Киселёвка без Киселя
О Киселевке ходили легенды. И мне очень хотелось туда попасть. Я жил в Коктебеле, жил подолгу, но о Киселевке только слышал, даже не представлял, где она находится. Казалось бы, маленький поселок, и все должны друг друга знать, и поневоле жизнь должна быть общей. Но жизнь не была общей. Жизнь письмэнников в их коттеджах в Доме творчества, санаторная жизнь отдыхающих шахтеров, высокоинтеллектуальная и фрондирующая жизнь веранды Изергиной, и сквот Киселевки, были совсем разными, ни одной точкой не соприкасающимися мирами.
Рассказы о Киселевке были противоречивыми. Одни говорили, что любой может туда прийти и жить. Другие говорили, что там каждую ночь облавы. Третьи говорили, что там абсолютная свобода нравов. Все это как-то кружило голову. Девушки, свобода, и потом тяжелая расплата. И я мечтал о неведомой девушке с Киселевки, с совершенно свободными нравами. И готов был потом принести жертвы.
В Москве, в моей компании часто заходила речь о Киселевке. Говорили, что там постоянно живут художники-нонконформисты. Среди них Борух, который всех поит своим уникальным напитком. Водкой, настоянной на перце и чесноке. И меня угощали этой огненной водкой, и, глотнув огня, надо было несколько минут отдыхиваться. Так сильно она обжигала. Так я приобщался к Киселевке, и постепенно привыкал к ее нравам и вкусам. Без подготовки и тренировки принять и вместить Киселевку, было невозможно.
В Коктебеле я жил у Марии Николаевны Изергиной, и тут на веранде каждый вечер проходили прекрасные действа. Происходило нечто несказанно необычное. Не только необычное, а просто невероятное. Например, какой-то засекреченный физик-атомщик рассказывал о строительстве атомной электростанции в Крыму, прямо на геологическом разломе, и обещал в случае аварии, катастрофу в рамках земного шара. Или профессор со скрипучим голосом делал доклад о том, почему вымерли динозавры. Заслушивались доклады философов андеграунда, например: «Киркегор и Достоевский». Гройс, ныне профессор какого-то американского университета, был интеллектуальной звездой. Академический уровень жителей этого дома просто зашкаливал. Так же тут проводились поэтические чтения и диспуты. Иногда читал свои стихи и я. Марии Николаевне нравились стихи шуточные. Больше всего она любила Лимонова. Да, тут было все необычное. И стихи Лимонова были самыми необычными, что только возможно услышать. «Я ел суп» - так начиналось одно из самых вдохновенных. Никто не ведает, когда застигает поэта вдохновение. Когда он смотрит на звезды, или когда обедает. Лимонова оно посещало за самыми прозаическими занятиями. И самое главное. Любой доклад, даже о последних днях Пушкина, заканчивался общим хохотом. Поживешь тут недельку, обхохочешься до слез. А потом возвращаешься к своим делам, в свою городскую квартиру, начинаешь вспоминать, что же вызывало такое безудержное веселье, и не можешь вспомнить.
Однажды в гости на веранду пришла большая и необъятная девушка. Оказалось, что она живет у Киселя. Это была самая необычная девушка, которую можно представить. У нее было четверо детей, от разных мужчин, и мужей. И одна дочь была вроде от самого Киселя. Засиделись допоздна. Она все рассказывала Марии Николаевне про киселевскую жизнь. Наконец, разошлись.
И только я залез в свою щель, безумно уставший от всех разговоров, и смежил тяжелые веки, как меня начали будить. Эта девушка вернулась, правда не с четырьмя, но с одним дитем, разбудила Марию Николаевну, а потом вдвоем они уже разбудили меня. И я целый час слушал их. Они требовали почему то, чтобы я залез в палатку и спал вместе с этой девушкой. У нее сломалась коляска, и она не могла на руках донести до Киселевки свое чадо. Казалось бы, моя мечта о приключениях с девушкой из Киселевки, начала сбываться. Но я воображал, что девушка с Киселёвки, и со свободными нравами, будет совсем не такой, обрюзгшей, немытой, многодетной, измученной стиркой и житейскими заботами. Все мое существо восстало против их плана, и я с ужасом смотрел на Марию Николавну, которая уже держала откинутый полог палатки, ожидая, что я туда полезу. А что подумает сам Киселёв? Мой ужас никого не волновал, и никто его не замечал. Обе женщины очень удивились, когда я решительно воспротивился их плану.
