупил  новое  оборудование  для  своей  фирмы,  материалы, и  дело  пошло. Сейчас  он владелец всех магазинов по  торговле иномарками, магазинов  запчастей и ремонтной базы,  принадлежавшей  ранее автопредприятию города.  Все  трое: чиновник, банкир и  предприниматель снимают пенку с  организованного  на  народные  деньги  бизнеса.
Начинкина  знает  эту  схему, потому  что  близко  соприкасалась  с  пресловутой  «Надеждой» и  даже  имела первоначально  от  нее пользу. В  том  смысле,  что научно-производственное  бюро, в котором  она  трудилась,  интересовало отцов  объединения.  Бюро,  конечно, перетрясли,  убрали  из него  балласт, будучи  уже  кандидатом  наук, экономист  Лилия Начинкина  возглавила в  бюро  отдел  экономики,  услугами  которого  пользовались  широкие  круги  предпринимателей новой  формации. Они стояли  в  очереди, чтобы  получить научно обоснованный бизнес-план, без  которого никуда не  сунешься. Администрации города  и районов почему-то  предпочитали иметь  дело с теми  предпринимателями,  у  которых  стоял  гриф их бюро. Затем  выяснилось,  что  и банки  охотно  выдавали  кредиты клиентам этого  же  бюро. Поразмыслив,  Лилия  поняла причину  такой  заинтересованности. Главный  бухгалтер подтвердила  ее  догадку,  показав пачку  пухлых дарственных конвертов и  некоторые  счета,  не относящиеся  к  бизнесу  бюро. Она  не  стала  утруждать  себя анализом  действия  руководителя  бюро,  главное  для нее  на  тот  момент было то,  что работы появилось очень  много  и  за нее  платили очень  приличные, прямо  скажем,   головокружительные суммы. Начинкина  была  счастлива. Вокруг  нее стало  виться много жестких,  резких и своенравных  мужиков,  которые после выдачи исчерпывающей  экономической  рекомендации приглашали  ее  на  фуршеты. Окрыленная  успехом,  недурная  собой, в  самом  расцвете  лет, она  сначала просто  не смела  отказаться,  вскоре  привыкла, и после попоек оказывалась то в  одной,  то в  другой  постели. Совесть,  конечно,  грызла. Но она не  позволила  себе увлечься  ни  одним  мужчиной. Так, сексуальные эпизоды,  не  более. Могла  бы  она  обойтись  без  них?  Она-то конечно, у  нее семья, муж,  который  еще окончательно не  надоел, но вся  теперешняя  рабочая обстановка требовала  жертв. Угрызения  совести компенсировали    большие  гонорары, не  за  постель,  конечно, а за  быстроту  и  качество экономического  анализа,  который  она выдавала  клиентам. Она  отгоняла  от  себя  мысль,  что ее заработки  своего  рода проституция. Ее  труд  пользовался такой бешеной  популярностью,  что прежде  чем дать  согласие на свое   участие в проекте, клиент предварительно раскошеливался. Она  выбирала достойного  для  постели,  если такая  случится. Дома    стала  появляться значительно  реже,  чем  раньше, семья стала  отдаляться. Но  мысль,  что она  торгует своими  способностями,  приобщая  и свое  тело, стала  утверждаться  в  ней,  лихорадить, и  однажды  Лиля  набросила  на  себя  узду.
Случилось  это  после  очередной  длительной  командировки. Придя  ночевать  домой, увидела  удрученного  мужа. Он потерял работу агронома при  управлении муниципального хозяйства:  город  имел  статус  районного  центра и  по  иронии  судьбы управленцы-сельхозники  сидели здесь. Тимофей Начинкин не умел делать  больше  ничего, как руководить семеноводством и  защитой сельскохозяйственных  растений крупного  земледельческого района.  Наверху  посчитали,  что  такая  смешная должность  сильно  потянет региональный,  а тем более,  районный  бюджет вниз. Приткнуться в  городскую  теплицу агрономом  не  удалось, в  хозяйствах тоже  шло  повальное  сокращение управленческого  аппарата, и крепкий, здоровый  мужик,   в расцвете  лет,  вынужден  был либо переучиваться и  менять  профессию,  либо сидеть  на  иждивении  жены в  качестве  домохозяйки готовить,  убирать,  стирать,  воспитывать  дочь и сына,  который заканчивал  школу.
– Тима, я  считаю, нашу  семью российское землетрясение  миновало,– убеждала Лиля  мужа,– посиди  дома, отдохни,  оглядись, что-нибудь  подыщешь. Мой  заработок дает тебе  такую  возможность.
– Как  ты  не  понимаешь,  я не  могу без  дела! Никогда    не считал  себя  лодырем,–  не  соглашался  с  женой  Тимофей.
– Не спорю,  ты полностью  отдавался своему  делу,  бесконечно  мотался по  хозяйствам,  контролировал,  наставлял,  поправлял и  свою  службу вывел в число лучших в  регионе,–  успокаивала  Лиля.
