Засуха

               
      


Некогда в Кипрской стране было великое бездождье. Епископ той страны с клиром стал усердно просить Господа, чтобы послал на землю дождь.
                (Пролог, 8 сентября)

               
                Предисловие

          Данная повесть, не является историческим произведением, и не имеет ни малейших претензий на какие-либо исторические параллели. Все персонажи данной повести, равно как и описанные в ней события вымышлены автором. Оригинал, послуживший основой для сюжета, приведён в качестве эпиграфа.
          Если кому-то, по несчастью, доведётся читать эту повесть, и по прочтении нескольких строк (или страниц), будучи оскорбленным, в своём благородном чувстве читателя – невежеством, безграмотностью, отсутствием стиля и красоты слога, или хотя бы их приемлемостью – отвергнет оную, как ярчайший образчик графомании, – это окажется вполне согласным с ожиданиями автора. Ибо он не причисляет себя к возвышенной касте писателей, и не претендует на обладание каким-либо из их превосходных дарований.
           Но если, сверх всякого ожидания, кто-нибудь прочтёт эту повесть до конца, и более того – прочтённое, побудит его ум к глубокому размышлению над смыслами и судьбами мироздания – автор сочтёт своё произведение выдающимся – ибо оное выдаст его неукротимое стремление к философствованию и угрюмому раздумью, при полном отсутствии у него, необходимого инструментария и навыков.   
      
                С уважением: Автор.

               
   



        Отец Александр проснулся от смутившего его сна. Вообще, ему редко снились сны, но, почти всегда, когда они ему снились, они были какими-то особенными, значимыми. Ему снилось в эту ночь, что он стоит один, посреди безжизненной пустыни, среди бескрайних песков раскалённых полуденным солнцем, и вот, посреди этой самой пустыни, вдруг, появляется колодец с водой. Точнее, он всегда здесь был, но, как бы оставался невидим, до этого мгновения. А у самого колодца, лежит кокой-то старик – он был совершенно без сил – и слабым, едва слышным голосом, просит воды. В тоже мгновение, отец Александр, ощутил в своей руке какой-то предмет – это оказался кувшин. Он тотчас подошёл к колодцу, нагнулся, чтобы зачерпнуть воды, но,  зачерпнув, к удивлению своему обнаружил, в кувшине вместо воды сухой, жгучий песок. Кувшин раскалился настолько, что обжигал руки. Несмотря на это, он подал кувшин с песком старику. Тот, с жадностью – слабыми, трясущимися руками схватил кувшин и… начал пить…  При этом взгляд старика, выражал боль и недоуменный упрёк, – “зачем?”. Отцу Александру стало жалко старика, и ужасно стыдно и беспомощно-мерзко, из-за своего поступка. В свою очередь, он сам, ощутил в себе непреодолимую жажду. Ему хотелось вырвать кувшин из рук старика, но, – он не мог. Вместо этого, он беспомощно и умоляюще простёр к нему руки, едва не плача от бессилия. Старик же, напившись, довольно бодро подскочил – будто, за секунду пред этим, он не был при смерти, или, вместо жгучего, сухого песка, в кувшине была какая-то живительная влага, восставляющая мёртвых и, – твёрдым голосом сказал отцу Александру: “пойдём, я покажу тебе…”. В это мгновение, отец Александр проснулся, так и не узнав, что хотел ему показать старик.

         Отец Александр всегда спал одетый. Прямо на полу, в углу справа, была постелена рогожа, а под головой лежал небольшой клок соломы, завёрнутый в ту же рогожу – это собственно и была его постель. Вставши, после непродолжительного сна,  отец Александр тотчас перекрестился на восточную сторону, где на стене его комнаты висел большой, кипарисовый крест. Прямо под ним, стоял небольшой столик, на котором лежало Евангелие, и псалтирь пророка Давида. По южной стене, с права от окна, почти над изголовьем постели, висела большая полка с книгами. Это были священные книги ветхого и нового заветов. А также, сочинения различных авторов: Оригена, Климента, Дидима слепца, Афанасия и Кирилла Александрийских, знаменитого Епифания, сочинения каппадокийцев, история Евсевия, сочинения Филона и прочих  философов – Платона, Аристотеля, Зенона… также, некоторых греческих поэтов и трагиков и, другие книги, в том числе какие-то сочинения по медицине и естественным наукам, лежавшие в беспорядке, в том числе и на окне, чуть не до половины заслоняя собою просвет окна. В левом, восточном углу, в стороне от небольшого окошка, стоял медный треножник с умывальником. По привычке, отец Александр подошёл к нему, желая опустить руки в приятную, прохладную воду, и омыть ею горячее, иссохшее лицо и воспалённые веки, стряхнув остатки сна и, наполнив тело бодростью и утренней свежестью. Но… уже давно, вода в умывальнике отсутствовала, употреблявшаяся исключительно для утоления жажды, по причине жестокой засухи постигшей страну.          
            Повернувшись, и отойдя от пустого умывальника, отец Александр стал напротив креста, лицом к нему и, начал обычное молитвенное правило – пение двенадцати псалмов.
           Голос отца Александра звучал тихо и спокойно, но, в тоже время, уверенно и чётко, – умиряя своей мягкостью, и воодушевляя необычайностью внутренней силы и власти, свойственной ему. Но, не этой – земной власти, подобной трубному гласу или барабанной дроби, подавляющей и манипулирующей, а той – духовной, подлинной – власти идущего впереди испытаний и знающего путь, власти – смело зовущего к исследованию невозможного боязливые души, ибо и сам был боязлив, власти – рождённой  из доверия к опыту, озарившему чело вождя.
          Он был уже не молод, но и не стар, на вскидку ему можно было дать лет сорок пять, пятьдесят – впрочем, никто не знал, сколько ему на самом деле лет. Многие, пришедшие в совершенный возраст, помнили его ещё в детстве, и именно таким, каким он являлся сейчас,  будто бы он и не старился вовсе. Лицо у него было широкое, с прямым носом, густыми бровями, большим ртом и толстыми губами. Взгляд имел глубокий, часто неподвижный, как бы всматривающийся во что-то. У него была довольно густая, но не длинная, тёмная борода с проседью. Волосы густые, но также не длинные, при этом, несколько темнее бороды. Кожа лица и рук была обожжена и иссушена солнцем, как у пустынника, говорят – он часто молится на крыше своего дома (впрочем, было ли место, где бы он не молился?). Одет он был, по обычаю аскетов, в грубую власяницу без рукавов, длиною чуть выше щиколоток, опоясанною верёвкой из конского волоса. И, хотя, отец Александр никогда не скрывал ношения власяницы, считая это обычным – поверх он надевал обыкновенный льняной хитон. На ногах у него были простые сандалии.
         Окончив псалмопение, отец Александр вышел в другую комнату, озарённую утренним солнцем, представлявшую собой кухню. В ней находился очаг, крайне редко используемый по назначению и, небольшой столик у окна, на котором стояла чашка с сушёными финиками и кружка воды – обед отца Александра.
         Но он не задержался в кухне, а прямо направился к выходу. Вышедши во двор, с теневой стороны, он на мгновение задержался, глубоко вздохнул и провёл горячей рукой по лицу и по векам. Зной и жар наступающего дня, незаметно подкравшись к нему из-за угла, и обдав его своим дыханием, поглотили его тотчас, как только он сделал первый опрометчивый, но столь необходимый шаг.
         

          Солнце едва поднялось, но его смертоносные лучи своим жгучим пламенем уже жгли, давно иссушенную землю, накаляя воздух до предела, и добивая всё, в чём ещё оставалось дыхание жизни, всё, к чему только прикасались, словно желая истребить с земли, самую возможность, надежду на жизнь, и на её возрождение. И многие, неоднократно, посылали свои проклятия этому жёлтому чудовищу, жестокому и беспощадному тирану, словно считая его одушевлённым существом, наделённым разумом и волею, ответственным за все эти бедствия. Иные же, как бы более сведущие, не останавливались и перед хулою на Того, Кто поставил этого тирана на тверди небесной. 
          Город, и окрестные страны посетила жестокая засуха!

         Люди умирали во множестве: от голода, от жажды и зноя (настигнутые коварством полуденного демона путники, павшие замертво от его смертоносного дыхания); от болезней, умножившихся вследствие засухи; от разбоев и всякого насилия охватывающего народы во время бедствий и, прочих причин. Народ пребывал в унынии. Многие покидали свои насиженные места в поисках более благоприятного обиталища. Но вследствие того что, почти вся страна была охвачена засухой, не многие достигали цели путешествия, но, гибли ещё в пути. Шедшие сушей, погибали от зноя и жажды, и недостатка пропитания, или от рук разбойников, во множестве свирепствовавших на дорогах. И, если кому и удавалось вырваться из их рук живым, те лишались последнего, всяких средств к существованию, и немногие лишь, достигали пристанища, преодолев великие трудности и лишения, и начинали жизнь с нуля, в условиях, порою не менее тяжких, чем те, из-за которых они покинули свою родину. Те же, кому удавалось попасть на корабль, уплывали в другие страны, и больше о них никто ничего не слышал. Слушая подобные рассказы от разных людей (вернувшихся ли обратно, или случайных путешественников) и не черпая в них надежды для себя, большинство, всё же, предпочитало оставаться на своих местах, ожидая себе или смерти, или – милости от Бога, для многих впрочем, это было одно и тоже.
        Но, не всех удручало подобное положение вещей. Торговцы хлебом, в разы, повышая цены на хлеб, приобретали огромные барыши, наживаясь на страданиях людей. Чтобы не умереть с голода, люди продавали и закладывали своё имущество и, даже собственные жизни; продавали своих детей в рабство, лишь бы протянуть ещё какое-то время, отсрочив неизбежный конец. Человеческая жизнь в те дни, стоила дешевле хлеба.
       Городские же власти оставались, безучастны в данной ситуации, считая недопустимым вмешиваться в свободную сферу рынка. Рынок-де, такая тонкая материя что, грубыми властными методами, можно лишь порушить его хрупкие основы, усугубив тем самым бедственное положение города.
       Справедливости ради, надо сказать, что находились и совестливые купцы, которые старались не завышать цены сверх разума и выше допустимого совестью христианина. Но, таковых было немного. А после того, как один из них – некто Амфилохий – очутился на дне какого-то заброшенного колодца без признаков жизни (никто не знает, как он туда упал, тем более что, колодец имел довольно высокие борта, возможно, просто был пьян), совестливые купцы и вовсе исчезли. Безусловно, это досадное совпадение, но, суеверные люди (как это всегда бывает) утверждали, что между этими двумя событиями существует самая тесная связь.
      Но, когда бездействуют власти и господство отдано на откуп всеалчущему капиталу (безликому, ненасытному чудовищу, требующему для себя всё новых жертв), на арену цирка выступает персонаж крайне непредсказуемый и, в иные времена не замечаемый – многоликий и многорукий, неуклюжий, но страшный великан, имя ему… –  впрочем, имён у него много, но, нет ни одного достойного…
      
         Произошло это не так давно. Корабль, груженный хлебом, плывший из Александрии на помощь бедствующему городу, потерпел кораблекрушение и погиб, вместе со всем своим добром. Это спровоцировало очередное повышение цен. Народ заскрежетал зубами в бессильной злобе. Но вот, разузнав как-то об одном зернохранилище, тщательно скрываемом, и, собравшись вместе, разъярённая толпа голодных людей (здесь были и мужчины, и женщины, и даже дети) бросилась сначала к дому купца (которому, как им показалось, принадлежало это зернохранилище) и, ворвавшись внутрь, убила, как самого купца, так и всю его семью – жену и семерых детей. После, разграбив и поджегши дом, все ринулись – как бы вспомнив, наконец, о главной цели свого предприятия – к самому зернохранилищу. Сторожа – завидев огромную толпу людей, с горящими факелами и дрекольем – бросились бежать.
        Обезумевшие люди, с дикими воплями ринулись к хранилищу, и начали выламывать ворота. Ворвавшись внутрь, люди с жадностью набросились на горы зерна, собирая его в мешки, корзины, или попросту в одежды и за пазухи. Внезапно, где-то в углу возникло пламя – кто-то намеренно бросил огонь, или же это была несчастная случайность неизвестно – в суматохе никто не заметил как огонь, захватывая всё более пространства, не преградил, наконец, выход из хранилища. Пламя мгновенно охватило всё здание, внутренность заволокло густым дымом. Началась паника: одни рвались внутрь, чтобы набрать себе, хотя немного хлеба, другие, задыхаясь, вырывались наружу, просыпая по дороге собранное зерно. И, так, озлобясь до чрезвычайности, и, проклиная друг друга, люди пролагали себе путь – одни внутрь, другие наружу – сбивая с ног задыхающихся, и топча их ногами. И, вошедшие в печь, уже не выходили обратно! Лишь немногим удалось вынести несколько мешков и корзин с зерном. Тогда, иные набросились на поджигателей, или на тех, кто казался таковым, и стали избивать их. И тотчас, началась драка – за те остатки хлеба, которые успели вытащить из огня – в которой участвовали как мужчины, так и женщины.  А, дети… – стоя поодаль плакали, смотря на это! Иные впрочем, которые постарше, в подражание взрослым, стали также драться между собой, с ненавистью и страхом смотря, в глаза друг друга.
        Таковы были, совсем ещё недавние бедствия!

