СНЕЖИНКА
Легкая, почти прозрачная в свете угасающих звезд, с прямыми узорчатыми лучами, она была самой большой и красивой среди своих сестер, родившихся из чрева серой снежной тучи. Только что появившись на свет, она начала свое долгое падение - полет к земле, лежащей где-то далеко внизу, под слоем облаков. Падая, она беспечно танцевала в хороводе своих сестер и радовалась огромному пространству, распахнувшемуся перед ней, земле, ждущей её в свои объятия, легкости полета и соседству своих маленьких сородичей.
Вначале их падение было почти незаметно: они просто висели под пологом матери-тучи, удивленно взирая на мир, и медленно, медленно спускались, но ниже их подхватили воздушные потоки и повлекли, потянули то вправо, то влево, нашёптывая были и небылицы. Снежинки удивлялись, ахали, вздыхали и тихо переговаривались между собой. Красавица-снежинка жадно слушала рассказы урчащих ветерков, и ей хотелось скорее прилететь к людям, о делах, радостях и печалях которых так много болтали ветры.Потом налетел большой ветер. Он был могучий и дерзкий, набравший свежих сил над огромным океаном на Востоке, он закружил, завертел снежинки в бешеном вихре, то вздымая их вверх, то гоня вниз, то раздувая мелкой сверкающей пылью. Великан не сразу заметил красавицу, но когда наконец увидел, сразу влюбился. Он то кружил её в серебряном вальсе, то ласково укачивал, то радостно хохотал, наблюдая, как она танцует, послушная его воле. Снежинку уже больше не тянуло к земле, а хотелось, чтобы буйный молодец-ветер всегда кружил её в своих объятиях и все кругом: её сестры, солнечные лучи, а главное, сам ветер — любовались её тонкой, резной красотой. Но шалопай уже забыл о красавице и помчался вдаль, чтобы играть меж высоких горных вершин, унося за собой шлейф из её более мелких сестричек, которые так полюбили буяна, что не захотели расстаться с ним. Снежинка сначала тоже полетела за ним, а потом отстала, и обида на ветреника ещё больше заледенила её маленькое сердечко.
Снежная карусель в воздухе мешала дочери зимы разглядеть мир людей, лежащий внизу, и, когда он наконец открылся ей совсем близко, она сначала испугалась, а потом принялась с любопытством разглядывать землю в ожидании сладостного чуда, что должно было совершиться в её жизни, как грезилось. Теперь она висела на уровне верхушек самых высоких деревьев, отсюда земля казалась плоской и бескрайней, как океан, про который рассказывали ветра. Однако в той стране, куда ей суждено было упасть, высокие деревья были редкостью, дома имели островерхие, изогнутые крыши, а люди были черноволосы и узкоглазы. Снежинка всё медлила в полете, боясь попасть в скучный ветхий двор, где могли просто не заметить её сверкающей красоты.
Всё на свете имеет конец, и наконец парящая в воздухе опустилась на полоску снега на карниз под окном небольшого дома. Через окно снежинке была видна комната с низкой мебелью, циновками и висевшими на стенах веерами. На низеньком диванчике сидела женщина в красивом халате и что-то шила. У неё было белое, как снег на верхушках деревьев, лицо, длинные волосы, уложенные в сложную прическу, скреплённую маленькими резными гребешками.
Ветер стих, упал на землю хоровод блистающей снежной пыли, выглянуло бледно-желтое солнце. Из дома выбежали черноглазые, веселые дети и устроили шумную возню у невысокой, поблескивающей льдом горки. Красавица очень боялась, что солнечные теплые щупальца доберутся до сумеречного мирка: навес крыши прикрывал снежную отмель на карнизе и пока не пускал к ним солнце. Снежинка чувствовала, как где-то под ней, в толще снежной полоски, её сестры, лежа в объятиях друг друга, растворяются, превращаясь в одну сплошную слежавшуюся массу. Красавице стало тоскливо — она, самая большая и красивая, не хотела становиться безымянной частицей сообщества снега и льда. Люди ей тоже не понравились: они были слишком заняты своими делами, не хотели замечать её красоту и сочувствовать тоске, которая начала теснить сердце.