 Она  знала,  что на мужа  готовили  документы на  присвоение  ему  звания  заслуженного агронома России,  и он  получил бы  его,  не  произойди  эта рыночная  катастрофа. Но не  только на  это  досадовал Начинкин,  главным  образом  он  не  мог смириться  с мыслью,  что становится  иждивенцем, лишним  человеком. Переучиваться было  поздно,  да  и  он  не знал на  кого. Он чувствовал  себя  выброшенным с  корабля в  открытое  море  на  лодке без весел и  компаса, но с  провизией,  водой которые  ни пить, ни  есть  не хотел и  не мог. С другой  стороны он  не  мог  изменить своей  профессии,  как влюбленный  юноша своей  первой  любви  к  самой  лучшей девушке мира, надеясь,  что  горячие  головы поостынут, и  он снова будет  заниматься  семеноводством,  основой продуктивности труда  сельского  труженика. Но  время  шло, головы  не  остывали, и Тимофей от скуки   и  безделья  запил.  Денег  жена ему давала  много, и  он часто напивался вдрызг.
Намерение Лили  уделять семье  больше  внимания так и  осталось намерением. Она уж  ничего  не  могла  поделать с тем  темпом, в  котором  работала  все  бюро, только  стала   строга  к  себе, презирая ту себя, что с  головой  окунулась в  омут  денежной жизни. Но  это  уже  не  могло спасти  ее от  надвигающейся и  предрешенной семейной  катастрофы.  Однажды  Лиля  застала  мужа в  невменяемом  состоянии. Рядом  с отцом пьяный сын, а дочь, перепуганная загулом  отца и  брата, убежала  из дому к  подруге. Сергей  уже  отслужил в армии, самая  пора поступать в институт, деньги у  мамы есть, но парень закончил  школу плохо,  последний  бесконтрольный  год  его  учебы усыпал успеваемость  неудами, и в аттестате пестрели удовлетворительные  оценки, за  которыми скрывались весьма  сомнительные знания. Учеба в  институте страшила Сергея, и  по  примеру  папочки  парень стал  пить вместе  с ним.
В  тот  раз Лиля привела  мужа в  нормальное  состояние  без привлечения  медиков, пригрозила  сыну взять  над  его поведением  жесткий  контроль,    устроила его в  свое  бюро водителем. Но у  парня не было  навыка вождения скоростных  машин, на  каких передвигались главные  специалисты  бюро, и  он  вскоре  разбил дорогостоящий  джип,  отказался  от такой  работы,  заявив,  что  это  не его  призвание. В  чем  оно  заключалось,  мать  так  и  не  могла выяснить у  сына.
– Его  призвание – девочек  портить,– выдала его с  головой сестра. Лора.– Пока  ты  баксы  зашибаешь, Сережка уж пятерым  наобещал  жениться.
– Это  правда?– вскричала  пораженная Лиля и почувствовала, как  от  отчаяния  и  ужаса  у нее  шевелятся  волосы.
– Правда,–  раздался пьяный  голос  мужа  из  кухни.– Я  только  успеваю от  них  откупаться  дорогими  подарками. Но  от  двоих не откупишься: беременные от  нашего  оболтуса.
Это  был  край пропасти.  Но Лиля, занеся ногу  для  следующего  шага,  все  еще  не видела  ее. Положение   катастрофическое, но не безнадежное, ее усилиями оно выправится, раны  будут  залечены  и можно снова  жить.
– Надо  немедленно его женить! Кто  эти  девушки,  кто  их  родители? – решительно  заявила  Лиля.
Жениться,  так  жениться,  согласился молодой  оболтус. Сыграли  свадьбу. Улегся  скандал со второй обманутой девушкой. Мать торопливо запихнула Сергея учиться в  техникум, купила  ему  квартиру,  где  невестка показала  себя  приличной хозяйкой. Дочь Лора   училась в  старших  классах,  муж вроде смирился со своей  участью плыть по  воле  волн,  есть и  пить то,  что  ему припасала долларовая  жена. Все, казалось,  встало  на  свои места. Лиля  снова  окунулась в работу. Теперь  ей  надо  обеспечивать деньгами  две  семьи. Мать  стала вести  себя еще  строже, отказалась от  участия во всяческих торжествах и  фуршетах, но по-прежнему  бывала  дома  редко.   Однажды,  вернувшись  из  очередной  командировки, нагруженная подарками и с  полным  кошелем денег, нашла окоченевший  труп  мужа,  захлебнувшегося   рвотной  массой. Это  случилось  зимой в обезлюдевшей квартире: избегая ссор с  пьяным  отцом,  Лора  часто  ночевала  у  брата,  найдя  общие  интересы со  снохой.
С  потерей  мужа  Начинкина  увидела тот край пропасти, вдоль которого неслась теперь вся  ее жизнь в  дорогом, комфортабельном  джипе. Малейшая  оплошность  водителя, и она срывается в  бездну. Однако  выбора у  нее  нет. Если уйти из бюро, то  вряд  ли быстро  найдет доходное  место,  чтобы  содержать себя,  дочь и сына с  невесткой. Жизненные  интересы у  всех сделались  иными,  потребность в комфорте увеличилась, оборвать все благо добровольно у  нее  не хватит  сил.
«Мужа  теперь  не  вернешь,– размышляла  она, как  бы  оправдывая  себя, – а   добровольно отказаться  от баксов,  которые   дает новое  время, надо быть  идиоткой. Потом худшее уже  случилось не только по ее вине».