        После всех сих происшествий, городские архонты, настоятельно рекомендовали купеческой гильдии несколько снизить цены на хлеб и другие товары первой необходимости, пока не утихнет народное возмущение.
         Епископ же города, именем Евкратий (муж, досточестный во всех отношениях) совершая ежедневные молебные пения о даровании дождя – внушал также, людям: быть терпеливыми в нуждах, покоряться высшим властям, как от Бога поставленным и, не быть неблагодарными к купеческой братии за то, что они, в столь тяжкое время, не закрыли свои закрома для пропитания города. А, высокие цены, нужны-де, для того, чтобы люди нетерпеливые, и утратившие надежду на Бога, не стали бы скупать по низкой цене хлеб в больших количествах, и не обесхлебили бы город вконец.
          Здесь, надобно заметить, что торговцы хлебом, как и вообще купцы, были люди весьма набожные. Они не жалели средств на строительство нового храма, или на украшение старого. Жертвовали в храмы много драгоценной утвари, и всяких покровов из драгоценной ткани, соревнуясь друг с другом, чей дар был богаче и изысканней; украшали храмы всяким искусством и художеством, с величайшим усердием изыскивая повсюду мастеров и умельцев и, из своих средств оплачивая им труд и проживание. Также, в городе сложился, весьма благочестивый обычай: в дни рождения епископа, богатые и знатные люди города, старались преподнести ему памятный подарок. Так, года два назад, ещё во времена благоденствия, эпарх области, подарил епископу Евкратию, от себя лично, колесницу, украшенную золотом и великолепным художественным орнаментом. А купеческая гильдия, торговавшая с восточными странами, подарила персидский ковёр, весьма тонкой работы. Прочие подарки были менее значительны, но, не менее, внушены благочестивым чувством любви и уважения к своему епископу.         
           Но подарки дарили не только богатые люди. Так, один крестьянин подарил как-то, епископу Евкратию, митру, сплетённую из соломы. Владыка был рад как ребёнок этому подарку, и даже, хотел тотчас надеть её себе на голову но, вовремя спохватившись, водрузил её на голову своего иподьякона стоявшего рядом – мальчика лет двенадцати – найдя его голову, более достойной сего дара. Иподьякон этот, после, во время богослужения, насыпал, зачем-то, в “митру” горящего кадильного угля, что, едва не явилось причиной пожара.
         Но, и епископ, не оставался в долгу у своих дарителей. Вообще, отличаясь благосердием  и всякими щедротами, владыка любил на всякий праздник, как и на свой день рождения, устраивать пиры (он называл их по древнему – Агапы), для всех почётных граждан города, не забывая впрочем, и о простом народе. Для этих целей, на площади, напротив храма, расставлялись многочисленные столы, подвозились телеги с различными яствами и питиями (ячменный хлеб, печёная рыба, сыр, яйца, различные овощи и, много, много пива и вина).
         Почти всегда, подобные торжества оканчивались откровенным пьянством и, как следствие, дебоширством. Но владыку это не расстраивало, скорее даже веселило; он и сам не прочь был, принять участие в каком-нибудь дебоше – удерживало его от этого, разве что, длина его священных риз и, обнаружившаяся вдруг тучность; а может и, память о юношеских подвигах, и образ наставника, стоявший перед глазами.
          Владыка Евкратий происходил из простых людей – отец его был каким-то ремесленником в городе, не то гончаром, не то каменотёсом. Евкратий, ещё в ранней юности, увлекшись подвижничеством, – к великому огорчению отца, желавшему естественно, передать сыну, все свои навыки  и умения, всё своё мастерство, как и он сам наследовал когда-то своему отцу, – ушёл в горы, к известному тогда, и почитаемому подвижнику – Алипию, жившему на востоке страны, и проводившему дни и ночи в непрестанной молитве и посте.
          Вокруг него собралось уже, довольно много соревнителей его образа жизни, когда к их сонму примкнул и Евкратий. Прожил он в горах немало лет. Отличаясь смирением и кротостью, приобретя твёрдый навык в посте и молитве, – так что превзошёл в этом многих, задолго до него пришедших в “гору”, – а также, с усердием прилежа к чтению и изучению священных книг и, внимая мудрости исходившей из уст его наставника – Евкратий, довольно быстро стяжал всеобщее уважение братии, а впоследствии и пресвитерский сан – став, таким образом, первым, в этой стране, монахом священником.
        Спустя несколько лет, умер епископ его родного города. Стал вопрос о выборе нового епископа. Тогда то, и вспомнили все о Евкратии, ибо слава о нём достигла и их. Он долго отпирался, не желая принимать на себя бремя епископского служения, приводя на вид то, своё низкое происхождение то, множество грехов. Но, из-за неотступности просивших, а ещё более, из послушания своему духовному отцу, настоятельно уговаривавшему его не бегать пастырства (на то-де, воля Господня) – со скорбью в сердце, уступил наконец, общему желанию.
        Став епископом, владыка Евкратий удивил поначалу всех, своей суровой аскезой и, живыми, яркими, безыскусными проповедями. Его полюбили все. Простой народ, за доброту и щедрость; купцы – за простоту и общительность; архонты – за то что, владыка умел ценить необходимость и целесообразность их законодательных инициатив. Его стали приглашать всюду. Ни одно мероприятие в городе не обходилось без участия владыки Евкратия: будь то, какое-нибудь празднество, закладка камня под строительство нового общественного здания, или спуск на воду нового корабля; дважды, владыка был ходатаем в городских делах перед самим императором, и оба раза успешно.
         Так, день за днём, год за годом, и владыка втянулся в жизнь города, сросся с нею, стал органическим целым с городом. Город принял владыку, и сделал частью себя. Владыка ощутил вкус города – сладковатый с горчинкой, пьянящий; понял суть бытия власти, чем живёт власть; что способствует утверждению власти, и что – её потере.
         Владыка вполне ощутил всю желанность власти, её заманчивость и      
привлекательность; её абсолютность, и нерушимость; но и, в тоже время – хрупкость власти, её уязвимость, летучесть. Он видел также, что власть всегда находится в руках немногих, сумевших доказать древность происхождения своих прав, указанием на покрытые мхами и лишайниками могилы своих предков – и чем больше мха на могилах, тем менее люди интересуются, сколь прочны основания этих прав. Также – властью обладают люди, сумевшие стяжать огромные богатства – и, чем больше этих богатств, тем меньше люди задаются вопросами, какими путями эти богатства нашли своего обладателя.
        Власть…  Есть что-то сладкое в этом звуке, что-то манящее, притягивающее словно магнит. И, если человека чуждого власти, она скорее пугает, или, кажется тяжким бременем, и ему хочется укрыться от неё, убежать, спрятаться от её тяжёлой поступи и её всепроницающего холодного взгляда то, – для человека вкусившего уже её сладости, становиться почти невозможным оторваться от неё, помыслить себя отделённым от неё. Она становиться для человека как наркотиком, необходимостью, неутолимой жаждой, неосознанным инстинктом. Власть довлеет над человеком. Чем больше человек вкушает власти, чем более хмелеет от её паров, – тем более в нём распаляется жажда. Чем более человек пропитывается властью, тем менее объективны для него, становятся понятия законности и справедливости, – уже сама власть, словно вирус, внедряясь в клетки прикоснувшегося к ней, диктует хозяину как ему должно себя вести в той или иной ситуации, с точки зрения пользы её – власти. Будто, власть  не абстрактное понятие а, некая бесплотная сущность, дух – реющий над сердцами человеков, – демон противления, змий – скользящий в тесно;тах совести. Так что всякий причастившийся власти, тотчас, становится единое с демоном;  и порою трудно бывает различить, кто же из них настоящий – тот ли, который вошёл, или тот, который содержит его в себе, питая своими соками.
        В общем, владыка Евкратий быстро освоился со своим новым положением и, – “забывая задняя и простираясь вперёд, к почести вышнего звания” – он научился ценить доброе отношение к церкви со стороны людей богатых и знаменитых – зная  что, прочность его власти, почти всецело зависит от их благорасположения к нему. Посему, владыка, на всякое внимание с их стороны всегда отвечал взаимностью. На подарки, отвечая подарками, и на пиры, пирами.
        Но всё это было раньше, в былые годы изобилия и благополучия. А ныне – во дни голода и засухи, и всеобщего уныния, было уже – не до пиров. Только, на прошлогоднюю Пасху, после праздничной литургии владыка, по своей всегдашней щедрости, устроил бесплатную раздачу хлеба, из собственных своих запасов. Но, нуждающихся оказалось слишком много (ибо здесь были не только горожане, но, и, жители соседних деревень), так что, хлеба на всех не хватило. Тотчас, начался всеобщий ропот. Женщины, с детьми на руках, стали плакать и умолять владыку смилостивиться над ними, и над их несчастными детьми. При этом они хватали стоявших рядом детей за шиворот и, выводили вперёд себя, выставляя их пред глаза епископа, а младенцев, как бы выбрасывали своих на руках, потрясая ими, плача горькими слезами и вопя во весь голос; иные же, обнажая свои обвисшие груди, жаловались на отсутствие молока. 
        Среди всеобщего смятения и крика владыка, сам едва не зарыдал, от бессилия помочь этим людям. Но, совладав с собою, он обратился к знакомым купцам (бывшим также на празднике), со слезами умоляя их доставить нуждающимся хлеб. Купцы, тронутые слезами своего пастыря и, не менее, требованиями совести – удовлетворили  слёзную просьбу владыки, доставив необходимое количество хлеба. Но, на будущее – настоятельно советовали владыке, не устраивать более, подобных безрассудных раздач, во избежание – возможных произойти отсюда бунтов (подобных вышеописанному, но, случившемуся после сего, так что, купцов можно было бы счесть не лишёнными некоторого провидения будущего) и, душевного расслабления людей.
        Когда же, на следующий день, явилась вновь толпа просителей – состоявшая большей частью из женщин – владыка, приказал келейнику своему объявить людям: что он уехал по делам епархии, и что раздачи хлеба более не будет, за его совершенным неимением; и тотчас, выйдя с заднего крыльца, через сад, епископ сел в свою колесницу и, умчался в неизвестном направлении.
        Впрочем, уже вечером, когда стемнело, он вернулся. И в темноте, едва не наткнулся на что-то, валявшееся на земле, почти у самого входа в дом. Как потом выяснилось, это, что-то, был – труп женщины. Умерла ли она от истощения, или от какой болезни, или попросту, была задавлена толпой обезумевших, несчастных, голодных людей – неизвестно. Это произвело на владыку очень сильное впечатление. В великом смущении, войдя в свой дом, он заперся в своих покоях, и целую неделю никуда не выходил.
        По свидетельству слуги, владыка, в эти дни почти не принимал пищи, пребывая в строгом посте и непрестанной молитве.
       В следующее воскресенье, епископ Евкратий, объявил о совершении сугубых, ежедневных молебствий, о ниспослании дождя и избавлении от голода.

