Мы — дети зла, зачатые в муках. Мы попадаем в мир и блуждаем как огни на болоте. Обреченные на страдания, мы трепетно ждем, когда истечет отпущенное время жизни, и тот, кто придумал эту пьесу, соберет-таки наш реквизит. За то, что гениев среди нас на порядок больше, чем среди homo trivialis, мы расплачиваемся неспособностью любить себя и себе подобных. И только trivialis, сам того не ведая, разжигает в нас страсть, ненасытную иссушающую, сравнимую со смертельной болезнью.
Зло награждает нас ревностью, обидой, суеверием и страхом. Страх порождает жестокость. Жестокость уродует нашу внешность. Но простому глазу trivialis это не заметно. И тогда, еще живые, но пораженные уродством, мы начинаем свой маскарад.
Каждый смертный покидает этот мир ровно в тот день и час, когда ему предписано это сделать. И суицид, и несчастный случай лишь выявляют закономерность. Не бывает в мире преждевременных смертей...
И не бывает ложных предчувствий. Все предугадываемое существует на момент предчувствий - не может человеческий мозг извергнуть из своей пучины нечто такое, чего нет в реальности; все варианты развития событий существуют, все до одного. А предсказания лишь попытка притянуть действие к месту и времени; да и исход зависит от силы желания.
Когда часть жизни прожита, и как-то, хоп, неожиданно для себя, ты понимаешь, что, боже тебя упаси искать истину, обращать внимание на мелочи, упиваться глубиной и оттачивать тонкость… Боже упаси.
Ты совершаешь один-два-три-четыре компромисса в год. У тебя прогрессирующая потеря чувствительности — хо-хо, тебе за тридцать. Ты уже кое-что знаешь о жизни, и люди не вызывают в тебе ни восторженности, ни омерзения, потому что в каждом из них ты начинаешь видеть себя.
Но главное, мечты становятся рудиментарными: они не подавляют рационального начала и не крадут времени.
Город мгновенно растворяется в тумане. В Москве весна, промозглая, болезненная, а я проведу часов десять в самолете, затем пересадка, и еще пять часов в воздухе…
Внизу океан, вверху океан облаков. К чему все это? К чему? Какая насмешка: получить некогда страстно желаемое, но перегоревшее от долгого ожидания и ставшее, по существу, совсем ненужным, как поднести на поминках покойнику, умершему от голода, рюмку водки и кусок хлеба.
Я пересеку океан, я буду две недели изъясняться по-английски, я коснусь рукой земли, манившей в прошлом и не смогу отыскать в себе ни радости, ни созвучия прежним ощущениям.
В Калифорнии идет дождь: "Джордахам не везет с погодой". Женщина по имени Полина Абрамовна, у которой я гощу, переживает, как бы прогулка под зонтом не повредила моему здоровью. А мне хочется посмотреть на мокрые пальмы и серую пелену воды у побережья. Я вспоминаю Садао Ватанабэ, сколько раз я представляла себе, как прыгают по калифорнийскому асфальту капли калифорнийского дождя.
Я вижу океан! Но почему-то сердце мое не разрывается. Океан - большое море. Раньше я любила море, любила за его вечное стремление припасть к берегу, покорить берег лаской или силой, покорить и уйти, отступить, от всего отказаться, решительно, бесповоротно, чтобы потом также бесповоротно вернуться. Неизбежно вернуться, неизбежно уйти...
Я любила море раньше. Сейчас я боюсь воды, боюсь захлебнуться, боюсь удушья, боюсь воды и того, что под водой: камней, поросших мхом и щупальцами водорослей, похожих на горбы чудовищ, чудовищ, выслеживающих добычу, похожих на камни...
Большая, самодовольная лужа! не пытайся промочить мои ноги, тебе это не удастся!
Дождь сошел на нет, и вверху что-то прояснилось. Я бреду по пляжу у самого края воды. Метров десять по движению на валуне громоздится мужская фигура. Чувствую бесконечно знакомое, но это не мой приютитель Гарик и не новые калифорнийские приятели. Вглядываюсь. Кто смел бы оспаривать факт, согласно которому люди, живущие в одном доме, скорее встретятся на другом конце света, чем в дверях подъезда.
- Здравствуйте, ваша светлость! Прошло пять лет? Или мы только вчера расстались?
