Предыдущая страница: http://www.proza.ru/2015/04/13/620
Комендант польского гарнизона в Московском кремле, пан Гансевский, нервно расхаживал по светлице. Тайный советник гетмана Жолкевского, пан Казимир, интриган и стратег, с помощью подсказки которого гетман выиграл сражение над войском Шуйского под Клушино, сидя за дубовым столом, перелагал добытые его лазутчиками грамоты, ища в них разгадку выхода из создавшегося положения.
Ополчение Ляпунова уже который месяц осадой стояло под Москвой. Положение для польского гарнизона в Москве становилось катастрофическим. Спасали только пушки, собранные ляхами в кремль со всех уголков города. На счастье шляхичей, у ополчения осадных орудий не имелось. Укрывшись за каменными стенами, литовцы и поляки терпели осаду. А Ляпунов медлил со штурмом, ожидая подхода сил с Поволжья и орудий из Астрахани.
Казимир усмешливо глянул на Гансевского и заговорил, как бы подливая масло в огонь:
– У Ляпунова невероятные способности объединять народ под свое начало. И чернь, и казаки, и боярские люди стекаются к нему со всея Руси, как саранча. Даже разбойная публика потянулась, которая по дорогам и проселкам грабит купцов, везущих к бунтарям пропитание и прочее добро.
Патриарх Гермоген тайно рассылает грамоты по Руси и всячески поддерживает Прокопия Ляпунова. Просьбу бояр о скреплении грамоты к Сигизмунду отверг патриарх еще в конце зимы прошлого года, чтобы король отпустил Владислава в Москву. К митрополиту Филарету и князю Голицыну бояре писали, чтоб отдались во всем на волю королевскую, а к Ляпунову – чтоб не затевал восстания и не собирал войска. На эту просьбу семи бояр патриарх Гермоген отвечал грамотой, – взяв в руки перехваченный список, Казимир вслух прочел: – «Стану писать к королю грамоты и духовным всем властям велю руки приложить, если король даст сына на Московское государство, крестится королевич в православную христианскую веру, и литовские люди выйдут из Москвы. А что положиться на королевскую волю, то это ведомое дело, что нам целовать крест самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не благословляю вам писать и проклинаю того, кто писать их будет, а к Прокопию Ляпунову напишу, что если королевич на Московское государство не будет, в православную веру не крестится и Литвы из Московского государства не выведет, то благословляю всех, кто королевичу крест целовал, идти под Москву и помереть всем за православную веру».
Тут случай выдался, пан Гонсевский, – хитро и таинственно произнес Казимир, отложив чтение, – пресекая по наказу Ляпунова повсеместный разбой и душегубство по селам и дорогам, что учиняют пришлые казаки, воевода Матвей Плещев поймал воров в Николо-Угрешском монастыре, то людишки боярина Заруцкого оказались.
– И что? – остановившись, заинтересовался Гонсевский.
– А то, что всех двадцать восемь воров Плещев утопил. А казаки вытащили из воды своих татей утопленных да в табор под Москву и привезли. Буза началась. Ляпунов-то, как всегда, волей своей утихомирил дикий сброд, но злобу на него казаки затаили.
– У вас есть на это какой-то взгляд?
– Есть, пан Гонсевский, и уже в пути подделанная грамота, якобы подписанная Прокопием Ляпуновым, в отношении казаков.
– Поверят ли ей в таборе? Любовь народа к нему велика.
– Я злотые получаю от гетмана Жолкевского не за то, что дремлю у камина, пан Гонсевский, – недовольно скривив тонкие губы, отозвался тайный советник и, нервно отбросив рассматриваемые грамоты на столешницу, добавил: – Любовь народа велика, но у них в стане троевластие. Князь Трубецкой да боярин Заруцкий никак гордыню свою не поборют – не могут они смириться, что верховодит ими низший по сословию думский дворянин, вот и подливают масло в огонь, поддерживая казаков, в любой момент на бузу готовых.
***
Стан воевод Трубецкого и Заруцкого гудел, как растревоженный улей. Последнее время наплыли под их стяги темные да разбойные людишки, коим только б воровством заниматься, а не думать, как поляков одолеть и захватчиков из кремля выгнать.
