Александр Балашов
ПРЕКРАСНОЕ ДАЛЁКО
рассказ
С «повышенной» (проиндексированной в очередной раз за внеочередной кризисный год) пенсии Лыков решил устроить праздник. Как в старые добрые времена.
Пенсию он получал в начале месяца, на неделю раньше своей супруги Октябрины, тоже пенсионерки, с которой прожил без малого сорок лет.
Октябрина, названная своими родителями в честь Октябрьской Революции, когда все слова в её названии писались с большой буквы, заглянула в большой пластиковый пакет, с которым муж ходил к растащенной по кирпичикам ферме, куда по бездорожью только и могла добраться автолавка.
- Чего празднуешь, Рёма? – спросила бабушка Октя, как её называл муж. - Небось на цельную тыщу накуплял! Прибавили грош, а у тебя всё одно в кармане вошь на аркане.
Ефрем, ожидавший от жены понимания и поддержки его идеи устроить праздник с проиндексированной пенсии, обиделся.
- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!.. – развёл старик руками. - На тыщу больше – это, матушка, всё-таки сумма... С барского плеча, как с куста сирени.
- «С барского», - передразнила мужа жена. – Кабы не грош, а тыщёнок пять прибавка была, а то цены-то всё тут же съедают...
- Кабы бабушка не бабушкой была, то была бы дедушкой! – тряхнул седой головой Ефрем и поставил под стол купленные для домашнего праздника харчи и выпивку. Обида, что упрямая супруга портит то, что ещё и не началось, никак не оседала на донышко души.
- И не называй меня Рёмой! – думая, как бы побольнее укусить вредину, сказал старик. - Не Ерёма я, не Рёма, а Ефрем!
Октябрина скривила высохшие ниточки губ в ехидной улыбке:
- Акстись! Тебя как не назови, в кузов не положишь... Одни убытки!
Лыков покрутил пальцем у своего виска - совсем выжила из ума старуха!
- В какой кузов, дура! От КАМАЗа, что ль?
Ефрем в сердцах пнул резиновым сапогом пакет, но, услышав в нём мелодичный звон бутылок, отдёрнул ногу и немного успокоился.
- Не будь Октя, чем ворота подпирают, – уже примиренчески бросил он старухе. – Это я с радости от этой... валерии... тьфу ты, чёрт, язык сломишь! Радости-то сейчас у нас – кот наплакал. И уныние, мать, смертный грех.
Ефрем достал пачку «Примы», фатовато щёлкнул дешевой китайской зажигалкой и в уголок подымить, как фортовый мужик. Жёлтые пальцы пенсионера подрагивали, ценный пакет он придерживал ногами.
Октябрина, не держащая подолгу зла, приняла мир.
- Я сама накрою на стол... Да оставь ты, дед, свой пакет в покое, не убежит небось - сказала она, доставая из сундука праздничную скатерть.
Ефрем загасил водой из рукомойника окурок, причесал давно нестриженные волосы.
- А где моя воскресная рубаха, та, что Сенька из городу привозил? – крикнул он жене, переворачивая комод верх дном.
- Ты что, помирать собрался? – спросила старушка.
- Жаниться! – зло пошутил Ефрем. – Могу я себе праздник устроить за последние пять, - он быстренько сосчитал в уме, - нет, шесть лет, а? Могу! Имею полное право с пенсионной прибавки! И молчи, мать, молчи...
Супруга тяжело вздохнула:
- Да я молчу, Рёма, молчу... И ты, дедушка, бери с меня пример.
Октябрина расстаралась на славу. Селёдка была почищена, порезана и самым аккуратным образом уложена в мелкую тарелочку. Не забыла бабка полить её душистом постным маслом с запахом жареных семечек (водянистого, цвета мочи молодого поросёнка рафинированного масла «второго отжима» Лыков не признавал). Рядом с кусками малосоленой селёдки покоились две полоски свежайшей икры, только что вынутой из селёдочного брюха. Эту икру Ефрем обожал мазать на чёрный хлеб, поверх сливочного масла, если, конечно, находил его старом холодильнике, который Семён, его старший сын, лет десять назад уже беушным припёр на казённой «газельке» из района.
Закусь, решил Ефрем, что надо! Настала пора переходить к зелену-вину.