Она попыталась   завести  разговор на  эту  оправдательную  тему  с  детьми в  своей  квартире, которая давно поменяла    облик после  проведенного  евроремонта и  современного дизайна, которым восторгались  все домочадцы без исключения. Со вкусом были подобраны  дорогие обои: в каждой комнате своя гамма красок раздвигала стены и приподнимала подвесной потолок; современная светлая мебель не выглядела тяжелым  нагромождением, а веселила глаз; лучисто сверкали хрустальные  люстры, пол устлан дорогими коврами; на  книжных полках  старомодные подписные издания советских классиков потеснили яркие обложки  нечитанных зарубежных романов; на стенах фантастические пейзажи  ведущих художников. Музыкальный центр и самая лучшая видеотехника с компьютерами, статуэтками и вазами довершали  палитру преобразившейся квартиры. Сами жильцы одеты по последнему крику моды с перстнями на пальцах и золотыми цепочками и кулонами на груди. Но весь этот блеск сейчас не радовал Лилию, более того угнетал и был контрастом  начавшегося разговора  надрывного,  нервного. Невестка Рита отсутствовала.
– Папа, наверное, сам  виноват,  зачем пил? Вел бы дом,  ездил бы на рыбалку, завел бы  дачу, он же  агроном,–  жалея мать,  с трудом выцарапывала из  себя не то обвинительные, не то примирительные слова Лора, разглядывая притязательный маникюр на красивых длинных пальцах.
Поигрывая навороченным сотовым телефоном, сын был  более категоричен.
– Своей пьянкой он  и меня испортил: втянул. Давай, говорит, Сережа,  учись удовлетворять соблазны дома, а не на людях. Пока  тебя  носило  по  командировкам, я учился,  приводил  девчонок  домой и спал с  ними под  пьяный храп папы,  а Лорка любопытничала и  строила  рожи, за  что получала на орехи.
«Мы совершенно  не умеем  пользоваться  свободой,– с  ужасом  думала  Лиля,– ни мы,  взрослые,   ни  наши  дети. Кто  бы  этому нас  научил?»
–Ох, как  я  боюсь за  вас, дети мои!
– Чего  за  нас бояться? Я  женился, учусь.  Лорка тоже  учится.
– Учитесь, но как? Я  тебя  силой затолкала в  этот строительный  техникум. За  вами ох, какой  глаз  нужен,   я же сутками напролет занимаюсь делами  проклятых предпринимателей, корпею   за  компьютером  ночами.
– За  такие  деньги можно покорпеть,– усмехнулся Сережа.
– Да  я  разве  о себе пекусь, о  вас. Как  хорошо было раньше. Все размеренно, все спланировано: работа,  дом,  дети.
–Уж не  собираешься  ли  ты оставить  бюро, – усмехнулся  сын,–  нам  тогда  в пору  сухари сушить на  черный  день. Просто сократи  нагрузку. Вот  и  будешь почаще  за  Лоркой  присматривать.
– За  тобой вот  точно надо  присматривать,– разозлилась Лора,–   возьму  и скажу все маме.
– Только посмей, придушу!– вскричал Сергей, побелевший   от  злобы.
Мать замерла  от  страха.
– О чем ты  можешь  таком  мне  рассказать,  что  твой  брат  собирается  лишить  тебя  жизни?–  воскликнула  мать, ломая  руки.– Сынок, скажи  мне  сам о своей  тайне, не  заставляй меня  выпытывать ее у  твоей  сестры!
– В этом  он  никогда  не  признается,–  твердо сказала  Лора, – я  тебя  не  боюсь, ты  трус и  малодушная  скотина,  и я  скажу:  он курит наркотики. У  него в  кармане и  сейчас  есть  это  зелье. Мне  даже  предлагал, и  Ритке тоже. Я  попробовала и  отказалась, пакость!
– А  Рита?
– О Рите я ничего  не  знаю, сама у  нее спроси.
– Вот она,  пропасть, которая  мне  снится  ночами!– воскликнула мать.– А  ну, выворачивай  карманы!
Сын  вскочил   и опрометью  бросился из  комнаты  в  коридор, торопясь  открыть  двери. За ним  бежала мать, она схватила  его, отдирая  от  двери,  но он сильный и злобный оттолкнул ее ослабевшую, парализованную страшным  открытием, распахнул двери  и  выскочил  в подъезд.
– Сережа,  вернись, – истошно  закричала  мать,– вернись, умоляю  тебя.– Она  распахнула  двери и тоже  выскочила в подъезд,  но сын семимильными  прыжками грохотал  ногами  где-то внизу.
Начинкина  вернулась в квартиру опустошенная, словно приговоренная к пожизненному заключению, упала  на  диван и  зарыдала.
– Ты  думаешь,  он  учится? Месяц,  как бросил!–    безжалостно добила дочь  свою  мать.
 Лиля  не спала всю  ночь, проклиная все  на  свете. Ельцина с  его  демократами, свободу  предпринимательства  с  крутыми  правилами  игры,   бешеные  темпы  труда, заманчивые фуршеты и  увесистые  пачки долларов. Как  бы  она  хотела  вернуться в то спокойное время, где был сердечный дом, любимые подрастающие  дети, любимый  муж, работа и  нормальный  достаток. Она  готовила еду, чаще  всего вместе с мужем, потом  накрывала  на  стол, и они вместе ели завтраки, обеды  и  ужины. Как  она  любила  лепить  пельмени вечерами вчетвером,  вынося  кухонный стол в  гостиную,  к  телевизору, где показывали  чемпионаты по  фигурному  катанию или хоккейные матчи. Вчетвером сильно  сказано, дети были  маленькие,  но  и  они  тянули  ручонки  к  раскатанной  лепешечке, стремясь  самостоятельно  набрать  комочек  мяса, а  потом  залепить его. Испачканные в  муке,  но  довольные, помощники шли умываться,  и их  укладывали  спать. Как  это  было  мило  и трогательно. Потом,  ближе к  полуночи,  когда  все   приготовлено  назавтра, она шла в  постель с мужем,  чтобы в  который  раз  испытать упоительные  минуты, минуты  кипящего восторга и заснуть  сном  счастливого  человека.
