Глава 18. На границе сада и пустыни

Продолжаю публиковать, пока выборочно, избранные главы
Трилогия "Затонувшая Земля", часть Первая ("Страна Белых Птиц")
Предыдущая (17) глава здесь http://www.proza.ru/2015/03/29/2198
Глава 18
НА ГРАНИЦЕ САДА И ПУСТЫНИ
или
О ЛЕГКОСТИ И О ХИЩНЫХ ДУХАХ

- Твоя жена больна и, возможно, скоро умрет. Она хочет тебя видеть, – вот, что услышал Хэл от Фаны, выйдя с ней в Общий зал, по обыкновению пустынный в этот ранний вечерний час.
Неестественно, как-то нарочито безучастно прозвучали слова целительницы. Острыми льдинками вонзились они Хэлу в уши и прошили его насквозь, когтя и царапая. «Больна? Умрет?!» Слова мучительно шевелились в нем, смотрели влажными темными глазами, протягивали молящие руки, тревожа в Хэле кого-то, кто спал, но не умер, того, для кого смерть Элы вдруг оказалась сродни его собственной смерти. Но перед ним стояла Фана, а Хэл и в самом деле предпочел бы умереть, чем выказать при ней свою тревогу. Ее показная безучастность насторожила Хэла, и в нем тотчас вспыхнуло подозрение.
- Меня? – переспросил он грубо, с язвительной усмешкой. – Именно меня, а не сына? Я и впрямь такое целительное зрелище?
- Тебя – подтвердила Фана, не меняя тона.
Орлиные глаза ее старательно избегали встреч с колючим Хэловым взглядом, и это тоже сбивало его с толка. «Верно, болезнь Элы вовсе не так смертельна, – предположил он. – Это всего лишь уловка. Просить они не смеют, но, конечно, надеются, что я возьму мальчишку с собой. Что ж, вот и увидим, насколько желанным гостем я буду сам по себе!»
Думать так, заглушая тревогу злорадством, Хэлу было куда сподручнее. Велев целительнице подождать, но отправился к Соху, чьим заботам (как бы это не было досадно) приходилось поручить сына. Но Хэл надеялся, что уходит всего на пару дней, и легкомысленный акробат не успеет избаловать ему парня, даже если постарается. А Сох так страстно убеждал его не беспокоиться о сыне, улыбался так проникновенно и кланялся так низко, что Хэл уже готов был заподозрить его в сговоре с целительницей, но махнул на все рукой. И когда бывший Великий мастер шагал вслед за Фаной по длинным подземным лестницам, тревожное любопытство разгоралось в нем все мучительнее, и все сильнее раздражала его широкая спина тяжеловесной женщины, ее натянутое, фальшивое, искусственно замороженное молчание. За ним Хэлу чудился обман, подвох, подлый сговор.
Ему не приходило в голову, что у молчания этого могут быть совсем другие причины и что сам звук его дыхания приводит Фану в ярость.
О, если бы он знал, чего стоила бывшей Великой целительнице смиренная роль вестницы и безгласной провожатой! Ей приходилось ежеминутно напоминать себе, что такова подлинная воля Элы. Только ради Элы и можно было безропотно терпеть у себя за спиной злобное сопение упрямого горбуна, болезненно влюбленного лишь в собственное увечье, которое он превратил в оружие против своей касты, против родного сына, против той, кто отдавала за него и жизнь, и душу. О, как много Фана сказала бы ему, принимающему как должное такие жертвы, если бы целительский долг перед Элой не связывал ей язык, обрекая на пытку бессильной ярости! Пропусти она Хэла вперед себя, то, наверное, ее гневный взгляд просверлил бы в ее горбатой спине сквозное отверстие.
Так, взаимно и тайно переполняясь ядом в обществе друг друга, они проделали весь путь, и обоим он показался дольше и труднее, чем когда-либо. Лишь в Королевском дворце, шагнув через порог знакомой спальни, Хэл очнулся. Нелепые подозрения его вмиг осыпались призрачной ветошью.
- Эла! – безотчетно сорвалось с его губ, стирая с них привычную желчную усмешку и обнажая глубокую складку смертного ужаса. То был давний неизбывный ужас, вошедший в кровь и плоть Хэла в минуту, когда он склонился над бескровным лицом своего отца, счастливым и неумолимо мертвым. Лицо Элы на белоснежной подушке, посреди черных волн рассыпанных волос было так же безжизненно и безмятежно. Но от зова Хэла заволновались и приподнялись ее прозрачные веки, и его еще острее поразила землистая темнота вокруг ее громадных, глубоко запавших глаз.
- Мой Великий мастер, – слабо прошептала она, пытаясь приподняться на локте, когда Хэл метнулся к ней и уже держал в своих широких ладонях ее голову, укладывая обратно на подушку так осторожно, словно она могла рассыпаться от простого прикосновения. Прежде Хэл не замечал в Эле этой хрупкости, заострившейся теперь сверх меры и предела. Ему казалось, что в ее прозрачном теле стеклянные кости; ему все отчетливее слышался их тихий перезвон.
- Не двигайтесь! – попросил он хрипло.
Побудьте со мной, мой Великий мастер. Ведь Вы больше не оставите меня, правда? – шептала она, блаженно улыбаясь, ловя его руку, и Хэлу ничего не оставалось, как успокоить ее кивком головы и сесть на край постели. Глаза Элы затеплились в ответ так радостно и благодарно, что Хэл смутился. «Ей осталось недолго. Мне и вправду стоит побыть с ней до конца», – думал он, глядя в пол.
Сейчас он весь целиком был тем Хэлом, который из года в год каждый вечер устраивал себе беспристрастные испытания совести и никогда не смягчал приговора. «Я чувствую к ней любовь потому, что она умирает, – понимал он, держа холодные пальцы Элы в своих. – Когда она умрет, я, наконец, разрешу себе любить ее и полюблю так же сильно, как люблю отца со дня его смерти. А ведь она знала с самого начала, что для этого ей придется умереть! И я… Я тоже знал». В свете этого неотвратимого знания загадочная, не поддающаяся никаким целительским ухищрениям болезнь Элы не вызывала у Хэла недоумения, представляясь естественной, хоть и печальной.
Обхватив тонкое запястье, он едва различал редкие, ускользающие отзвуки пульса. Река ее крови засыпала, и оттого, должно быть, Эла так походила на оледеневший цветок, пугая Хэла ломкостью и призрачным звоном своих младенчески немощных движений.
В ее комнате уже не пахло лилиями. Лишь вечерней свежестью веяло из сада, где молодой шиповник еще только завязывал бутоны.
- Вам не холодно?
Он хотел затворить окно, но она так решительно качнула головой, что край атласного одеяла отпрянул от ее шеи, обнажив остроугольные ключицы. Теперь, когда ее таинственная красота и величавая лебединая стать не вводили Хэла в заблуждение, он с разительной ясностью видел в Эле девочку, доверчивую, наивную, порывистую девочку, способную высохнуть, состариться, одряхлеть, но только не вырасти из своей детской непосредственности, которая уже не только не раздражала, но будила в нем неведомую, вовсе ему не свойственную грустную нежность.
Он укутал ей плечи и снова сел рядом, слушая ее тихий восторженный шепот:
- Вы снова со мной, мой Великий мастер, и это не сон! О, как прекрасно Ваше лицо, когда Вы так смотрите на меня!
«Вот мы и стали, наконец, друг другу ровней: калека и смертельно больная!» – уязвила ему сердце ядовитая черная мысль, но Хэл поспешил оградить от нее Элу щитом самой щедрой улыбки, на какую только был способен.
- Я знаю, что в Ваших глазах меня не портит даже горб, – сказал он, и голос его чуть дрогнул. – Будьте же спокойны, госпожа моя: я остаюсь с Вами.
Хэл наклонился и поцеловал ее в уголок сухих, бледных губ. Как и девять лет назад, называя Элу своей госпожой, он испытывал болезненное наслаждение, еще более острое от предчувствия утраты и привкуса вины.

Великий мастер Сох при первой встрече поразил Роу до немоты. Статный длинноногий акробат так походил на мастерицу Элгу, словно приходился ей не мужем, а родным братом. Их лица казались слепками с какого-то неизменного древнего лика, смутная память о котором без них, вероятно, стерлась бы и исчезла. Не иначе, как ради этой памяти был явлен на свет и третий лик – лицо маленькой Фэлы.
Роу пришло на ум сравнение с дядиными статуями, чьим прототипом часто служила мама: все они завораживали его своей единосущностью и неповторимостью. Так и эти трое людей, чье внешнее сходство довершалось глубинным созвучием движений, а различие превращалось в еще более захватывающую загадку.
Первое, что бросилось Роу в глаза – это лишенные желтоватого оттенка, совершенно обесцвеченные солнцем волосы Великого мастера Соха. Они были заплетены во множество тонких длинных косичек, завязанных на затылке в причудливый, весьма хитрый узел. Роу никогда еще не видел таких длинных волос у мужчины, не говоря уже о прическе, которая, видимо, была собственным изобретением этого блистательного человека, подчеркивая красоту его высокой гибкой шеи.
- Ну, что же, покажи мне, что ты уже умеешь, – попросил он глубоким бархатным голосом, мигом напомнившим Роу мягкий басок дяди Эрла, а с ним – мастерскую, запах свежей стружки и стойкий можжевельник.
Роу стоял посреди детской площадки, на подушке из мелкого песка, пытаясь подавить в себе внезапное волнение. Слишком робел он перед этим восхитительным человеком, что смотрел на него с таким приветливым ожиданием.
Собравшись с духом, как мог, Роу взялся за шест. Он сделал попытку запрыгнуть на верхний канат, но приземлился неточно и сорвался. Упал Роу не очень удачно, на четвереньки. Прильнув к земле, его тело по привычке судорожно сжалось, бессознательно готовое к удару. Но тут теплые и быстрые как ветер руки приподняли его и бережно поставили на прежнее место.
- Ты не ушибся?
- Нет, – впервые в жизни соврал Роу и тут же ощутил неловкость. – Простите, Великий мастер Сох.
- Это ты меня прости. В другой раз я тебя поймаю, даю слово.
Роу снова взялся за шест. Он чувствовал, что содрал корку с только-только затянувшийся здоровенной ссадины на правом колене и сердился на себя. Его обращенный к верхнему канату прицеливающийся взгляд становился все мрачнее. Эта недетская мрачность была настолько в духе и характере Хэла, что Соху стало не по себе.
- Подожди! – взмолился он. – Ну разве так можно? Это же высота! Смотри на нее с любовью.
- Простите, но я не могу, – вежливо возразил Роу. – Я боюсь высоты.
Этим честным признанием он стремился облегчить перед Сохом свою совесть. «Я вообще ужасный трус!» – хотел прибавить он еще, но не успел, потому что белокурый акробат вдруг запрокинул голову и громко расхохотался. Этот внезапный безудержный смех привел Роу в недоумение, которое переросло в совершенное замешательство под столь же изумленным взглядом небесно-синих глаз.
- Ты??? – на этот раз голос Соха прозвучал поразительно звонко. – Ни в коем случае! – заявил он категорически. – Я, моя жена, твой отец – любой из нас может бояться высоты, но только не ты! Твое тело боится боли, но у тебя достаточно мужества, чтобы не терять от нее головы. А высоты бояться ты не можешь. Ты рожден для нее!
Слова Соха были сказаны не просто убежденно – от них исходило поистине заразительное вдохновение.