Ефрем достал из пакета самое дорогое – бутылку водки. Наклейка была яркой, многообещающей. А верх бутылки, напоминавшей по дизайну старинный штоф, венчала винтовая пробка. Старик крутанул пробку влево – не шевелится. Крутанул вправо – дохлое дело. Тогда Ефрем задумался.
- Как бы этой стерве башку скрутить? – спросил Лыков супругу. – Вот когда я ещё маленьким был, горлышко сургучом заливали. Тюк ножичком по пробке – и готово.
- Иде ж сейчас столько сургучу набраться-то? – буркнула Октябрина. – Цену на неё, проклятую, накидывают, накидывают, а выпускают больше и больше... Море разливанное... Сургуч и перевёлся весь.
Ефрем заглянул супруге в глаза – уж не иронизирует ли бабка. Лицо Октябрины было непроницаемо-серьёзным.
- Ты, Рёма, поосторожней, поосторожней, - под руку учила мужа Октябрина. – Бутылку с винтом сдать можно... Если без трещин на винту.
Ефрем, злясь, пытался подцепить пробку стальной вилкой.
- Ну да, в район её вези, за пять копеек-то!
Терпение Ефрема закончилось, он сунул под пробку вилку, напрягся...
В ту же секунду пробка пулей просвистела над праздничным столом, угодив Октябрине в покатый лоб. Лыкова коротко ойкнула и, к ужасу Ефрема, стала медленно сползать со стула.
- Убил ты меня, Рёма, - тихо прошептала старуха, подкатывая к потолку глаза.
- Да что же это? Не хотел я... Прости, мать! – засуетился перепуганный Ефрем, бросившись к жене. Но, приглядевшись, приметил улыбку, спрятавшуюся в уголках губ супружницы. «Комедию, дура, ломает!» - подумал Ефрем, усаживая грузную Октябрину на стул поудобнее.
- Ты это.... того, - сказал Ефрем. – Не помирай раньше срока. У тебя пенсия только через два дня.
Октябрина открыла плутоватые глаза.
- Ты, Рёма, и впрямь, хотел меня убить? – спросила она.
- Так, - протянул Ефрем. – Знакомая пластинка.
Переполненные слезами глаза не выдержали давления изнутри – слёзы покатились по изрытым морщинами щекам старой женщины. Сердце Ефрема дрогнуло:
- Ну, бабушка, Октя моя милая... Ну будет тебе, будет...
Сердце Лыкова всегда размягчалось до состояния подогретого воска, когда он видел женские слёзы.
Старик, заглаживая вину вину, налил Октябрине полную рюмку, а в стакан плеснул пенного пива – для запива.
- Октя, а помнишь, как Сенька под гитару нам тут пел? – заглядывая в глаза обиженной им супруги, спросил Лыков – Я в весеннем лесу пил берёзовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал... Певунья моя – это ты, Октя. Ну улыбнись, улыбнись... Простила старого дурака?
Такого напора жалостных слов уже не вынесло сердце Октябрины. Жена улыбнулась ему сквозь слёзы и вздохнула – Ефрем был прощён.
- Ты бы чем пробками стреляться, - сказала она, сморкаясь в платок, - лучше бы подумал, как крота в огороде извести... Летом весь огород, паразит, ходами своими изрыл. Вот и остались без урожая... Ни картох, ни морковки, ни капуски нету – всё крот своими поземными ходами уничтожил.
Ефрем молча чокнулся с рюмкой Октябрины, выпил дорогую водку залпом, скривился и закусил селёдкой.
- Чего молчишь? – спросила бабка.
- Думаю, думаю, - махнув вторую рюмку с «перерывчиком небольшим», крякнул старик.
- Я вижу, о чём ты, Рёма, думаешь... – вздохнула супруга.
- О жизни! – хрустя солёным огурцом, ответил Ефрем. – Странное дело, эта жизнь. Вот выпил малость – и ничего, жить можно...
- Ладно, - оборвала его Октябрина, кивая на свою пустую рюмку. – Ты о своей жене не забывай. Мне ведь тоже жить хочется...
Старик подскочил на стуле.
- Октя! Да со всем нашим удовольствием! Певунья ты моя ненаглядная!.. Я в весеннем лесу...
Жена наступила на горло мужниной песне:
- Всё, Рёма! Не в ту степь попёр, - раскритиковала она мужа. - Твой голос – там, в прошлой жизни. До сего дня его отголосочек докатился.