 А  то,  что был  дефицит  товаров, пережили  бы, наладили бы. Она  проклинала  коммунистов,  которые не  научили их  свободе,  довели  страну  до  ручки и ввергли ее  в хаос. Только  теперь  она  увидела,  что  сталось с народом, со  страной,  только  теперь  она  стала  понимать, как жестоко обманут многострадальный  россиянин. К  чему  эти  деньги,  когда  она  потеряла из-за  них  мужа, теряет сына, не  знает, какой  станет ее  дочь,  если   продолжится неудержимая ковка  валюты. Завтра  же  она  откажется от  должности заведующего  отделом и перейдет  на  рядовую. Ей  надо спасать семью…

10.
Пауза с  ответом предпринимателю Данильченко  затянулась. Наконец Начинкина с  огромным  волнением, которое  было  непонятно всем,  с  трудом  подбирая  слова,  сказала:
– Разве  моя  беда не из того же  истока – вседозволенности,  разгула  преступности, коррупции,  наглого попрания основного  права  человека – трудиться и получать  за  свой  труд деньги  и  кормиться?
– Так  давайте  вынесем справедливый  приговор убийце, объявим  его  виновным, чтобы  другим  было  неповадно,– зло  сказал  Данильченко.
– Э, нет, мне  высокие  материи по  барабану, но из ваших рассуждений я  кое-что  вынес. Селиванов  невиновен. На  этом  буду  стоять  до  конца,– сказал  безработный  Кузькин.
– Я  тоже стал  жертвой рыночной  экономики,– сказал  подполковник в  отставке,–  до  сих  пор не  могу  получить причитающуюся  мне  квартиру.  Ресурсов и денег   в  стране полно,  а жилье отставникам не  строят. Так  что же,  прикажете  мне пойти  и  убить впереди стоящего очередника? Хотя  такая  акция  явилась  бы  ярким протестом против  всеобщих  народных поборов олигархами  и  остальными  новыми  русскими. И вообще,  я  не  понимаю,  зачем  человеку столько  денег,   скажем, Ходорковскому или  Потанину? Почему  власть  денег  так  сильна? Я  никогда  не  ощущал этой  власти. Появлялись  деньги, я  их  тут  же  тратил. Деньги  надо  мной  не  властны,  только  смерть. Иные  же, как  тот  раджа,  предпочитают  утонуть в  золоте. Пусть  бы  богатство нажито  было многолетним непосильным  трудом,  тогда да,  этот человек  вправе  распоряжаться  своим  состоянием, как  вздумает. Но у нас что  получилось?  Негодяй позволил   негодяям захватить богатство  всего  народа, и  у  них не  хватает масла  в голове, что его  надо использовать  на  благо  страны. Они  же, как  сорвавшиеся с  цепи голодающие,  качают недра  в свои  карманы,  кормят чужого  зарубежного капиталиста, своего  потенциального  врага,  живут  за  счет будущего своих  детей и внуков,  за  счет  будущего  поколения. И таким людям  только  осиновый  кол в их будущую могилу.
– Но я-то  капитал не  увожу  за  границу,– с достоинством сказал  Данильченко.– Он  крутится у  меня  здесь,  я расширяю свое  производство и  даю   новые  рабочие  места. Иначе я  задохнусь. Таков  закон  рынка.
– Таков  закон  всякого производства –  не  расширяешься,  значит,  занимаешься  самоедством,– сказала  Начинкина.– Но вы  растеряли  милосердие.
– Суд не  есть  милосердие,– не  согласился  Данильченко,– его, кстати, никогда не  наблюдалось за  все  существование   Российской  империи.
– Неправда!– воскликнул Зорий Быстроходов, – среди  простого  народа милосердие  развивалось всегда, и  девятнадцатый  век можно  считать эпохой  милосердия. Вспомните  о широком  благотворительном  движении русской интеллигенции и  передового  дворянства. Но верхи не давали утвердиться  милосердию. Грянувшие  революции окончательно  разрушили  эту  нравственную  основу  общества. Потекли  реки  крови,  и если бы не всеобщее образование,  которое  раскрывает  глаза на  все  стороны  жизни, наш  народ ничего  бы  не взял  от кровавых  потрясений. Только  эта  сторона перетягивает  все  отрицательное, что  было с  нами. Убежден,  только эта  сторона  привела  нас к суду  присяжных, и мы,  обыкновенные люди, каких миллионы,  избраны  судить не  только  по  уму,  но  по  сердцу и  совести.
–Пусть  наш вердикт –  невиновен будет этим первым   протестом,  о  котором  говорил подполковник в  отставке,– предложила  старшина.– Высказывайте  каждый  свое  мнение. Или  еще   решение  не  созрело?– спросила  она,  видя   растерянность  на  лицах.