- Ты?! - похожее на нежность скользить в его лице, он поднимается навстречу, смотрит на меня, и нежность начинает остывать. - Ты совсем не изменилась, ты никогда не изменишься. - Он усмехается и садится обратно на валун, похлопывая по серому камню, - Ну, рассказывай…
- О чем?
- Да о чем хочешь, как жила и как здесь оказалась.
- Неужели ваша светлость будет слушать меня?
- А ты желаешь, чтобы я сразу стал плакаться тебе в жилетку?..
- Я читала Сартра, Ницше, Фромма, Юнга…
Он смотрит на меня пристально:
- Не много для маленькой головки?
- Хочешь знать, есть ли у меня мужчина?
Морщится брезгливо и спрашивает:
- Зачем ты здесь?
- Не знаю... Наверное, краду себя у себя. Подавила в себе все и превратилась в красивое животное, живущее инстинктами. И никакого Фромма... Помнишь, ты говорил, тот, кто не мыслит, меньше страдает?
- Да? Это я погорячился...
Печальное зрелище: двое изгнанников на чужом валуне.
- Помнишь яхту, погоню за марлином и…
- Нет.
- Зачем ты здесь?
- Так…
- Надолго?
- Не знаю... Я творю с группой творюг в Голливуде, - он подгибает ногу, - Здесь, чтобы выжить, надо постоянно прикидываться красивым животным.
Шум прибоя.
- Помнишь, красивое животное, как мы мечтали об этой стране:
Канзас-сити, Чикаго, Нью-Йорк?
Шум прибоя.
- Жена с тобой?
- Сидит в Москве с больным ребенком, - он щупает мой браслет, - все горбень. Где ты живешь?
Горячая волна захлестывает мой разум. Я прячу руку с браслетом за спину и говорю полушепотом:
- У двух евреев.
- А-а...
"Я любила тебя", - прохаживаясь по берегу, думает чайка, - "Я тебя
очень любила". Но это было давно...
В Калифорнии я живу у двух евреев. Полина Абрамовна и Гарик очень образованные и очень милые люди. Они покорили Америку десять лет тому назад. Недавно Гарик, когда-то читавший мне матан в университете, а нынче компьютерный гений, купил большой дом на побережье.
С гордостью и радостью они представили мне этот дом, роскошные диваны в гостиных и плетеную мебель на террасах, интерьерные находки и цветовые решения. Устав от восторга, я не нашла ничего лучшего как спросить, почему у них в малой гостиной в стене застрял гвоздь. Гарик долго смеялся, а Полина обиделась. И с досады рассказала мне «стра-а-шную» историю.
- Когда мы выбирали дом на побережье, - рассказала мне Полина, - мы по совету приятелей остановились у одних эмигрантов из Львова: мать и сын. Сын - художник, хиппарь, по другому не скажешь, но последние два года необыкновенно популярный, на прощание подарил нам свою картину под названием "Ночь в январе"…
Она описывает картину, снятую с гвоздя и запрятанную в недра кладовки. Черная верхняя половина, белая холмистая нижняя, в центре - то ли дерево, то ли маленький астральный человечек, вырезанный с полотна Босха, собственно, весь шедевр.
П.А. - Когда нам доставили вещи из Лос-Анджелеса оказалось, пропала моя коллекция серебряных монет и, вообще, не поверите, Ларочка, стали приключаться всевозможные несчастья: Гарик вывихнул ногу, вешая картину в спальне, а у меня появились страшные головные боли. Просыпалась по ночам: стучало в висках до тошноты, пила лекарства, отпускало, но уснуть не могла, а как зачарованная смотрела на эту картину. В конце концов, мы перевесили ее в гостиную. Что ж вы думаете, приехал Миша, пожил у нас неделю и слег с тяжелейшим воспалением легких. Да, да, картина испускала зловещие флюиды. Как только мы спрятали ее в темной комнате, сразу почувствовали себя лучше, но, скажу честно, мне бы хотелось избавиться от нее. Не знаю, почему, но я странным образом ощущаю ее присутствие в доме.