               
                ***


       За время нашего рассказа, отец Александр проделал уже довольно длинный путь.
Но, прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, стоит сказать здесь несколько слов об этом замечательном человеке.
       Происходил он из богатой и благородной семьи. Отец его – Димитрий был, человек в городе весьма известный и уважаемый, одно время бывший даже градоначальником, но, после какого-то конфликта, с некоторыми богатыми и влиятельными гражданами, он оставил эту должность и жил как частное лицо, продолжая, тем не менее, пользоваться всеобщим уважением граждан. Он отличался справедливостью во всех своих делах и начинаниях; всегдашней отзывчивостью к человеческому горю, неудачам и превратностям судьбы и, – неподдельной скромностью, что вообще, являлось крайней редкостью в те времена, в особенности, среди определённого круга людей, отмеченных “богиней” Тюхе, и, даже люди, вполне себе добродетельные, благочестивые и честные, никогда, тем не менее, не упускали случая – “вострубить перед собою”.
        Те же добродетели, Димитрий старался привить и своим детям – Александру и Таисии – сестре отца Александра – в чём и преуспел. Дети унаследовали от отца не только его богатства, но и, все его добрые качества и, не только унаследовали, но и приумножили вверенный им талант.
        О матери отца Александра известно немного, она умерла рано – вскоре, после рождения дочери. Известно только, что она была женщина добрая, тихая и скромная, любила цветы, и церковные службы. Отцу Александру она запомнилась, прежде всего, какой-то невыразимой тихостью; и эта тишина, не оставалась лишь заключённой внутри неё, но, простираясь вовне, наполняла всё, вокруг себя миром и спокойствием. Потому, в её присутствии, никогда не случалось, и не могло случиться, никаких серьёзных конфликтов или ссор, ни чего-либо подобного.
        Димитрий, не поскупился в средствах, чтобы дать своим детям отличное образование. И, отец Александр, к моменту выхода своего на общественное служение имел, весьма обширные познания в разных научных дисциплинах: математике и геометрии, философии и астрономии, риторике и диалектике, юриспруденции, естествознании и медицине, а также, – в античной литературе, поэзии и музыке.
        Но, впрочем, почитая всё это за тлен, ради превосходства познания Христа Иисуса (хотя и не отрицая значения внешних знаний), – отец Александр душою прилежал к изучению священных книг святых пророков и апостолов и, та;инственному богословию; находя в этом для себя великое утешение, просвещение уму своему, и руководство в действиях.
        Итак, после смерти родителей, детям осталось богатое наследство, в виде обширных имений и, всякого движимого и недвижимого имущества. Ни секунды не колеблясь – как распорядиться своей частью наследства – отец Александр – к тому времени он был уже рукоположен в священный сан – употребил его на благие дела: на помощь ближним, нуждающимся в пропитании, в одежде, в крове; на создание приюта для немощных и больных, страждущих различными недугами. И, надо заметить что, благодаря своим познаниям, в том числе и в области медицины, люди – в заведениях отца Александра – не просто обретали временное убежище, пребывая в ожидании смерти, но, получали действительную помощь и, по возможности, совершенное избавление от своих недугов и, разумеется, безвозмездно. Развернув в городе широкую благотворительную деятельность, отец Александр вовлёк в неё немалое число энтузиастов, своих сподвижников, ревнителей добрых дел: мужчин и женщин, людей обеспеченных и обладающих знаниями и – неимущих ничего, кроме сердечного порыва и крепости рук.
        Сестра, во всём разделяла труды брата; с усердием принимая участие во всех его начинаниях, до тех пор, пока не вышла замуж. Тогда, в ней проявилась – дотоле незаметная – необъяснимая страсть к цветам – как и, у её матери. Она не жалела средств, на создание каких-то сказочных по красоте цветников, и сад – окружающий её с мужем, дом, превратился в настоящий рай, она его так и называла – “мой эдем”. Муж её (человек знатного происхождения но, не богатый) души в ней не чаял, называя её в кругу близких друзей, Евой. Почти всегда, её можно было найти, где-нибудь в саду, по самые локти ковыряющейся в земле (впрочем, в этом ей помогали служанки и рабы), либо, просто прогуливающейся или отдыхающей в тени деревьев.
        Возможно, читатель заметит: “раз есть Ева, есть Адам, и есть райский сад – должен быть и змей искуситель”? – Может быть? Но, только не в нашей истории.
        Это увлечение сестры цветами, являлось причиной постоянных упрёков со стороны её брата. Называя это пристрастие “суетой”, он повторял: “ты крадёшь у Христа то, что принадлежит Ему”; “ты закапываешь вверенный тебе талант в землю”; «“взошло солнце, и увял цвет”, так и ты увянешь в делах своих подобно этой траве, но возврати Христу отнятое не по праву, соверши достойную куплю, умножь таланты, и ты процветёшь вечной красотою в Царстве Небесном». Это, и подобное этому, было обычным содержанием бесед брата с сестрой при их встречах. Таисия ничего не возражала на слова брата, но больше молчала, не находя что ответить на эти упрёки. С одной стороны, всецело сочувствуя всему, что говорит брат, привыкши слушаться его во всём, она, в тоже время, ощущала (но, не умела объяснить) какую-то внутреннюю неправоту его.
     Справедливости ради, надо заметить что, Таисия не вовсе отказалась от дел милосердия. Она по-прежнему была отзывчива на чужое горе, по-прежнему много благотворила и раздавала милостыни, еженедельно, после воскресной литургии, устраивала у себя в доме некое подобие Агапы, для всех неимущих. Но появление собственных детей, забота о них и о муже, не позволяли ей всецело, как было прежде, до замужества, жертвовать всем и вся, без всякого счёта. Тем не менее, когда у отца Александра, созрела идея создания лепрозория (одного из главных деяний отца Александра), Таисия не пожалела на это значительных средств.
     Лепрозорий этот находился за городом, на значительном расстоянии, в довольно живописном месте. Посреди густой, зелёной рощи со множеством дубов и кипарисов, и широколиственных платанов, дающих тень и прохладу в жаркую погоду – протекал источник чистой воды, огибавший холм, достаточно обильный для утоления жажды и, для омовения язв и одежд больных проказой. Кстати, выбор места для будущего лепрозория принадлежал тоже Таисии, поскольку, отец Александр избрал поначалу совсем другое место (по своему вкусу), – крайне суровое на вид, почти лишённое растительности, всюду окружённое камнями, с тёмным отверстием пещеры в скале посредине и, главное, не имевшее поблизости источника воды.               
       Итак, отец Александр, выйдя из своего дома, направился именно сюда, в это место печали и скорби – “оазис мёртвых” (как называл лепрозорий епископ Евкратий). Пройдя большую часть города, с его узкими, душными улицами, миновав форум (оставив его слева) с рынком и базиликой апостола Варнавы, отец Александр вышел, наконец, к северо-восточным вратам города, вверху которых, под самой аркой, висела
большая икона Пантократора. Остановившись,  отец Александр сотворил крестное знамение и, вышел вон из города.
      Выйдя, таким образом, на главную дорогу, ведущую в глубь острова, и пройдя по ней значительное расстояние, отец Александр свернул вправо, на узкую тропинку, по направлению к кипарисовой роще (точнее, к тому месту, которое раньше было кипарисовой рощей). В былые годы, до засухи, это место, красотою своею подобилось раю. Основу и центр всего этого места составлял холм, возвышающийся над долиной, у самого подножия которого, рассекая почти пополам всю эту местность, протекал ручей – местами бурный и шумный – словно глашатай торжествующей жизни – широкий, но мелкий, с каменистым дном, который свободно можно было пересечь; местами же – тихий, спокойный и глубокий, как бы задумавшийся над тайной бытия, – пересекать который (в этом месте), было опасно, так же, как невозможно постичь и тайну жизни, разве что – окунув лицо в прохладные воды, насладиться даром, который не спрашивает у тебя – кто ты.
       На холме, величественно вознося полусферу своего купола в небо, возвышалась церковь Богородицы “Очистительницы” – как её нарекли. Церковь, возвышаясь на самой вершине холма погружённого в зелень деревьев, издали казалась как бы повисшею в воздухе, лёгкою, невесомою, а не прикованною накрепко к земле тяжёлым основанием; и, будто сама из воздуха, а не из твёрдого камня, словно изваянная дыханием Духа, невольно, возносила душу зрящего на неё в небо, нагнетая её дуновениями божественных смыслов.
       Ниже, располагался целый комплекс зданий, как жилых помещений, так и всевозможных служб. Ещё ниже, у самого подножия холма, невдалеке от ручья располагались многочисленные огороды. Трудились там, выращивая различные овощи, в основном сами больные люди, способные к работе, но также, и некоторые добровольцы, привлечённые призывами отца Александра, собственным добросердечием, и жертвенным отношением к этим несчастным.
       Надо заметить, кстати, что за всё время существования лепрозория, был всего один случай заражения здорового человека, да и то, по причине совершенного несоблюдения им необходимых мер предосторожности, о которых постоянно напоминал отец Александр. В то же время, известно было несколько случаев полного исцеления от проказы, о чём свидетельствовали и соответствующие записи, ибо все подобные случаи строго фиксировались. А это всё, в свою очередь, способствовало тому, что у многих изменилось отношение как к самой болезни, которая, несмотря на все ужасы своего проявления, оказалась, не столь необходимо-заразной и, не столь прилипчивой, в особенности при соблюдении некоторых правил, – так и, к самим больным, к которым, благодаря убедительности внушений отца Александра, и очевидности самих фактов, многие, стали относиться с большей сострадательностью и с меньшим предубеждением.
       Отец Александр часто приходил сюда, и служил литургию в Богородичной церкви, регулярно причащая больных святых Христовых Таин, что составляло для многих из них великое утешение. Также, подавая пример ухода за больными, отец Александр сам, своими собственными руками кормил их, поднося пищу к их устам, ибо некоторые из них не способны были удержать даже ложку в руке; переносил их с места на место, омывал их раны, и смазывал их маслом; а главное, был с ними приветлив, не гнушался общения и прикосновения к их ранам, и внушил людям не презирать этих несчастных, но иметь к ним сострадание и милосердие.
       Невдалеке от этого места, на противоположной стороне ручья, находилась уединенная пещера. Часто удаляясь сюда, отец Александр подолгу упражнялся в молитве и псалмопении, и нередко, пробыв в бодрствовании всю ночь, встречал с воздетыми руками восход солнца.
       Часто также, посещая это место, отец Александр взбирался на большой камень, лежавший на берегу ручья и, наблюдая за происходящим вокруг, погружался в размышления, либо, просто молился. Вот и сейчас, уже отслужив литургию (да простит мне читатель такую поспешность), отец Александр сидел на своём излюбленном месте и смотрел вдаль, словно одинокая, дикая птица стремящаяся узреть там, в дали, нечто обнадёживающее, но… вид, который представал взору отца Александра, являл собою зрелище, ужасающее в своей безнадёжности.
       Прежде всего, не слышно стало более, привычного, умиротворяющего журчания ручья; место, где он раньше протекал, превратилось в серо-жёлтую, каменисто-песчаную дорожку, вьющуюся среди бесплодной пустыни куда-то вдаль, в небытие. Лишь в утренние часы, до восхода солнца, можно было, с трудом, начерпать небольшое количество воды, перемешанной с землёй и песком, которого едва хватало для утоления жажды. Деревья, по большей части стоявшие без листвы, простирали свои иссохшие ветви – словно костлявые руки мертвецов, вышедших из могил – к небесам – умоляя их о пощаде.  Лишь в низинах, и по берегу бывшего ручья на деревьях ещё сохранилась редкая листва, кое-где зеленели кустики и пучки травы. Но и эта убогая зелень была покрыта пылью и постепенно увядала; листья на деревьях быстро желтили и, по одиночке, уныло, друг за дружкой осыпались на землю, потом скрючивались, превращаясь в хрустящую шелуху; трава, оживая лишь ночью, расправляла свои стебельки и листочки с пожелтевшими кончиками, навстречу ночной прохладе и утренней росе, а, с восходом солнца снова увядала, в бессилии падая на землю под палящими лучами солнца. В других же местах, удалённых от источника воды и на возвышенностях, трава давно превратилась в серо-белёсое, ломкое, перегоревшее сено. Не слышно, и не видно было птиц. Исчезли даже насекомые. Зной и мёртвая тишина наполняли воздух. Одни лишь прокажённые, бесшумно шатались тенями, словно призраки, то тут, то там появляясь и исчезая среди деревьев-скелетов.  Исчез, наконец, тот неестественный контраст, который составляли собою раньше живописность пейзажа и уродство болезни. Теперь здесь достигнута гармония, теперь здесь – ничем неограниченная власть смерти.
         Крайне печальное зрелище, способное породить даже в сильных сердцах, отчаяние.
         Но свойственно ли отчаяние святым? Или, святой, в своей преданности Богу, всецело утверждён в надежде и печаль ему несвойственна? Он, как бы, осязает верою ещё невидимое, но уже грядущее избавление? И, – возопит ли святость, о смертельной тоске!?
         Но взгляните на отца Александра, всмотритесь, в это почерневшее от солнца лицо, в его тёмно-карие зрачки, смотрящие неподвижно куда-то; не ощущаете ли вы, это беспокойство взгляда, не видите ли, сколько в нём печали и тоски, и великой боли, и…  эти густые, чёрные брови, нависшие подобно грозовым тучам, предвестникам бури, над глазами исполненными влаги, готовыми уже пролиться слёзным дождём на иссохшее сердце…– Но, небо по прежнему ясно, на нём нет ни единого облачка, оно выгорело подобно земле, стало тоже белёсым, полинявшим, лишившимся своей естественной, глаз радующей голубизны. – А, эти вертикальные, глубоко врезанные морщины над переносицей, будто высеченные резцом в камне – о чём они говорят вам? И вновь этот взгляд – ищущий, за что бы зацепиться надежде, но взгляд цепляют лишь сухие бесплодные сучья деревьев. Но вот, наконец, отец Александр опустил глаза, его взгляд лишился сразу всех эмоций и чувств, осталась только бездонность, и он, стремительно погрузился в эту глубь, как опытный ныряльщик, внутрь себя, – возможно там, в тайниках души, больше оснований для надежды. 
       Автор вовсе не стремится проникнуть в душу этого великого человека, нет, он просто пытается предостеречь благочестивого читателя от ложной мысли, что святость – это некая тихая гавань, защищённая со всех сторон от бурь и пагубных ветров; будто святость уже недоступна для страстей, сомнений, колебаний, и даже обычных немощей, свойственных человеку (того самого, что мы именуем чертами характера); будто святой, стоит над, миром человеческих страстей, а, не бедствует вместе со всеми в той же утлой ладье, угрожаемой теми же ветрами, тою же свирепой пучиной, подводными камнями, водоворотами и прочими бедствиями. И, о, если бы! – мы знали как близко, стоит каждый человек к святости! сколь, не далека Она от него! И, как далёк святой от мысли, о своей безопасности; как далека Святость от того, кто обезопасил себя мыслью о собственной праведности! Ибо Святость ищет, не многолетних подвигов и борений, а мгновенного изволения – здесь, и сейчас; и только во мгновении его сила и величие; равно как, и греховность – не в том, чтобы погрязнуть в страстях и пороках, а в том, чтобы никогда не желать от них избавиться, и блажен – кто не утратил сего последнего изволения.
        Как много святости вокруг нас, не замечаемой благочестивым взглядом и, как много “святых”, утративших свою звезду, и бедствующих, подобно неопытным мореходам, в непостоянной бездне своих душ.
        Сколь многие, с великой дерзостью, пустившиеся в морское путешествие на больших, оснащённых кораблях, с гербом великой империи, на вздувшемся от ветра полотне белоснежного паруса, готовые к приобретению корыстей, открытые мечтам о новом обладании, пережившие два, три шторма, благополучно разрешившихся нежданной рвотой, миновавшие, в неколебимом чувстве, не замеченные ими рифы,  выплывшие, сквозь скользкие туманы, навстречу утренней заре, осиявшей их очи светом нового дня, в ввиду зеленью покрытых великих островов и – возомнившие уже было о себе, как о великих первооткрывателях далёких земель, вдруг… откуда не возьмись, из-за возвышающегося утёса покрытого густым лесом, на утлых ладьях, никому неведомые доселе, им навстречу, словно из небытия, выплывают гордые своими деяниями, и скромные в своём неведении – “варвары-викинги”…