- Откуда вы знаете? – осторожно спросил Роу, уставившись на белокурого акробата так, словно опасался, что тот прямо на его глазах превратится из человека в какого-нибудь горного духа.
- Прыгай, и тоже узнаешь! А хочешь, давай вместе.
Говоря это, Сох очутился справа от мальчика и схватил его за руку.
- Раз, два, три!
И они взлетели. Роу приземлился на верхний канат, а Сох – на средний, так что головы их оказались на одном уровне. В самом деле, мальчик ощутил спокойствие и уверенность, словно вовсе не земля, а узкая пружинящая опора притягивала его к себе как собственную часть или нечто родственное. Его стопы как будто прилипли к канату. Сох уже не держал его за руку, и все, что он ощущал – это вибрации, которые поднимались по его ногам. В какой-то миг у мальчика возникло отчетливое ощущение, что через все его тело посередине проходит тонкий чувствительный стержень, и на нем отражается малейшее колебание каната, в подражание которому этот стержень как будто бы и создан. Роу уже не сознавал того, что по логике вещей все должно быть наоборот – восприятие каната как живого существа доставляло ему наслаждение. Оно росло и сгущалось в области живота, пока Роу не поймал себя на том, что чувствует канат вовсе не ногами, а животом – именно оттуда исходят и туда возвращаются ответные вибрации.
Но вот Сох развел руки в стороны и побежал, и Роу, не раздумывая, последовал его примеру. Сила, прочно прицепленная к канату, исходила из его живота и несла его легко, как пушинку, и потому ноги его уже не знали сомнений. Добежав до конца, Роу спрыгнул и попал прямо в объятья Соха, который оказался на земле чуть раньше, чтобы исполнить свое обещание. Объятья эти были почти по-матерински нежны и уютны.
- Ну что? И где твой страх? – весело спросил Сох, опуская мальчика на песчаную подушку. Страх и впрямь исчез без следа. Видимо, белокурый акробат на самом деле был волшебником.
- Я тут не причем! – воскликнул Сох еще веселее, чем окончательно утвердил Роу в его догадке. – Теперь давай один, без меня. Готов? Раз, два, три!
Роу взлетел на канат с прежней легкостью и пронесся на ее волне, словно маленькое облачко, подхваченное ветром.
Он еще отчетливей ощутил вибрацию каната внутри своего тела, почти услышал ее. Прежде он и не подозревал, насколько канат похож на струну. Ощущение этого сходства наполнило его тем же благоговением, с каким он когда-то в раннем детстве касался незабвенной материнской лютни. Прыгая на землю, Роу был уже почти захвачен воспоминаниями о дивных звуках, вошедших в его сердце раньше всех голосов и слов, но его вдруг перехватили стремительные руки Соха и закружили в бешеном вихре: акробат поймал мальчика под мышки, и, держа перед собой, принялся вращаться.
Песок, ковер травы, деревья по краям поляны – все помчалось по кругу. Ощущение полета уже становилось тошнотворным, когда Сох резко остановился и поставил Роу на ноги. «Держи равновесие как на канате!» – шепнул он мальчику на ухо. Роу послушно закрыл глаза и увидел внутри себя невидимый осевой стержень. Щекотка в животе ослабла. Теперь она походила на затухающий отголосок очень далекого гула. И тут Роу почудилось, что он стоит на головокружительной высоте. Но нет, то была не высота, а глубина, уже знакомое чувство разверзающейся земли! Роу словно балансировал на канате, натянутом над земными недрами.
Бодрый голос Соха рассеял это странное видение.
- Ну да, эта сила выходит у нас из середины тела, – подтвердил он, как если бы Роу только что поделился с ним своим откровением. – Из центра Равновесия, как говорят акробаты. Ты ведь, конечно, уже делаешь сальто и знаешь, как она движется. – По глазам ученика Сох не мог не догадаться, что тот понятия не имеет, о чем идет речь, но веселого акробата это не смущало. – Идем, прогуляемся!
Сох взял Роу за руку.
- Как, уже? – изумился мальчик, привыкший к урокам изнурительным и длинным.
- А что, тебе понравилось?
- Очень!
- Не волнуйся, мы скоро продолжим.
Сох двинулся по тропе на запад, увлекая Роу за собой.
- Ты талантлив, – признался он серьезно. – Но тебе надо научиться ходить по земле так, как ходят по ней акробаты.
- Разве акробаты ходят по земле не так же, как все остальные люди? – осмелился уточнить Роу, необычайно заинтригованный столь странным заявлением.
- Видишь ли, в младенчестве акробаты учатся ходить по земле и по канату одновременно, – пояснил Сох. – Поэтому акробат ходит по канату как по земле, а по земле – как по канату. Для него нет особой разницы, и как никто другой, он знает, что ее действительно нет. Акробат знает, – Сох наклонился к уху Роу и, хитро улыбнувшись, продолжал шепотом, – знает лучше всех людей, что такое эта Земля. Тем более, если он видящий!
- Это и есть главный секрет акробатов? – так же шепотом спросил мальчик. От его любопытства хитрые искорки в глазах Соха разгорались все ярче; тот нарочно не спешил с ответом, а Роу, наблюдая за слегка подпрыгивающей походкой своего спутника, не находил в ней ничего необычного, разве что она была слишком ребяческой для такого взрослого человека.
- Так что же такое эта Земля, Великий мастер Сох? – не выдержал мальчик.
- А разве ты не почувствовал?
- Я чувствовал, что она держала меня, – признался Роу.
- Значит, кое-что о ней ты уже знаешь.
- Вы хотите сказать, что она и сейчас держит меня на этой тонкой, туго натянутой нити? – взволнованно спросил Роу.
- Ты действительно талантлив, – выговорил Сох неспешно, с удовольствием смакуя слова. Когда он говорил тихо, его голос становился совершенно бархатным. – А что до натяжения, то испытать его помогают горы. Я сказал тебе, что акробаты ходят по земле как по канату, – Сох озорно подмигнул, – но забыл добавить, что ходят акробаты все больше по горам.
В тот день они продолжили свой урок Равновесия на дне ущелья Готаэм, прыгая со скалы на скалу. Роу до сих пор видел ущелье только сверху, в тени своих мрачных мыслей, и это зрелище вызывало у него лишь ужас. Но стоило спуститься по едва различимой извилистой тропинке, огибавшей густые низкорослые дебри колючего терновника – и взору открывался настоящий заколдованный зверинец.
Все камни и скалы, обитавшие на дне ущелья, от громадных до самых маленьких, оказались зверями. Больше всего здесь было кошек, и царил среди них гигантский барс, развалившийся на боку, вытянув лапы и хвост. Когти его были спрятаны, а глаза прикрыты. Другие звери спали сидя и даже стоя. Прыгая по их спинам и макушкам, Роу замечал, что у некоторых кошек на ногах копыта, а у одной коровы собачья, хоть и рогатая, голова. Но от этого они не казались уродливыми, а только еще сильней завораживали. Все они были оживлены духом ущелья и охотно вступали в его игру с людьми.
Роу не делал никаких усилий, следуя за своим наставником во всех его перелетах: звери-скалы сами подбрасывали его и ловили, передавая друг другу стремительно и очень точно; они просто превратили его в мяч. Роу чувствовал себя невероятно упругим и совершенно круглым. Он совсем перестал замечать свое привычное тело с его руками и ногами, с его неумолимым весом и уже таким богатым опытом падений: весь поглощенный игрой заколдованных зверей, Роу ожидал, что таинственные чары вот-вот спадут, и каменные морды вмиг покроются блестящей шерстью, и спящий барс откроет янтарные глаза, зевнет, обнажив острые белые иглы клыков в своей плотоядной пасти. Роу чуть было не угодил в пасть этой ужасающей, но такой манящей картины-ловушки.
Янтарный свет в самом деле плеснулся из-под залоснившихся мохнатых век, но оказался неожиданно ярким и затопил все вокруг. Роу плыл в нем, словно птица – по волнам воздуха. Потом к нему стало возвращаться уже знакомое ощущение глубины. Он открыл глаза и увидел себя стоящим рядом с Сохом на хребте скалы-барса, но ощущение не пропало. Земля держала Роу на тонкой сияющей нити. Это Она подбрасывала и ловила его, превращая в упругий круглый мяч, это Ее волшебная сила одушевляла камни.
Карабкаться по крутой тропе вверх было совсем нетрудно. Ущелье провожало своих гостей мягким, но настойчивым ветром. Он веял им в спины весь обратный путь до самого плато.
Урок Равновесия Великого мастера Соха показался Роу таким коротким, что он даже расстроился. Особенно – когда веселый акробат сообщил ему на прощанье, что следующее занятие с мальчиком проведет мастерица Элга. Роу, конечно, понимал, что у Великого мастера Соха, как у главы касты, забот хватает, но уж больно приятно было доверяться вместе с ним высоте, прыгать с каната прямо в его сильные ласковые руки.
Однако печалился мальчик напрасно. Мастерица Элга обладала удивительной способностью доносить до ученика суть любого движения. Все дети касты бегали к ней за наставлениями. Если кому-то долго не давался какой-нибудь трюк, одного урока мастерицы Элги почти всегда оказывалось довольно. Фэла, ее главная ученица, в свои неполные девять лет уже подбиралась к сверхсложным фигурам, за которые акробаты обычно принимаются, готовясь к Посвящению. При этом мать никогда не утомляла ее слишком длинными занятиями. Уроки Равновесия мастерицы Элги были истинными подарками и не приедались даже ее родной дочери, получавшей их каждый день.
Роу еще только предстояло осознать, как ему повезло.
Молодец! – похвалила мастерица Элга его сальто. – С таким отличным толчком ты легко можешь сделать два оборота. Только не прогибайся назад! В момент прыжка ты зачем-то выгибаешь спину. Правда, совсем чуть-чуть, почти незаметно. Но она должна быть ровной как струна – тогда прыжок будет гораздо выше. Тебе нужно избавляться от этой судороги в позвоночнике. А когда группируешься, прижимай к груди колени еще плотней. Схвати себя за щиколотки. Вот так!
И она всего с трех попыток научила Роу делать двойное сальто.
- Молодец! Великолепная фигура!
Как и ее муж, мастерица Элга не скупилась на похвалы. Роу к этому совсем не привык. Он всегда старался изо всех сил, а теперь – и подавно. Как мог бы он не оправдать ее доверия? Да еще перед Фэлой, чье присутствие наполняло его сердце легкостью и отвагой, каких он прежде в себе и не подозревал! Мастерица Элга поняла это сразу и почла за лучшее заниматься с обоими детьми вместе, давая задание каждому.
В восхищении, с которым Роу наблюдал, как ловко и грациозно его тоненькая синеглазая подружка пробегает на руках от конца до конца самого высокого каната, не было и намека на зависть. Он понимал, как далеко ему до Фэлы, и понимание это лишь усиливало его восхищение, из которого рождалась решимость, но отнюдь не мрачная, как прежде – она была радостной и лучилась как солнце. Теперь ему хотелось заниматься не переставая. Его приходилось уговаривать прерваться и отдохнуть.
- Ты умеешь уже очень много! – в свою очередь, искренне радовалась за друга Фэла. – И учишься так быстро! Мама говорит, это потому, что у тебя счастливый характер. Самые способные акробаты – те, у которых легкий характер, как у тебя!
Ее бурные восторги по-прежнему смущали Роу так, что у него румянились щеки. При этом он ничуть не стеснялся снова и снова просить ее пройтись по канату «колесом». Иногда такое случалось и во время прогулки на плато, и тогда приходилось возвращаться на тренировочную площадку. Фэла всякий раз с готовностью исполняла его просьбу, а он с таким же неизменным терпением пытался повторить за ней этот трюк, пока, в конце концов, не добился успеха.