– Что  же  мы разруху на  производстве свели в  оправдание вины  убийцы,– заявила   о  себе  молчаливо слушавшая  споры дородная дама, с   сеткой морщин  под  глазами и с заметными возрастными  складками в  уголках  губ.  Одетая в юбочный  костюм стального  цвета, она как-то держалась  неприметно, в сторонке, очевидно богатый  жизненный опыт сдерживал  ее от скороспелых  оценок.– Я  прожила  на  свете  больше  всех из  вас, взгляды мои консервативные,  мы как-то  все  стремились  к  добру, и  власть  поощряла  это  стремление. Но    той  власти  давно  уж  нет,  люди  получили  больше  свобод, и  вижу я,  как полезла  наружу человеческая суть: стяжать, грабить,  убивать,  растаптывать  ближнего, окунаться в  другие  пороки. Многие  люди,  прикрываясь  безработицей, безобразничают, в  селах крестьяне  не  хотят работать. За  последние  три  года крупный  скот в личных  подворьях   сократился втрое – не  везут  к нам  его на  комбинат,  нет  его у сельчан. Чтобы комбинат окончательно  не встал, мы закупаем   скот в  Китае и  Казахстане. Нет, не  должны мы прощением поощрять  расхлябанность, вседозволенность,  особенно   убийство.
– Не  признать  виновным не  значит  прощать,–  возразил  преподаватель,–  вспомните, как  судья  наставлял:  если виновен, то не  находят ли  присяжные смягчающую  вину  обстоятельства.
– Так давайте  запишем:  виновен, но заслуживает  смягчение ввиду  безработицы и  иной  социальной  напряженности в  обществе,– настаивала  на  своем технолог мясокомбината.
– Э, нет, пусть признают  свою  вину  те,  кто  разорил народное  хозяйство,  перво-наперво правители, олигархи и   крупный  бизнес, тогда, данным  мне  правом,  признаю безработного  убийцу  виновным без  смягчения,– нервничая, заявил Кузькин,–  почему  они пользуются  правом вершить судьбы  миллионов,  а  я не могу использовать  свое  право: признать  невиновным одного,   как  продукт этих вершителей судеб миллионов?  Да потому,  что  у них  деньги,  а  деньги  правят  миром. Вы  заметили,  как  скис после  перерыва защитник, никак кто-то  надавил  на  него,  и он  попросту  свернул  защиту.
– С  чего  бы  на  него  давить?– удивился  такому  выводу  Данильченко.– Преступник    не  представляет  ценности.
– Ошибаетесь, голубчик,– возразила  Начинкина,– пресса  захлебываясь  рекламирует начавшиеся  суды  присяжных. Кому-то  очень  не  нравится, как накануне выборов  в Законодательное Собрание в процессе об  убийстве  подведут  социальную напряженность в  обществе,  полученную в результате  проводимых реформ. От  защиты я  ждала  именно  этот  ход.
– Верно, черт побери,– воскликнул  подполковник в отставке,– бизнес  рвется  к  власти,  он   уже разделил  страну  на  два лагеря. Какой же  мне  защищать с оружием в  руках?
– Тот, кто  больше  заплатит,– без  тени иронии подсказал Данильченко.
– И  все же, мы  воевали не  за валюту, а   за  Родину,  которую теперь можем  потерять. Я вам  расскажу  один некогда строго секретный эпизод.  В свое  время я дежурил  на пульте запуска баллистических  ракет с ядерными  боеголовками, к сожалению, уничтоженных. Часто проводились тренировки по  запуску этих  ракет. Доложу вам, ощущение не  для слабонервных,  нажмешь кнопку  пуска одеревенелой рукой, и мороз по  коже продирает. Как же поведешь себя,  если прикажут нажать не учебную,  а  боевую? Сможешь  ли ввергнуть мир в  ядерную  катастрофу? Не мы  одни, дежурные офицеры,  задумывались  над  этим вопросом, но и наше  самое  высшее  начальство. И вот  однажды был  проведен  эксперимент. Мы  о  нем позже  узнали. А пока, совершенно секретно, на  одной боевой точке  ввели казарменное положение, стали  нагнетать предвоенную  обстановку. В  течение  нескольких дней  одна  за  другой сменились все боевые команды до  полной  боевой, и в  глухую ночь последовал приказ главнокомандующего –  «Пуск!» И  что  же  вы  думаете? На  пульте  дежурили  пять старших офицеров: двое сошли с  ума, двое, поседев  как  луни, отказались выполнить приказ, то есть нажать  на боевую кнопку  «пуск», и  только  один выполнил его, атаковав  врага.   Развязав термоядерную войну, он плакал навзрыд, как  ребенок. Его  потом наградили,  но он  так  и  не смог оправиться от  того безумного страха за  содеянное,   стал  чахнуть и  через  год умер от истощения. Вот какова  была  ответственность офицеров  за  жизнь на  планете. За сломанные  жизни офицеров, разумеется,   никто  не  ответил. Я мог  оказаться  одним  из  них, вы  думаете, это у  меня  натуральный  цвет  волос, увы,  крашеные. Так почему  же люди  не чувствуют ответственность за  судьбу  страны, за судьбу отдельного человека? А власть, она что поумнела, дала  нам  право  разобраться и осудить человека, обвиняемого в убийстве, но где  гарантия того,  что, осудив  его, мы пресечем то  зло,  которое заставило  одного поднять  руку на  другого?