Она начала молить небо о ветре, который унес бы её, не дав отяжелеть узорчатым лучам, и небо, словно услышав мольбу, послало на землю легкий, только что родившийся ветерок, чтобы смахнуть искрящуюся вуаль с причудливо изогнутых ветвей сакуры — деревьев столь любимых в той стране. Мальчик-ветерок легко подхватил снежинку, потому что она только и ждала его дыхания, чтобы взлететь, она порхнула легкой тенью и радостно помчалась от одного дома к другому, гонимая воздушным потоком. Однако ветер был слишком юн и, быстро устав, опустил её на склон снежного холма у одного из домов, а солнце сразу нацелило свои лучи-стрелы на хрупкую красоту принесенной ветром беглянки.
– Мать-туча, спаси меня, — взмолилась снежинка, чувствуя, как начинают оплывать кончики её лучей, играющих на солнце.
В это время дверь дома открылась, и на двор вышел человек.
Был он худ и высок, а на седом ежике волос смешно сидела черная шапочка. Придерживая рукой теплую стеганую накидку, человек подошел к снежному холму, на склоне которого лежала красавица, наклонился и принялся близоруко рассматривать снег, затем достал откуда-то из недр накидки серебряную лопаточку и поддел ею верхушку самой мелкой снежной волны и лежащую на её поверхности красавицу-снежинку. Выпрямившись, он принялся опять рассматривать содержимое лопаточки, сдул снежную пыль и удовлетворенно кивнул. Он постоял немного, поглядывая на серое, с розовыми прожилками небо.
– Странно, — сказал он, — восточный ветер утих, а так болит сердце.
Красавица слышала его хрипловатое дыхание, и вдруг на мгновение в самой середке её тельца там, где было углубление и где помещалось ледяное сердечко, родилось щемящее дрожание. Может быть, ей стало жалко этого длинного нескладного человека? Родилось и потухло, а человек между тем, осторожно держа лопаточку, направился в дом.
Снежинка страшно испугалась — она знала, что в домах людей нестерпимо жарко и, значит, ей суждено превратиться в противную мокрую каплю. Но, поднявшись на крыльцо, человек достал небольшой металлический ящичек со стеклянной крышкой и ссыпал туда снежную крошку, плотно прикрыв крышку.
Упав вместе с десятком своих сестер на черное металлическое дно, снежинка почувствовала, что в новом убежище прохладно и хорошо. Человек между тем вошел в дом. Пленница ничего не видела из коробочки-холодильника, но слышала, как он ходит по комнате, тяжело вздыхает, что-то бормочет себе под нос, и ей вдруг стало спокойно и хорошо в его присутствии. Красавица уже устала от обилия впечатлений, и, странно, прошел страх перед полным исчезновением. Может быть, она просто постарела, пройдя через бесстрашие юности — незнание потерь, страх перед грозящей опасностями зрелостью — пришла к бесстрашию старости, бесстрашию из-за отсутствия желаний.
Снежинка все ещё размышляла над своим странным состоянием, когда почувствовала, что её куда-то несут; потом движение прекратилось, что-то щелкнуло, откуда-то сбоку полился яркий свет, отразившийся от всех её бесчисленных граней. Затем она увидела где-то вверху, прямо над собой, что-то странное, двигающееся, которое, и это главное, наблюдало за ней, и услышала совсем рядом натужное дыхание хозяина дома. И тут она вспомнила, а как вспомнила, поняла, что то, живое, испугавшее её, всего лишь человеческий глаз, многократно увеличенный, красавица припомнила, что ветра рассказывали ей о жившем на земле чудаке-профессоре, похитителе снежинок. Он ловит их, разглядывает через специальное увеличительное стекло, а затем зарисовывает в альбом их ажурную красоту.
– О, какая редкая красавица мне попалась! Сейчас я положу тебя по-удобнее. – Снежинка ощутила легкий толчок по коробочке, отделивший её от соседок. — Право же, редкий экземпляр! Какая строгая симметрия и какой тонкий рисунок. — Его неподдельное восхищение заставило опять завибрировать её маленькое сердечко. — Как все-таки многообразен и прекрасен мир, если в такой крошке таится такая дивная, серебряная красота. Как это у Тадзаки:
Толика малая, снежинка вырезная,
Упала и растаяла,
Ресницы увлажнив моей любимой.