Наконец, договорились, что я сам на руках донесу дитё на Киселевку. И мы пошли. Идти надо было с полчаса, и все в горку. Когда, наконец, мы дошли, уже светало. Мы пришли на какую-то неогороженную стройку на горе. И тут я заметил, что под ногами у меня лежит человек, я переступил через него, и чуть не споткнулся о другого.
- Осторожно, не наступи на Светку, у нее температура, - послышалось дикое шипение моей многодетной спутницы. И я перешагивал через людей до тех пор, пока не добрался до палатки, которая и была её домом. Здесь же, на каком-то целлофане, лежала гора немытой посуды, от которой с фырчанием и хрюканьем кто-то затопал в темноту, заслышав наши шаги.
- Не бойся. Это ёжик, он тут живет, - заметив мое замешательство, сказала моя спутница. Так я впервые попал на Киселевку. Но остаться здесь и лечь рядом со Светкой, у меня почему-то никакого желания не возникло, и я быстренько побрел назад, чтобы, наконец, забиться в свою щель и забыться сном.
После этого ночного вояжа, я понял, почему там пьют огненную Боруховку. При такой скученности и антисанитарии, иначе и нельзя.
Второе мое пришествие на Киселевку было намного успешнее. Мой школьный приятель, одноклассник и плей-бой, Андрей, постоянно менял своих девушек. Причем, девушки были все на загляденье. Просто произведения искусства, а не девушки. Я столкнулся с ним возле собственного дома, потому что и он жил тут же неподалеку, и он сказал, что едет в Коктебель, и будет жить на Киселевке все лето, потому что сам Кисель его об этом попросил. А сам Кисель занят, и не приедет. Надо чтобы кто-то следил за домом. На плечах у него был рюкзак, а под рукой новая красавица, которая мне застенчиво улыбнулась.
Я вспомнил это, через месяц, когда ткнувшись на веранду, обнаружил, что моя щель занята, и в палатке тоже кто-то жил. Пришлось идти на Киселевку. К счастью, Андрей не обманул, он частенько любил озадачивать разными розыгрышами. Его я и встретил на горке первым.
На этот раз, я рассмотрел и дом. Весь низ дома занимала огромная каменная мастерская с камином. А на верху, где я никогда не был, существовали две комнаты. В этом огромном каменном зале, все и жили, и тусовались. Условия были спартанскими. Тут ничего не было. Ни запоров, ни заборов, ни посуды, ни постельного белья, ни постелей. Существовал один кран, из которого текла желтоватая вода. На этом удобства кончались.
Населяли Киселевку люди еще более необычные, чем люди Веранды. Ну, казалось бы, что может быть необычнее? Подруга Андрея оказалась девушкой-цветком. Она была дочкой какого-то известного художника нон-конформиста, чьи работы продавались только за доллары. Её все знали и все перед ней благоговели. За долгое время нашего общения, я не услышал от нее ни слова. Она было в буквальном смысле девушкой-цветком. Безгласной и постоянно цветущей, потому что основным ее занятием было украшение себя. Она вплетала в свои чудесные волосы цветы, она постоянно пришивала к своей одежде фенечки, которые сама же искусно делала из всякого мусора.
Когда она, с ног до головы украшенная собственным рукоделием, шла по Коктебелю, то останавливалось движение. Такой она являла себя людям, что они впадали в ступор. Откуда такое в стране Советов? Но она не обращала никакого внимания на тот фурор, который производила. И шла с отрешенным и счастливым ликом Будды, иногда даже пританцовывая от счастья.
Через несколько дней на Киселевке появилась другая девушка, еще более необычная. Оказалось, что посуды тут вполне достаточно. Давным-давно нанесли тарелок, вилок и ложек из ближних столовок. Просто её не мыли поэтому никто ей и не пользовался. Вот я и думал, что посуды вообще нет. И эта девушка, как только объявилась, сразу взяла на себя миссию посуды. Посуда хранилась под открытым небом, в зарослях колючек. Там же лежали и горы тазов и кастрюль. Вся эта утварь лежала здесь, по всей видимости, еще с зимы, потому что вся была в земле. Бросили ее тут в надежде, что дожди, птички и ежи, в конце концов, сделают ее чистой. К посуде здесь применялись человеческие критерии. В смысле, что только страдания, лишения и невзгоды, делают человека чище и человечнее. Так же и посуда должна была претерпеть нечто вроде ссылки, чтобы очиститься.