Октябрина, смеясь одними глазами, малым числом зубов тщательно пережёвывала кружок варёной колбасы, закусывая выпитую рюмку. – Ты скажи мне лучше, отчего это повышение пенсии так странно назвали Валерией, что ли?
Захмелевший Ефрем соврал, не моргнув глазом:
- В телике не сериалы сопливые смотреть надо, мать! Это в честь этой... Валерии. Певицы. Про часики там разные поёт, про любовь и разлуку... Слыхала, певунья ты моя престарелая?
Октябрина, обидевшись за некорректный комплимент, надулась и замолчала. Ефрему опять стало жалко супругу. Подвинувшись к ней поближе, он толканул Октябрину в плечо.
- Ладно тебе дуться, Октя! Куда там всем этим субтильным Валериям до тебя, первой певуньи Сопеловки, района и области! Спой, мать, а? Ну, свою коронку, что на районном смотре тогда пела...
- Какую? – тихо спросила Лыкова.
- Ну, ты за неё грамотку от райкома получила тогда...В комоде по сию пору лежит. Склероз на мою голову! Напрочь название песни забыл, мать...
- А про што там, Рёма?
Лыков задумался, наморщив жёлтый лоб, даже дёрнул себя за мочку уха.
- Ну, там про светлое будущее. Ты там его просишь, чтобы оно жестоким не было...
- Ах, эту! – посветлела лицом Октябрина. Ладно...
И, откашлявшись, запела грудным тёплым голосом:
Прекрасное далёко,
Не будь ко мне жесто-о-ко,
Жесто-о-ко не будь...
Слёзы покатились из глаз стариков. Ефрем, постарев, стал чувственным до неприличия. А уж как выпьет – так вообще не мог удержать в себе ни слезу, ни солёное слово. (Таким он стал после смерти Семёна, на которые супруги Лыковы не попали: некому, видать, было сообщить старикам из города о смерти их сына).
А Октябрина вспомнила, как они тогда, на районном смотре художественной самодеятельности, семейным дуэтом пели эту песню с чудесными, почти молитвенными словами песню, как говорится,защищали честь их колхоза «Новая жизнь». Тогда они с Ефремом свято верили, что это «прекрасное далёко» не только не будет к ним жестоко – прекрасным, сказочно-светлым будет. Верили и были счастливы уже одной этой верой.
Обида, что вера эта из мечты обратилась в ничто, в неясную и потому тревожную пустоту, неожиданно сдавила горло, Октябрина дала петуха и замолкла.
Лыков икнул и погрозил Октябрине пальцем.
- Нет, милашка, затянула песню – допевай, хоть тресни!
Октябрина только молча махнула рукой – будто назойливую муху от себя отгоняла.
Обиженный жестом Ефрем замолчал, припоминая все обиды последнего времени, которые нанесла ему упрямая жёнка.
- А зря я тогда, блин, с тобой не развёлся... Когда ты Федьке Лупатому частушку пела, как там?..
И он, кривляясь, заголосил:
Весела девчоночка,
гуляю без милёночка!..
Октябрина опять надулась обидой, с укоризной посмотрела на разгулявшегося супруга.
- Пойду прилягу, - встала она из-за праздничного стола.
- Поди полежи, - кивнул Ефрем, подливая себе в рюмку. – Я ж не Федька Лупатый...
- Дурак ты старый, Рёма,- вздохнула Октябрина, копаясь в коробке с лекарствами. – Ты лучше не о Федьке из прошлой жизни думай, а о кротах в огороде. Не то зимой зубы на полку положим с твоими пенсиями в честь Валерии...
- Я и без твоих напоминаний думаю! - ответил Лыков. – Ежечасно, можно сказать, ежеминутно, только об этом и думаю. Об чём мне ещё и думать-то?
Он покатал желваки на худых серых скулах:
- Ужо я их всех, кротов подколодных!..
Ефрем выпил ещё рюмку и его осенило. Он придумал, как решить проблему радикально, раз не берёт кротов ни химия, ни не раз устраиваемый в их подземных жилищах потоп. «А если травануть их газом?» - подумал старик и не слишком твёрдо встал из-за стола и направился к сараю, где хранился запасной газовый баллон.
Он с горем пополам докатил баллон до огорода. Передохнул, перекурил и огляделся. Огород напоминал кладбище – столько проклятый крот наставил холмиков, угрожая будущему урожаю овощных культур.