То тут то там принялись собираться кучки народу. Кто-то был недоволен отсутствием пропитания, кто невыплатой обещанного жалованья или иных посулов, что загодя сулили воеводские зазывалы, призывая людей под знамена ополчения.
Есаул Черток, оставив свою разношерстную ватагу располагаться на отдых, пошел прогуляться по табору.
– …И где поймают казака, – услышал он знакомый голос, – то бить и топить, а когда, даст Бог, государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим, – закончил читать Омелька Кривой, стоя в кругу шумящих казаков.
– И кто ж подписал сию гнусность, а, Омельян? – раздвинув казаков, входя в круг, рыкнул Черток.
– Воевода, Прокопий Петрович, изъявил милость к нам. Мы ему люд сбираем, а он нас как щенков слепых в омут?! Ну-ка, айда, браты, спросим у него самого, как топить вольных казаков! – почувствовав поддержку есаула, вновь заголосил Кривой Омелька.
Толпа, зашумев, словно лес перед грозой, ринулась к воеводским шатрам. С приближением к ним орда нарастала, как снежный ком.
– Послать за воеводой Ляпуновым! Пусть объяснится с нами! – требовали казаки от Заруцкого, Трубецкого и Просовецкого.
Прокопий Петрович два раза отказывал прибыть в табор, как будто чувствовал надвигающуюся беду. Понимал он, что не простая это буза, а замышленная и подстроенная не безграмотной толпой, а публикой с более изощренными умами.
Ляпунов, всегда бесстрашно скакавший верхом под огнем противника на коне впереди полков в любой битве и за храбрость ценившийся народом, сейчас медлил. Но не прибыть в табор к взбунтовавшимся казакам он не мог. Поэтому, оставив брата Захария управлять делами в стане, верхом, без охраны, поскакал в лагерь казаков.
Ляпунов явился на люди безбоязненно. Взяв в руки грамоту и рассмотрев ее, объявил:
– Подпись похожа, но не моя. Я не писал эту подметку.
– А казаков топил Матвей Плещев по твому указу? А Ваську Цибулю плетьми били за что? Он всего-то сбрую у мужика лапотного отобрал! И за то бить есаула?
– Воры и тати оне! И далее и впредь, кто станет по большакам да монастырям промышлять воровством да разбоем, така же судьба ждет!
– Руби паскуду! – пискнул Омелька Кривой, уходя за спины озверевших казаков.
– Не сметь! Не тронь! Разойдись! – раздался крик Ивана Ржевского, который ринулся в свару. Хоть и недолюбливал он Ляпунова, но потерпеть бесчинства не мог.
– И его кончай!
Толпа расступилась, в кругу лежали два порубленных тела.
– По домам! – заверещал вновь Омелька, отрабатывая деньги Казимира. – Пущай москали тута головы кладут, айда на Дон-Иваныч!
Черток в резне и последующем разбое участия не принимал. Вернувшись к своей ватаге под утро, он объявил:
– Все, нету более народной дружины, геть по домам, соколики. А кто алчет, беги грабить воеводское добро, там дележ уж полночи идет. Я вам не указ!
Так распалось первое народное ополчение во главе с Прокопием Петровичем Ляпуновым.
***
Архип присел на крылечко рядом с вогулом.
– Ты пошто имя не даешь сыну своему? Чай, не кутенок он, а дите людское, человек имя носить должен, иначе как он к Господу обращаться станет? Помоги, отче, безымянному? – взглянув в сторону играющих на лужайке Полинки и сына Угора, усмехнулся кузнец.
– Мамаром назову, но не сейчас – зимой, когда с ним на остров поеду. Ежели он Золотую Бабу погладит и в медведя не превратится, то так тому и быть.
– А коли оборотится? У Никиты тогда второй топтыгин объявится? И не боязно тебе рок свой и сыновний испытывать?
– Так нужно. Ему Бабу от алчных людей стеречь опосля меня. Старые мы, Архипушка, уж стали. И тебе дело свое передавать нужно, и мне.