Девушка знала это укромное место, где хранилась посуда, и принялась за дело. Так у нас появились чашки, ложки большие и маленькие, тарелки и блюдца.
Она приехала одна, симпатичная, одинокая и трудолюбивая, и я совсем был бы не против стать ее молодым человеком, но она не обращала на меня никакого внимания, всецело предаваясь мойке и уборке. Сначала я думал, что это просто ее обязанности. Ее как бы вклад в общее дело, ее плата за то, что ее тут приняли. Ведь кто-то платил за свет. Кто-то топил камин, кто-то заготавливал дрова. У всех были свои обязанности. Но на самом деле все оказалось намного чуднее. Тут никто никого ни к чему не принуждал. И она могла бы тут жить, круглосуточно ничего не делая. Уборка оказалась ее призванием. Причем, она не принимала не только мои ухаживания, но даже мою помощь. По ее святому убеждению, она должна была все делать сама, истово и самоотверженно. Эта уборка занимала у нее почти весь день. Так что становилось непонятно, зачем вообще она сюда приехала. Вроде тут было море, вроде тут все отдыхали… Нет, на Киселевке никто не отдыхал, тут ничего курортного и в помине не было.
Тут жили, трудной трудовой жизнью, не зная отдыха и сна.
Вечерами с горы спускался Витя-егерь, он затапливал камин, и садился возле него подремать, так как весь день скакал по куртинам заповедника. Витя не получил никакого образования. Но он многое черпал от общения с москвичами. Например, кто-то научил его смотреть на огонь и медитировать. Кто-то научил встречать восход солнца. А кто-то научил его Бродскому. Витя знал прекрасное стихотворение «Письма к римскому другу» и каждый вечер читал его, иногда и по несколько раз, по нашей просьбе.
«Если выпало в империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции, у моря…»
Читал стихи и я, это стало, как бы моим вкладом в киселёвскую жизнь. Но читал не свои стихи, а стихи полюбившихся мне непризнанных поэтов, своих знакомых и друзей. Губанова, Алейникова, Аронзона и Шатрова...
Первую ночь я спал в каминной. На каменном полу. Но так замерз, что к утру, с первыми лучами солнца, выполз наружу, отогреваться. Днем спать было невозможно, по случаю жары, ночью тоже невозможно, потому что холодно. Кроме того, тут ночью появлялись комары. На одну ночь я пристроился в чьей то пустующей палатке, откуда на следующую ночь меня выгнали хозяева. Впрочем, хозяева в ней не спали, они вообще были неизвестно кто, поэтому, вскоре, я нашел в ней постоянный приют… Тут было спасение и от комаров и от холода. Я приглашал не раз сюда и нашу прелестную посудомойку, но всякий раз натыкался на отказ. Она предпочитала спать под луной, одна, накрывшись с головой. Однажды, поздно возвращаясь с набережной, я случайно натолкнулся на нее, спящую. Она спала на самом гребне холма, вдалеке от дома. Я долго сидел рядом, освещаемый луной, прислушиваясь к ее дыханию. Дыхание было такое легкое и неслышное, что я его ухом не уловил. Она не спала, а казалось, ушла куда-то оставив свое тело под луной. И я долго стерег его. Не решаясь проверить здесь она или нет, не решаясь дотронуться и спугнуть волшебство.
Попасть на Киселевку можно было со всех сторон света. Она была открыта совершенно всем ветрам и поветриям. Открыта, но нельзя сказать, - что не защищена.
Все-таки единственный легальный путь лежал через улицу Серова. Все остальные были путаными и знать их мог только совсем свой человек. Взобравшись на горку, ты вскоре понимал, что в твоем распоряжении огромное пространство. Можно было взобраться на самую вершину холма, оттуда открывался вид на море. Здесь можно было встречать восход солнца.
Каждый вечер на Киселевку приезжал на мотоцикле с коляской «смотрящий». Он ставил мотоцикл в гараж, выкопанный в самой горе, а рано утром уезжал в Феодосию. Никто не знал, зачем он ездит туда-сюда и чем занимается. Зимой пришла весть, что его посадили за тунеядство. Не помню, как его звали. Через пару лет он объявился в Москве, с радостью узнал меня, и бросился с объятиями, хотя на Киселевке мы не обменялись с ним и парой слов. В конце лета, забрали и Витю-егеря. Передавали из уст в уста, что он натравил служебную собаку на бармена в кафе «Каменный цветок». Чушь какая-то. Но так и было.