- Сплошная, блин, кротиная аномалия, - плюнул на ближний холмик Ефрем. – Ужо вам будет, ребятки, по первое число...
Он подтащил баллон с почти стёршейся надписью «пропан» к входу в подземное жилища крота, приговаривая: «Ну, теперь тебе полный пропан!».
Надеть резиновый шланг на вентиль было минутным делом. Всё было прилажено с тех пор, как Ефрем приловчился опаливать ощипанных кур не паяльной лампой, на что требовался постоянно дорожающий в России бензин, а – газом.
Ефрем засунул конец шланга в дыру, углубляя его на максимально доступный ход, пока конец не упёрся в какой-то кротиный переход или кладовую зверька. «Хорошо бы противогаз на свою харю напялить, - мелькнула мысль у Ефрема. – А то мандец не только кроту придёт. Только где противогаз тот взять?».
Ефрем мелко перекрестился и открыл кран. Горючий газ, по-змеиному шипя, пошёл по подземным лабиринтам крота. Ефрем принюхался – газом вроде не пахло. «Видно, - решил Ефрем, - лабиринты опоясали все девять соток. Хватит одного баллона или нет?».
Прошло пять минут, десять, полчаса... Газ всё ещё шипел, заполняя подземные коридоры.
- Ну, кажись всё, - вслух сказал Лыков, прислушиваясь, не скребётся ли кто в глубине этих лабиринтов, заполненных пропаном. Он завинтил краник уже почти пустого баллона. Оттащил его к сараю.
– Прости, подземный друг! – сказал кротобой и щелкнул зажигалкой.
Что произошло дальше, Ефрем помнил плохо. Это уже потом, через час после «теракта», соседи рассказывали, как что-то глухо ухнуло на огороде Лыковых - и огород взбух, будто хотел подняться в небо, как летающая тарелка. Потом комьями полетела земля. Взрывной волной вырвало молодую яблоньку и унесло на соседский двор, покалечив старого красного петуха соседа Лыковых Веньки Баринова.
Насмерть перепуганная Венькина жена, прижав контуженного петуха к груди, дрожащими пальцами тыкала в мобилку, набирая районную полицию:
- В Сопеловке огороды взрывают! – заполошно кричала она в трубку. – Хто-хто? Террористы, а хто ж ишшо?
От смерти Ефрема, как он потом решил, спасла вековая ракита, за которую вот уже третий год Октябрина пилила мужа: когда свалишь ракитку? Она, мол, помидорам солнце застит. Слава Богу, не спилил.
Упавшее дерево посекло сучьями лицо и руки старика. Ефрем, с грязным исцарапанным лицом, пошатываясь от лёгкой контузии, вошел в хату и тронул за плечо спящую супругу.
- Октя, Октюшка!.. – прохрипел Лыков. – Вот и мне, видать, капут пришёл...
И с этими грустными словами рухнул на пол.
Участковый Петров прикатил в Сопеловку на старом УАЗике. Прибыв на место происшедшего, он смотрел на перепаханный взрывом огород, весь в комьях вывороченной земли, плохо понимая, что же здесь, собственно, произошло. Потом он у крыльца дома Лыковых собрал всех подозреваемых и свидетелей, достал из папки бумагу официального протокола.
В свидетелях оказались жена и муж Бариновы. Больше свидетелей не нашлось.
- Пусть за петуха красного нам вред возместит, старый хрыч! – кричала Зинка Баринова, тыкая уже пришедшем в себя после контузии глупой птицей. Кочет моргал круглыми глазами и порывался долбануть участкового в руку.
- Да подождите вы со своим петухом! – осадил Зину участковый. – Ваш петух живее всех живых! Какая, на хрен, компенсация? Где сам террорист-то?
- Спит он, - жалобно моргая, ответила Октябрина.
- Разбудить! Взорвут территорию моей ответственности – и под одеяло! Так, что ли?
- Он не хотел, товарищ милиционер, - заплакала старуха. – Крота изводил проклятого...
- Крота? Взрывом? – не поверил Петров. – Вы мне тут сказки не рассказывайте, бабушка...
На крыльцо вышел заспанный Ефрем.
- Вон он, террорист хренов! – тыкала в старика пострадавшим петухом Зинка. – Держите его, товарищ Петров, а то убегнет!..
- Тихо, гражданка Баринова! – оборвал её Петров. – Разберёмся.