Мастерица Элга сказала, что «колесо» на канате, или «солнце», как называли его в древности – первая и главная священная фигура искусства Равновесия, обязательная для каждого культового танца Великого мастера. Еще она говорила, что учиться делать эту фигуру (как, впрочем, и все остальные) лучше всего с закрытыми глазами, созерцая внутренний Огонь. И Роу убедился в ее правоте: как только ему удалось войти (а вернее – впрыгнуть) в созерцание, «колесо» покатилось по канату как по колее.
- Вот это да! – Фэла даже захлопала в ладоши, она была просто вне себя. – Ты уже делаешь «солнце»! Да ведь сказать кому – никто не поверит!
А Роу вспомнил об отце и подумал: «Видящим, конечно, легче. Но ведь те, кто не видит Огня, тоже делают священные фигуры!» Эта мысль захватила его и наполнила бесконечным благоговением. Слова Фэлы летели мимо его ушей, зато сам голосок ласкал своим высоким чистым звоном. Роу слушал его как музыку. И он с удовольствием позволил девочке опять вести его на плато, навстречу шелестящим травам – ему и самому хотелось поделиться с ними своей радостью.
Фэла потянула его на Восток, где по бескрайнему полотну цветущей зелени рассеивались тучи пасущихся стад. Роу решил уж было, что она ведет его к коровам, с которыми королевский племянник еще не имел случая познакомиться. Он видел их только на картинах бабушки Яры, а она поселилась с дедушкой Ганом в Нижней Ландэртонии давным-давно, когда Роу даже не было на свете.
Коровы с бабушкиных полотен смотрели на него глазами, похожими на теплую влажную ночь, но глубоко-глубоко в них всегда таилась печаль. Наверное, бабушка сама очень тосковала по коровам, когда писала свои картины. Она любила их так же, как мама – свои цветы, и даже больше, и оттого виделась с детьми и внуком только в день Праздника. Роу так ни разу и не побывал в Нижней Ландэртонии: хоть бабушка и приглашала его к себе в гости, зов клумб и грядок звучал всегда настойчивей, ибо наступало их время, назначенное Солнцем и Луной – кому же придет в голову ослушаться? Пробужденные семена и клубни просились в землю, перезимовавшие под снегом кусты и фруктовые деревья требовали ласки и заботы, и все – в свой день и час! Бабушка Яра и дедушка Ган, как слышал Роу, жили в хижине на восточном краю плато круглый год. Он также знал, что в снежные зимы добраться туда из Подземной Ландэртонии почти невозможно. Это было очень уединенное место.
Вот так и вышло, что Роу с самого раннего детства любовался нарисованными коровами и никогда не видел живых, хотя на столе Верховного мастера Эрла с весны до поздней осени каждый день было свежее молоко, присланное с плато.
И теперь, завидев вдалеке пасущиеся стада, Роу заволновался: ведь где-то там, в той стороне, куда он шагал, живут его бабушка с дедушкой! Ему всегда хотелось узнать, какой у них дом, но вот отправиться на поиски до сих пор не приходило в голову – ведь это так далеко от храма Равновесия!
У Фэлы, однако, были совсем другие мысли. И она не сомневалась, что ее сюрприз придется Роу по вкусу.
- А ты видел когда-нибудь, как растет тыква? – спросила девочка торжествующе и потянула его за руку, заставив свернуть с одной тропинки на другую, с травой, примятой совсем свежими следами. – Смотри, это наш огород!
Они действительно очутились перед оградой из редких колышков и длинных поперечных жердей, уже старой и не очень прочной. Дети вошли в узкую калиточку, что, поскрипывая, болталась на ветру. Роу увидел длинные ряды диковинных растений: толстые мохнатые стебли, крупные широкие листья и яично-желтые цветы без запаха. Растения были довольно водянисты, а значит, любили влагу. Впрочем, под этой бурой рыхлой землей, похоже, совсем неглубоко пролегала водная жила. Такое ощущение появилось у Роу сразу, как только он вдохнул здесь воздуха. О том же поведала ему и толстая кареглазая жаба, притаившаяся в тени одного из разлапистых листьев желтоцвета.
- Они и в самом деле похожи! – произнес вдруг странный незнакомый голос, сухой и вкрадчивый, словно шелест осенних листьев.
Роу повернул голову и поразился тому, что, войдя, не заметил человека с мотыгой всего в трех шагах! Теперь он встретился с глазами очень темными и при этом такими яркими, каких встречать ему еще не доводилось. Возможно, так ему казалось потому, что мамины карие глаза мерцали и теплились, а эти – сияли; они смеялись и как будто ради смеха приняли цвет глаз той самой жабы, что пряталась в тени, но сравнить их, зоркие и острые, хотелось скорее с глазами хищной птицы. Их обладатель соглашался с тем, что бурая жаба, почти незаметная на рыхлой земле, так же шероховата снаружи и водяниста внутри, так же лишена изящества формы, как аляповатые листья и желторотые цветки, которым, увы, далеко до роз. Эти глаза не только заметили, на что и как посмотрел Роу, войдя в калитку – они увидели все, о чем он еще не успел подумать, и, смеясь его мыслям, продолжали видеть насквозь.
Меж тем лицо видящего оставалось серьезно и неподвижно – весь смех умещался в его зрачках. Складка губ, совершенно соразмерных, не тонких и не полных, образовывала неправдоподобно правильную линию, уподобляя это лицо какой-то культовой маске, а неприступно высокая вершина горбатого, слишком крупного носа возвращала лицу правдоподобие и своеобразие. Сам по себе нос был великолепен, размахом родственный крылу, а формой – клюву коршуна. Отчетливые широкие скулы и выпуклый, сильно развитый подбородок довершали впечатление отточенности и симметрии. Роу не мог бы представить более монолитный образ, выверенный сотнями поколений древних безбородых воинов.
Человек был далеко не молод, и в его жесткую вороную гриву у висков уже вливались белые пряди, но обветренная кожа оставалась гладкой, без единой морщины. Мускулы его лица в упругости могли бы поспорить с мускулами тела, сухого, жилистого, и, несомненно, очень подвижного. При своем небольшом росте этот человек казался просто невесомым!
Смутно узнавая скорее его силуэт, чем лицо, Роу пытался вытащить из памяти последний Праздник Равновесия. Человек увидел это и пришел ему на помощь.
- Лол, сын Кора, – представился он, и, шагнув навстречу мальчику, протянул ему руку, как взрослому. Смех в сияющих зрачках уступил место мягкой согревающей улыбке, и от этого они ничуть не потускнели.
- Роу, сын Хэла, – Роу очень почтительно поклонился. От руки мастера Лола исходили отчетливые вибрации, чуть прохладные, и все же это был огонь. Казалось, захлопай он в ладоши – полетят искры. Его движения оставляли впечатление той же сухости, что и само его тело, настолько родственное воздуху, что возникало трение, и призрачный звук, брат-близнец его шелестящего голоса, грозил взорваться треском ослепительной вспышки. Если бы мастер Лол вдруг вздумал испепелить свою оболочку, взмыв с места и обернувшись чем-то вроде шаровой молнии, Роу бы ничуть не удивился. Вот уж кому ничего не стоило «снять с себя тело»!
Но оно, очевидно, вовсе ему не мешало. И не вводило в заблуждение даже Роу. Такое тело никак не назовешь плотью. Его филигранно отточенные мышцы были струнами и, казалось, могли бы стать самой музыкой, их сотворившей. «Да ведь он уже почти не человек, а настоящий Эо!» – осенило Роу.
- Мастер Лол давал Посвящение твоему отцу, – сочла своим долгом сообщить другу Фэла. – Он был тогда главой нашей касты. На самом деле он один из величайших мастеров Равновесия!
Фэла немного смущалась присутствием того, о ком говорила, и понизила свой голос до очень тихого шепота. Однако мастер Лол обладал не только орлиным зрением, но и кошачьим слухом.
- Да и ты, я слышал, большой молодчина! – произнес он с особой вкрадчивостью, а потом вдруг склонил голову набок и озорно глянул на Роу левым глазом. Этот птичий взгляд был полноценной заменой дружеского толчка в плечо, не сильного, но вполне осязаемого.
- Вся штука в том, что это самое «Величие» отягощает нас тогда, когда мы ищем легкости, – прибавил мастер Лол неожиданно весело, но с абсолютно каменным лицом.
- Роу уже делает «солнце»! – конечно же, не могла утерпеть Фэла.
- Разумеется! – Мастер Лол посмотрел на девочку ласково, как будто именно ее, а не Роу, следовало хвалить за это. – А что же ему остается делать, если оно у него есть?!
И, наградив мальчика еще одним птичьим взглядом, озорным и быстрым, как удар клюва, он вернулся к своей мотыге.
Роу чувствовал, с каким удовольствием этот почти невесомый человек рыхлит землю.
- Может быть, Вам помочь, мастер Лол? – предложил он все же, оглядывая поле: оно было весьма велико. Мастер Лол лишь чуть качнул головой. Мотыга в его руках танцевала, словно влюбленная бабочка. Человек-коршун, видно, считал эти растения с желтыми, как цыплята, цветками своей родней. Роу живо припомнилось придание, рассказанное мастерицей Элгой.
- Так это и есть тыква?! – воскликнул он. – А где же ее головы, мастер Лол?
- Еще рано, – отозвался тот. – Но поищи, ведь ты глазастый!
Искать, как верно догадался Роу, следовало под цветами. Кое-где уже и вправду появилась завязь – маленькие желтые шарики.
- Там, дальше, растет фасоль, она почти как бобы, а еще дальше – кукуруза, – сказала Фэла. – Хочешь посмотреть?
- А ты всерьез интересуешься грядками? – осведомился мастер Лол, не поворачивая головы. У Роу мелькнуло подозрение, что виной такому вопросу – его первый, не слишком восторженный взгляд на растения, чьим духам предки человека-коршуна приносили столь великие жертвы. Мальчику захотелось извиниться и заслужить прощение.
- Я был бы рад подружиться с Вашими тыквами, мастер Лол! – заверил он горячо. – И, Великий Дух мне свидетель, я никогда не обидел ни жабы, ни червя. Я только раздавил однажды мотылька, но не нарочно. Мама всегда позволяла мне помогать ей и в саду, и в теплицах. Я умею делать все очень осторожно. И если Вам когда-нибудь понадобится помощник…
Роу запнулся. Сияющие темные глаза словно обняли его.
- Это общее поле касты, а значит – и твое, – шелестящий голос мастера Лола неуловимо потеплел и увлажнился. – Каждый, чье сердце открыто Матери Земле, волен приходить сюда по Ее зову. Никто не может запретить тебя этого… кроме твоего отца. А сам он, насколько мне известно, за всю жизнь не пришел сюда ни разу.
- Почему? – взволнованно вырвалось у мальчика.
- Ты знаешь это не хуже меня.
Глаза мастера Лола смеялись уже совсем невесело. Роу никак не мог с ним согласиться, но видел, что расспросы бесполезны. Мысли мальчика беспомощно вращались вокруг отца, который не любил цветов, был равнодушен к музыке и никогда не касался земли мотыгой.
Вдруг внезапный порыв Восточного ветра швырнул ему в уши истошный, душераздирающий вопль, принесенный откуда-то издалека, может быть, с моря, из самой бухты.