Лето выдалось голодным. Голод стоял и в каминной, и в палатках, и по всей степи. Денег ни у кого не было. Мы с Андреем забирались на огромные деревья шелковицы и ели рожки. Шелковица была двух сортов: белая и синяя. Насладившись ее нежным вкусом, мы менялись деревьями и постепенно у всех были синие губы, языки и майки. Мы сидели на деревьях часами, пока не набивали оскомину. А под деревьями нас ждала молчаливая девушка-цветок. И мы по очереди кормили ее то белыми, то синими рожками. Приходила и чудесная посудомойщица с кастрюлей в руках, просила и ей набрать плодов, что мы неохотно делали. Собирать шелковицу очень трудно, она давится, и ее надо сразу отправлять в рот. Через пару часов, когда мы усталые вернулись домой, нас ждало варенье из шелковицы. Она где-то достала сахар, и успела сварить. Мы тут же его съели, запивая чаем с хлебом. Варенье было несравненно вкуснее самих плодов этого чудо-тутовника. До сих пор помню его тончайший аромат и изысканный вкус. Больше мне никогда не приходилось есть шелковичного варенья. Ведь через несколько минут после сбора, рожки превращаются в малопривлекательный кисель. Что из них можно сварить, кроме киселя?
Тутовые деревья, которые мы окучивали, словно шелкопряды, росли на улице Десантников, на которой жила поэтесса и художник Ирина Махонина. И однажды я услышал, что снизу меня кто-то окликает. Это была она. Я застеснялся было, своего вида и занятия, но оказалось, что Ирина тоже хочет попробовать ягодки. Я собрал пригоршню и, свесившись с ветки, всыпал ей прямо в рот пресноватую свежесть.
Улица была оживленной, и люди смотрели на нас как на обезьян. Впрочем, некоторые и с завистью. Потому что представляли мы картину вполне живописную. Молчаливая девушка-цветок в позе лотоса внизу, и два павиана наверху.
В это лето на Киселевке жило человек десять, не больше, это включая двух егерей и мотоциклиста с коляской, исчезавших с первыми лучами солнца. Днем мы ходили в походы. Маршруты были проложены в Судак, Новый Свет, но чаще всего, мы взбирались на Сююрю-Кая. Карадаг был к тому времени закрыт, а Сююрю - нет. И мы ползли на нее почти каждый день, неизвестно зачем. Мало того, однажды даже встречали рассвет. Смысл этого развлечения состоял не в том, чтобы лезть в темноте по осыпям, а в том, чтобы сидя на носу этой скалы, стать освещенными солнцем, и смотреть вниз, где еще долго царил мрак. В нашу немногочисленную компанию киселевцев вливались многочисленные друзья со всего Коктебеля. Мы были вожаками и голубой кровью. На нас смотрели с уважением. Я не раз ощущал на себе странные, завистливые взгляды. «Этот с Киселевки», - шептались вокруг.
У всех киселевцев были ореолы. Кто тут жил, получал в поселке особый статус. У жителей «Веранды» такого и в помине не было.
Девушка-посудомойка, тратила почти весь день на уборку и мойку. А девушка-цветок все дни тратила на украшение себя. Мы никогда не мылись, она же мылась каждый день, разогревая воду в чайнике, а потом смешивая ее с шампунем и разбавляя холодной. Она аккуратно и неспешно стирала золото своих волос, а потом долго сушила их, развешивая на солнце. Чистое полотенце здесь найти было трудно, легче было использовать вместо полотенца солнце
Оказалось, что не все Киселевцы живут на Киселевке. Многие растекались по щелям и палаткам потаенного Коктебеля, и изредка посещали Киселевку, чтобы отдохнуть душой. Некоторые выбились в люди, и смогли уже снимать себе койки в более цивилизованных местах, другие просто не выдерживали суровости Киселевской жизни, и, наконец, третьи, обзавелись детьми, и поневоле искали себе более подходящие места для существования.