Сейчас я зарисую тебя, и ты станешь украшением моей коллекции.
Снежинка чувствовала, как начинают оплывать её самые мелкие веточки, но лететь ей никуда не хотелось и яркий свет лампы уже не пугал её более. Теперь ей хотелось одного — быть рядом со странным человеком, она уже привыкла к его хрипловатому голосу, неторопливым движениям и жалела всем своим маленьким существом.
– Ну, вот ты и останешься навсегда в моем альбоме. Сейчас я отпущу тебя, может быть, бродяга-ветер ещё покружит тебя по свету.
«Неужели изображение может заменить меня, — думала она, чувствуя, что сидящий рядом человек так же одинок, как и она.
— Я хочу быть с тобой, — закричала она, — даже если мне суждено превратиться в бесцветную скучную каплю». — Но голос её был так тих, что профессор ничего не услышал.
Свет погас, коробочка-холодильник качнулась и поплыла по направлению к двери. Снежинка слышала, как он набрасывал накидку, слабо постанывая. Затем заскрипела входная дверь и желтоватые в свете дня пальцы подняли стеклянную крышку.
– Я не хочу, не хочу! — закричала красавица, цепляясь своими острыми пальчиками за неровности дна холодильника.
Но так уж устроен свет, что даже люди порой не слышат друг друга, Как же мог услышать свою пленницу старый профессор, и, думая, что дарит счастье и свободу, он поднял и тряхнул коробочку. В это время налетевший ветер закрутил, подхватил снежную пыль, посеребрив одежду и волосы чудака — собирателя коллекции. Подхватил он и выпавшую снежинку.
– Ветер, ветер, не уноси меня, оставь рядом с этим человеком, — взмолилась она.
И ветер, услышав эту мольбу, возложил её на высокий лоб профессора.
– Спасибо тебе, — с благодарностью прошептала красавица, чувствуя сжигающее прикосновение человеческой кожи. Любовь, нежность, боль от жгучего тепла переполнили сердце серебряной звезды, скрутили его мучительной судорогой, и оно, чтобы вместить всё, стало расширяться, расплываться по узорным лучам, корча их испепеляющим теплом и в конце концов растаяло.
– Вот ты и улетела, снежная королева, — тихо произнес профессор, так и не заметив предсмертных мук своей бывшей пленницы, и это были последние слова, что услышала снежинка.
«Он назвал меня королевой», — успела подумать красавица и превратилась в крошечную каплю, которую тут же высушил ветер.
Человек постоял, слушая шум непогоды, вошел в дом и закрыл за собой дверь.
МИСТЕР ПАУЛИ I
– Приветствую вас, мистер Паули Второй!
– Приветствую вас, мистер Паули Третий! — Мистер Паули I приподнимает свой крошечный котелок и раскланивается, поворачиваясь то вправо, то влево.
Мистер Паули I — электрон, и живет он на одной из орбит одного атома. Сколько он себя помнит, всю свою коротенькую жизнь он крутился около этой орбиты, жужжал и еще вращался справа налево, справа налево и был одновременно здесь и там, но это «там» было связано все с той же орбитой. На ней также трудились, крутясь, еще два электрона: мистер Паули II и мистер Паули III, но мистер Паули II, носясь по орбите, вращался слева направо, а мистер Паули III вращался сначала справа налево, а затем слева направо. Своих собратьев мистер Паули I никогда не видел — где-то там, в необозримой дали мелькнет иногда точка-тень, но мистер Паули I был хорошо воспитан и считал своим долгом периодически приветствовать своих коллег-невидимок. Еще мистер Паули I любил рассуждать о необходимости устойчивости в окружающем мире, о вреде всяких возмущений, о незыблемости и крепости атомного государства, а главное, о важности их миссии: хотя они и находятся далеко от главного города их атомной империи ; ядра, равновесие и спокойствие в нем зависит от присутствия и труда всех трех мистеров Паули.