         Да простит мне читатель, мои метафорические отступления (что поделаешь, таков уж мой стиль).
         Ну а, отец Александр, перевёл уже взгляд изнутри себя, вовне. Его внимание, привлекла фигура человека, подошедшего в это время к ручью. Это была женщина. Скорее даже… юная девушка, впрочем… В одной руке она держала кувшин, в другой – подобие ковша. Она пришла сюда почерпнуть воды, хотя, наверное знала, что воды здесь нет. Одета она была в платье, изначальный цвет которого – от палящего солнца, и налипшей пыли на подоле – был неузнаваем – оно казалось, какого-то, серо-жёлтого оттенка, под стать земле. По крутой тропинке, девушка, осторожно опустилась на дно бывшего ручья, и стала энергично с помощью ковша рыть песок. Вырыв довольно глубокую ямку и, немного подождав, пока ямка наполнилась, она стала зачёрпывать воду и выливать её в кувшин, горлышко которого предварительно было обёрнуто тканью. Потом, зачерпнув полный ковш влажного песка, она вывалила его на ткань и, собрав её в узел, держа одной рукой  над кувшином, другой стала мять его, прижимая к колену, наподобие сыра, отжимая из него влагу. С того места, где сидел отец Александр, не было видно, получалось ли у девушки нацедить хоть немного воды. Тем не менее, после нескольких отжиманий, девушка вывернула песок и, зачерпнув очередную порцию, из углубления вырытого прежде, проделала всё тоже, что и в первый раз. Неоднократно проделав эту операцию, девушка, поднялась, наконец, во весь рост, привесила ковш к поясу, которым была опоясана, подняла кувшин на плечо, и повернулась, чтобы идти обратно. В это мгновение – когда луч солнца скользнул по лицу девушки, осветив его – отец Александр заметил ту необычайность, которая смутила его в первый раз. А именно – характерные пятна на лице девушки. Она была больна проказой.
          Совсем ещё юная, как бы только начавший разворачиваться бутон, и вот – уже увядает, от нечаянного прикосновения заразы. В чём повинна эта душа, что сотворила в столь юные лета, – что Бог всемогущий, Украситель вселенной, щедротами Своими усы;павший мироздание – налагает на неё, и столь безапелляционно, – эту печать стыда, знамение отверженных?
       Отец Александр, много и часто размышлял о подобных вещах – о смысле жизни, и смерти, и о том, почему людям посылаются такие тяжкие недуги, как проказа, или почему, целые народы, в том числе невинные дети, страдают от голода, засухи, и прочих бедствий. И хотя, не единожды святые, на подобные вопрошания, получали один ответ, вроде: “себе внимай, а то – не твоя забота”, или: “где ты был, когда Я полагал основания вселенной…” – тем не менее, люди, в том числе и святые (по крайней мере, покуда ещё не знают о своей святости) не перестают задаваться подобными вопросами. И, толи действительно, Господь не желает раскрывать Свои тайны Своим же, как бы боясь, что человек узнает нечто такое, чего ему лучше не знать; толи, человеческий разум слишком слаб для подобных откровений. Или, – святые, отчаявшись получить ответ от великого безмолвия Бога, решили обезопасить своё доверие Богу подобными выводами, сказав в сердцах своих: “бойся Бога, и заповеди Его храни… а что сверх этого, то от лукавого”. Как бы то ни было – человек пытлив по природе своей. А значит, эта пытливость, и стремление к знанию, неотъемлемая часть образа Божия в человеке, или – Божьего замысла о человеке. А значит, человек никогда не перестанет задавать вопросы о сути бытия, о значении собственной жизни, о бедствиях постигающих род человеческий, и об их абсурдности, и, о том – почему смерть, всегда нечаянна, и, никогда не умолима.
       Не пытаясь, в подробности изложить направление мысли отца Александра (тем более что это и невозможно – проникнуть в душу другого человека, да ещё жившего сотни лет назад), всё же попробуем (ибо того настоятельно требует общий ход повествования), хотя отчасти, в общих чертах (разумеется, добавив нечто и от себя, будем честны) дать понятие читателю о внутреннем мире отца Александра и его взглядах на жизнь.
       “Если грех – причина болезни, то отчего страдают невиннейшие? Ужели они – беспорочные жертвы, приносимые для того лишь, чтобы этот мир, мог продолжать своё жалкое существование? А, жертва Христа? Неужели она оказалась несовершенной и недостаточной, для искупления грехов мира? она – которая единственно и могла быть жертвой – ибо кто ещё может даровать жизнь, кроме Самой Жизни?! И что есть жертва, как не дар?! И после Этого, ещё требуются жертвы? – Но, они – участники жертвы Христа, Его со-жрецы, и награда их, равна их благородству! – Но, разве жертва может быть бессознательна и безвольна? – Нет, но – это сатана клевещет на святых. Он говорит, что, при благополучии праведность людей не надёжна, лишь прошедшее горнило испытаний заслуживает доверия. – Но, неужели Бог, только для того чтобы, оправдаться перед этим бесстыжим ангелом, готов подвергнуть праведника и даже несчастных младенцев, безжалостному истязанию? – Но – праведники и младенцы получат награду и воздаяние, в Царстве Небесном, несравненно превосходящие всякую временную скорбь? – Но, разве несправедливость, после этого, перестанет быть несправедливостью? И не превращается ли правда, таким образом, в торговлю”?
        О, благочестивый читатель (автор наивный идеалист, поэтому убеждён, что все его читатели благочестивы), не спеши с выводами и обвинениями в безбожном и неправедном образе мыслей; вспомни хотя бы праведного Иова – как он обращался к Богу, и что ему возражали “друзья”. Посему: не всякая “неправда” – неправедна, и, не всякая “правда” – оправдана. Порою, из уст святых исходят слова, которые, люди сведущие в законах, могут расценить как богохульные, но слова эти, не что иное, как искренний вопль болезнующего сердца. И там, где книжник видит лишь нарушение канонов – там часто, Бог беседует, со своими пришедшими в совершенный возраст детьми. И, где иной, в рабском сознании, в трепете склонив колена, и прижавшись челом к земле – молит Владыку о помиловании и прощении проступков, и приемлется его молитва вне всяких сомнений (так мать, наказывая нашкодившее дитя, поставивши его в угол, уже через мгновение, в забвении прошедшего, одаривает его мороженым “эскимо”) – там, от другого, Бог не приемлет рабской покорности, но говорит ему: “поднимись с колен, и стань на ноги твои прямо, как муж, и Я буду говорить с тобой”.
       Но мы опять уклонились от повествования. Между тем, отец Александр, – смотря вдаль, в  том направлении, где за сухим кустарником не бросающем тени, скрылась несчастная девушка, – продолжал размышлять,  о бедственности мира и всеобщем трагизме бытия. И эти мысли, накатываясь одна на другую, подобно морским волнам, медленно, но неумолимо, с неумолкаемым шумом, размеренно ударяясь о скалы неведения, – обнажали собою, прежде неведомую, несокрушимую непостижимость бытия! И в этой непостижимой несокрушимости, отцу Александру, со всей отчётливостью явлена была вся трагедия мира: словно в красном граните, отпечатались в ней – будто очертания некогда живших существ – судьбы множества человеческих жизней. Случайность бедствий, их коварная нецелесообразность и неоправданность, абсурдная бессмысленность, мертвость небытия! о, как она вторглась в пресвятую жизнь?!!
        Когда-то (во времени ли? впрочем, не важно?) она – словно сок (или яд?) вошла во все жилы созданья – неосторожным вгрызанием зубов в плоть и кровь познания, предложенного как дар, но украденного как слива, с праздничной трапезы в честь дня рождения!
       И вот: вместо дара “богов” – ты повержен голым во прах.
       А может, не было никакого “когда-то”? Может, мы сироты заброшенные в бытие из Ниоткуда, блуждающие среди терний и обрывов, стремнин и ухабов незнаемого нами мира; ищущие пути Туда, и неуверенные, есть ли этот путь; говорящие: “здесь наш дом”, и, не успев заикнуться, тотчас покидающие его, увлекаемые смутной надеждой, как бы знающие, и пребывающие в неведении. Мы ищем то, чего не теряли, жаждем нового и неизведанного; пытаем, неиспытанное нами прежде, алчем большего (и в этом наша суть), даже Недостижимого; и желание наше, сильнее наших знаний.
       Так кто же Он – Царь славы, явившийся неузнанный к Своим; оставивший Свою корону и порфиру, и облекшийся в рубище пристыженной человеческой природы, ставший как один из странников этого мира (подлинный Странник, среди Своих домочадцев)? Он постучался у запертых ворот, словно запоздалый гость, и никто не хотел отворить Ему, ибо боялись, – ведь солнце уже зашло, и зажглись ночные огни.
       В мир, охваченный буранами грехов и смерчами страданий, закручивающих в своих смертоносных вихрях трепетные жизни – ворвался тихий весенний ветерок, ценою своей жизни усмиривший бесстыдство всепоглощающей бури. Его жизнь явилась залогом нашего изменения. И пусть бушуют ещё ураганы – мы уже знаем, что зима всего лишь время, а не вечность, явление, а не суть вещей.
       Только Христос, и Его жертва осмысляли для отца Александра бытие мира, и искупляли его страдания (в том числе, страдания). Мир, космос – в представлении отца Александра, не мёртвый механизм, созданный и запущенный Великим Механиком, и доныне действующий а – скорее живой организм, как бы рождённый из недр Божества (ибо Бог творит с любовью), и взлелеянный Им, как дитя любящей матерью но, который поражён неисцелимой болезнью, – по чьей ли то небрежности, или чьему то злому умыслу, или потому, что это неизбежно. И Христос, как искусный врач, не гнушающийся больным и его болезнью, Сам – имея в Себе Самого Себя – стал частью отравленного мира, стал человеком (безвозвратно и бескомпромиссно) и, воспринявши в Себя все яды, силою Божества, подвергнув их испытанию и истреблению в Собственном Теле, – даровал нам Себя как Божественное противоядие, исцеляющее всякий недуг, и всякую язву.
       “Болезнь”  же, никем не придумана, и, не явилась следствием, чьей либо злой, или же благой воли; она – следствие самой жизни, как её часть, но – не её необходимость. Она – часть жизни, хотя сама и не жива, побочный продукт, отравляющий производителя – следствие жизненной дисфункции. Христос, даровал нам здоровье, то есть жизнь в её полноте, без мёртвой её, не необходимой части.
      У страдания нет безусловной, необходимой, нравственной причины. Причина страдания (как и самой смерти) – несовершенство самой жизни, обусловленной ли её незрелостью, или утратой чего-то Важного, или… “И всё же, почему… “
      – Отец Александр!
      – Почему…
       ;  Оте-ец Алекса-а-андр! – Отец Александр обернулся. В нескольких шагах от камня, на котором он сидел, внизу, слева от него, – стоял белобрысый мальчуган, с несколько испуганным выражением лица.
      – Владыка Евкратий сказал, чтобы вы поспешили вернуться в город, чтобы успеть на всенощное бдение.
      – Хорошо, я сейчас иду – ответил отец Александр, и, поднявшись, стал спускаться на землю, ступая осторожно по гладким, зыбким камням.
       Он ещё не спустился окончательно, как мальчик, счастливый, от ощущения благополучно исполненного долга, уже мчался во весь дух, прочь от этого места, внушающего ужас. Через некоторое время мальчик обернулся и, видя как вдалеке, мелькает среди деревьев светлая одежда отца Александра, вполне убедившись, что поручение исполнено в точности, пустился бежать ещё прытче, с лёгкостью свойственной только детям. Конечно, выбежав из этой мёртвой рощи, он остановиться, на безопасном расстоянии от неё, отдышится, утрёт пот с лица рукавом грязной рубашки, и пойдёт, не торопясь, ступая по пыльной дороге и, найдя сухой прутик, будет им стегать по дороге, поднимая облачка пыли. Но пока он в пределах этого, как бы мёртвого царства, ему казалось, что нужно как можно быстрее покинуть его границы, дабы зараза, поселившаяся здесь, ненароком не пристала к нему, и ему не пришлось бы остаться здесь навеки.
       