Являлись сюда и просто случайные люди, пытать счастья и приключений. Легенда о Киселевке жила и побеждала. Новичков встречали плохо. Издевались и унижали, и они уходили. Не каждый все-таки мог тут запросто появиться. Впрочем, бывали случаи, когда пришедший впервые человек, оказывался настоящим киселевцем по жизни и вливался в общую компанию совершенно естественно.
Приходила к нам большая женщина по кличке Крупская. Она была изначальной киселёвкой, но теперь жила по соседству, у Арендтов. Тоже в палатке. Она укладывала своих детей и приходила совсем поздно. Приходила и пела. Ее песни всем нравились. И пела она без всяких упрашиваний. Иногда она приходила с гитарой, а иногда гитару приходилось доставать. И постепенно я узнал все места, в которых можно было ночью достать гитару, и время от времени наведывался в эти места и возвращался с шестиструнной добычей. Меня только спрашивали, кто будет петь, и когда я отвечал, что Крупская, то инструмент давали, наказывая обязательно вернуть утром.
Сначала я особо не вслушивался в песни этой Крупской. Конечно, после концертов на веранде, после виртуозной игры Полины Осетинской (тогда ей было лет 6), что можно было ожидать. Но я был рад, что хоть какая-то культурная программа у нас есть. Прослушав репертуар Крупской раз 10, я, наконец, услышал и слова. И не поверил своим ушам. «Тебя там встретит огнегривый лев», «синий вол», и «золотой орел небесный, чей так светел взор…». Это же спутники и символы четырех Евангелистов. Не хватает только Ангела, - символа Иоанна Богослова. «Кто это написал?», - наконец осведомился я. И тогда я впервые услышал это чудное имя «Хвост» и загадочное Анри Волохонский. Хвост, который в то время уже свалил за бугор, оказался певцом и сокровищем Киселевки. Его тут все знали, все помнили, и любили. Мотивчик «Над небом голубым» мне был, конечно, хорошо известен по пластике «Лютневая музыка эпохи Возрождения». Но тут я услышал, что и музыка написана нашим современником, который уже умер, и скрылся на пластинке под чужим именем. Это был единственный вариант, чтобы его музыку услышал мир. И «Авэ Мария», с этой пластинки, которая заставляла меня просто презирать всех современных композиторов, тоже принадлежала ему. Этими открытиями я был обязан Киселевке. Они не то чтобы перевернули мое представление об искусстве, но только подтвердили правильность моего пути. Все дальше и дальше от всего официального и признанного. От всех приличий, догм и правил.
Когда через много лет, я услышал по радио эту песню, которую пел какой-то модный рок-бард, перевирая слова: «Под небом голубым…», а не «над». Я понял, что он не смыслит, о чем поёт. Тем более, он пел, не называя автора, который даже мне, обормотнику, был давно известен.
Крупская пела и другие многозначительные песни этого Хвоста, например: «Арландино» и ответ Солженицыну. Особенно мне нравилась «Хочу лежать с любимой рядом». Это был просто манифест и гимн нашей киселевской жизни. И как жалко людей, которые попадаются мне на жизненном пути и до сих пор не знают этой песни. И конечно, пелся гимн всего Коктебеля. «Вокруг совхоза Коктебля вся свободная земля, свобода, бля, свобода, бля, свобода, бля». Всем известные слова «сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст» не входили в основной корпус песни, а были неким парафразом, фантазией на тему.
Постепенно я стал считать, что живу в центре мира, и сам, коли я тут живу, если не пуп, то имею отношение к пупу мира. И стал вести себя соответственно, презрительно и снисходительно по отношению ко всем другим людям, не познавшим сладость Хвоста, Бродского, Лимонова, Крупской и быстрых пальчиков Полины.
