Он запомнился мне высоким, стройным человеком лет сорока – сорока пяти. Густые волосы уже обильно припорошила седина, а красивое лицо с правильными чертами старательно дорисовывали морщины. Строгость чувствовалась во всем его облике, особенно в походке - четкой, выверенной, без единого лишнего движения. И только серовато-голубые глаза всегда смотрели по доброму - ласково, мягко, будто всему на свете радовались, и это совсем не вязалось со сдержанностью его манер. А был он простым сельским учителем, жил по соседству с нами и находился в приятельских отношениях с моим отцом.
По выходным Петрович частенько захаживал к нам в гости. Его жена, Матрена Акимовна, чуть не с самого порога начинала вынимать из коричневой клеенчатой сумки банки с домашними заготовками и тут же принималась помогать маме в кухонных хлопотах. Так уж повелось у них - не ходить друг к другу в гости с пустыми руками, чего-чего, а солений да маринадов разных было в достатке. Петрович, окинув приветливым взглядом женщин, сразу проходил в комнату и присаживался к большому круглому столу, застеленному длинной, почти до пола, скатертью. На нем уже красовались расставленные на доске шахматные фигуры. Пока готовился ужин, они с папой обычно успевали сыграть пару партий.
В их игре не было жесткого соперничества или азарта, они спокойно, не спеша, передвигали шахматные фигуры, то подолгу размышляя над каждым ходом, а то и вовсе забывая о слонах и ферзях. Они вели свой бесконечный разговор о жизни, и был он так притягателен, что всякий раз я искала повод, чтобы войти в комнату и там остаться. В этот вечер, заранее пробравшись в гостиную, я укрылась под столом за плотной тканью скатерти.
_"Ну, Петрович, приступим?"- весело спросил папа, и я услышала легкое постукивание пешкой по деревянной доске. Высунувшись из-под скатерти, я увидела, как Петрович взял в руки две разные по цвету фигуры и подставил кулаки папе, тот стукнул по одному из них и весело произнес: "Тебе повезло. Ходи!" Игра начиналась всегда одинаково, вот и сейчас до меня доносились лишь звуки движения фигур по доске, ничего не значащие реплики да легкие покашливания играющих. Я ожидала рассказов Петровича о войне. Они были - как главы из нескончаемой повести о том, как наши войска победили фашистскую Германию. Я живо представляла себе всех солдат из батальона Петровича, сам он был капитаном и, как мне тогда думалось, совсем ничего не боялся. Солдаты героического батальона то с криками «Ура!» бросались в атаку, то закидывали врагов гранатами, то подбивали их танки и брали в плен их солдат. Фашисты представлялись долговязыми, тощими и злобными, с автоматами наперевес, мне и в голову тогда не приходило, что у них тоже были матери, жены, дети.
Сегодня разговор начал папа.
- Вот ты, Петрович, старше меня на каких-то пять лет, а столько уже повидал. А я? Когда началась война в нашей деревне ушли воевать все более-менее здоровые мужики. И мой отец – тоже. А ведь у него язва была… Помню сели они на подводу, у сельсовета много тогда народу собралось. Бабы плакали. Тогда отец принялся анекдоты про фашистов рассказывать, а потом привстал с места и крикнул в толпу: «И соскучиться не успеете, как мы этих гадов разобьем и домой вернемся! Ждите через недельку – другую!», потом хлестнул лошадь вожжами… Раздался дружный смех. А, когда подвода скрылась за поворотом, нависла жуткая, до костей пробирающая тишина… А потом завыли бабы. Да так жутко, что, казалось, мертвого из могилы подымут. До сих пор слышу этот вой... аж до боли в ушах.
Папа устало вздохнул, а потом продолжил.
- Никто из тех мужиков не вернулся. Нам пришла похоронка в сорок втором. В школе мы тогда были с сестрами, дома оставались маленький братишка да мать. Вдруг глянул в окно, вижу - люди идут мимо школы прямо к нашему дому, а он стоял как раз напротив школы, немного наискосок. Тревожно мне сделалось, вскочил из-за парты и, не говоря ни слова, помчался домой. Март стоял, холодно, а я ничего не чувствовал. В доме было полно народу, посередине кухни плакала в голос мать, на столе белел развернутый треугольник. Я схватил его, прочел и кинулся во двор к лошади. Не помню, как оседлал ее, как проскакал шесть верст до Борков, где жил дед. Плакал, как маленький...
Отец смолк. Мне стало жалко его, я вылезла из своего убежища, забралась к нему на колени и крепко прижалась к его груди. Петрович забыл про шахматы, он даже не глядел в их сторону, взгляд его уперся куда-то в стол, он будто изучал узоры на скатерти. Потом вдруг вскинул голову, поглядел на меня и сказал: «Вот тебе и другая сторона войны… Я ведь про нее редко правду рассказываю. Уж больно страшна она, правда –то. Помню, как друга моего в живот ранило. Прямо на моих глазах. Гимнастерка разодрана, а там - все внутренности наружу. Так и умер у меня на руках. Двадцать лет прошло, а забыть этого не могу. Даже запах тот, окопный, помню».
Глаза Петровича, посуровев, наполнились влагой, он поспешил достать платок. «А знаешь, Миша, надо потихоньку доставать эту правду из сундуков нашей памяти, чтобы и мой Васька и вот она, - тут он печально поглядел на меня, - знали, что война это не только День Победы, но и большое нестерпимое горе, которое вряд ли когда залечится». Папа согласно кивнул головой и опустил меня с колен. Лезть опять под стол я не решилась и поэтому двинулась к выходу. За спиной моей раздался шум передвигаемой фигуры - возобновилась прерванная игра.