Участковый ещё с четверть часа походил по изувеченному огороду в надежде найти остатки «неизвестного взрывного устройства», потом записывал с угрюмым видом сбивчивые объяснения Ефрема и Октябрины Лыковых.
«Господи, - кисло думал он, - на таком «теракте» карьеры не сделаешь. Какой из старого дурака террорист?»
А так хотелось офицеру, попавшего после училища МВД в эту дыру, совершить заметный для высокого начальства подвиг. Громкий такой подвиг, чтобы тебе под нос репортёры совали микрофоны с названием телеканалов и на яркие журналы с твоим скромно улыбающемся лицом лежали на столе начальник областного УВД или даже самого министра... Петрову опять не повезло. В Сопеловке только на старых дураков и везёт...
- Крот? – поднял равнодушные глаза на чумазого деда Петров. – А что или кого вы «кротом» называете? Тип взрывного устройства, да?
- Да Господь с тобой, сынок!.. – замерла от таких страшных слов Октябрина. – Ты никак Ефрема под теракт подводишь?.. Под статью, стало быть.
Петров ухмыльнулся:
- Однако вы, бабушка, гляжу я, юридически вполне подкованы...
- Подкуёшься тут с вами, - огрызнулся ещё не трезвый и потому бесстрашный Ефрем, поправляя на голове полотенце (им обвязала контуженую голову мужа Октябрина).
- А вы не хамите мне, - грубо оборвал Петров Ефрема. – Чем взрывал?
- Газом! – ответил Лыков. – Вишь, куда баллон закинуло?
- Куда?
- На крышу уборной!
Милиционер покачал головой, успокоил:
- Найдём и все другие улики, вы не волнуйтесь... Я только одного никак не пойму: ну, хотели поймать крота, который сейчас спит в своей берлоге... то есть норе, но зачем огород-то взрывали?
- А может, их там целый выводок? – ответил старик. – Одним махом что б...
Петров что-то пометил в бумаге, которую достал из чёрной папки.
- Значит, акт взрыва – налицо, и это гражданин Лыков подтверждает своими признательными показаниями, - сказал участковый, будто разговаривая сам с собой.
Октябрина всплеснула руками:
- Какой такой акт? Мы вам, товарищ милиционер, про крота всю правду рассказали... А акта не было. Вот вам крест – не было!
И старая женщина истово перекрестилась перед представителем власти.
- Это я, дура, виновата, - зачастила старуха. - Всё пилила, пилила Рёму: изведи, мол, крота. Весь прошлый урожай наш загубил. Вот он, дурень, и рванул его. Газом. Понял, сынок?
- Не понял, - честно признался Петров. – Пойдёмте в дом. Там ваш муж объяснительную напишет... А вы, свидетель, - повернулся он к Зинке Бариновой, - вот тут распишитесь – и свободны.
- А петух? Он теперича контуженный, с полгода кур топтать не захочет от стресса! – взвилась грамотная Зинка, толкая в бок молчавшего мужа. – Чего, Венька, молчишь? Нас взрывают, имущество изводят, а ты молчать будешь?
- Пошли давай! – буркнул Вениамин, забирая у неё испуганную криком птицу. – Раскудахталась, чёртова баба.
- А вред моральный и материальный? – не унималась Зинка, чувствуя, как уплывают из её рук халявные деньги. – Вон, у него один глаз никак не проморгается... Окривел петушок-то... Порченым сделали племенную птицу, террористы проклятые...
Петров потрепал за бороду лупоглазого красавца, всё ещё попытавшегося долбануть его крючковатым клювом.
- Живее всех живых, гад! Какая тут компенсация?
Соседи Лыковых, бурча под нос, что будут жаловаться «выше», нехотя ретировались.
Проводив взглядом супругов Бариновых, удалившихся восвояси не солоно нахлебавшись, лейтенант посуровел и сухо обратился к Лыковым:
- А с вами, господа Лыковы, пошли за стол, бумагу сочинять... Протокол.
- Бумагу? – испугалась Октябрина. – Зачем бумагу? Что написано пером... Вы ж, товарищ милиционер...
- Полицейский, - поправил участковый.
... Извиняйте, товарищ полицай, сами знаете... За что его, на старости-то лет, да протокол этот? Чай не бандит Рёма мой...
- Это кто ещё такой Рёма? – официальным тоном спросил участковый.- Вы меня не путайте, гражданка Лыкова.