Иногда я ускользал от внимания коммуны и шел покушать в «Ветерок». Сидеть на хлебе и рожках мне было невмоготу. Живот прилипал к позвоночнику, тогда я считал это унизительным и стыдился своей тощей фигуры. В «Ветерок» я ходил потому, что здесь встретил фею из моих грез. Она убирала со столов. У нее были спутанные ветерком пшеничные волосы, голубые глаза, коротенькая бордовая юбочка, стройные ножки. Она ходила по кафе босиком, и непринужденно смахивала со столов посуду и крошки в поднос, при этом весело переговариваясь с подругами, стоявшими на раздаче. Чтобы вполне представить себе это создание, я бы предложил вам вообразить, что девушка Грина, например, Ассоль воплотилась. Я бы конечно хотел познакомиться с ней, но так и не решился на это, и просто ходил сюда, ел оладушки со сметаной и бессмысленно пялился на ее юбку. А когда она запросто подходила к моему столику с мокрой тряпкой и убирала посуду, то я весь съеживался и замирал, вместо того, чтобы улыбаться и приветливо смотреть на нее. Перед ней, я совершенно забывал, что причастен к пупу мира, и что ко мне иногда приходят удивительные строки стихотворений, и что учусь в очень престижном московском Вузе, в который конкурс 170 человек на место. Девушки, захватившие кафе, как я узнал, оказались выпускницами Пищевого ПТУ из Запорiжжья, и проходили тут практику. Но как бы ни прозаично все это звучало, подружиться с ними я не мог. И сейчас, спустя 40 лет, эта девушка-фея все так же ярко стоит перед моими глазами, и все так же недоступно машет мне издалека мокрой тряпкой. И я не могу проникнуть своими мыслями в чужую жизнь, мимолетно, ветерком, прошелестевшую мимо меня и оставившую во мне навечно свой воздушный, влажный, нестираемый след.
Из темноты моих воспоминаний возникает фигурка пожилого еврея, с большими фаюмскими глазами и каплей под носом, обитавшего в углах Киселевской мастерской. Он жил тут не потому что приехал на отдых, а потому что был отказником, и ему вообще негде было жить, было отказано в праве вообще жить. Он получил вызов, собирался на свою историческую родину, сдал квартиру, расстался с мебелью, со всеми вещами, а в выезде ему отказали. Он завис в воздухе. И завис, казалось навечно. Зарабатывал он тем, что обучал отъезжающих ивриту, идишу и английскому. Причем, он не был филологом, и даже не имел высшего образования. Способность к языкам он как-то сам неожиданно обнаружил в себе, когда готовился к исходу. Узнав, что он знает иврит, я, конечно, заговорил с ним о Библии, книге, которую я читал тогда ежедневно. И тут мы нашли теплую область общности интересов. Правда, его толкование Библии ставило меня в полный тупик. Мы говорили, словно совсем о разных книгах. Особенно жаркий спор возник при толковании пророка Исайи: «се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил». «Не дева, а девочка зачнет. Молодая женщина - вещал он. – Перевод не правильный». Мои возражения были очень слабыми. Все-таки иврит знал он, а не я. И тогда я неосознанно перекрестился, отдавая наш диспут на волю Божию. Эффект вышел неожиданный. Он больше со мной не спорил, не разговаривал, и вообще сторонился. Он и раньше косо поглядывал на мой крестик, постоянно выбивающийся из-под майки. Но тут он совсем отстранился, как бы не желая и второй раз оказаться свидетелем моего крестного знамения. «Кровь Его на нас и детях наших». Неизменно этот крик толпы вспоминается мне, когда в памяти всплывает лицо несчастного старика.
Утром, мы выходили на улицу Серова, и, как правило, ждали нашу девушку Золушку, которая обещала скоро нас догнать. И пока мы ждали, расположившись в камышах, там, где сейчас забор Шептовецкого, к нам присоединялись другие весёлые компании, тоже желавшие взобраться на Сююрю-кая. Наконец, спускалась к нам и наша Золушка, и мы шли весёлой ватагой, огибая Тепсень, и возбуждая в обывателях темные мысли о распущенной молодежи. И к нам присоединялись все новые и новые веселые компании. Киселевцев знали тут многие.
Центром внимания, конечно, была девушка-цветок, которую за руку вел Андрей. У обоих были длинные, золотистые, вьющиеся волосы. У нее ниже попы, у него до плеч. Загорелые и модные. Счастливые и беззаботные. Она в стиле хиппи, он в стиле плей-боя.
Я одевался самым прозаичным образом, и ничего не мог придумать, чтобы изменить свой совковый облик. В несвежей майке и джинсах подмосковной швейной фабрики, я конечно не возбуждал никакого любопытства. Девушка-цветок непрестанно занималась рукоделием, совершенствуя свой и без того сказочный облик. И когда она сплела очередной венок, я неожиданно ощутил его на своей голове. По своему обыкновению, она не произнесла ни слова. Но я понял, что венок предназначался именно мне, потому что и размером он был на мою голову. Это был венок из полыни, причем полынь пахла лимоном. То есть это была редкая махровая, лимонная полынь. Она украшала не только себя, но и всех вокруг. В первую очередь, конечно, девушек. И многие приходили к ней, и советовались с ней именно по поводу дизайна одежды и украшений. И все девушки, которые примыкали к нам, были украшены и помечены ее фенечками. Словно овечки из одного стада.