- Что это? – спросила Фэла, испуганно вздрогнув.
- Это Нэльда, рыбачка, оплакивает своего сына. Утром он нырнул со скалы и разбился о подводные камни, – ответил мастер Лол, сидя на корточках и проворно выбирая из земли травинки. – Сегодня вечером на плато будет погребальный костер.
Вопль раздался снова, и Фэла так же содрогнулась всем телом. Но тут глаза у нее возбужденно загорелись.
- Роу, а ты когда-нибудь видел погребальный костер? (Он покачал головой) Знаешь, как провожают умерших в Нижней Ландэртонии? Люди танцуют! И эта женщина, что голосит сейчас по своему сыну, будет танцевать у его погребального костра! Ты не представляешь, какая там будет музыка!
Фэла спешила, боясь нового порыва ветра, и говорила все быстрей, будто уже неслась в хороводе. Ее волнение передалось Роу.
- Вот бы пойти посмотреть! – воскликнул он, но тотчас устыдился своего любопытства, прикусил язык и покосился на мастера Лола, ожидая укора. Однако, к удивлению Роу, тот его одобрил.
- Посмотреть на это стоит, – кивнул человек-коршун, не отрываясь от своего занятия. – Я бы на вашем месте не стал упускать такой случай.
- Вот только бы мама нас отпустила! Назад ведь придется идти ночью! – Фэла даже руки заломила.
- Скажи ей, что я пойду с вами, – предложил мастер Лол.
- А Вы вправду пойдете? – спросила Фэла недоверчиво. Она не хотела признаваться, что не очень-то хорошо знает восточную часть плато и боится заблудиться.
- Разумеется. А если вы сейчас отправитесь домой и хорошенько поспите, вас отпустят наверняка.
Фэла и Роу запрыгали от радости:
- Вот здорово! Спасибо, мастер Лол!
Дети помчались домой.
Мастерицу Элгу уговаривать вовсе не пришлось.
- Мы с папой тоже пойдем! – заявила она онемевшей от изумления дочери. – Только, глядите, об этом чтобы – молчок, ясно? Выходим на закате.

Это было похоже на сон или сказку. Красное солнце уже исчезло, оставив на западном краю небесного полотна, над горной цепью Эллар густые розово-лиловые разводы. Они тускнели и угасали за спинами пятерых путников, устремившихся навстречу молодой луне. Ночная владычица была призрачно бледна, словно соткана из тумана, но разгоралась и росла прямо на глазах. На плато стремительно опускались сумерки. И вот уже небо оделось в темный плащ, а лунное лицо засияло желтым золотом.
Сначала, вися прямо над землей, оно даже отливало медью, громадное и тяжелое, но, плывя ввысь, прояснялось и теряло вес. Скоро стало видно, что до полного круга луне не хватает почти четверти. И все же яркий свет ее и теперь обильно заливал застывшие в безветрии травы, в чьей тени кое-где робко мерцали маленькие звездочки светляков. Все громче и неугомоннее стрекотали цикады. Далеко-далеко чернели у горизонта силуэты гор, похожие на могучих птиц, собравшихся у края плато, словно у гигантской кормушки. Роу почти различал, как они тянут вперед свои клювы и отталкивают друг друга крыльями. Или это туман карабкался из низин, наполняя все вокруг призрачным движением.
Луна поднялась уже высоко и стала чисто серебряной, когда мастер Лол, возглавлявший шествие, остановился и подождал детей. Элга и Сох шагали тотчас вслед за ними. Подходя, Роу и Фэла смутно различали впереди густое скопление каких-то теней.
- Мы пойдем через лес, – вполголоса сообщил человек-коршун. – Потом будет небольшой спуск. Держитесь ближе друг к другу. Ноги при ходьбе поднимайте как можно выше.
Узкая, и без того трудно различимая тропинка в гуще деревьев и их черно-сизых теней сразу потерялись. Лунный свет щедро обливал верхушки крон, стекал по стволам и ветвям, а на землю брызгал лишь мелкими бликами, и они спешили друг другу навстречу, собирались в стайки и лужицы. Но мастер Лол безошибочно выбирал дорогу. Роу шагал за ним след в след. Фэла оказалась в середине шествия, а ее отец – замыкающим. Все пятеро двигались как одно существо. Под ногами шуршали прошлогодние листья, помогая каждому сохранять общий ритм. И хоть ноги порой увязали по самую щиколотку, идти и дышать было легко. Воздух становился все свежей, от земли поднимался приятный дух прелой листвы и прохладные водяные пары. Где-то совсем рядом бил родник, путники отчетливо слышали его журчание.
Чем глубже в чащу, тем мощней вздымались над головами стволы-исполины, словно колонны лесного храма. Ведь это и вправду была священная дубрава. По старинному обычаю обитатели Нижней Ландэртонии, предав огню тело умершего родственника, хоронили здесь его пепел и сажали дерево. В самом центре леса, внутри широкого насыпного холма, покоились предки, похороненные по еще более древнему обычаю, во времена, когда мертвых доверяли земле, снабжая всеми нужными для жизни вещами. Первые поколения смертных считали смерть чем-то вроде долгого сна, а потому, вырубая для себя зимние убежища внутри гор, люди заботились и о загробном зимовье, надеясь на пробуждение всех почивших.
В те незапамятные времена они и насыпали курган, перетаскивая землю с восточного края плато. Теперь его склоны укутал зеленый воротник погребальной дубравы, чью величавую тишину нарушал лишь провидческий шепот вековых крон и привольное пение птиц. Здесь, где едва ли нашлось бы дерево, не увенчанное гнездом, был их дом и вотчина. На рассвете эти маленькие крылатые жрецы возносили свои гимны солнцу, и древесный храм на плато наполнялся такой музыкой, какой не слышал и Храм мраморный на своей высокой горе.
Но Роу пока ничего этого не знал. Сейчас здесь было слишком темно. Невиданная мощь древесных стволов вызывала в нем трепет, а когда прямо у него над головой вдруг ухнул филин, по спине побежали мурашки. Хорошо, что он был не один! Мальчик сосредоточил все внимание на скользящем сквозь тени смутном силуэте своего провожатого, который и сам казался тенью. Как не удивительно, Роу его действительно видел! Но вот этот проворный силуэт остановился и мгновенно растворился во мраке, откуда на смену шелесту шагов пришел шуршащий шепот.
- Стой… Слышите?
Все дружно замерли и затаили дыхание. Роу показалось, что низкий, приглушенный гул, похожий на очень далекие раскаты грома, доносятся прямо из-под земли.
- Земля гудит! Что это, мастер Лол?
- Это погребальные барабаны. А сзади – слышишь?
А сзади шуршали листья. Не так, как если бы их ворошил ветер – то был тихий, но отчетливый шелест бодрых, ритмичных шагов. Привыкнув к нему на ходу, путники теперь стояли и слушали, как он пытается догнать их. Это походило на неправдоподобно долгое эхо, но ведь окружали их не скалы, а деревья, пусть и гигантские! У детей уже сердца ушли в пятки, когда мастерица Элга всех успокоила.
- Да это наши! – сказала она. – Баг и Ири тоже собирались, я сама слышала. Ручаюсь, что это они! Идемте скорей, не то они нас заметят.
И мастер Лол двинулся дальше, точно вписываясь в ритм тех, других шагов. Не подвели и остальные. Те, другие, наверное, так ничего и не поняли. Или тоже притворились, будто думают, что они здесь одни.
А земля гудела все сильнее. Вскоре стали слышны и гулкие барабанные дроби, и гортанные выкрики труб. Путники уже обогнули курган, и с каждым их шагом встречные звуки набирали мощь, зато деревья вокруг становились все моложе, все тоньше, среди дубов все чаще попадались сосны, а сам лес редел, в нем забрезжили просветы.
Наконец, мастер Лол остановился перед довольно пологим спуском шагов в пятьдесят. Здесь лес разбегался отдельными семейками мохнолапого сосняка, а внизу лежал луг. С Востока и Юга он был окружен каменными глыбами и обрывался крутыми скалами, за которыми робко мерцало вдалеке тихое темное море. Вот с луга-то и гремели барабаны. Там плясало множество людей, а в самом центре столпом полыхало громадное зарево, выбрасывая ввысь целые пригоршни красно-золотых звезд.
- Наши заходят чуть слева, – шепнул мастер Лол, – а мы заберем правее. Держитесь в тени деревьев. Совсем не спускайтесь, сверху лучше видно.
И человек-коршун заскользил вниз. Роу и Фэла, почувствовав под собой привычный сухой песок, присыпанный опавшей хвоей, расхрабрились и тоже проехались на пятках. И вот дети и трое взрослых акробатов, укрывшись за широко растопыренными ветками молоденьких длиннохвойных сосенок, видели, как справа по склону скатились в лунном свете еще два силуэта и также затаились в каких-то темных зарослях, шагов на десять повыше.
С места, выбранного мастером Лолом, весь луг был как на ладони. Сюда долетал даже пряный запах дыма.
Костер, сложенный из здоровенных бревен, умело сдобренных связками сухого хвороста, горел бы по-прежнему ровно и ясно, если бы в него не кинули только что огромную охапку цветов и ароматных трав. Их густой покров скрывал от глаз маленькое тело усопшего, которому предстояло превратиться в пепел, но прежде – насквозь пропитаться благовониями.
Травы курились, окутывая луг сизыми клубами, и под протяжные возгласы трубных горнил танцующие простирали ввысь руки, словно указывая дыму дорогу. Голосом горных недр мерно рокотал большой, тяжелый барабан. И когда дым редел и рассеивался, пламя, мгновенно вырастая, взвивалось туда, куда звали руки. Танцующие устремлялись ему навстречу, сжимая свое кольцо. Это были женщины. Мужчины оставались во внешнем, более широком круге, с барабанами, бубнами и трубами. Утробному гулу принимались вторить дружные, частые, раскатистые дроби и звонкие россыпи бубенцов. Музыканты переминались в такт, подпрыгивали, но оставались на своих местах, а танцовщицы, босые, в белых платьях, с распущенными волосами, пускались в экстатическую пляску. Извивы их полуобнаженных рук, их гибких станов, всплески подолов и волос в трепещущих отсветах огня обретали завораживающую силу. Движения танцовщиц так явственно вторили движениям золотых языков, что в самом пламени уже нельзя было не узнать тот же танец.
Роу смотрел в огонь, и ему казалось, еще чуть-чуть – и он сумеет различить в нем танцующую женщину, смотрел на рыжеволосых плясуний – их очертания исчезали в яростных порывах, внезапных изгибах, пронзительных вспышках, и плясали уже не женщины из плоти и крови – плясали яркие, жаркие языки. А за ними, корчась и кривляясь, прыгало черное пламя теней, каждый миг порождая целые сонмы невидимых чудовищ, сменяющих друг друга бесконечной чередой. И в самом огне, если приглядеться, фигурами своего танца неуловимая танцовщица непрестанно создавала мимолетные, еще более неуловимые и все же поразительно живые образы всевозможных существ, вырастающих одно из другого.
 Могло показаться, что тени насмехаются, передразнивая пламенные метаморфозы. Однако и эти корчи и гримасы были неотъемлемой частью священнодействия, быть может, даже его особой ипостасью, без которой оно не имело бы столь захватывающей силы.
Движения танцовщиц становились все стремительней, все яростней, барабанные дроби – все чаще, а острые языки все безудержней рвались в темную синь ночного неба. Танцовщицы хватали друг друга за руки и неслись по кругу вихрем. Пламя оборачивалось птицей, взмахивало крыльями и взмывало так высоко, словно хотело заселить своими жгучими звездами весь небосклон, потеснив его исконных обитателей, и без того бледных и застенчивых перед царственным светом Луны.