Еду в аэропорт, менять билеты с воскресенья на пятницу. Полина Абрамовна и Гарик - милые люди, и в Калифорнии стоит отличная погода, и можно было бы не тащиться, а воспользоваться интернетом, но…
В огромном аэропорту Лос-Анджелеса встречаются два маленьких человечка, с изрытой оспинами судьбой, с придушенным тяготением к друг другу.
- Уезжаешь? - спрашиваю.
- Да, через пару минут объявят посадку.
Глаза его холодные и уставшие. Он смотрит через мое плечо вниз, где суетятся люди:
- Везде один и тот же муравейник: каждый тащит свою палку, воображая себя…
- …мучеником.
Он пожимает плечами:
- Ты, как всегда, все понимаешь с полуслова. В конце концов, конец у всех один…
- Да, мой милый, весь вопрос, как быстро он наступит…
Объявляют посадку.
- Пойду, пожалуй…- говорит он.
- Конечно…- отвечаю я.
Он смотрит на меня.
- Хочешь, покажу тебе свою дочь, - вытаскивает из кармана телефон, протягивает мне.
Твоя смелая жена, твоя смелая будущая жена, жестоко манипулируя природными инстинктами, сотворила чудовищную преграду между нами. Нет, ты ошибаешься, она давно мне безразлична, и я давно не боюсь твоей отчужденности, но невиданный мною доселе ребенок, т в о й ребенок много лет волнует и терзает меня, и с этими муками ничто не сравнится! Я беру телефон из твоих рук, смотрю на фотографию, и насмешливый голос внутри меня произносит: "Стала петь мышонку кошка, Мяу, мяу, спи, мой крошка"…
Маленькое хрупкое существо вглядывается в меня с фотографий: грустные глаза, складка на лбу у переносицы и плотно сжатые губы без улыбки. Она — дитя зла, боли и страданья. Она похожа на меня, твоя дочь - мое отражение, моя безысходность, моя боль...
- Она будет потрясающая женщина, - с гордостью говорит он.
Что-то теплое наворачивается мне на глаза; он настораживается, отступает на шаг.
- Что с тобой?
- "Не плачь, не плачь, я буду помнить тебя… " любимый, - так или не так, это была твоя песня… Я тоже стала потрясающей женщиной.
Он кривится:
- Да, неужели?!
Хлопает меня по щеке, разворачивается и теряется в толпе.
Океан молчит, сигарообразное облако жует солнце, по магистрали проносятся машины, и нет им никакого дела до холодного океана, до солнца, потерявшегося в клубах дыма. И океану все равно, что станет с солнцем, кто разобьется на магистрали, как суетливо и бессодержательно сложится жизнь у оставшихся в живых…
Гарик спрашивает:
- Ларочка, ты не помнишь, в каком году скончался Дагоберт II?
- Игорь Константинович, - отвечаю я ему, - продайте мне вашу "Ночь в январе".
В другом конце комнаты Полина Абрамовна роняет что-то на пол. Что ж, если на стенах висят ружья, то почему бы им ни выстрелить.
- Ларочка, но это очень дорогая картина! - вопит Полина Абрамовна, - Хватит ли у тебя денег?!
- Хватит, на это хватит. Я уезжаю завтра утром… Пойду собирать вещи. Если вы не против, я сама упакую картину.
Гарик испуганно суетится, почти кричит мне вслед об оформлении бумаг на вывоз. Я догадываюсь о сути разговора между ним и Абрамовной, как только за мной закроется дверь. Смирюсь ли я когда-нибудь с этим?
В сумерках я ухожу из дома. Оба, и Гарик, и Полина смотрят на меня подозрительно. Картина остается лежать на диване. У зеленого человечка весьма отвратительная улыбка. Я больше чем уверена, он приобрел ее в чулане, иначе Абрамовна не преминула бы сказать про эту дьявольскую скрюченность рта.
Океан приближается ко мне. “Вечность” – написано на песке крупными, неровными буквами.
Странное состояние: во мне все клокочет, а вне меня - абсолютный покой, размывающий силуэты предметов, словно и не существует ничего, а только кажется воспаленному взгляду. Что нужно мне, хочу ли я уехать, или остаться или освободиться от чего? Сажусь на песок. Удивительная тишина: я всматриваюсь и ничего не вижу, вслушиваюсь, но не слышу ни звука. Неожиданно ход мыслей попадает в хорошо выложенное русло: я представляю - май.