Вскоре мне нашли в дополнение к венку большую суковатую палку, с которой я сначала и не знал что делать, потому что она только мешала взбираться на горы. Но потом она так прилипла ко мне, что я с ней не расставался.
Когда я однажды в таком виде явился к Марии Николаевне, она остановила на мне взор своих английских лазоревых глаз, и сказала, что я, наконец, стал настоящим Коктебельцем. Борода, полынный венок, и клюка, долепили мой образ до совершенства. В то время я и понятия не имел, что именно в полынном венке и с палкой всегда ходил сам Волошин. Хозяин этих мест. Архетипы о существовании которых я тоже не подозревал, нагнали меня, и сотворили из меня свое подобие.
Я страшно не любил эту Сююрю-кая, гору – пилу. Мария Николаевна мне говорила, что название этой горы надо писать со сдвоенным «Ю». Хотя все, почему то обходятся одним. Я все-таки исполняю ее завет и удваиваю эту букву, вопреки всем замечаниям. Карабкаться в жару по ее склонам мне совсем не хотелось, но я подчинялся общему устремлению, и воодушевлению. У меня простреливало сердце. Я плелся сзади. И единственным моим утешением было смотреть снизу на двигающиеся попки девушек обтянутые чем-то спортивным. Эта гора сыпучая, и я до сих пор удивляюсь, как она еще не осыпалась вся вниз. Потому что во время подъема, и особенно спуска, мы обрушивали вниз тонны сыпучего грунта, из которого гора и состояла. Хотя за сорок лет моих наблюдений, нос этой горы все же немного повис и притупился, как и мой собственный. А тогда она была остроносой и время от времени пронзала и цепляла своим вздернутым к небу носом тучки, которые и ночевали на ее жесткой груди.
Сначала мы шли леском, потом наступала очередь сыпучей, голой части, и оказывались в расщелине с небольшой полянкой, от которой шла самая крутая тропинка на нос. На носу могли уместиться два-три человека, не больше. Но долго сидеть и полюбоваться оттуда панорамой, ради чего и шли, не давали. Снизу сразу слышались возмущенные голоса. «Давай, слезай, нечего рассиживаться». На гору ползли целыми штурмовыми батальонами. По мере подъема, и сужения горы, народу оказывалось все больше и больше. Здесь происходили удивительные встречи с людьми, которых не видел много лет, но хотел встретить.
Москвичи приезжали в Коктебель ранним утром, а Питерцы поздней ночью. Таково было расписание поездов. И однажды, только я вылез из палатки, как наткнулся на высоченную, широкоплечую, совсем молоденькую девушку. Она отрекомендовалась, сказав, что Юрий Киселёв разрешил ей тут жить. Проверить это было невозможно, поэтому я послал ее к старшему, к Андрею, а тот в свою очередь послал ее к мотоциклисту, который еще не успел уехать, а только газовал и занавешивал дом сизым облаком. Войдя в облако, а потом, выйдя из него, девушка сообщила, что все в порядке. Она принята и остается.
Эту девушку звали Таней, а прозвище у нее было Гренадер. Девушка-гренадер вела загадочный образ жизни. Вставала, когда мы спали, и ложилась, когда веселье только разгоралось. Иногда она на общий стол приносила вкуснейшие вещи. Капусту, морковку и даже картошку. О существовании этих чудеснейших даров земли мы уже совсем забыли. Оказалось, что она приехала автостопом, и совсем без денег. Чтобы как-то поддерживать себя, придумала собирать бутылки. Вечное занятие всех беднейших. И зарабатывала на этом, как оказалось потом, очень приличные деньги. Так что возвращалась в Москву уже не на перекладных, а по воздуху, на самолете.
Пришлось нам всем пережить и милицейский произвол. Мы редко ходили купаться и загорать, если только набрать мидий на сваях причала. Но в этот вечер решили всей компанией спуститься к морю и на берегу спеть все наши песни. И только мы хорошо распелись, выпивая что-то веселящее из бутылок, как на нас пришла облава. Всех нас задержали невесть откуда свалившиеся милиционеры. Кто-то был мокрый, кто-то совсем без плавок. Но милиционеров ничего не смущало, они погрузили нас в свои машины и отвезли в ментовку. Оказалось, что настучали письмэнники. Мы расположились недалеко от их пляжа, и они были возмущены и Арландиной, и «Огнегривым львом». Так вот миры неожиданно пересеклись на нашу беду.