Но маленькие огненные гонцы рассеивались, падали и гасли, не долетая даже до убежища акробатов, у которых, однако, от близости огня румянились щеки. И вот, когда костер вырастал, наконец, в могучее пламенное дерево, прогоняя с луга глумливые тени (одни – на склон, к изящным кружевным теням молодых сосен, другие – на голые скалы и сбрасывая с обрыва в море), хоровод вдруг замирал, и танцовщицы падали на землю, словно скошенные. Тогда из-за спин музыкантов выступала женщина с громадной охапкой благовонных трав и, приблизившись, одним ловким броском (в этом было ее особое искусство) накрывала костер как покрывалом.
Пламя исчезало. Наступал черед многорукого дыма. Его танец под мерные удары большого барабана был медленным и плавным. Женщины лежали на земле и тяжело дышали, пока сизые пальцы дыма не подплывали к ним и не брали за горло. Тогда женщины поднимались и, воздевая руки, звали дым последовать их примеру. К тому же призывали его и нетерпеливые вскрикивания трубы. До тех пор, пока дым не покорялся. Вскоре после этого ему приходилось уступить дорогу огню, и все начиналось сначала.
Мистерия разыгрывалась снова и снова, но зачарованные зрители, казалось, готовы были созерцать ее бесконечно. Особенно Роу. Ведь он впервые в жизни видел настоящий костер, большой, горячий, с дымом и искрами!
Он привык к белому Огню в Храме, любил его и знал, что это – величайшее чудо и дар Великого Духа, «Огонь не опаляющий, но животворящий, Огонь, не требующий пищи», как поется в культовых гимнах. Слыша эти гимны, он также привык думать о том, другом, «опаляющем» огне, которому поклонялись и приносили человеческие жертвы безбородые воины, едва ли не с ужасом. А теперь, сидя рядом с потомком тех самых воинов, Роу не мог отвести глаз от погребального костра, на котором догорало тело погибшего рыбацкого сына, чья мать неслась с подругами в экстатической, отчаянной, яростной, восторженной пляске.
Эти женщины не были мастерицами Равновесия, не принимали Посвящения в Храме, но в своем трансе они двигались как пламенные языки, почти как молнии. Их тела, переполняясь нечеловеческой силой, казались лишенными костей.
Воистину, мастер Лол знал, что говорил: на это стоило посмотреть, и особенно – акробатам. Не даром из храма Равновесия сюда тайком пробрались еще двое, а, возможно, и больше… С этими танцовщицами из пятой касты не сравниться было и посвященным актрисам! Когда они заводили свой вихревой хоровод, желание спуститься вниз, поближе к огню, становилось неодолимым. И всякий раз именно тогда, когда Роу чувствовал, что уже не владеет собой и вот сейчас сорвется и побежит – именно тогда танцовщицы валились на землю, и на смену огненной силе приходили чары ароматного дыма.
Роу догадался, что, раз акробаты, прокравшиеся сюда под покровом ночи, прячутся даже друг от друга, значит, они нарушают какой-то запрет. Или, быть может, посвященные мастера Равновесия просто стесняются своей тяги к «огню опаляющему», которую мальчик испытывал сейчас на себе? Он решил спросить об этом мастера Лола.
- Так мы тебе и признались, что каждый из на в душе – такой же огнепоклонник, как эти люди, и даже был бы счастлив присоединиться к их ритуалу, на который нас они, однако, не приглашали! – усмехнулся тот. – Нас с тобой жрицы все равно не подпустили бы близко к своей святыне, потому что мы – мужчины, – прибавил он серьезно.
- Жрицы? – удивился Роу. – Разве здесь есть женщины жреческой касты?
- Эти люди называют жрицами Великой Матери всех женщин без исключения, – охотно пояснил мастер Лол. – И они почитают Мать-Создательницу, как в Земле, так и в Огне. Как видишь, не только в белом Огне, который горит в Храме. Огонь поглощающий для них – не меньшая святыня, потому что через него все возвращается к Великому Духу, Духу Великой Матери, Творцу мира. Жрецы не могут оспорить у жриц этой истины, но почитают за лучшее о ней помалкивать – слишком уж близко подводит она к пугающему культу, которому служили когда-то мои предки.
Не отводя глаз от палящих языков, Роу слушал с предельным вниманием. «Возвращается к Великому Духу» – повторил он мысленно, в который раз безуспешно пытаясь разглядеть в гуще пламени почерневшие останки погибшего мальчика и вспоминая дивную картину бабушки Яры с Белыми Птицами в небесной лазури и всепоглощающей землей внизу. «А что, если Великое Возвращение – это и вправду громадный погребальный костер?» – пронеслось у него в голове.
– Они кладут умершего на поленницы лицом вниз в знак того, что он должен войти в Землю и достичь Ее внутреннего Огня, – не дожидаясь вопроса, прошептал мастер Лол Роу на ухо. – Прах – к праху, дух – к Духу, как об этом поется: «И раздвинутся перед ним воды Великого Океана Времени, откроется ему Земля Бессмертных». Жрицы провожают дух умершего в его путешествии. Своим танцем они делают то же, чего достигают жрецы, вкушая погребальный напиток, который мы зовем также и напитком Посвящения.
О Сиадэ, напитке Посвящения, Роу слышал от мамы.
- И потому для посвященных их ритуал так же опасен, как для них – этот напиток? – предположил он неожиданно.
У него вдруг закружилась голова. Как раз в этот миг в костер полетела очередная охапка цветущих трав.
- Как они там только не задохнуться! – громким шепотом воскликнула Фэла. – И зачем они разводят столько дыма?
Она попыталась прочистить горло, но родители дружно зашикали на нее:
- Тише! Смотрите… Видите?
Элга и Сох указывали в гущу дымовых клубов, расползавшихся по всему лугу. Роу видел: из клубящейся сизовато-белой массы выплывали всклокоченные, косматые полулюди-полузвери, бородатые старики, скрюченные колченогие старухи, уроды и калеки, тела без голов и головы без тел. Встречаясь, они принимались бороться, калеча друг друга еще сильнее, и часто один проглатывал другого в битве за новую, более удачную форму, которую все равно не мог удержать. Они расплывались и переплавлялись, но казались столь плотными, словно их можно было пощупать.
Нет, движение дыма теперь вовсе не напоминало Роу танец. «Что это? Осколки последних мыслей утонувшего мальчика? Или духи умерших, которые заблудились в своем путешествии, и теперь маячат на его пути?» Голова продолжала кружиться. В какой-то миг Роу увидел пропасть Гоэ и тотчас же очутился в ее утробе, как это бывало с ним прежде.
Тут Фэла вскрикнула в полный голос:
- Роу! Там мальчик, смотри! Какой он маленький, совсем один среди этих безобразных страшилищ! А они все плывут и плывут!
И она схватила Роу за руку. А мастер Лол – за другую, да так крепко, что тот живо пришел в себя.
- Вижу, мы засиделись, – строго сказал человек-коршун и с мальчишеским проворством вскочил на ноги. – Пора домой. Пойдемте-ка.
Мастер Сох с мастерицей Элгой тоже поднялись, но не очень-то охотно. А дети вовсе не хотели уходить. Костер на лугу опять разгорелся, и они уставились в огонь как зачарованные. Тогда мастер Лол молча подхватил под мышки Роу, а мастер Сох – свою дочь, и, посадив детей к себе на плечи, акробаты устремились вверх по склону. Ребятишкам оставалось лишь смириться.
- Дрова все равно уже почти прогорели, так что мы не много потеряли, – утешила их мастерица Элга.
Луна укатилась далеко на Запад, так что в лесу стояла жуткая темень. Как акробаты находили дорогу, понять было невозможно. Роу на ум шли только лишь загадочные слова мастера Соха о ходьбе по земле как по канату. Но он не долго раздумывал. Мастер Лол нес его так бережно и аккуратно, что головы мальчика не касались ни листья, ни ветки. Лесные птицы молчали. Роу чувствовал себя настолько спокойно, что и не заметил, как задремал.
Проснулся он дома, в храме Равновесия, в своей постели, причем уже утром. Вспоминая картины минувшей ночи, мальчик усомнился, не приснилось ли ему все это. Но он лежал в постели одетым. Видно, акробатам было жаль его будить. И трико его слегка пахло дымом.
Вечером после занятий Роу и Фэла вооружились мотыгами и отправились на огород. Там они вместе с матером Лолом прилежно рыхлили тыквенное поле, выбирали травинки и, конечно, задавали вопросы.
- Почему Вы вчера так быстро увели нас оттуда, мастер Лол? – первым делом спросила Фэла.
- Быстро? Ири и Баг ушли намного раньше, ты не заметила? Еще немного – и твой друг отправился бы впереди всех этих жриц так далеко, что вернуть его было бы непросто. Видишь ли, у него большие способности…
Роу казалось, что мастер Лол шутит. Но Фэла явно была другого мнения.
- И мама с папой тоже говорят, что он очень способный! – пользуясь случаем, подтвердила она.
- Да нет, я о другом. В том-то и дело, что он легче воздуха, а ему приходится кувыркаться через голову. Для Эо это не так просто, как думают многие.
Роу нравились повадки человека-коршуна, нравилось даже, что тот в шутку поддразнивает его, но тут он не выдержал.
- Ну зачем же Вы так смеетесь надо мной, мастер Лол? – тихо спросил мальчик, заливаясь краской.
Мастер Лол повернул к нему лицо. Зоркие темные глаза вовсе не смеялись. Они не только по-вчерашнему видели Роу насквозь – в них самих теперь можно было утонуть. Мальчик замер на корточках с пучком мокрицы в руке.
- Это очень хорошо, что ты любишь грядки и клумбы, – сказал мастер Лол неожиданно мягко. – И твое счастье, что ты уже нашел на Земле свое солнце – он повел подбородком в сторону Фэлы, и настал ее черед порозоветь до ушей. – У тебя есть за что зацепиться. А улететь ты всегда успеешь. Но давай пока не будем больше об этом.
Смущенный и озадаченный, Роу бессознательно кивнул и уставился на красного дождевого червя, вывалившегося из-под корней вырванной мокрицы: тот, хоть был целехонек, с перепугу принялся выписывать такие вензеля, словно его разорвали пополам. Мальчик поспешил его засыпать. «Отец, верно, тоже считает, что я слишком легкий, – почему-то подумал Роу. – И ему это так не нравится, что он был бы не прочь сделать меня потяжелее». Роу показалось, что он, наконец, понял нечто очень важное.
Дети стали расспрашивать человека-коршуна о вчерашнем ритуале дальше и узнали, почему в погребальный костер бросают так много ароматных трав.
- Дым всегда привлекает духов, – объяснил мастер Лол. – А на запах паленого мяса приходят хищные духи, которые еще больше любят кровь. Чтобы отогнать их, жрицы вызывают благовонными воскуриваниями духов-защитников. Без такой охраны люди могут попасть под власть хищников. Особенно – мужчины.
- Поэтому мужчин и не подпускают близко к погребальному огню? – догадался Роу.
- Именно! – живо кивнул рассказчик. – Хищные духи весьма жалуют нашего брата. Они всегда рады внушить мужчине жажду власти и величия, превратив его в своего кормильца. Это и случилось в глубокой древности с народом моих предков, когда жрицы оказались изгнаны алчными жрецами, а священным фимиамом стал служить кровавый дым.