Октябрина заглянула в холодные глаза человека с папкой под мышкой и полилась рекой.
- Ну-ну, только без слёз мне этих!.. За всё нужно держать ответ, – морщась от бабкиных слёз, сказал Петров, поправляя папку под мышкой. – А что вы хотите – взрывать огороды и оставаться безнаказанными? Факт хулиганства с вашей стороны налицо. Злостного, так сказать, хулиганства... Со статьёй в УК РФ. До пяти лет суд может дать...
Лыкова коротко охнула и схватилась за сердце.
«Товарищ полицай» почесал нос и уже умиротворённо буркнул:
- Конечно, можно найти смягчающие обстоятельства... Если они у вас есть, конечно...
- Есть! – почти выкрикнула Октя. – Как не быть? Есть, конечно, смягчающие...
Она быстро смекнула: без угощения не обойтись. Да что там – угощение? Всё была готова отдать, чтобы спасти от тюрьмы своего старого дурака.
- А давайте-ка перекусим, чем Бог послал, - вытирая слёзы, предложила она. – Я мигом соберу! У меня и «смягчающее обстоятельство» припасено... Сама делала! На всякий случай. Вот и приспел он, случай-то... Наш чёрный день с Рёмой.
Герой дня Ефрем Лыков всё это время молча стоял в дверях, прислонившись к косяку. Кротобой угрюмо смотрел в пол, покаянно нагнув повинную голову.
- Вы, гражданин Лыков, садитесь, садитесь, - кивнув на табуретку, сказал Петров, доставая из папки чистый лист бумаги и шариковую ручку.
- Сесть мы завсегда успеем, - угрюмо пробасил Ефрем. – Полдеревни уж сидело, теперь, выходит, моя очередь?
И остался стоять, крючком согнувшись над милиционером.
- Вы что, стоя писать будете? – поднял на него глаза участковый, краем зрения наблюдая, что ставит хозяйка на стол.
- А что писать-то? – буркнул Лыков.
Петров, провожая взглядом большую бутылку вишнёвки, которую из своей «похоронки» достала Октябрина, придвинул табурет деду.
- Садитесь, гражданин Лыков, и пишите: «Объяснительная. Я, житель села Сопеловка, Лыков Ефрем Иванович, из хулиганских побуждений...».
Услышав эти колючие слова, не предвещавшие Рёме ничего хорошего, хозяйка выронила из рук миску с квашеной капустой, которую несла к накрытому по новой «праздничному столу». Миска покатилась под стол, а старуха, упав на колени, шаря рукой под столом, охая и печально вздыхая, вдруг заголосила:
- Уж не губи, сынок, Христа ради, Рёму-то!.. Чаво он видал-то на своём веку? Вечная работа, трактор, солярка да поле, да гроши, политые крестьянским потом... И одни обещания ишшо малость потерпеть, ишшо пятилетку перетерепть – и вот оно, прекрасное далёко, царство изобилия и справедливости...
Октябрина всхлипнула:
- А теперича, когда это далёко из нашего далёка пришло, и вовсе тюрьма Рёме светит? И за што? За борьбу с вредителями огорода? Так, што ли?.. Не о таком «прекрасном далёко», значит, мы на том конкурсе с ним пели в два голоса, товарищ полица-а-ай.. Ай-ай!..
Участковый опешил и тут же смягчил свой официальный тон. Послышались даже извинительные нотки:
- Да бросьте вы свои страхи!..Что за тюрьма? Какая тюрьма? Штраф административный...
- Страх административный? – из-под стола спросила старуха.
- Штраф, - поправил её Ефрем. – Штраф, глухомань сопеловская!
Старуха помолчала и шумно высморкалась.
- Штраф, Рёма, для нас тоже не сахар...
Она приняла руку участкового, который участливо помог старухе выползти из-под стола и подняться на ноги. Хозяйка отдышалась, промокнула концами платка слёзы. И тоже сменила интонацию.
- Да вы сперва покушайте, выпейте, человек хороший! А то сразу – штраф... Зачем он нам с вами нужон, штраф-то тот? – запричитала Октябрина, доставая чистые стаканы. – Потом уже писать будете.. Страховать. Какая на пустой желудок писанина?
- Вы так считаете? – сглотнул слюну Петров, глядя на белоснежные ломти сала с мясной прослойкой. – И то правда... С утра маковой росинки во рту не было...