         Погружаясь всей стопой в горячую пыль дороги, отец Александр шёл, и смотрел вдаль, на бегущего мальчика, и задумался о его судьбе, о его прошлом и его будущем.
         Мальчик этот был сирота. Его мать не прожила и года после его рождения, умерев ещё совсем юной, кое-как вскормив его, и оставив на попечении безутешного отца. Впрочем, вскоре, отец его женился вновь; и хотя, мачеха оказалась женщиной недурной, искренне заботившейся о нём, старавшейся всячески заменить мальчику родную его мать, – зато, в отце произошла сильная перемена, он невзлюбил мальчика, будто то был не его родной сын. Когда мальчик стал подрастать (кстати, звали его Харитон), отец немедля стал приобщать его к труду, он брал его всюду – в поле ли, в лес, на любую работу. Малейшую погрешность и детскую неловкость, исправляя железными подзатыльниками, а неспособность и недостаток силы, грубой бранью.
       Тем не менее, Харитон любил отца. Он часто вспоминал, как однажды, весной, они с отцом были в поле, был ясный погожий день, они пахали землю, отец шёл за плугом, а он помогал, идя впереди, и подгоняя скотину; потом, когда наступало время обеда, приходила мама (так Харитон называл мачеху, поскольку родной матери не помнил), приносила еду, они садились втроём, где-нибудь с краю поля, на мягкой траве, подложив под себя верхнюю одежду. Мама доставала из корзины тёплый, душистый свежевыпеченный хлеб, разламывала его, подавала один кусок, который побольше, отцу, а другой, поменьше, ему, затем наливала  в чашку молока, для него –
отец пил прямо из кувшина – и они ели. Мама смотрела добрыми, улыбающимися глазами то на него, то на отца, что-то говорила, гладила его по голове, и отец, в свою очередь тоже, улыбаясь, трепал его волосы своей широкой жёсткой ладонью. – Эти редкие мгновения, из его раннего детства, были самыми счастливыми из того, что Харитон помнил. 
       Но однажды, – это случилось на второй год засухи, как раз в тот день, когда  в городе произошёл бунт, была убита купеческая семья и сгорело зернохранилище, о чём было сказано выше, –  так вот, родители Харитона также принимали участие в этом мятеже, неизвестно правда сколь активное участие, известно только, что сгинули они во всей этой сумятице, скорее всего, сгорели внутри хранилища вместе с прочими несчастными. Харитон тоже был там, ибо отец, как уже сказано было, брал его с собой всюду. Он находился поодаль, в толпе прочих детей, поэтому остался невредим, и не видел, как погибли его  родители. Увела его оттуда, и некоторых других детей, какая-то женщина. После, так как ни на второй, ни на следующий день родители не объявились и, предположив худшее (а затем, и уверившись в нём), женщина отвела мальчика к епископу, объяснив ему суть дела, – ибо своих детей у неё было четверо, муж уже год как помер и, в таких обстоятельствах лишний рот оказывался совершенно некстати. Епископ Евкратий принял мальчика хорошо, тем более что тот оказался смышлёным и, способным к исполнению различных поручений. Таким образом, Харитон оказался в большом, просторном епископском доме.
       “Да, сейчас он весел и беззаботен, – думал отец Александр. – Но что происходит с ними, с этими мальчиками, потом, со временем, с этими детьми, прислуживающими у Божественной трапе;зы? Сейчас они робки, скромны, послушны, внимательны к происходящему, но пройдёт немного времени, и вот, появляется откуда-то спесь, лукавство, наглость во взоре, и дерзость в речах и во всём их поведении? Даже с маститым священником они ведут себя дерзко, а, если священник молод и неопытен – пощады от них не жди! Что с ними происходит, с теми, коим уподобиться повелел наш Господь? Почему, и чем?! – наша святая Церковь, так развращает этих детей; вместо того чтобы прививать им благоговение к святыне, воспитывать в них святыню – церковь взращивает в них наглость, лукавство, и чутьё дельца…” В это мгновение послышался звон церковного била, созывающего народ на всенощное бдение, и отец Александр ускорил шаг.

                ***
          
          Из храма, доносилось эхо церковных песнопений. Вот, запели “трисвятое”: “;-;;-;-;; ; ;;-;-;;…” начавшееся, где то в центре собора, оно вдруг вздулось и взорвалось ввысь и в стороны, и подобно морской волне с великой силою ударившись о стены базилики, вырвалось сквозь распахнутые врата наружу, накрывши собою всех стоявших вне стен храма, и вот… не стало уже стен, они словно растворились в волнах пения, и весь ночной город, до последних уголков своих, охвачен стихией… “;-;;-;-;; ;;;;-;-;-;;;…’’и когда в храме пелся ужу другой стих, улица ещё продолжала со слезами и воодушевлением вздыхать молитвою …;-;;-;-;; ;;;-;;-;-;;;… эхом взлетающею в ночное небо… ;;;-;-;;-;; ;-;;-;-;… ;;;-;-;;-;; ;-;;-;-;…

        Люди усердно посещали храмы в эти дни; мужчины и женщины, толпами устремлялись к своим святыням. В предвоскресный же вечер, и последующую ночь базилика святого апостола Варнавы переполнялась настолько, что не могла вместить всех пришедших на молитву; ими наводнялась вся обширная площадь, окружавшая храм, и прилегающие улицы. Люди молились, плакали, стенали, сокрушаясь о своих грехах, следствием которых была засуха, как о том непрестанно напоминал в своих проповедях владыка Евкратий, вопреки обычаю своему говоривший в эти дни много и со страстью. Владыка говорил возбуждённо, его голос дрожал и, по временам срывался, и те, кто стоял близко, видели, как порою дрожали руки епископа. Владыка обличал, обличал строго и беспощадно, доставалось всем, даже богатым и властным. Впрочем, владыка говорил столь туманно и обще, что слова обличений, адресованные богатым, с равным основанием можно было отнести и к последнему нищему. Вот, небольшой отрывок из его проповеди, сохранившийся благодаря усердию скорописца: “…и мы согрешили, и Творец не замедлил явить Своё правосудие. Но и доныне, в виду великих бедствий постигших нас, мы ещё продолжаем прилагать грехи к грехам нашим, умножая меру их, и умножая тем самым и меру гнева Божия разразившегося над главами нашими. И видя братий наших бедствующих более нас, мы продолжаем затворять от них сердца наши, исполненные любостяжания, и руки наши от благодеяния им. И что ещё ожидает нас, если не покаемся, не огонь ли смешанный с серою ниспадёт на главы наша, чтоб погребсти нас вконец под слоем пепла. Но, доколе есть время, смиримся, вспомним слова пророка, сказавшего: «кто имеет две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же…», и вот, я говорю вам, стоя на этой кафедре, не будем пренебрегать нуждами ближнего, но кто имеет, хотя хлебную корку, разломи её надвое и отдай не имущему…”. 
       И люди слушали и внимали, словам своего пастыря, внимали и плакали, и каялись, воспоминая свои прегрешения, действительные и мнимые. То тут, то там, слышались восклицания, громкие воззвания, и тихие всхлипы женщин и пронзительный плач детей. И весь город словно наполнялся стоном.
      

               

       Уже под утро, отец Александр вернулся домой, и, не смотря на долгий опыт и навык в посте, его мучил нестерпимый голод, и ещё более томила жажда. Он съел несколько фиников, оставленных нетронутыми со вчерашнего дня и, с жадностью выпил чашку тепловатой воды. Пройдя во внутреннюю комнату и затворив за собой дверь, он сотворил обычные молитвы и, по обыкновению, не раздеваясь, лёг на постель, чтобы на короткое время забыться сном.
       И было ему видение…

               
                ***

      
          Утром, вставши ранее обыкновенного, отец Александр куда-то спешно направился. Миновав ряд улиц, он очутился на рыночной площади. Несмотря на официальный запрет торговли по воскресным дням, и на ранний час, здесь уже было достаточно людей. Пробежав торговые ряды, отец Александр наткнулся в конце на какого-то старика, несущего большую вязанку дров (видимо на продажу). Он удивился: ему показалось знакомым лицо и фигура старика. “Кто он?” Отец Александр хотел, было уже, остановить его, чтобы расспросить – кто он, и чем занимается, и почему он может знать его. Но, в это мгновение, старик повернул к нему лицо и… словно вспышка – взгляд старика. Обычное старческое лицо, обветренное, в морщинах, но, его взгляд, по-детски лёгкий и ясный! Старик прошёл мимо… Тогда, отец Александр, как бы вспомнив что-то, пошёл дальше своей дорогой, всё убыстряя шаг. Он спешил на епископский двор.