– Перед  нами никто  не  ставит  такой  задачи,–  раздражительно  сказал  Данильченко.– Перед  нами задача иная: признать  или  не  признать  вину.
– Ошибаетесь! – возвысил  голос  преподаватель,–   у  любого  суда  есть  сверхзадача: именно искоренение  преступности. Характер  же  данного  преступления может  искоренить лишь  суд всего  нашего   народа – народа, в очередной  раз  обманутого.
– Минуточку, не выступайте от  лица  всего  народа,  часть его не  будет  осуждать проводимые  реформы,– надменно и вместе  с тем уничижительно глядя  на  безработного Кузькина, сказал  Данильченко.
–  О, посмотрите  на  него!– воскликнул  Кузькин, точно определяя, кому  адресован этот взгляд предпринимателя.– Великий классик говорил: «Думай хорошо, и  мысли созреют в  добрые поступки». Хорошо  думать вам  не дают множество обстоятельств, они же не дают вам  морального  права  судить  этого  человека. Вы  один  из  тех,  кто  создал  напряженку  с  работой,  один  из  тех,  кто искусственно  банкротит  заводы,  перекраивая  пирог собственности. Не  вы  ли один  из тех,  кто присвоил  наши  ваучеры исчезнувшей компании «Надежда»,  куда  я снес эти ценные  бумаги, как тысячи  других людей? Так  возьмите на  себя часть  греха этого  убийцы  как  соучастник!– не  на шутку  разошелся  Кузькин,  энергично  жестикулируя  руками,  словно  собирался ударом  кулака  нокаутировать оппонента.
– С  чего  ради! Кто ему  не  давал заняться  бизнесом?  Сейчас бы  не сидел на  скамье  подсудимых,– брезгливо надувая  губы, фыркнул Данильченко.
– Я  полагаю,  совесть  не  дала, убеждения  в том,  что избранный  путь  не верен,– поддержал Кузькина преподаватель.– И  Кузькин  прав  в отношении  вас, неимущего должен  судить  такой  же  неимущий. Вам  бы  судить равных  себе. Там  вы  будете  объективнее. Скажем,  тех, кого  судили несколько  лет  назад  за крупные денежные  махинации и  отмывание денег, о которых уже  напоминала  Лилия Матвеевна.
– Ха, да  он их моментально  оправдает!–  выкрикнул Кузькин.
– Я полагаю,   любой  человек, не  любящий  людей, не  имеет  права судить. Вот вы,– Зорий  обратился к  Данильченко,– любите  людей?
– Любить  людей – понятие  абстрактное. Достаточно  того,  что  я  люблю  свою  семью.
–Нет,  этого недостаточно.
–Я  не  хочу   фальшивить. Да,  я не могу любить своих рабочих, я  к  ним  отношусь как  к  партнерам, я  их уважаю за  профессионализм. И ваша  любовь к  людям есть  неискренность. Любить  людей скопом  нельзя,  иначе не  состоится  никакого  производства. Но  надо создать хорошие, справедливые  законы и  неукоснительно  их  выполнять. Это  даст  благополучие  каждому и  заменит  вашу  пресловутую  любовь.
В  данном  случае Данильченко  показался  старшине  убедительным  и, видя, как смущен преподаватель,  но  собирается чем-то  ответить,  поспешила прервать  его намерение репликой: 
– Мы  люди  порочные, и  не  имеем  права судить  порочного!
– Кто ж  тогда? Нельзя же  оставлять зло  безнаказанным.
– Закон  судит  –  он  не  порочен.
– Ой, ли!– усомнился  Кузькин и  со  всей категоричностью заявил:–  закон  написан людьми во  многом  порочными – нашим правительством, нашими юристами, принятый не  менее  порочными  депутатами,  обеспечившими  себе льготы,  высоченную  зарплату, неприкосновенность…
– Наш  спор  может  продолжаться  бесконечно,–  призвала старшина  своих  коллег,– давайте  не  будем  уходить от  существа  вопроса, хотя ответ  мы  должны построить, опираясь на напряженную социальную  базу,  как  напоминал  нам председатель  суда, увидеть всю  глубину обстоятельств, смягчающих  вину.
– Согласен. Давайте  так  и  запишем: невиновен, ввиду сложнейших социальных проблем  города,–  сказал  преподаватель.
– Я  согласна  с такой  формулировкой, только  добавила  бы: и в  целом  общества,–  заявила Начинкина.
– Мнение  поддерживаю,– старшина  записала  в  блокнот предложенную  формулировку.– Кто  еще согласен?
– Я категорически  против!– поднял  руку Данильченко,– мой  вердикт – виновен.


11.
Любой спор, как  и  река, может вытекать из  незначительного  истока, в  пути вбирающего пришедшие к нему  воды, превращаясь в  могучую реку, полную  жизни, силы и  величия. Но тот спор  может  сравниться  с могучей  рекой, который дает  плодотворный результат, иначе,  иссушенный  бесплодием,  он потеряет всякую ценность и  может  стать  вредным. Но есть споры, как  и реки, берущие начало  из великих  озер. Они  сразу полноводны  и  могучи, как  Ангара; так и  спор  наших  присяжных заседателей вытек  из  могучей темы – дальнейшая судьба человека, в  основу которой  легли его неправые деяния, и  спор  этот представлялся человеку, скромно сидящему  за  столом, наполненным той силой  жизни и  желанием  достигнуть  истины, какой энергией  наполнена  река. Но  всякая река приходит к своему  устью и  выливается в  море, теряется  в нем, и  чем  дальше в ширь  его простора,  тем  меньше следа прибежавшей  реки. Из  боязни,  что затянувшийся  спор может затеряться в  море  аргументов,  внимательный слушатель  встал из-за  стола и легким  призывным  покашливанием привлек  к  себе  внимание.