Май. Ветрено. Гости много курят. Среди них твоя жена. Кто-то подливает ей в бокал вино. В соседней комнате больной ребенок.
Ты с восторгом слушаешь себя. Ты стараешься быть на гребне богемы, хотя не молод и давно циник. Тебе не приходит в голову, зачем я здесь. Меня нет больше в твоей жизни.
Я несколько страшусь пристальных взглядов, но темнеет и пьянеет воздух в квартире. Кто-то идет на балкон, унося с собой шлейф сигаретного дыма. Слышен визгливый щебет женщин, зашедших из вежливости в комнату к твоему ребенку.
Наступает время, когда в комнате остаемся только она и я.
Как притягательно зло, как манит оно и опутывает. Мы смотрим друг на друга, не отрываясь. Твоя дочь никогда не видела такой красивой женщины… Зло частенько рядится в красивые одежды.
- Меня зовут тетя Лара, а тебя?
Молчание...
- Как тебя зовут, девочка?
- Мышонок, - тихо отвечает она.
И я ощущаю неуверенность. Глаза ее припухшие, изнуренные болезнью. Чем она больна, что ее травит? нелюбовь, ненужность, одиночество? Моя решимость отступает, но тяжесть прошлых лет минутному порыву не уступит: она похожа на меня, и я знаю, что ожидает ее в будущем, и что ждет меня; нет смысла тянуть пытку.
- Я принесла тебе подарок. Нравится? - показываю ей "Ночь в январе". - Мы повесим картину над твоей кроватью.
Я достаю молоток и гвоздь, снимаю туфли и забираюсь на постель. Девочка оживляется. Она запрыгивает на подушку, вытягивает в длину худое тельце. Я прикладываю гвоздь к стенке, примеряюсь. В этих стенах я знаю каждую дырку, сколько бы их не штукатурили...
- Твоя мама умеет забивать гвозди?
- Нет…
- А я умею…
Я проделала большую часть рискованной работы. Я прислоняюсь к стене, прислушиваюсь: обычный гул голосов. Где ты? ведь ты не пьян! Что ты делаешь? рассказываешь театральный анекдот, флиртуешь с девицами? Стена - кусок бетона, черт ее пробьет! Гвоздь отскакивает, я ищу его в одеяле.
Нетрезвый женский голос спрашивает нас, что мы занимаемся, и мы обе застываем, ослепленные коридорным светом.
- Играем, - робко отвечает девочка.
Дверь закрывается. Я пристально смотрю на твою дочь, а она смотрит на меня. "Бедный маленький заморыш, мы обе играет: я с гвоздями, ты со смертью!"
Боль пронзает меня. Я стучу по стенке, Мышонок прыгает вокруг. Ты не слышишь, как стучит мое сердце, как вколачивается в стену гвоздь, как кричит твой ребенок, ты ничего не слышишь! Бог мой, даже животное защищает свое дитя!
- Тебе нравится картина? - спрашиваю, надевая туфли.
- Нравится, - отвечает она, проводит рукой по раме и тянется пальцем, - Это кто?
- Ты видишь в темноте?
- Вижу. Это кто?
- Зеленый человечек.
- А почему зеленый?
- Он долгое время жил на луне.
- А зачем?
- Там был его дом.
- А где теперь его дом?
- Здесь! у тебя над кроватью. Я ухожу.
- А ты еще придешь?
- Может быть...
- Когда?
- Не знаю…
- Приходи когда-нибудь.
- Прибежала мышка-мать, - говорю я шепотом, - заглянула под кровать...
- ...а мышонка не видать, - продолжает девочка и кашляет, кашляет.
Я выхожу в коридор, надеваю плащ. Я слышу твой голос, ты смеешься. На кухне смазливый молодой человек накачивает твою жену коньяком.
Над океаном зажглась зеленая звезда. "Пойми, - сказал ты однажды, - она ждет ребенка, моего ребенка, я должен быть с ней." Если твоя дочь умрет, ты ко мне не вернешься! О, годы тяжких мук! бессмысленных мук! бессмысленных мук! Если твоя дочь умрет, я не избавлюсь от кошмаров неполноценности и бесплодия. Никогда она не стояла между нами!
Сентябрь. До ночей в январе еще далеко. В туманном осеннем воздухе разносится стук по дереву.