       Дом епископа располагался на небольшой возвышенности, почти в самом центре города. Его обширный двор был окружён невысокой каменной оградой, резко обрывавшейся колоннадой портика, украшавшего фасад здания и две его стороны, и уводившего в сад, расположенный сзади дома. В обширнейшем и великолепном саду произрастали различные плодовые деревья: оливы, миндаль, гранат, рожковые деревья и виноградные лозы, впрочем, большей частью, сад состоял из не плодовых деревьев, росших в хаотическом порядке, будто насаженные не человеческой рукой, а, по собственному произволу избравшие этот сад для своего обитания; впрочем (и это всего вероятнее), сад действительно возник на месте дикой рощи, по какой то необъяснимой причине оставшейся нетронутой человеческой прихотью.
         В былые времена сад, представлял собой дивное зрелище, особенно в пору своего цветения, а в жаркие дни, доставлял столь желанную прохладу и тень. Но за годы засухи, сад изменился до неузнаваемости: теперь, он уже никого не мог защитить от безжалостно палящего солнца, напротив – сам был обжигаем его лучами. Казалось, ещё немного и, сухие ветви вспыхнут на раскалённом солнце, и, сад превратится в груду пепла. Только кое-где, на немногих деревьях, ещё оставались убогие, скрюченные листочки (владыка Евкратий, до последнего времени заботился о саде, ибо любил его, с великим трудом добывая воду для полива).
         Но встречал посетителя не живописный сад, а – массивный, белокаменный фасад дома, окружённый рядом высоких колонн, – приводивший в замешательство и растерянность, всякого входящего, своей нерушимой помпезностью, и неколебимой вычурностью, какой-то грандиозной нелепостью архитектурных сочетаний. И, если в саду, всегда господствовала природная, спокойная, утишающая душу небрежность, то – весь передний двор отличался, предельной искусственностью, и колющей угловатостью.   
         Войдя в дом, и пройдя в приёмную епископа, отец Александр, по обычаю сотворил молитву, после чего, взаимно приветствовав друг друга – епископ и священник сели.
        – Ну, с чем пожаловал, отче? – произнёс епископ, недоверчиво вглядываясь в фигуру отца Александра – не часто ты посещаешь нашу скромность! – Отец Александр взглянул в лицо владыки Евкратия, но тотчас отвёл взор в сторону.
        – Нынешней ночью, было мне откровение – сказал отец Александр. И он рассказал епископу всё что видел, всё, что ему было открыто…
         Выслушав рассказ отца Александра, владыка Евкратий, сдвинув брови, встал, сделал несколько шагов в сторону огромного окна, расположенного за спиной у отца Александра и, простояв так с минуту молча, наконец, ответил, с некоторой досадой в голосе:
       – Отец Александр… не мне тебе говорить о бесовских кознях, о всяких лживых мечтаниях, ты ведь человек опытный в духовной жизни, умеешь, что называется испытывать духов, от Бога ли они, и… я всегда признавал тебя за человека трезвого в подобных вещах… 
      – Да, знаю отче, – сказал отец Александр. Он также встал и, повернувшись к епископу, продолжил:
      – То, и не было, обычным сновидением, ибо я не ощущал в себе этой обыкновенной сонной беспомощности, напротив, тотчас проснувшись, я ощутил – необыкновенную ясность ума, и покой всех чувств, а главное, уверенность. Тем не менее, я тотчас встал на молитву, но и молитва не поколебала этой ясности, а ещё более утвердила меня в истинности видения… 
      Отец Александр замолчал. Некоторое время продлилось общее безмолвие. Наконец епископ, несколько колеблясь, промолвил:
      – Ну, хорошо… хорошо … будь по твоему… Что уж, нам теперь… утопающий, и за соломинку хватается… ухватимся и мы… –  с горечью заключил владыка Евкратий.
     Уже на выходе, отец Александр вдруг обратился к епископу:
     – Отче… когда я сюда шёл, мне повстречался один старик, неподалёку от рынка, он нёс вязанку дров, видимо на продажу, мне он показался необычным, лицо такое… благообразное… не знаком ли он тебе?
     – Нет, не знаком – с досадой ответил епископ. И отвернувшись к окну, более ничего не ответил…


                ***


      И настал день. Очень рано, задолго до восхода солнца – базилика святого апостола Варнавы наполнилась народом. Епископ, и все священники города, и даже окрестных селений, и весь клир, и простые люди собрались в столь ранний час, чтобы стать свидетелями чуда. Впрочем, большинство смутно представляли себе ожидаемое событие; прошёл только неверный слух, будто владыке Евкратию, было-де,  намедни, какое-то откровение от Господа, услышал-де, Господь молитвы церкви, и сменил свой гнев на милость, и что – сегодня пойдёт дождь; иные уточняли при этом, что должен-де, в город придти кокой-то святой человек, и что, его то мы все и ждём, и он-то, и умолит Господа о ниспослании дождя. В общем, толком никто ничего не знал. Многие явились просто по привычке к молитвенным собраниям, которые были часты в последнее время; некоторые пришли из любопытства, привлечённые необычностью прошедшего слуха; было немало и таких, которые вообще не знали, зачем они пришли. Из священников отсутствовали только трое: один – ещё третьего дня – отплыл в Константинополь, с ходатайством к императору о вспомоществовании бедствующему городу; другой – старый священник, совершенно разбитый болезнью, – был прикован к постели; наконец третий – отец Александр, непосредственный виновник всего этого многочисленного сборища – отсутствовал по неизвестным причинам. О причинах отсутствия отца Александра шли разные толки: одни утверждали, что отец Александр был отпущен епископом Евкратием  с каким-то важным поручением к императору (возможно, они спутали его с тем священником, который третьего дня отплыл в Константинополь, поскольку того тоже звали Александром); иные же (коих было большинство) уверенно заявляли, что отец Александр никуда не уплыл, и не уехал, а благополучно пребывает в своей “обители”; при этом, одни говорили что, отец Александр не явился из страха быть уличённым в лживых видениях, и даже (?), в организации бунта, направленного на свержение императорских ставленников, и объявлении города свободной республикой; другие же, в свою очередь, опровергали подобные заявления, как абсолютно необоснованные, говоря напротив что – отец Александр великий молитвенник, и что, именно он явится ныне в наше собрание в качестве спасителя и заступника пред милосердным Господом, наконец, что лишь по скромности и великому смирению он не объявил об этом заранее и, по смирению же, доныне, медлит своим приходом; наконец третьи (основывая своё мнение на твёрдых доказательствах) убеждали прочих что, так называемый “отец Александр”, пребывает в жесточайшей прелести, и что епископу, нужно, наконец, набраться мужества, дабы принять соответствующие меры, противодействующие разрушительной деятельности этого человека.
           Такие толки ходили среди священнослужителей об отце Александре, впрочем, большинство всё же, уважали и чтили его. 
      

           И послал епископ служителей своих ко вратам города, называемым великими; дабы первого входящего ими, тотчас привести в собрание.
          Долго никто не появлялся. Но вот, когда первый луч восходящего солнца скользнул по верхам городских зданий, вдалеке, в полумгле мелькнула фигура.
          – Вон, кто-то появился – сказал один из служителей.
          – Да, вижу – ответил другой.
         Через некоторое время можно было разглядеть старика, несущего за спиной вязанку дров. Он шёл не торопясь, заметно склонившись под тяжестью ноши. Его лицо и взор были обращены к земле, и он не видел собравшейся у ворот города толпы. То были, двое служителей епископа, и куча простых зевак успевших собраться, чтобы поглазеть на предстоявшее зрелище. Лишь приблизившись к вратам, и услышав шум и оживлённый говор людей старик, – с видимым усилием приподняв голову и, увидя какое-то беспорядочное сборище у ворот – удивился, и, всматриваясь во всех этих людей, пытался понять для себя, что бы это значило. Но, не заметив никакой видимой опасности или препятствия – да и, к тому же, тяжёлая ноша на плечах, не позволяла долго держать голову прямо – старик, наконец, опустил голову и, равнодушным шагом побрёл дальше к своей цели. 
           Но вот, до его слуха донеслись голоса двух людей переговаривающихся друг с другом, и явно приближающихся к нему:
           – Он же сказал “первого входящего”…
           – Ну, это на твоей совести будет… Приведём этого деда… представляю, как отреагирует владыка… И вообще, ты знаешь для чего мы должны его привести?
           – Интересно, а кого ты ожидал здесь увидеть – Архистратига Михаила?..
           – Ну, хотя бы отца Александра.
           – Отец Александр никогда не ходит этими вратами, и все это знают.
           – Ладно, смотри сам…
           И приблизились к нему, и взяли его:
           – Пошли дед с нами – сказал один из них – да  брось ты эти дрова, они тебе не понадобятся. – И человек, резким движением, сбросил вязанку с плеч старика.
           – А-ах! – воскликнул старик от боли, едва не вывихнув руку. Вязанка с шумом грохнулась на землю, верёвка развязалась и дрова рассыпались по дороге.
          Подхвативши старика с обеих сторон под руки, служители торопливо повели его под арку городских ворот.
      – Ну, куда ж… что ж это… – лепетал старик, быстро перебирая босыми ногами, тщетно пытаясь поспеть за шагом своих провожатых. – Я ж… ничего… – старик заплакал – что ж это… я ж, ничего… дровы… я ж, ничего…
      По иссохшим, опалённым солнцем щекам его, текли слёзы, росою ниспадая на седую бороду. “Я ж, ничего”, продолжал бормотать старик, “что ж будет теперь”, но, никто его не слушал.
      Когда они проходили под аркой, раздался чей-то громкий смех; кто-то, демонстративно шумно сплюнул и выругался; иные, стали поддакивать ему, кивая головой, кто-то, что-то пытался им возразить, на что первый, махнув рукой, начал браниться ещё громче; его пыталась устыдить какая-то женщина, но, безуспешно – разве что, шум и крики стали громче. Были среди толпы и такие (в основном женщины), которые, умилённо взирая на старика, плакали, и, как-то странно причитая, говорили ему вслед: “помолись ужо миленький, не погнушайся грешными, поплачь за нас пред Господом”.
      И так вели его, сквозь всё более и более сгущающуюся толпу людей. Многие, слыша шум, выбегали из домов. Многие не знали причин этого странного шествия, думая, что поймали какого-то преступника.
      – А, хтой-то?.. – спросил один.
      – А кто его знает?..  дед какой-то…  Может убил кого, или поджог что…  третьего дня, на той стороне горело что-то…
      – Да, кого он убил, – начал третий – он сам еле ноги тянет…
      – Того и тянет, что душу загубил… совесть небось, у всякого имеется – сказал четвёртый.
      – Что вы несёте, да это молитвенник наш, не слыхали разве… – возразил пятый.
      – Молитвенник… сейчас этих молитвенников развелось…  куда ни сунься, всюду молитвенник…  и не тронь ни кого…  а толку что…
      – Ну, ты Бога то не гневи, сам то, давно в церкви был?
      – А что мне церкви…  Жена вот, в прошлом году ещё помёрла, уж, на что была молитвенница, и слова дурного от неё никогда не услышал… да двух деток, – человек прослезился – одного за другим схоронил…  души то всё невинные…  а ты мне – церкви…
      – Оттого и беды все наши, что Бога забыли – сказала какая-то женщина – каяться бы надо, в грехах…
      – Бога?.. а ти есть он – Бог этот?..
      – Ну, ты… знаешь что…

      – Говорят, отец Александр придумал всё это…  видение ему будто было…
      – А, куда ж он тогда подевался, раз сам придумал?
      – Ты отца Александра не трожь, – он святой!..
      – Раз святой, чего ж он сам Бога то не умолит?
      – А то, Богу ведомо…  Павел вон…  тоже молился, да Бог не слушал его…  Бог то, Он знает – как оно…
      Так,  люди спорили и шумели, доказывали что-то друг другу – на протяжении всего долгого их пути к храму – каждый по своему объясняя себе и другим, происходящее.
      Какая-то женщина, плача, в порыве благоговейного чувства, сняла покров с головы своей, и подложила его под ноги идущим; но, почти никто не обратил на это внимания, и не последовал её примеру. Кто-то, что-то бурчал себе под нос; кто-то, завопил во весь голос, о всеобщем безумии; ещё иной, с лысиной на голове, завидя простоволосую женщину, тотчас подскочил к ней и предложил пойти с ним…
      Старик, поначалу почти без умолку твердивший “что ж будет теперь” и “ я ж ничего”, поняв, наконец, что не услышит никакого ответа, замолчал и, опустив голову, продолжал путь безмолвствуя, лишь изредка что-то бурча себе под нос...