Это был крупного  телосложения человек  в  форме  железнодорожника, на его  открытом скуластом лице светились  небольшие пытливые   глаза,  они  отражали напряженную  работу  мысли.  Звали  его Дмитрий Ерофеев – машинист тепловоза. Он был близок  к возрасту технолога с мясокомбината. Низко  опущенные  пушистые бакенбарды заметно тронула седина,  придавая  его  облику солидность, подчеркивая богатый  житейский  опыт. На  протяжении  всего  процесса  он  показал  себя спокойным,  уравновешенным человеком, очень  внимательно  слушал каждого   говорившего,  но  свое заключение  по делу  пока  не  высказывал. И  вот  он  заговорил  ровным, слегка  простуженным  голосом.
– Всю  жизнь я  вожу  поезда,  последние  годы  пассажирские,  беру  на  себя ответственность  за  жизни множества  людей, как в  свое  время брал  на себя  ответственность за  жизни  миллионов  людей  наш уважаемый ракетчик. С  такой  же  ответственностью  я воспринял  возложенную  на  меня  обязанность  судить  человека. Скажу  еще,  что за  эти  годы я  привык  наблюдать  за  дорогой,  я  обязан   замечать все  изменения пути,  прокручивать в  голове,  насколько  они ухудшают  или  улучшают   безопасность  движения.– Ерофеев  сделал  паузу, вглядываясь в  слушателей, определяя  их к  нему  внимание. –  Простите  за  столь пространное  вступление, но  я  привык все  делать  основательно. Очень  внимательно следил  за  ходом процесса, также  внимательно  слушал  ваши  споры и доводы невиновности Селиванова,  но человека-то  нет, никакие обстоятельства его  вернуть  не  могут. Это  неоспоримо. Каковы  же  факты были  преподнесены  нам в  доказательство  вины Селиванова? Все  они  косвенные,  ни  одной  прямой  улики. Только  мотив преступления  выдерживает  критику. Адвокат  был  близок к  разрушению карточного  домика  доказательств, но  почему-то не  стал разрушать   его. Даже  не  вызвал свидетеля-продавца,  которая  должна  была  подтвердить,  что Селиванов  после девятнадцати  часов покупал   пакет  кефира, записал  его  в  долг, но  не  с целью привлечь к  себе  внимание. Это  обыденное  дело:  продавец дает в  долг   своим  постоянным  клиентам. Думаю,  кто-то  другой ловко использовал рюмки, отпечатки  пальцев покойной Полины, ее  почерк,  чтобы  подозрение  пало  на  Селиванова. Если  бы зашита  или  обвинение  спросили  Селиванова,  ваши ли эти  рюмки,  он  бы  ответил, что впервые их  видит. И доказать,  что они  принесены им в  квартиру  убитого – невозможно. Так  кто    все же  убил  Лугового? Я  не нахожу  доказанным отравление  Лугового  Селивановым! Если  вы прислушаетесь к  моему мнению, то  надо  дописать фразу: и за отсутствием доказательств  вины. Это  самый главный  аргумент.
 Речь  железнодорожника   присяжными  была  выслушана с  огромным   вниманием. Да, все  как-то в пылу  спора забыли о  зыбкости  доказательств вины,  мнение это  витало в  сознании  многих, и  даже  его  кто-то  высказывал,  но все скатилось в  плоскость социальную, политическую,  которая  больше  всего  волновала присяжных  как рядовых  граждан города и  общества. Все  рассказанные  здесь  истории задевали за  живое. Железнодорожник Ерофеев поставил  жирную  точку. С  ним  согласились за  исключением Данильченко.
Удовлетворенный  Ерофеев вновь  привлек  внимание коллег.
– Коль мы приняли  такое  решение и  будем  отстаивать  его, то мы вправе  предъявить  претензии государственному  обвинению в огромном  моральном  ущербе, нанесенном Селиванову, и обяжем обвинение  принести извинение и  назначить в  качестве  компенсации за моральный ущерб привлеченному к  суду  Селиванову  миллион  рублей выплаты.
В  совещательной  комнате воцарилось  гробовое  молчание.
– Вы  в недоумении от  моего  предложения?– сдержанно  улыбаясь, сказал Ерофеев, всматриваясь  в  лица каждого собеседника,– согласен,  оно  необычное. У  нас не было практики извиняться перед замордованным человеком,  кто  бы  его  ни  мордовал: правительство, следствие, суды,  СМИ, начальник, бизнесмен. Но суд  присяжных  обязан прервать эту  полосу несправедливости. За ошибки  надо  платить,  коль мы вошли в  рынок. Брак следственный – судьба  человека,  тяжелее  любого  брака производственного. Выводы следствия –  это    продукция юристов. Пусть сполна  отвечают за свой  брак. Вы  согласны?
–Убедительно!
– Безусловно.
– Это  так.
– Совершенно верно! –  послышались ответы.
– Идеи становятся  силой, когда  они овладевают массами, – подвел  черту Кузькин изречением пролетарского  вождя.