Я стою поодаль, но вижу твое лицо: застывшее, усталое и безразличное ко всему. Мне хочется пробраться в комнату и снять картину. В отличие от тебя, я очень хорошо представляю, где она будет висеть.
Ты не подашь руки жене. Ты уйдешь один, первый, но случайно попадешь на аллею, ведущую вглубь кладбища. Ты пройдешь немного и, верно, спросишь у кого-нибудь, как найти выход. И этот кто-то подскажет тебе выход.
Над океаном зажглась звезда.
Дьявол шепнул мне на ухо, твоя дочь умрет, дьявол спросил, расплачусь ли я когда-нибудь за это?
Не верьте, что страдания очищают душу. Страдания - такой же соблазн, и поддавшись ему, получишь лишь озлобленность и безысходность.
В природе появляется контрастность. С океана веет теплом, песок остывает. Я встаю. На изгибе шоссе маленькое дорожное кафе, я заглядывала туда каждое утро, выпить чашку кофе. Тучный Питер за стойкой запомнил мою физиономию. Что делать? напиться до безумия, рыдать, приставать к мужчинам… Что стало с моей душой? Когда я успела ее похоронить? Прошу Пита продать мне свечу. Он изумлен, но здесь не принято отказывать клиентам. К свече он дает мне коробок спичек.
- Все бесплатно, мэм.
- Почему?
- Потому что... вы красивая, мэм, потому что надо молиться, мэм, надо идти к океану молиться.
Я молча беру свечу, спички. Может быть, он пьян, может быть, я перестала понимать чужие слова, может быть...
- Когда-то, - говорит мне Питер, - очень давно, когда-то очень давно я убил человека...
Возвращаюсь в "гостиницу". Гарик встречает меня у порога, смотрит на меня с подозрением.
- Игорь Константинович, Дагоберт II еще не умер.
Пусть думает, что хочет. Завтра я уезжаю, скорее всего, больше мы никогда не увидимся. Поднимаюсь к себе, беру картину и выглядываю за дверь. Гарик ушел в спальню к жене.
В США лестницы и двери не скрипят, не стоит прислушиваться.
Иду. В затылок мне стучит бриз, что-то хочет вдуть в глупую мою голову. Оставляю сандалии у валуна, иду босиком. К воде. Кладу картину на мокрый песок. Ни души, только звезды! Достаю из кармана свечу и спички. Сухой фитиль мгновенно подхватывает огонь и присоединяется к свету звезд, бросая неровные блики на воду. Иду к воде. Чудно, с горящей свечой и с картиной под мышкой. Захожу по колено, совсем не холодно. Волна начинает бить в берег сильнее, значит, надо пройти еще чуть-чуть дальше. Благо, скоро начнется отлив. Опускаю картину на воду и захожу по плечи. Хорошую свечку дал Питер, она разгорелась и не боится влаги. Ставлю свечу на картину. Зеленая тварь на холсте спрашивает меня, долгий ли путь мне предстоит. Свеча стоит устойчиво, я берусь за раму, делать шаг опасно, дно неровное, я могу быстро уйти с головой.
"Жертвоприношение, - думаю я, - жертвоприношение… Как жить дальше? С чем надо смириться, что преодолеть, чтобы смыть рвотную грязь прошлых лет? Да и возможно ли это?"
Останавливаюсь, отпускаю картину, смотрю, как она покачивается на волне.
"Какой идиотизм! Надо перестать думать о тебе с сегодняшнего дня, с этой минуты. Надо перестать думать"...
Я выхожу на берег и оглядываюсь: желтый свет теряется в темноте океана. Переплывет ли «Ночь в январе» океан? Пристанет ли к берегу или сгорит от упавшей свечи? Пристану ли я живой, или мой труп обглодают морские рыбки-марлинки?
Время ответит на эти вопросы. А пока... пока я бреду вдоль берега с закрытыми глазами и, неожиданно для себя, различаю сквозь шум стихии бесконечно глубокий и до боли знакомый голос.
Я знаю этот голос. Все во мне отзывается на этот голос. Этот голос поет только мне. Поет торжественно и тихо:
O beautiful for spacious skies, for amber waves of grain
For purple mountain majesties above thy fruited plain!
America, America...