- Вы хотите сказать, мастер Лол, что прежде, чем ваши предки стали воинами, у них был культ, похожий на наш, и такие же обряды, как у жителей нашего плато?! – воскликнула Фэла, широко раскрыв глаза.
- Мои предки были воинами до тех пор, пока не проиграли своей битвы хищным духам, – веско поправил ее человек-коршун. – После этого поражения они стали пленниками.
- А мужчины с плато – воины? – тихо спросил Роу.
Мастер Лол взглянул на него одобрительно.
- И даже мастера Равновесия в своем роде. Только таким мужчинам по плечу поддерживать огненных жриц в их служении, всегда оставаясь в тени. Для нас это хороший урок.
Глаза мастера Лола снова улыбались. Роу испытывал к нему необъяснимое чувство благодарности и за эту улыбку, и за каждое сказанное слово, и особенно – за то, что его молчание звучало так же вкрадчиво, как и шелест слов. Роу еще не встречал человека, молчать с которым было бы настолько уютно, что вопросы замирали на языке, складывая крылышки любопытства, словно бабочки – на желторотых тыквенных цветах.

«Мой мальчик!» – уже в который раз явственно расслышал Хэл. Бескровные губы слабо шевелились, но Эла спала. Она спала почти все время. Однако стоило Хэлу отлучиться хоть на минуту – тотчас просыпалась и начинала метаться, успокаиваясь лишь с его появлением.
В спальне Элы рядом с ее ложем поставили великолепную резную кровать королевской работы, покрытую пуховой периной и застланную тончайшим белоснежным бельем.
Ученицы Дары и сама королева собственноручно приносили ему на золотых и серебреных подносах всевозможные яства и сласти, приправленные учтивыми речами и поклонами Верховного мастера. Лица женщин были напряжены, глаза – опущены, улыбки – натянуты, любезности – холодны, но все это представлялось Хэлу наименьшим из зол после совместного обеда в пиршественном зале. Неумелое и неохотное, вымученное лицемерие добрейшего короля Эрла настолько плохо прикрывало его неприязнь, что даже королеву Дару, женщину весьма уравновешенную, прямо-таки коробило. Но она и сама не далеко ушла от мужа. Да и все прочие обитатели дворца ненавидели Хэла настолько, насколько любили королевскую сестру, и вся их ненависть сгущалась и давила так, что кусок не лез в горло. Даже королевский сынок, еще несмышленый карапуз, при виде Хэла вопил и яростно сучил ногами.
Рассуждая здраво, бывший Великий мастер понимал, что им не позавидуешь: считая Хэла похитителем их семейного счастья, эти люди были вынуждены не только терпеть своего врага, но и ублажать его изо всех сил ради той же Элы, которая, лишь только приходила в сознание, взывала к нему как к единственной отраде. Но утешение тут было сомнительное. Не смотря на безукоризненное обхождение, отменные кушанья и роскошную постель, Хэл чувствовал себя не многим уютнее, чем лягушка в муравейнике. В глубине души он уже начинал сожалеть о свом великодушном порыве и опрометчивом обещании Эле остаться с ней до конца. Она все реже приходила в сознание, и лишь в эти минуты он и был ей нужен. Зато во сне или бреду Эла всегда звала своего сына и никогда – Хэла. Нельзя сказать, что бывший Великий мастер страдал от ревности, но его мысли принимали весьма болезненный характер.
Королева Дара еще на том самом злополучном обеде сообщила ему, что Эла начала тихо чахнуть с тех пор, как Хэл увел у нее сына. «Бедняжка совсем перестала разговаривать,– рассказывала королева, возвышаясь над столом и укоризненно глядя в противоположную от Хэла сторону. – Вскоре у нее стал пропадать аппетит, и напрасно Фана пыталась вернуть его своими травами. Потом к нам пришла Великая Гея и сказала, что она тоже ничего не может сделать: Эла будет спать и видеть вещие сны. Мы думали, так она говорит о смерти. Но Эла и вправду стала спать вдвое больше обычного, а потом – и втрое. Я часто слышала, как во сне она зовет сына. Только к Празднику Эла пробудилась, и мы уже было обрадовались, что болезнь оставила ее, но после Дня Равновесия она опять ушла в сон и уже почти не просыпалась. Во сне она все тоскует по своему мальчику, иногда даже плачет, а иногда радуется и ласкает его, как наяву. Лишь тогда она и бывает счастлива!»
Хэл искренне сожалел о том, что для Элы все вышло так печально, но, разумеется, стойко промолчал. В конце концов, он ведь всего лишь воспользовался своим Правом и вовсе не собирался оправдываться перед королевским семейством. Откуда ему было знать, что хрупкая красавица в прямом смысле зачахнет от тоски по своему ненаглядному сыночку? Ум Хэла и теперь отказывался в это поверить.
«Неужели она действительно умрет на моих глазах? – слушая шепот спящей, задавал он себе роковой вопрос. – И я сижу здесь и терплю все это лишь для того, чтобы увидеть ее смерть? – по его горбатой спине пробежала судорога: представить себе Элу мертвой ему было страшно. – А потом, когда я это увижу, меня ждет еще одна награда: мне предстоит услышать, о чем молчит ее брат, тайком кусая губы и выщипывая себе бороду. Да и жена его перестанет тогда приторно улыбаться и заведет совсем другие речи. Не удивлюсь, если меня назовут убийцей, как если бы я зарезал Элу или вырвал ей сердце, словно дикий зверь. Они, верно, думают, будто я сжил ее со света нарочно! Да еще эта неповоротливая Фана ходит тут кругами без всякого толка и зеленеет от желчи. Везде она сует свой нос!»
- Мой мальчик! – простонала Эла довольно громко, болезненно вздрогнула и запрокинула голову, но не проснулась.
Тут Хэла вдруг осенило. Он ведь собственными глазами видел Фану в храме Равновесия в начале зимы, как раз тогда, когда, по словам королевы, загадочная болезнь Элы только начиналась. Правда, видел мельком и вскоре позабыл об этом. Но тогда ему подумалось, что Фана наверняка приходила разнюхивать его дела и строить против него козни с Радой, со своей родней, да и мало ли с кем еще!
Чутье никогда не подводило Хэла. Теперь ему оставалось лишь удивляться, как глупо и бездарно угодил он в ловушку! Конечно, вздорная интриганка выложила Эле все, что ей удалось выведать! Оттого-то несчастная тотчас и слегла, оттого-то и плачет о своем мальчике! И вот Хэл сидит у ее постели с камнем на сердце, весь дворец за глаза проклинает его, а эта подлая тварь изображает примерное целительское служение, то и дело являясь сюда со своими бесполезными зельями и никогда не скупясь на ядовитые взгляды в его сторону.
Бывший Великий мастер даже забыл о своем горбе – его так и подбросило в воздух. По-звериному чуя где-то здесь, совсем рядом, коварную женщину с золотой змеей на груди и черной – в устах, он ринулся в галерею. И точно – Фана как раз направлялась к больной с очередным укрепляющим напитком в маленьком серебреном кувшине.
Диким вихрем налетел на нее Хэл и рванул за рукав так, что тонкое полотно затрещало. Кувшин выскользнул из ее рук, но Фана чудом успела подхватить его налету, доказав, между прочим, что детские уроки Равновесия не прошли для нее даром. Но зеленовато-желтый травяной настой все-таки плеснулся ей на белоснежный подол, вызвав в Хэле давно забытое, откровенно мальчишеское злорадство. С отвращением вспомнил он неуклюжую, грузную, широкоплечую девчонку, которую и дразнить-то было слишком большой для нее честью.
- В жреческие одежды рядишься ты! – выкрикнул он хрипло. – Золотой змеей жречества прикрываешь свое гадючье нутро!
Железной хваткой вцепился Хэл ей в плечо. Но с той девчонкой, что вдруг вспомнилась ему, нынешняя Фана имела мало общего: большая, могучая женщина, она была выше горбуна на две головы, он почти висел на ней.
- В своем ли ты уме? – спросила она строго. – А ну-ка убери руки!
Фана попыталась высвободиться, но, живо сообразив, что пальцы Хэла крепче ткани ее платья, а церемониться он не настроен, позволила ему вытащить себя из галереи и втолкнуть в ближайшую боковую дверь. Они оказались в мастерской Элы, среди картин, рисунков и вышивок, где в последнее время Дара начала наводить свои порядки, но обоим было не до обстановки.
- Да отсохнет твой длинный болтливый язык! – зашипел Хэл не своим голосом, брызгая слюной и задыхаясь от ярости. – Это из-за тебя она умрет! Кто просил тебя шнырять по храму Равновесия, а потом выкладывать ей все слухи и сплетни о сыне? Только у тебя одной и могло хватить на это ума! Только затем и носишь ты белые одежды, чтобы свободно разгуливать по дворцам и домам, выведывая у людей их тайны, а потом сплетничать со жрецами – вот и все твое хваленое искусство! А доходит до дела – твои снадобья так же бессильны, как тяжеловесны и нелепы были когда-то твои прыжки и перевороты! Скосить ее ты сумела, а поставить на ноги не можешь! А все оттого, что ты – тупая бездарная баба, возомнившая себя Верховной жрицей! Подлая баба с непомерно длинным языком!
Вцепившись в целительницу, как клещ, Хэл метал глазами искры и трясся, словно на морозе. И лишь выплюнув в нее последние слова, он, наконец, разжал пальцы и отпрянул.
Фана внимательно осмотрела и аккуратно поправила на плече свое платье, а потом так и пригвоздила Хэла к двери пронзительным взглядом. Уж она это умела, и в долгу оставаться не собиралась.
- Видел бы ты себя со стороны, Великий мастер Хэл, – начала она с усмешкой, достойной самого Хэла. – Да и послушать было бы весьма занятно! Я, значит, довела до смерти твою любимую жену, и ты весь объят праведным гневом? Спасибо на том, что не задушил меня! – и она еще раз одернула платье. – Позволь лишь напомнить тебе, за что Эла Рон получила право носить белые одежды, которых я, быть может, и не вполне достойна. Разве ты не знаешь, что жрецы признают за ней редчайший дар ясновидения, каким не наделен никто из них самих? Мне нет нужды рассказывать ей, каково живется ее сыну, потому что из своих снов она может узнать это куда лучше меня и даже тебя. И всякий раз, когда ты срываешь на нем свою злость…
- Расскажи эту сказку простакам из пятой касты! – крикливо перебил ее Хэл. – Может быть, Эрлу она и по вкусу, а я с детства сыт подобными…
- С чем тебя и поздравляю! – по его собственному примеру, бесцеремонно обрубила Фана (она тоже закипала, но владела собой безукоризненно). – Воистину, тебе есть чем гордиться! Срывай же и дальше на ни в чем не повинном ребенке свою обиду на судьбу, которую должен бы благодарить день и ночь, ибо, клянусь Огнем, даже за все твои прежние заслуги ты не достоин такого сына. Мучай его и считай себя в полном праве, но не удивляйся, что его мать угасает на глазах, и мои снадобья тут бессильны. Мужчине нелегко понять это, а такому как ты и вовсе не дано. Пусть же я буду бездарной целительницей, если так тебе проще. Не удивляйся и тому, что люди вокруг шепчутся о тебе с ужасом, и никто не благословляет твое имя. Ненавидь их за это и мсти тем единственным, кто принял тебя в свое сердце, пока не уничтожишь их обоих. Вот деяние, достойное Великого мастера Равновесия, не правда ли?