Потом, в Москве, мы обнаружили в «Литературной газете» статью о нашем задержании, где мы были названы хулиганами и бездельниками. Все верно. Только мы были обормотами. Обормотами и помрем. А они же письмэнники, и «Литературка» им как флаг в руки. Вот им наш дружный ответ.
В Коктебеле, в Коктебеле
У лазурной колыбели
Весь цвет литературы ЭсЭсЭр,
А читательская масса
Где-то рядом греет мясо -
Пляжи для писателей, читателям же - (хер)...фиг!
На мужском пустынном пляже,
Предположим, утром ляжет
Наш дорогой Мирзо Турсун-Заде.
Он лежит и в ус не дует
И заде свое турсует
Попивая коньячок или Алиготе.
Ну а прочие узбеки,
Человек на человеке,
То есть, скромные герои наших дней
Из почтенья к славе генья
Растянулись на каменьях
Попивая водочку иль думая о ней, но -
Кое-кто из них, с досадой
Озираясь на фасады,
Где "звистные письменники" живут,
Из подлейшей жажды мести сочиняют эти песни,
А потом по всей стране со злобою поют!
Недавно мне встретился знакомый по Киселевке поэт. Первым делом он мне сказал, что только что из Парижа. Раньше он первым делом читал мне свои новые стихи. Это, наверное, и был его новый стих, - поездка в Париж. Я ему ответил, что только что с Киселевки (хотя Киселевки уже лет 20 как не существовало). Он на это даже внимания не обратил, заметив, что уже 10 лет подряд ездит в Париж. И объездил всю Европу по какой-то визе на букву Ша. Весь мир стал и его миром. А для меня по-прежнему всем миром остается Киселевка и Коктебель. И я тоскую, думая о Париже, думая, что едут туда только пропащие люди, едут, чтобы окончательно потерять себя и не писать стихи.
Ну, вот, девушки Киселевки. Девушки моей мечты. Девушка –Ассоль, девушка – певунья Крупская Надежда Константиновна, девушка-Гренадер, девушка-Золушка, и девушка-Цветок. Наконец-то я с вами познакомился, хотя и не лежал рядом, в одной палатке, а только висел одной гроздью на носу Сююрю-кая.
Вот собственно и все. А с Киселем я так и не познакомился.
Пойте наши песни, друзья, заучивайте их наизусть, только не перевирайте слова, прошу вас.
«Над небом голубым есть город золотой…»
Я проверял, он таки есть!
Не расстраивайтесь, "Под небом голубым" - тоже много хорошего. Например, под небом жила сама Киселевка.
Ну, и все вместе:
Хочу лежать с любимой рядом
Хочу лежать с любимой рядом
Хочу лежать с любимой рядом
А расставаться не хочу
Моя любимая прелестна
Моя любимая чудесна
Моя любимая небесна
С ней расставаться не хочу
Хочу любить-трубить на флейте
На деревянной тонкой флейте
На самой новой-новой флейте
А на работу не хочу
Пускай работает рабочий
Иль не рабочий если хочет
Пускай работает кто хочет
А я работать не хочу
Хочу лежать с любимой рядом
Всегда вдвоем с любимой рядом
И день и ночь с любимой рядом
А на войну я не пойду
Пускай воюют пацифисты
Пускай стреляют в них буддисты
Пускай считают каждый выстрел
А мне на это наплевать
Пойду лежать на барабане
На барабане или в бане
Пойду прилягу на Татьяне
Пойду на флейте завывать
Хочу лежать с любимой рядом
Хочу сидеть с любимой рядом
Хочу стоять с любимой рядом
А с нелюбимой не хочу
Эта песня посвящается строителям Киселевки. Она объясняет, почему за 25 лет ее существования, дом так и не был отстроен и сгорел, подожженный по наущению завистливых обывателей. Конечно, каминный зал и гараж выкопанный в пещере горы, сгореть не могли. Вскоре по ним прошлись бульдозером. С беспокойной Киселевкой было покончено. Прошу прощения у всех ментов и стукачей за беспокойство.