– В  таком  случае допишем новую формулировку: за  нанесенный  моральный ущерб А.Н.Селиванову и  его  семье назначается  компенсация в  миллион  рублей. Обвинению принести  публичное  извинение Селиванову  и  его семье.
– Но  имеем  ли мы  такое  право?– засомневалась  старшина.
– Имеем,–  твердо  ответил  железнодорожник,– если вы  сомневаетесь, давайте  спросим у  председателя  суда. Ответ будет положительный.
– Хорошо, я  полагаюсь  на  вашу  твердость. За  рубежом,  я  знаю,  такие  компенсации –  закон.
– Правильно, я  читал в  зарубежной  беллетристике,– поддержал  подполковник в  отставке.
– Это обычная  правовая  норма,–  высказала  свое мнение  Начинкина,–  миллион  рублей –  это совершенно  мизерная  компенсация за  такое  потрясение.
– Вот  мы  их разделали!–  нервно  воскликнул  Кузькин.
В  зале  раздались  хлопки в  ладоши. Все  обратили взоры  на  звуки. Это  бизнесмен  Данильченко стоял посреди комнаты, широко  расставив  ноги, и все  с той  же  саркастической  улыбкой  на  губах, сказал:
– Я вижу, вы  верно  используете  возможности  рынка. Браво! Но  я  своего  мнения не  меняю.

12.
 Старшина  взглянула  на  часы, рабочий  день  давно   окончен. В  зале  суда их  решение  ждут  с  нетерпением. Она  сама  торопилась передать председателю  решение  жюри,  поскорее обрадовать человека, которого она  любила  своей первой и  чистой  любовью. Нет,  это  не  была  плата за его  доброту и  внимание,  какое  он  оказывал ей  в институте, это было  гораздо  выше –  это  было  выполнение  долга не  ее одной,  а  долга  большого коллектива – двенадцати  присяжных  заседателей  наделенного   властью казнить  или  миловать.

Из  всех  участников  процесса,  исключая,  конечно, безутешную Клару Георгиевну Луговую и подсудимого,  наибольшее  потрясение  от вердикта присяжных  заседателей испытал адвокат  Вандерман. Он даже порывался   что-то  выкрикнуть,  но вовремя опомнился,  лицо  его  сделалось  пунцовым,  на  лбу  выступила  холодная  испарина. «Как, я же  не стал  разрушать своими  действиями  обвинение, все  это  видели  и  слышали!– кричал  его внутренний голос.–  Но  разве  теперь  докажешь этим  молодчикам, что надавили  на  меня в  кафе? Как  я  оправдаюсь  перед крутыми?»
Не  в  меньшем  недоумении был  и  председатель  суда. В  целом-то,    положа  руку  на  сердце,  он ожидал такое  решение:  слишком  уж  зыбкие  доказательства  вины. Но то,  что  было  написано  дальше  каллиграфическим  почерком  старшины Рыжковой,  не  лезло  ни в  какие  ворота.
После того,  как судья вымолвил:  «невиновен» и сделал  паузу,  пробегая  глазами  написанное,  как бы  не  решаясь  читать  далее, старшина слегка повернулась  в  сторону  оправданного, и  взгляды  их  встретились. Александр  стоял  всего  в  трех  метрах  от  нее.  Глаза  его  вспыхнули  радостью,  в  этом  для нее  ничего  не было  удивительного,  иного  она  не  ждала,  но поняла,  что  он  ее  узнал.  Но  давно  ли,  или  только  сейчас? Раньше  их  взгляды  не  встречались,  и  он  не  мог передать эту  информацию  ей,  а  может быть,   просто  остерегался   узнавания себе  во  вред,  но  теперь   ничего не  скрывал.  Однако  вместе  со  всем  букетом  чувств,  плескавшихся  в его больших  глазах, теперь  она    может  сказать,  счастливого человека, Елена  уловила какой-то  несвойственный ему  блеск,  отображающий совсем  непредсказуемое:  вот  как  я всех  вас  наколол! Так  и  читалось  в  его черных глазах.
И еще ей  увиделось в его  взгляде и  подумалось: «Все,  прощай прежняя идеалистическая жизнь с  ложными иллюзиями на всеобщее  добро и  счастье, к  которому стремились в  молодости, подхлестываемые мощной  идеей всемирного  благоденствия, придуманной  кучкой мечтателей,  авантюристов и  проходимцев всех  мастей, обманувшихся и  обманувших всех вокруг  себя. Да  здравствует вступление в  новую  жизнь! Я  не  знаю,  какою  она  будет,  как  не  знал толстовский князь  Нехлюдов в своем  вечном стремлении начать  новую  жизнь».
Во что оборачивается  переход в  новую  жизнь, она прекрасно   знала  из прошлой  и  новейшей  истории.
«Не  может  быть!–  воскликнула ее  душа, тут  же  замирая  в  смятении.– Неужели я ошиблась?»
Легкая ироническая усмешка на  мгновение  тронула  его  губы в  ответ на  ее вопрошающий, остановившийся  взгляд.
Председатель Озерный тем  временем заканчивал  оглашение  решения  присяжных:
–…назначить  компенсацию в  миллион  рублей, обвинению  принести  публичное  извинение господину  Селиванову…


С. Сухобузимское, декабрь 2004 - январь 2005 г.



Повесть издана в Красноярске в авторской редакции в 2006 году.



.