Лицо Хэла перекосилось, его бил озноб. Никогда и никто еще не смел говорить ему подобных слов. Наверное, он убил бы Фану на месте, если бы не дикие судороги, справиться с которыми было уже не в его власти. Он не мог даже говорить. Кулаки его сжимались, подбородок дергался, зубы стучали, рот открывался отчаянно и безнадежно, как в кошмарном сне.
Фана по достоинству оценила столь впечатляющее зрелище.
- Да, Великий мастер Хэл, хорош же ты, нечего сказать, – изрекла целительница после минуты молчаливого созерцания. – Силы ты накопил прорву, но без искусства Равновесия тебе с ней нипочем не сладить. Смотри, какие фокусы она с тобой выкидывает! Если уж ты докатился до того, что припомнил мне мои бездарные «прыжки и перевороты», визжишь и брызгаешь слюной, я могу представить, каково приходится с тобой твоему сыну! Ведь сила рвет тебя на части, и ты не можешь не срываться. Срываться же ты будешь чаще и чаще, до тех пор, пока она не разобьет тебя вдребезги и не растащит по кусочкам. И счастье, если одного лишь тебя! Ты уже не в состоянии ее удерживать. Ты ждешь, что твой маленький сын будет делать это вместо тебя и готов изувечить его за то, что, при всей своей неимоверной любви к тебе, на подобный трюк он пока не способен. А все оттого, что тебе давно пора браться за самого себя и заниматься искусством, пока ты окончательно не превратился в злобное кровососущее насекомое. Спасти тебя может только акробатика, и ты это прекрасно знаешь.
Внутри у Хэла все перевернулось. Дрожь его мгновенно успокоилась. На смену ярости пришло тупое отвращение. По всему телу разлилась холодная, густая тяжесть.
Фана была абсолютно права: он действительно знал, что спасти его может лишь искусство Равновесия. А эта невыносимая женщина, разумеется, завела речь о его горбатой спине и снова предлагала свою помощь. Хэл уже знал наперед, что она скажет дальше, и не слушал. Дремучая тоска сдавила ему сердце.
- Я не доверяю тебе, – сказал он устало. – И пока я жив, никто не коснется меня. Ни ты и никто из тебе подобных.
Ему захотелось поскорее вернуться к Эле и остаться у ее постели наедине со своей тоской. Фана что-то еще говорила, но он отстранил ее (впрочем, не грубо) и вышел. Правота этой женщины была для него самой мучительной пыткой.
«Редчайший дар ясновидения!» – горько усмехнулся Хэл, вглядываясь в заострившиеся черты умирающей. Спокойно и ровно дышала Эла в своем странном сне.
«Подлая змея! Она подстроила все это затем лишь, чтобы загнать меня в угол! – думал Хэл о целительнице. – Она рассчитывает, что деваться мне некуда, и я склоню перед ней голову. Именно перед ней, как перед последней своей надеждой, я должен смириться и унизиться! А ведь Эла не попрекнула меня ни единым взглядом. Ее глаза светятся, когда она видит меня. Если мне и следует склониться, то только перед той, кому я обязан любовью. А эта змея ненавидит меня и ждет, что я отдамся в ее руки, позволю ей перекроить на свой лад мое тело, словно платье, да еще на всю жизнь останусь у нее в долгу. Она уверена, что спасет меня только такое искусство, за которое мне уже придется благодарить ее, а не себя. Вот о чем она всегда мечтала и теперь мнит, что победа ей обеспечена. Пусть даже она держит меня за горло – встать мне на грудь я ей не позволю!»
Такие мысли неслись в голове у Хэла, но уже не наполняли его яростью, не кипятили кровь, не избавляли от ледяного отвращения. Они бежали, словно волны, не затрагивая подводного течения других мыслей, более медленных и тяжелых. Там, на другой глубине, Хэл даже не думал, а просто знал: оставив все как есть, он неизбежно обречен срываться чаще и чаще, опускаться ниже и ниже, так что конец его ждет безрадостный. А, глядя в лицо Элы, он вспоминал о мальчике, столь разительно похожем на свою мать, вспоминал с незнакомым, почти щемящим чувством.
Здесь, в этой тихой печальной комнате, сын представлялся ему совсем в ином свете. Всплывало многое, на чем Хэл умышленно не останавливал своего внимания. Как наяву вставали перед ним чистые детские глаза, и он ловил себя на том, что старательно избегает их, кротких и честных, словно озерное зеркало. Хэл знал, что будет избегать их и впредь из страха, побороть который, наверное, не сможет уже никогда. Только здесь, у ложа Элы, он мог мысленно смотреться в них, и ему не хотелось отрываться. Они одни сейчас давали ему надежду, пусть детскую, но единственную, без которой расслоение собственных мыслей уже растащило бы его на части. «Она не умирает! – с завидной уверенностью говорили Хэлу эти широко раскрытые, наивные глаза-солнца. – Она просто спит. Она не умрет!»
За окошком спальни оживленно щебетали птицы, теплый ветерок играл листвой, переплетал и носил по воздуху ароматы. Цвел и отцветал красный шиповник. А Эла все спала. Порой ее дыхание становилось совсем неразличимым, пульс ускользал из-под встревоженных пальцев Хэла. И хоть Эла уже не просыпалась, бывший Великий мастер держал свое слово, даря ей запоздалую прощальную верность.
Однажды рано утром, когда Хэл еще лежал в постели, дверь в спальню отворилась и явилась Фана, в последние дни отчего-то прекратившая посещения больной. Явилась не одна: сопровождали ее Лан и Дар, младшие ученики Великого Торна. Они внесли в комнату лежачие деревянные носилки с откидным полотняным пологом и осторожно опустили их на пол. На пороге за спинами жрецов остались безмолвно стоять Эрл и Дара. Лица их были торжественно печальны. Они не взглянули на Хэла и не кивнули ему в знак приветствия. Молодые жрецы, молчаливые и сосредоточенные, словно перед священнодействием, почтительно приблизились к ложу спящей, бережно приподняли ее и уложили на носилки, убранные той же белой тканью. Как и король с королевой, ни Лан, ни Дар не обратили на Хэла ни малейшего внимания. Только Фана подошла прямо к его постели и стояла перед ним, глядя холодно и строго.
- Мы отнесем ее в Храм, – тихо сказала она. – Священный Огонь будет питать ее лучше, чем мои снадобья. Тогда она сможет спать и видеть свои вещие сны долгие годы. Так говорит Великая Гея, и Великий Торн с ней согласен. Ты можешь пойти с нами или сразу возвращаться домой – как тебе угодно.
Голос ее звучал безучастно. Точь-в-точь как в Общем зале храма Равновесия, когда она пришла звать Хэла сюда, во Дворец. Будто бы с тех самых пор все осталось по-прежнему и между ними не было сказано ни слова.
Идти Хэлу не хотелось. Он ведь не видел Огня и никогда не любил Храма. Но что-то в нем самом помимо его желания потащило его по улицам в хвосте печальной процессии, позади учеников, учениц, друзей Эрла и Дары. Прохожие присоединялись к ним. Люди шли в Храм толпами. Хэлу показалось, Элу провожало едва ли не полгорода, или даже больше. Впрочем, всю дорогу он смотрел себе под ноги, на белый мрамор.
Издали, стоя в храмовых воротах, он видел, как ложе Элы установили в самом центре святилища, в розовом круге, и она сразу стала далекой, чужой, призрачной, как белая птица в тумане горных вершин. Народ смотрел на нее почти как на саму Святыню, но для Хэла она уже умерла. А значит, теперь его обещание было исполнено.
Он развернулся и отправился домой, чувствуя неизъяснимое облегчение.

Чудные летние дни летели над землей все новыми и новыми воздушными фигурами, а на земле цвели пышно и ярко, уверенные в своей силе. Луговые сэлиссы разрастались, ветвились во все стороны, превращаясь в зеленые деревца, и каждую веточку венчало медвяное солнышко. Лиловые пахли особенно сильно, и над ними неустанно трудились пчелы. А на тыквенном поле цветы-цыплята, едва вылупившись сами, высиживали круглые яйца – иные были уже с настоящий куриный желток. Роу с волнением ждал, когда же они станут похожи на головы и навещал их почти каждый вечер. Под руководством мастерицы Элги по утрам он занимался вместе с Фэлой на батуте и уже научился делать два оборота назад. Роу дал себе зарок, что сделает их в прыжке с каната не позже, чем созреет первая тыква.
Акробаты вволю гуляли и по плато, и по горным тропам, причем взрослые – с неменьшей охотой, чем дети. Во время этих прогулок Фэла перезнакомила своего друга с доброй половиной обитателей храма Равновесия. Мужчины и женщины здоровались с ним за руку с неизменным дружелюбием, а дети изумленно таращили глаза, словно на диковину. Впрочем, все они были куда старше Роу и Фэлы, и, казалось, очень этим гордились. Зато взрослые акробаты ничуть не стеснялись играть в прятки, в пятнашки и в другие ребячьи игры, собирая большие веселые компании, и резвились от души.
А однажды мастер Сох с мастерицей Элгой предложили Роу и Фэле вместо урока Равновесия поход на плато горы Сатоэг. К ним присоединились мастер Лол и пятнадцатилетний Ири, сын мастера Бага, очень мускулистый и жилистый, но еще не вполне сложившийся застенчивый зеленоглазый подросток с роскошными каштановыми кудрями и огненно-рыжими ресницами.
Поход этот воистину стоил урока Равновесия: полдня без передышки они карабкались по скалам для того, чтобы отдохнуть в высокогорной прохладе, среди разнотравья, которое было здесь еще сочнее, ароматнее и выше, да полюбоваться поближе на вечнозаснеженную горную грудь, где, как слышали дети, живут легендарные Белые Птицы. Но любоваться долго не пришлось, потому что нужно было скорей спускаться обратно, чтобы успеть засветло. И, хоть дети очень устали, назавтра у них только и разговоров было, что о Белых Птицах, увидеть которых им хотелось теперь еще сильней.
Мастер Сох утешил их, пообещав как-нибудь устроить поход с ночевкой и подняться повыше. И теперь, гуляя по своему любимому лугу, Роу и Фэла то и дело поворачивали головы на северо-восток и поднимали глаза. На вершине Сатоэг всегда лежали густые облака. Порой детям чудилось, что они все-таки различают птиц в этой запредельной вышине, хоть и очень смутно. Тогда они переглядывались и понимающе пожимали друг другу руки, словно взаимно обещая хранить свой общий секрет, так же бережно и осторожно, как и всё, что уже было у них общего.
Элга и Сох держались за руки и улыбались. Точь-в-точь как счастливые дети, которых они не видели за подвижной стеной трав, но зато как слышали! Ветер разносил над лугом звуки веселой песенки. Изящная, игривая мелодия пелась на два голоса. Первый, очень высокий, чистый и прозрачный, как ключевая горная вода, Элга и Сох слышали уже не раз: с недавних пор, гуляя по плато с подругой, Роу начал петь, да так дивно! А вот второй голос, тот, что пониже… Элга просто ушам своим не поверила! Она-то ведь думала, что знает свою дочь лучше всех на свете!
- Наши дети поют! – шепнул ей на ухо Сох. Оба они и не заметили, как стали называть между собой Роу и Фэлу «своими детьми».
Видя, как изумленно вслушивается жена в звуки, доносимые ветром, Сох рассмеялся.
- Чего же тут странного? – весело воскликнул он. – Наша дочь просто без ума от него! Разве это не повод, чтобы запеть?