                ***



       Площадь перед базиликой, почти полностью была уже заполнена народом. Площадь гудела, волнительно и напряжённо, словно пчелиный улей. Когда же, со стороны одной из улиц, выходивших на площадь, появились служители, ведшие под руки старца, гул ещё более усилился. Чтобы пройти внутрь храма, нужно было приложить немалые усилия, ибо толпа увидя идущих, тотчас сомкнулась вокруг них плотным кольцом. Каждому хотелось как можно лучше рассмотреть, или хотя бы заметить – кого привели с собой служители. Всеобщее возбуждение нарастало с каждым мгновением, увеличился шум, послышались крики: кто-то громко выражал своё недовольство – толи из-за увиденного, толи, из-за отдавленной ноги, женщины плакали. Но сам, виновник смятения, будто не замечал ничего вокруг себя, отстранённо смотря прямо перед собой, и лишь изредка взглядывая по сторонам.
       Наконец, служителям удалось, с неимоверными усилиями протиснуться внутрь храма, который, в свою очередь, также был до пределов заполнен народом. Было душно. По всему храму были возжены светильники, которые беспрестанно гасли, толи от недостатка воздуха, толи от сквозняков. В центре, на возвышенной кафедре, восседал епископ Евкратий, подобно некоему царю. Вид его был суров и угрюм, в одних вызывая страх, в других пробуждая сочувствие. Его руки свободно лежали на подлокотниках трона, но во всей его фигуре чувствовалось напряжение; и те, кто стоял близко к владыке, могли заметить, как дрожала его левая рука. Кафедру епископа окружал с обеих сторон многочисленный собор пресвитеров, в полном облачении, готовых к совершению священнодействия. Как только служители подвели старца к центру храма, епископ Евкратий, в великом волнении тотчас вскочив с места, уже готов был броситься навстречу вошедшим, но, как бы заметив что-то, и вовремя спохватившись, резко остановился, в некотором недоумении, которое, для приметливого глаза, мгновенно отобразилось на гибкой физиономии владыки.
       Владыка обернулся и, к нему поспешно подошёл юноша, иподьякон, с мягким пушком на щеках и едва пробивающимися усиками.
       – Подведите ст… его сюда – негромко сказал владыка юноше.
       Иподьякон, быстро направился к старику, одной рукой взяв его за руку, другой слегка подталкивая в спину, он подвёл его к епископу.
       Старик умоляюще взглянул на епископа, недоумевая, что нужно делать и что говорить. Лицо старика выражало страдание, нижняя губа слегка подрагивала, в его глазах стояли слёзы. Казалось, он вот-вот расплачется, словно маленький мальчик, очутившийся вдруг в неизвестном ему месте, среди чужих, незнакомых ему людей, лишённый поддержки отца и матери, – людей – требующих от него чего-то, чего он не знает и не понимает.
       – Ну, что ж встал как истукан? благословение будем брать? – Сказал епископ, удивившись своей же грубости.
       Старик не двинулся с места. К нему тотчас подскочил тот же самый иподьякон, как-то небрежно схватил его руки, сложил их крест на крест, одна на другую, ладонями вверх – как положено для принятия благословения: “вот так” – сказал он и, слегка подтолкнув старика, подвёл его ещё ближе к епископу.
      –…А, поклон… – сказа епископ.
      Иподьякон спохватившись, положил руку на затылок старику, слегка наклонил его голову, – тот рухнул на колени, как был, со сложенными для благословения руками, – отчего больно ударился головой о каменный пол, кто-то из иподьяконов невольно хихикнул, тотчас, следом, с другой стороны, раздался довольно громкий смешок кого-то из священников, так же резко оборвавшийся; некоторые священнослужители также, про себя, неслышно усмехнулись; в народе, стоявшем кругом, пробежался какой-то – шёпот-гомон; владыка Евкратий поморщил нос.
     – Ну, хватит юродствовать, – с некоторым нетерпением произнёс владыка.
     – Поднимите его – обратился он к своим иподьяконам.
     Те, проворно подхватив его за руки, быстро подняли его и подвели под благословение владыке. Владыка благословил его, и положил свою руку в его ладони:
    – Целуй, целуй. – Зашипели с обеих сторон иподьякона.
    Старик, дрожащими губами, прижался к маленькой, пухлой, надушенной, холодной руке епископа и, поцеловал её.
      Епископ спросил старика:
     – Молиться умеешь?
     Старик посмотрел на него недоуменно и, ничего не ответил. Тогда епископ снова спросил, несколько громче:
      – Ты Богу молишься? – В это же мгновение к старику подскочил иподьякон, и быстро прошептал на ухо:
      – “Отче наш”, знаешь? – С недоумением и страхом, не понимая, что от него требуют, старик обернулся в сторону говорившего.
        Иподьякон, взглянув в лицо старика, как-то вдруг поджал губы и, зажав рот руками, хмыкнул через нос и быстро отошёл в сторону к своим товарищам, что-то сказал им на ухо, и они тоже, в свою очередь едва сдерживаясь, захмыкали своими носами. 
         Владыка строго взглянул в сторону смеющихся, и смех тотчас смолк.
         – Так, а где этот отец Александр? – спросил владыка, обратившись к священникам.
        В среде священников сразу началось кокое-то шевеление и бормотание; священники, обращаясь друг к другу с вопросами, – пожимали плечами, кивали головой, но, никто ничего не мог сказать определённого. Кто-то предположил, что отец Александр, вероятно, пребывает в своей “обители”.
      Не добившись ничего более, епископ Евкратий, теряя терпение, обратился, наконец, к старику:
          – Ты, в Бога то веруешь? – Но старик упорно молчал. Владыка пришёл в отчаяние.
      Впрочем, во взоре старика что-то как будто изменилось, он будто начал осознавать, что от него требуют. Наконец, он произнёс:
          –  Я…
         Но, епископ уже не слышал его; он вдруг, быстро подошёл к старику, приблизившись к нему вплотную, – лицо владыки при этом стало красным – и, хотел, было уже схватить его за плечи, обеими руками, но, спохватившись, благоразумно их одёрнул, в отчаянии воскликнув – при этом голос владыки, зазвучал как-то необыкновенно резко, со срывами:
          – Ты можешь…  засуха кругом, дождя нет, люди мрут… от голода…  Ты можешь…  помолиться Богу…  чтобы…  дождь пошёл …  – Руки, владыка, держал при этом, всё время перед собой, ладонями друг к другу, и, после каждого слова он делал ими резкие движения, словно, вот-вот, готов был впиться ими в горло старика, и задушить его; когда же он произнёс последнюю фразу, его руки с силой сжались в кулаки…  Тяжело дыша, владыка несколько мгновений, пристально всматривался в глаза старика, надеясь увидеть в них хотя бы проблеск сознания…  но: “Боже, зачем я послушал отца Александра…” – пронеслась мысль в голове епископа.
          Глаза старика налились слезами, лицо его сделалось ясным и грустным. Он опустил голову и заплакал…
          Епископ Евкратий тяжело вздохнув, медленно выпрямился, мгновение постоял, задумавшись, потом, резко развернувшись, произнёс, каким-то обидным,
плаксиво-гневным тоном (лицо владыки при этом казалось ошпаренным кипятком): “вышвырните вон этого юрода”.
       К старику тотчас подскочили иподьякона, готовые немедленно схватить его и вывести из храма, но вдруг, остановились – как вкопанные, словно по команде. В это самое мгновение старик поднял голову, по его щекам скатывались крупные капли слёз. На его лице по-прежнему лежала тень грусти и печали, но откуда-то из глубины, сквозь эти печаль и грусть, неумолимо начало просвечивать что-то похожее на свет. Морщины на его лице будто растаяли, лицо сделалось светлым и ясным, взгляд – по-детски сияющим. Служители не знали что предпринять; владыка обернулся и, тоже замер. Старик, не замечая всеобщего внимания, медленно воздел руки и вперил свой взор куда-то ввысь, туда – откуда на него взирал огромный лик Пантократора. Вдруг…  “что это?.. ”  – мелькнуло в мыслях и  глазах собравшихся…
         С улицы донёсся какой-то приглушённый грохот, похожий на звуки громадного тимпана, и одновременно усилившийся гул толпы. Стали слышны отдельные выкрики. В храме все замерло, люди лишь молча переглядывались. “Что там происходит? Уж не неприятель ли?”  – подумал владыка. Наконец, отчетливо прозвучало: “Туча!”. В то же мгновение, все находившиеся в храме рванулись на улицу: люди, толкаясь и шумя, выскакивали наружу, стараясь опередить друг друга, словно что-то им угрожало внутри храма; иподьякона – мгновенно смешавшись с толпой, энергично прокладывали себе путь к выходу локтями, мелькая, среди пёстрой толпы, своими белоснежными стихарями; священники – взволнованные, не желая подчиняться всеобщему возбуждению, но увлечённые любопытством, то и дело, озираясь на своего владыку, подталкивали друг друга в спину и, громко переговариваясь, также заспешили к выходу. Епископ Евкратий, – на мгновение, оставшись в одиночестве, словно оглушённый происходящим, ещё не веря и, не совсем соображая, что всё это значит, вдруг – услышав вновь звуки тимпана, или… “неужели это гром”– подумал владыка – и, восторженный, ликующий гул толпы, доносившийся снаружи – рванулся, наконец, с места, и также – влекомый долгом, надеждой, отчаянием и ревностью, побежал вон, наткнувшись по дороге на старика, который по-прежнему стоял с воздетыми руками,  едва не сбив его с ног и, зацепившись за что-то своей длинной мантией, едва не разодрал её пополам. 

        Действительно, с запада надвигалась огромная чёрная туча. Были видны всполохи молний, и слышны раскаты грома. Народ, словно заворожённый, стоял и смотрел, созерцая дивное зрелище, которого не видел уже, почти два года. Владыка также смотрел на запад, изумляясь и не веря происходящему. Воздух остановился, огустел и отяжелел, стал неподвижен. Владыка взмок, по его бледному лицу стекали крупные капли пота. Город замер в ожидании.
       Вдруг, очередная вспышка молнии ослепила изумлённые взоры граждан, и, безмолвие городских улиц взорвалось небесным громом, начавшегося с треска, похожего на треск ломающегося дерева в глухом лесу, потом, перешедшим в беспорядочную барабанную дробь и, наконец, раздавшись таким ужасающим грохотом от которого сотряслись камни, женщины взвизгнули, мужчины ахнули – епископ Евкратий провёл ладонью по вспотевшему лбу – ему показалось что, сверху что-то капнуло. Тотчас поднялся сильнейший ветер, поднявший облака пыли с иссохшей земли, и бросивший её в лицо изумлённого города. Следом, через несколько мгновений – хлынул ливень. Но народ не разбежался, а встретил его радостными восклицаниями¬ – громким изъявлением благодарности Богу. Многие заплакали – но слёзы их потонули в потоках ливня, многие смеялись – и смех их, смешался с раскатами грома. Всё смешалось в едином созвучии: и плач, и капли дождя, и смехи, и громы, воздеяния рук и всполохи молний, порывы ветра и пение священных гимнов. И уже трудно было разобрать, кто благодарит, а кто благодетельствует, кто дарит, а кто приемлет дар. Природа и человек слились воедино – как двое влюблённых, разлучённых на долгое время; они долго томились жаждою встречи, и вот, настал долгожданный миг, смеясь и обливаясь слезами, они сплелись в объятиях и поцелуях, не стыдясь посторонних глаз, ибо таковых не было; и Тот, Кто над ними, и в них, и чрез них, Единый, Непостижимый был – ими, и в них, и в Себе их вмещая, был их любовью, любя их Любовью Своей непостижной в разлуке их, и в их встрече, благословляя их, и приемля от них благословения, Сам Слава, Сам дарующий и Сам приемлющий.
      