Петров спрятал в папку бумагу, которая, по его разумению, с полчасика могла и потерпеть, расстегнул кожаную куртку, промокнул платочком вспотевший крутой лоб.
- Ну, наливай, хозяин! - сказал Петров. – За что выпьем?
Ефрем кисло улыбнулся:
- За светлое наше будущее... За что же ещё?
Участковый неопределённо хмыкнул, выпил до дна, закусил.
- Будущее теперь у вас одно, - сказал Петров Ефрему, следя глазами, как подкладывает и подкладывает угощений в его тарелку хозяйка. – Живём-то при капитализме, когда за всё платить нужно... Есть на то Гражданский кодекс. Для таких, как вы... Разберёмся, короче.
Лыкова обернулась к красному углу и перекрестилась на иконку Богоматери. Потом снова суетливо задвигала тарелки поближе к незваному гостю.
- Разберись, разберись, сынок, - причитала Октябрина, - только не сажай Рёму... Он вить передовиком в колхозе завсегда был. В комоде панбархатный вымпел «Передовику жатвы-77» лежит, колхозные грамоты... Пел со мной про прекрасное далёко на конкурсе в районе. Знаешь, как пел-то!.. – Она растрогалась от воспоминаний, всхлипнула: - Нам грамоту тогда за это «далёко» дали... А ты – «злостное хулиганство»... Это ж тюрьма, выходит? На старости-то лет!..
Октябрина шумно высморкалась в платок и уже, не сдерживая слёз, снова полилась весенним ручьём:
- А што он видел-то, кроме работы в колхозе? От зари до зари, то на тракторе, то на комбайне в жатву... Придёт грязный как чёрт. До кровати не доходил, засыпал на ходу... И всё за бархатный вымпел и карточку на Доске почёта... Хором-то каменных трудом своим праведным. – нетути! Всё «прекрасное далёко», что б ему провалиться, ждали… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, вот тебе и прекрасное далёко, сынок...
Бабка вывернула платок наизнанку, шумно высморкалась.
- Нынче хоть и живём на горке, так порой доедаем последние корки. Хлеб возят в год по обещанию… Говорят, уж больно далёко мы живём с дедом от цивилизации – ни дорог, ни торгового ларёчка… Форменный этот… как его?
- Беспредел, - подсказал участковый уполномоченный.
- Форменный! – обрадовалась подсказке Октябрина, сглатывая слезу. – Чуем, что нашей песни конца не будет…Из бредня воды не напьёшься. И жить не живём, и умирать не умираем…
Ефрем, слушая супругу, тоже зашмыгал носом и стыдливо утёр рукавом рубахи непрошенную слезу. Уж больно сердечно, до слёз правдиво говорили о нём. Может на поминках не хуже скажут, но так, да ещё и о живом – никогда...
Лейтенант, не дождавшись окончания речи защиты, сам налил себе и Ефрему по полному стакану рубиновой забористой вишнёвки из выставленной хозяйкой четверти.
Глаза лейтенанта повлажнели не то от градусов, появившихся за год в вишнёвке, не то ещё по какой-то неизвестной причине.
- Не веришь, сынок, што ль? – испуганно вскрикнула Октябрина. - Я мухой все его грамотки принесу... С фиолетовыми печатями, подписями... Как положено.
- Не надо! – остановил её участковый и поднялся из-за стола.
- А объяснительную? – спросил Ефрем. – Писать?
- Не надо, - повторил Петров, застёгивая куртку.
Старик понял: прощён!.. Глаза Ефрема переполнились влагой, но Лыков изо всех сил удерживал слезу, чтобы не опозорится перед властью. Захотелось вдруг сказать что-то такое доброе, тёплое, чтобы и этому парню в кожанке стало хорошо, тепло на сердце. Как и ему от слов его Октябрины.
Но нужные слова к старику никак не приходили, словно зацепились где-то внутри о невидимый порог – споткнулись на полдороге.
Ефрем покряхтел, влажными глазами глядя на участкового и сказал:
- Давай, командир, за наше с бабкой светлое будущее...
И добавил, вздохнув:
- Не чокаясь.
Лейтенант пожал плечами, тоста не понял, но выпил на посошок стакан вишнёвки до самого донышка. Чтобы, наверное, слёз хозяевам не оставлять. Лыковым своих хватало.