Да, где-то внизу находилось это огромное, многонаселенное ядро и кто только там не жил: и тяжеловесные протоны, и нейтроны, и неуловимые нейтрино, и антиподы электронов — позитроны, и еще много всяких беспокойных частиц. Там текла своя таинственная жизнь, о которой мистер Паули I мог лишь догадываться, подслушивая лепет болтливых кварков или наблюдая, как порой что-то происходило, и весь огромный город приходил в возбуждение — оттуда вылетали особо беспокойные частицы и уносились куда-то в неизвестность. Иногда ослепляющие вспышки света выстреливались из ядра, и тогда наиболее горячие и недавно рожденные частицы начинали в экстазе вопить: «революция, революция!», и громче всех обычно кричал ;-мюзон.
Где-то там, вдали, располагались еще орбиты, на которых жили и вращались другие электроны, но мистер Паули I не был знаком с ними, даже заочно, и не приставал к ним с приветствиями — не любил навязываться. К тому же электроны его собственной орбиты все время о чем-то жужжали, и мистеру Паули I приходилось, прислушиваясь, напрягаться, чтобы быть в курсе событий и иногда, при необходимости, отвечать им. Впрочем, они всегда жужжали об одном и том же: так мистер Паули II, наверное от вращения в обратную сторону, почти всегда ворчал о несправедливости в государстве, об отсутствия свободы из-за их прикованности к надоевшей орбите, а мистер Паули III, наверное от неустойчивости вращения, всё грезил о некоей положительной особе и пел фривольные песенки.
Нет, мистер Паули I был не такой. Если устои и спокойствие в государстве зависят от их неутомимого вращения, кружения и жужжания, он будет усердно исполнять свои обязанности. Только иногда, когда его соседи по орбите были особенно далеко, он позволял себе немного помечтать, например, о том, чтобы оторваться и полететь куда-нибудь, увидеть окружающий мир. О положительных особах он не мечтал, поскольку не знал, что это такое, — он был чист и прозрачен, как только что рожденный фотон. Так они и жили, совершая один и тот же ритуал, и это однообразие иногда утомляло, но вера в то, что только их неутомимый труд обеспечивает мир и покой, давала мистеру Паули силу и энергию для бесконечного движения.
Но вот однажды мистер Паули, который только что раскланялся со своими коллегами по орбите, увидел, что прямо на него летит нечто огромное, несообразное. Он не успел ни о чем подумать, как почувствовал сильнейший удар. Какая-то сокрушительная сила сорвала его с орбиты и повлекла неведомо куда почти со световой скоростью. Лететь было страшновато, но довольно приятно, и мистер Паули уже решил, что это новое состояние, может быть, даже награда за бывшее усердие, но полет начал замедляться, а потом и совсем прекратился, и мистер Паули оказался болтающимся в неком сером пространстве. Нет, он, как всегда, вращался, жужжал и был одновременно здесь и там, но не было никаких орбит, и он мог свободно планировать в окружающей серости. Это ощущение независимости так кружило голову или то, что было у него под котелком, что мистер Паули тут же забыл о родной орбите и о своей миссии.
Сначала ему показалось, что он один, но, приглядевшись, беглец обнаружил в отдалении один, два, три… нет, с десяток электронов, таких же, как он, до противности похожих друг на друга. Все они одновременно были здесь и там, вращались, правда, в разные стороны, и жужжали, жужжали. Мистер Паули, будучи вежливым электроном, решил сначала послушать, о чем здесь толкуют, а потом и сам вступить в разговор — ему хотелось поделиться впечатлениями о своем полете. Оказалось, что тем для бесед у местного электронного народца немного. Так, его сосед справа вещал о прелестях свободы, о том, какое это приятное состояние, когда ты не привязан ни к какой орбите и можешь вращаться и качаться, как вздумается. Его сосед слева жужжал о братстве свободных электронов, о возможности свободного жужжания, о борьбе против закабаления их собратьев на орбитах и прочее, прочее. «Свобода, свобода», — раздавалось то там, то тут. А один особенно верткий электрон рассказывал соседям о своей любви к прекрасной положительной особе, как у них чуть не состоялось свидание и как он мечтает умереть в ее объятиях, а дальше шли такие конфузные подробности, что мистер Паули I заткнул уши и зажужжал на два тона выше — так он краснел.