       Епископ Евкратий, как только начался ливень, с минуту постоял, наслаждаясь потоками прохладной влаги на разгорячённом лице, потом, поспешил войти в храм – ему необходимо было поговорить со стариком. Узнать – кто он? Где живёт? Чем занимается? Какой образ жизни ведёт? Запутавшись на пороге в своей разорванной, намокшей мантии и едва не упав, владыка с яростью отцепил её и бросил под ноги прохожих. Но, войдя внутрь, владыка, к удивлению своему, не обнаружил здесь старика. Видимо тот успел как-то незаметно выйти.
        Епископ, растерянно оглядевшись по сторонам и, нигде не видя старика, стал звать служителей, но, на его зов никто не явился. Снаружи доносился шум ливня, постоянно усиливавшегося, ему вторил гул народа, перемежающийся по временам  раскатами грома, народа – не желавшего, несмотря на сильнейший ливень,  расходиться по домам.
        Наконец, в храм постепенно начали возвращаться священники, насквозь промокшие, с их риз струями стекала вода.
        – Отец Мефодий – обратился епископ к первому, вошедшему в храм седовласому, маститому священнику, бросившись ему навстречу – куда делись все пономари..? Мне нужно найти этого… старца, он кажется вышел и…  в толпе … нужно найти его… – На владыку было жалко смотреть, его лицо было бледно, потом вдруг опять вспыхнуло, зрачки бегали, говорил он возбуждённо и сбивчиво. – И ещё – добавил владыка поспешно – мне нужен отец Александр, найдите его тоже…
          Отец Мефодий, тотчас обернулся к входившим следом за ним священникам и объяснил им просьбу епископа. В ответ, до слуха владыки донеслось кокое-то смутное бормотание, и одна фраза, произнесённая кем-то громко и раздражённо: “да кто в такой ливень попрётся к отцу Александру…”.
         Владыка тяжело вздохнул и, опустив голову, повернулся и пошёл в сторону алтаря – он понял что сегодня ему не удастся поговорить с отцом Александром, но больше всего владыка сожалел о том что, так грубо обошёлся с этим стариком не разглядев в нём человека Божия. Взошедши на амвон, он пал ниц пред алтарём и, замер в молитвенном бессилии.
         Тем временем, отец Мефодий вышедши на паперть, звал кого-то по имени но… шум ливня, гул расходившегося наконец, и разбегавшегося во все стороны народа, заглушали крик священника, никто на него не обратил внимания…
               


                ***
 

      Улицы города давно опустели. Он возвращался в совершенном одиночестве. Впрочем, кажется, с ним был ещё Кто-то, но автор не решается утверждать этого категорически.
      Он шёл, по щиколотку погружённый в потоки вод, несущих с собою песок, сухую листву, обломанные ветки деревьев, и прочий сор куда-то вниз. Ливень нещадно хлестал его по плечам, но он как будто не замечал этого. Как не заметил он и куска дерева, увлечённого дождевым потоком, пронесшегося совсем близко; как не заметил трупа, старательно укутанного пеленами, смирно лежавшего у дверей одного из домов,  над входом которого было начертано: “Падет от страны твоея тысяща, и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится”; он крепко вцепился своей мёртвой хваткой в голый камень, не желая расставаться со своим жилищем, и даже бурный поток опоясавший его со всех сторон не смог увлечь его в свою беспокойную стихию – его безмолвие осталось не поколебленным.
            Старик шёл не замечая ничего, из происходившего вокруг, ибо его взор был прикован к тому, что происходило внутри, в его сердце. Там произошло событие, которого он ждал всю жизнь, и в ожидании коего томился, подобно многострадальному Иову. Он шёл не спеша, потому что спешить ему было некуда. Его побивала лёгкая дрожь, но что она, в сравнении с трепетом сердца.
           Он шёл по улицам знакомого города, но город его не знал. Кто он? Откуда пришёл? И куда уходит? Никто этого не знает. Зачем он жил, и зачем внезапно исчез? На эти вопросы никто не даст ответа.
           И кто засвидетельствует необычайность произошедшего? Может этот дождь? – Но никто не умеет читать его знаков. И другие дожди, давно уже смыли следы того дождя, начертав поверх свои письмена. И Тот, с кем беседовал человек наедине, открылся лишь ему одному, а нам осталась лишь легенда. Автор тоже молчит на этот счёт, – он не скажет больше, чем ему дано. Вся надежда на внимательного читателя – собирателя просыпанных слов? Но, разве дело в словах…
          Разве Бог, скуп на милости? – Жаждущий пусть пьёт, пока не утолит своей жажды; а насытившийся, пусть не смеётся над жаждущим, если он уже насытился – значит пил не ту воду.
          К чему всё это сказано? Не знаю. Наверно, для того, чтобы заполнить пустоту и, сразу перейти к финалу истории. Если, конечно, таковой предусмотрен. Но, так или иначе, все истории как-нибудь заканчиваются, по крайней мере, на бумаге.      
          
         …Старик, очутился наконец, у входа в свою пещеру, в которой жил уже много лет. 
           Войдя в сумрак пещеры, он тотчас ощутил её тепло, внезапно охватившее его отовсюду, и тогда же почувствовал дрожь во всём теле. Лихорадка принудила его лечь на клок соломы, служивший ему постелью. И мысль его тотчас, свободно покорившись высшему движению – созерцанию Незримого, упразднилась и, пребыла удивлённою в безмолвии.
          Как долго он так пролежал, неизвестно. Усилившаяся лихорадка выдернула его из безмолвного созерцания, и повергла в болезненный полубред. Озноб бил его беспощадно, он весь сжался в комок и хотел укрыть себя, чтобы согреться, но укрыться было нечем. Он инстинктивно натянул на себя невидимое одеяло. И его сознание тотчас упало в далёкое, давно забытое детство. Ему представились тёплые, нежные руки матери, заботливо кутающие его в тёплое, шерстяное одеяло с мягкими ворсинками, приятно щекотавшими его щеку. На мгновение ему стало теплее. Дрожь стихла.
           Он совсем не помнил лица матери, но зато отчётливо помнил её руки. И, тот солнечный, ясный, тёплый летний день, как он маленький бегал среди высокого (как ему казалось тогда) цветущего разнотравья, ловил бабочек и всяких жучков которых находил в траве, и потом приносил их, и показывал своей маме, она, обняв его нежно, объясняла, как называется этот жучок, а потом, велела отпускать его. Но вот, случилось неизбежное – его укусила пчела, прямо в щёку. Он заплакал и побежал к маме. Она быстро вынула жало, обняла, стала гладить по головке, что-то говорила, утешая его и, потом поцеловала то место, куда укусила пчела, и, он почувствовал тотчас, что боль уменьшилась, а ощущение этих мягких, тёплых материнских губ на своей щеке, ему запомнилось на всю жизнь…
        Призрачное тепло быстро улетучилось, вместе с детскими видениями. Их место заступили реальный холод и озноб, сопровождаемый сильнейшей трясучкой.
        Тьма в пещере сгустилась, стала вязкой, осязаемой. Она начала давить и сжимать тело старика, вдавливать его в камень. Старик почувствовал внезапный жар, стало трудно дышать, вязкая тьма проникала в лёгкие, в голове покачивались свинцовые шарики. Старик скинул невидимое одеяло, но легче не стало. В пещере ощутимо было чьё-то присутствие. Кто-то притаился в углах и терпеливо ждал – такому терпению позавидовал бы любой охотник. Здесь – мучительное метание, там – сладостное томление. Тишина. Ожидание. Лишь тяжёлое, прерывистое дыхание с посвистом в темноте.
        Вдруг, с темнотой начало что-то происходить – она, будто стала двигаться. Сначала, это было едва заметно, но, постепенно нарастая, это движение стало очевидным. Подобно густым клубам дыма, с огнистыми краями, тьма вздымалась и кружилась, огущая и без того тяжёлый воздух пещеры.
        Постепенно, тьма стала исчезать, всё более окрашиваясь в красный, огненный цвет; кипя и расплываясь по пространству пещеры, поглощая собою остатки холодной тьмы, пламень неистово дрожал, делаясь более и более жгучим, доколе не превратился в раскалённый эфир, заполнивший пещеру.
         Где-то, в отдалённом углу пещеры, разверзлось жерло какой-то ужасающей печи, плюющейся жидким прожигающим пламенем.  Печь разрасталась, поглощая пространство, пока стены пещеры не стали её стенами и, в эпицентре ада, несчастный старик, мечущийся на раскалённом одре. Ему ужасно хотелось пить, хотелось броситься в ледяное озеро…  Вдруг, откуда-то, появилась простертая к нему рука, с чашею холодной воды, он схватил её и стал с жадностью глотать живительную влагу. Но… в чаше не оказалось воды… Она была наполнена сухим, жгучим песком, но старик… пил, пил с жадностью, песок проникал во внутренности, обжигая их, и превращая всё в пепел…
        Наконец, старик бросил пить, его рука в бессилии упала, пустая чаша выпала из рук, укатилась куда-то во тьму и исчезла… Старик вдруг как-то сжался, напрягся, и… испустил дух… 
               


                ***
 

        … Город скрылся в густом, белом тумане – словно мягкое облако спустилось с небес и, заботливо укутало его, как одеялом, оберегая мирный сон его граждан. Но на востоке уже брезжил рассвет, предвещая наступление нового дня, – дня, который должен многое прояснить, а ещё большее, предать забвению.
        С первыми лучами солнца, которому впервые за долгое время рада земля, пробуждаются первые жители, чтобы приветствовать новый, благословенный день. Но ещё прежде их, проснулись вновь воскресшие птицы, огласившие своим пением нищие ещё сады – их не было слышно почти год, и вот, они явились, словно из небытия, возвестить мир и благословение оживающему городу, всем тем, кто не мог подобно им, улететь в более благоприятные места, переждать разгул стихии. Кто возвестил им, и когда – что в этих странах прошли дожди, и им можно вернуться на прежние места обитания? Как Ною в ковчеге, голубица принесла весть о том, что кончилось бедствие, и вода сошла с земли – так ныне птицы, первые, не замедлили вернуться со своим утешением в родные земли – возвестить людям окончание времени засухи.
       
          Владыка Евкратий в эту ночь не спал. Ему не давал покоя этот старик, внезапно возникший из ниоткуда, и столь же внезапно исчезнувший. И ещё – отец Александр, “почему он вчера не пришёл”? Ещё до восхода солнца владыка послал слугу к отцу Александру, в его “обитель”, и теперь, напряжённо ожидал его возвращения, ходя из угла в угол.
          Слуга вернулся лишь к вечеру. Он весь взмок от пота, и был очевидно взволнован.
          – Ну, что? – с нетерпением спросил владыка.
          Слуга, ещё не успев отдышаться, выпучив глаза, произнёс:
          – Отец Александр…  умер…
          Владыка, услышав весть, опустил голову, закрыл лицо рукой, отвернулся и, сделав несколько шагов, медленно опустился в кресло…
          Так, неподвижно, он просидел какое-то время…  Наконец, слуга, всё это время стоявший рядом, нарушил тягостное безмолвие, нерешительно обратившись к владыке:
          – Отче…
       Епископ вздрогнул, и, воспрянув, словно от сна, медленно поднял голову.
          – Иди, нагрей воды, и принеси сюда. –  Сказал владыка.
          –Хочу умыть ноги. – Добавил он  недоумевающему слуге, и вновь опустив голову, погрузился в думы.


                ***

       Епископ сидел в своём кресле, с опущенными в медный таз с тёплой водой ногами, перед громадным окном выходящем в его любимый сад. По его голым икрам струйками стекала грязная вода, застревая на мгновение в густой поросли волос. Его спокойный, задумчивый взгляд был направлен куда-то вдаль. Солнце близилось к закату, его вечерние лучи пронизывали сад, окрашивая стволы деревьев в яркий багрянец. Деревья, напившись долгожданной влаги, распустили свои уцелевшие от засухи, редкие листочки. По их, расправившимся ветвям, прыгали птицы, распевая свои вечерние предзакатные песенки. По щекам владыки Евкратия, медленно скатывались слёзы, одна опережая другую и, нечаянно срываясь, падали в густую, чёрную с проседью бороду, исчезая в ней без следа…