- Конечно, – с удовольствием согласилась с мужем Элга. – И я хорошо ее понимаю. А он такой молодец! Он уже совершенно оправился! Даже не верится.
- Да, он оправился по-настоящему. Но, сама посуди, иначе и быть не могло. И когда Хэл вернется, то быстро поймет, что возврата к прежнему нет. Хэл уже не сможет…
- Я не хочу даже слышать имени Хэла, пока его сын поет! – сказала Элга. И она была права.
Ветер перебирал прозрачными пальцами шелковые травяные струны, целовал детей, и они пели. С затаенным восторгом Роу ощущал себя связанным надежными узами братства с большой, дружной семьей, где он уже не был гостем, как прежде, и в руке его лежала верная теплая рука подруги.
На закате Роу и Фэла сидели под высокой ветвистой сосной возле детской площадки. Оба они полюбили это дерево и часто приходили к нему по вечерам. Когда им уже не хотелось прыгать, бегать и даже ходить, так хорошо было прислониться к его золотисто-розовому стану! Здесь они вели самые серьезные разговоры, высказывали самые сокровенные мысли. Детям было приятно, что сосна слушает их так внимательно, лишь задумчиво покачивая верхними ветками, точь-в-точь как в самый первый день их дружбы. Вот и теперь Роу рассказывал Фэле свой сон.
- Мне снилось сегодня, что мы с тобой держимся за руки и летим в небо. У нас нет крыльев – мы летим как Эо, и все вверх, вверх! А вокруг нас только синева и свет. Очень высоко, но не холодно, как на плато Сатоэг. Земля дает нам свободу, и мы можем делать все, что захотим, но мы просто летим! Это было так хорошо и так долго, мне показалось – целую вечность! Когда я проснулся, мне стало грустно оттого, что это был только сон. А потом я подумал знаешь о чем? – Роу помедлил, разглядывая длинные хвойные иголочки у себя под ногами. – Я, конечно, еще так мало умею в сравнении с тобой, и эта мысль очень дерзкая… но мне пришло на ум, что мы могли бы когда-нибудь сделать такой воздушный танец. Танец на канате вдвоем, представляешь? Это было бы, как если бы мой сон сбылся…
Роу смутился. Мысль и вправду была слишком смелой – парных танцев на канате никто еще не делал. Но Фэла как будто ожидала от него чего-то подобного.
- Как ты здорово придумал! – воскликнула она. – Мы непременно должны его сделать, слышишь?! Ты умеешь уже достаточно много, чтобы начать! Я слышала, как вчера мама сказала папе, что таких талантливых как ты она еще не видела. Давай начнем завтра же! И потом, когда вернется твой отец, нам надо продолжать заниматься вместе.
- Боюсь только, он не позволит, – заметил Роу со вздохом.
- Позволит, если мы с тобой сумеем показать ему что-нибудь стоящее! – убежденно возразила Фэла. – Вот увидишь! Мой отец поговорит с ним. Ну, а если не позволит… – тут уже вздохнула и Фэла.
- То мы все равно будем заниматься по вечерам, – решительно подхватил тогда Роу. – Пусть понемногу, но каждый день, что бы там ни было, обещаю тебе! И сделаем танец из разных фигур! Такой красивый! Я уже начинаю видеть его!
- Я тоже, – Фэла снова воодушевилась. – Какой же ты все-таки смелый! – не могла не прибавить она. И Роу уже не смутился и не возразил. Он помолчал с минуту, а потом вдруг заговорил тихо и серьезно:
- Вы очень помогли мне, Фэла. Ты, твой отец и твоя мама. Знаешь, на самом деле ведь я не хотел быть акробатом. Я так ненавидел это жестокое Искусство, что даже думал о смерти. Мне казалось – лучше сразу умереть, чем мучиться всю жизнь и кончить, как мой отец. Понимаешь, я винил в отцовском несчастье Искусство, вот оно мне и не давалось. А вы помогли мне понять, что акробатика тут не при чем, совсем даже напротив. И я счастлив, что полюбил ее. Но главное – теперь я распознал чудовище. Не сомневаюсь, что когда отец вернется, оно постарается мне отомстить.
Последние слова он произнес почти шепотом, но твердо и значительно, и зрачки его знакомо расширились. Фэла заволновалась.
- Чудовище? Что ты говоришь, Роу? Какое чудовище?
- Мастер Лол назвал бы его хищным духом, – сказал он, чуть подумав. – А я называю чудовищем. Когда я был совсем маленький, оно явилось мне во сне. Ты можешь и теперь считать меня маленьким, но, если хочешь, я расскажу тебе что-то вроде сказки.
- Конечно, хочу! – заверила его Фэла.
Тогда Роу прикрыл глаза, помолчал и начал.
- Тот, кто родился в неувядающем Саду, среди благоуханных цветов и деревьев, ничего не знает о бесплодной Пустыне. Прекрасный Сад так огромен, что всему живому в нем просторно и привольно. Но за его границами лежит Пустыня. Там обитают одни лишь безобразные чудовища. Они ненавидят живую Землю. Их дыхание так ядовито, что в Пустыне не растет даже трава. Если бы чудовища явились в Сад, он тоже превратился бы в бесплодную Пустыню, но им никогда не миновать его зачарованных границ. И даже не подступиться близко – вокруг Сада стоят на страже воины-защитники.
Одним из них и был Великий воин, самый отважный из всех. Он люто ненавидел чудовищ и не мог оставаться лишь пограничным стражем. Круша своих врагов, он углублялся все дальше в Пустыню. Там, в Пустыне, в непрестанной одинокой битве, проводил Великий воин свою жизнь. Когда чудовища теснили его и начинали одолевать, когда силы его были на исходе, он говорил себе, что защищает Сад, и если проиграет, то, покончив с ним, враги пойдут войной на беззащитные цветы. Он не очень-то верил в добрые чары и пограничную стражу, и это поддерживало в нем доблесть. Самого же Сада Великий воин совсем не помнил – так давно и так далеко он ушел от границ цветущей земли, что ему уже казалось, будто он и родился в Пустыне, как и все его предки, такие же одинокие воины, павшие в битвах с врагами Сада.
Великий воин знал, что когда-нибудь силы покинут его, и он будет растерзан. Ядовитые когти и зубы чудовищ наносили ему раны и отравляли кровь, пустынные ветры высушивали сердце. Если бы Великий воин пожелал вернуться к границам Сада, он понял бы, что заблудился. Но он и не думал об этом, ходя кругами по пустыне.
И вот однажды, когда Сад был совсем близко, изможденный и истерзанный, воин сражался с неукротимой яростью, но враги одолевали его и сокрушили бы наверняка, если бы сам ветер не пришел ему на помощь. Внезапно изменив направление, ветер донес до него свежие, живительные ароматы, от которых чудовища обратились в бегство, а воин вздохнул полной грудью и воспрянул духом.
Ароматы Сада звали его, проникая прямо в сердце и наполняя сладостным предчувствием. Воин устремился им навстречу и быстро достиг границ цветущей земли. Он вошел в Сад, где среди множества удивительных цветов и деревьев его встретила прекрасная Садовница.
- О Великий и отважный воин! – сказала она. – Ветер поведал мне, как долго ты скитался и сражался. Здесь тебя ждет покой, а твои раны – исцеление. Деревья дарят тебе самые сладкие из своих плодов. Вкушай же, и да возрадуется твое сердце!
Она омыла его раны водой волшебного источника и наложила на них целебную цветочную пыльцу. Великий воин вкушал от плодов, утоляя голод и жажду, и к нему возвращались силы.
- Ты можешь остаться здесь навсегда, – говорила Садовница. – Цветущая земля будет питать тебя своей чудесной силой, пока ты касаешься ее хотя бы одной ногой, как все твои братья-воины, стоящие на страже Сада.
Но напрасно надеялась Садовница, что, нежась в тени розовых кустов, Великий воин забудет о Пустыне и чудовищах. Не долго любовался он красотами Сада.
- Чиста здешняя вода, сладки плоды, и арматы кружат голову, – ответил воин. – Но не настолько, чтобы забыть о долге. Воин рожден для сражений, а не для плена, пусть даже сладкого. Я уже довольно отдохнул. Меня ждут новые битвы.
Садовница видела судьбу Великого воина и опечалилась от его решения. Но не в ее силах было убедить его отказаться от безнадежной войны.
Тогда Садовница посадила на границе цветущей земли и Пустыни маленькое зернышко.
- О, Великий воин! – сказала она на прощание своему гостю. – Это – мой дар тебе. Не спеши отвергать его! Пройдут годы, и из зернышка вырастет могучее дерево. Однажды оно принесет для тебя волшебный плод. И в миг, когда он созреет, ты вновь обретешь все, что утратил, как бы не были велики твои утраты.
Великий воин простился с Садовницей и вернулся в Пустыню. С новыми силами он ринулся на врагов. Долго еще он сражался, пока, в конце концов, не встретил самое свирепое и страшное из чудовищ, которое наводило ужас на всю Пустыню и называло себя ее господином. Великого воина не спасли ни доблесть, ни отвага – огромное чудовище проглотило его целиком, словно жаба – комара, и торжествующе прорычало: «Вот и нет больше в Пустыне Великого воина! Теперь Великий воин – я! Пойду и сломаю волшебное дерево, чтобы он никогда уже не вышел из моей утробы!»
Деревце растет на границе Сада и Пустыни. Волшебная сила плодородной земли и добрые чары питают и защищают его, но ведь в утробе чудовища томится Великий воин, которому предназначен дар Садовницы. И вот свирепое чудовище вонзает в молодой ствол острые клыки и когти, стремится вырвать его из земли, гнет и раскачивает во все стороны. Маленькие птички покинули уютную крону и в ужасе разлетелись, и поникли, опаленные смрадным дыханием, завязи первых цветов. Деревце истекает соком. Но все же чудовище не в силах с ним расправиться. Ведь зернышко Садовницы было волшебное! И, хоть деревце еще так молодо, его корни уходят в самое сердце Земли.
Злобное чудовище беснуется, пленный воин в его утробе томится и страдает. А маленькое деревце может лишь медленно расти. И все же, день за днем и год за годом, оно будет набирать силу, чтобы принести свой волшебный плод. Когда плод созреет, и чудовище его проглотит, оно изрыгнет пленника целым и невредимым и в тот же миг издохнет. Таковы добрые чары Садовницы и ее дар Великому воину.
Мальчик умолк и снова задумался. Фэла смотрела на него, не отрываясь.
- Роу, – спросила она наконец, – а что же это за плод, который убьет чудовище и освободит Великого воина?
- Я пока еще не умею этого объяснить.
Он как будто немного смутился. А девочке вдруг показалось, что, подобно Садовнице, провожавшей Великого воина, она видит судьбу своего друга как на ладони…
- Сама на себя удивляюсь, Роу, но я понимаю тебя! – призналась Фэла. Все в твоей сказке – правда. И я тоже верю, что конец у нее будет счастливый. Хоть волшебный плод и заберет у дерева много соков, оно принесет еще и другие, не менее волшебные плоды и семена, которых ждут от него стоящие на страже Сада. Ведь это очень щедрое и плодородное дерево! Границы Сада невиданно расширятся, и, в конце концов, вся Пустыня зацветет, а чудовища вернутся в подземный мир, откуда они и вышли! Я это знаю.
Роу опустил глаза и не нашелся, что ответить. Но Фэла и не ждала от него ответа. Они сидели плечом к плечу, а это само по себе было не менее приятно, чем разговаривать.