Архип вздохнул, сорвал травинку, погрыз стебелек и, чуток помолчав, ответил приятелю:
– Когда из неволи басурманской бежали, мы тогда уже с тобой, Угореха, немолодыми пребывали. Самые желторотые – Аника да Никита из нас были, им тогда по сорок годков всего лишь стукнуло. А с того року, как Ермак Тимофеевич погиб, уж почти четверть века минуло. Душой-то я молод, а вот к речке по воду сходить уже одышка мучает. Покуда в лог с ведрами поднимаюсь, раз-два да и передохну – того и гляди сердечко выскочит. А ранее я Ксению с коромыслом да с ведрами в одну присядку наверх заносил. Почитай, седьмой десяток с гаком ужо, – грустно улыбнулся Архип Сотников. – Это ведь ты у нас олень бархатный, не стареешь, токмо зубы выпали.
– Я-то ладно, а вот Ванька ваш меня пужает шибко. Как был пятнадцати годков, так и не растет более. Чудно это. И Никита молчит, токмо в бороду усмехается. Ведает что, аль нет.
– Говорит, лихоманка его когда скрутила, вот и задержался малость в росте.
– Зато умом – как дед столетний.
– Бог не обидел.
Из избы вышла Ксения и, пройдя между мужчинами, сидевшими на крыльце, присела рядом на чурбак:
– Ванюшка пригрезился ночью. Как наяву предстал. Сказывает: не печалься, матушка. Идем мы морем Персидским. Ефим дело свое знает, по звездам, как дядька Угор, путь держит. Сынок молвил, что скоро Астрахань у них на пути будет.
– Ну, знамо, около Волги-матушки Ваня сотоварищи, да жив еще, коли снится, ежели, конечно, сон твой в руку, – поднявшись, успокоил жену Архип, – пойду в кузню, остяки две остроги заказали.
Кузнец опустил свою огромную руку на плечо женщины:
– Не горюй, матушка, вернется сынок, только время дай.
Поднялся по логу от реки встревоженный Максим:
– Струг со стягом воеводским идет со стороны Тобольска.
– Кого там еще несет? – буркнул Архип. – Пойду сабли да ножи припрячу, а то на гостинцы да подарки шибко падкие людишки стольные.
***
Посол Юзев Шимчинский, пригнувшись, прошел в каюту галеры. Следом четверо полураздетых, загоревших на южном солнце до коричневого блеска раба внесли сундуки с подарками для хана. Секретарь, сложив личные вещи посла короля Речи Посполитой, встал в углу.
Охрана посла, состоящая из двенадцати воинов, расположилась в соседней каюте. Двое жолнеров встали в караул у трапа, ведущего в трюм, к спальным помещениям.
– Бледный, братец, ты, что-то. Моря испугался? – подавая шляпу секретарю, удивился пан Шимчинский.
– Не нравится мне эта галера.
– Ее сам хан прислал.
– Вот в том и дело, что хан прислал, пан Юзеф. Гребцы – рабы, в цепях, а на горбах у них ни одного следа от плетей нет. Ноги босые, а не сбитые. Но самое приметное – ногти стрижены на ногах и руках, а на пальцах следы белые от перстней и колец у некоторых – видимо, сняли недавно.
Шимчинский побледнел. Сходить на берег было уже поздно, галера выходила из бухты в открытое море.
– Вызови начальника охраны, немедля!
Вскоре все ляхи забаррикадировались в просторной каюте посла, приставив к входу сундуки.
– Они перестали грести, пан Юзеф, – прислонившись ухом к борту, доложил секретарь, – к борту пришвартовалось другое судно.
На верхней палубе раздался топот несколько десятков ног. Вскоре все стихло, и лишь скрип парусной мачты зловеще доносился в каюту.
– Крымчаки покинули корабль, – догадались поляки.
Жолнеры ринулись на палубу, но люк, ведущий из трюма, был закрыт, а сквозь щели ручейками стекала кровь зарезанных караульных.
Галеру развернуло правым бортом к волне и неумолимо понесло на скалы.
продолжение: http://www.proza.ru/2015/04/26/1927