Оттолкнувшись от бесстыдного влюбленного и успокоившись, мистер Паули уже приготовился вступить в разговор, как вдруг что-то щелкнуло, и опять неведомая сила потащила его куда-то вбок, и, самое удивительное, все его соседи послушно повлеклись в том же направлении. Разговоры разом смолкли, и лишь прошелестело: «включили» — и еще какое-то странное слово: «ток», затем опять что-то щелкнуло, и он сам и все его соседи повлеклись в противоположном направлении. Так они и болтались то вправо, то влево, чуть ли не сталкиваясь друг с другом, подчиняясь чьей-то сильной воле. Их движение прекратилось так же внезапно, как и началось, и они опять зависли в пространстве.
Сначала все молчали, отдыхая от переменного метания, но постепенно жужжание возобновилось. Сосед справа заявил, что все-таки их электронная республика — самое справедливое и свободное государство в атомном мире и что хотя они порой вынуждены лететь то к одному, то к другому полюсу, но этот полет ни для кого не исключение. Да, они все вместе, одновременно, с сознанием важности такого действа подчиняются высшей воле, понимая необходимость их совместного перемещения для созидания света и тепла, но в перерывах они абсолютно свободны, а главное — они могут совершенно свободно обмениваться мнениями. Тут же вступил сосед слева, заявив, что его природный дуализм мешает во всем согласиться с коллегой, поскольку его корпускулярная природа согласна, но волновая составляющая требует полной свободы в движении. Он еще долго разглагольствовал, но мистер Паули его больше не слушал, поскольку таких мудреных слов просто не знал. Живя в отдаленном регионе и видя своих соседей лишь в виде зыбкой тени, разве научишься так красиво жужжать и так складно излагать свои мысли. Тут еще сосед напротив заявил, что он в принципе против всякого насилия и, как свободная частица, может наплевать на весь мир, но так как всё относительно, он предпочитает пусть частичную свободу в их электронном сообществе, а не рабство на какой-нибудь там провинциальной орбите. Тут поднялся невообразимый шум, все частицы активно зажужжали, закачались, завращались, затараторили о равенстве и братстве, так что мистеру Паули тоже захотелось сказать нечто умное, важное, но тут опять раздался щелчок, и та же неведомая сила их всех куда-то потащила.
Так продолжалось бесконечно долго, то они летели вправо, то влево, то висели, качаясь в серой беспредельности, но мистер Паули начал уставать. Исчезла эйфория от мнимой свободы: какая это свобода, когда тебя тащат то туда, то сюда; бесконечная болтовня соседей вызывала зуд в той точке, что под котелком, и делалось грустно при воспоминании о мистерах Паули II и Паули III, оставленных где-то там на орбите. К тому же мистер Паули I заметил, что после совместных полетов их ряды редеют. Нет, не то что становилось меньше число видимых ему электронов, а куда-то исчезали некоторые ближайшие соседи, только что болтавшие о равенстве и свободе. Так безвозвратно исчез вертлявый электрон, что грезил о положительной особе. Может быть, встреча все-таки состоялась, и он полностью растворился в объятиях возлюбленной.
Однажды произошло непонятное: что-то просвистело, прошумело, и мистер Паули увидел, как мимо него промчался на себя не похожий, взъерошенный электрон. Он оставлял за собой светлый коридор, ведущий куда-то вниз, в самый центр атомного государства. И тогда мистер Паули I, собрав все свои крошечные силы, пища и выбрасывая сгустки энергии, ринулся по этому коридору и очутился… на своей орбите. Правда, может быть, это была другая орбита, но где-то вдали уже мелькнули тени мистеров Паули II и Паули III. Возможно, это были другие мистеры Паули и, может быть, их было не три, а больше. Но все это было уже не важно — он был дома, и все вокруг было мило и привычно, а свобода… Ну что свобода? Он тоже может жужжать, о чем хочет, например, рассказывать об электронной республике. Да вообще, что такое свобода и что такое полная свобода? Всё относительно!