Как всё-таки быстро бегут годы… И не догнать их, не остановить, не вернуть назад, не переписать набело сделанное что-то не так, не пережить заново что-то приятное и доброе. И как хорошо, что уносят они всё дальше и дальше события, которые хочется забыть. Но есть среди них одно, предать забвению которое – значит, совершить преступление. Это – Великая Отечественная война.
Я никогда не видела войну, но она всегда была рядом, постепенно входя в мою жизнь через книги и фильмы, школьные встречи с фронтовиками, посещение мемориалов, военных кладбищ… Каждое такое событие становилось для меня открытием и крепко оседало в памяти. И сейчас мне кажется, что одно было именно со мной, а другое я видела собственными глазами.
Я помню свою первую встречу с восемнадцатилетним комсомольцем – гвардии рядовым Юрием Смирновым. Он вошёл в мою жизнь со страниц журнала «Работница» и остался в ней навсегда. Мне, старшекласснице, было больно читать о том, как схватили фашисты тяжело раненного бойца-автоматчика, упавшего на землю с брони танка во время марш-броска во вражеский тыл, и затащили в свой блиндаж. Как зверски пытали его, а не добившись ни единого слова, подвергли жесточайшей казни. Они раздели юношу донага и распяли на специальной крестовине из досок, вбив в его руки, ноги и голову ржавые гвозди и изрезав кинжалом лицо и всё тело. Произошло это 24 июня 1944 года близ деревни Шалашино, что в Оршанском уезде Витебской области. Я вырезала журнальную заметку о мужественном пареньке и вложила в свой дневник. Он и сейчас со мной – юноша, едва начавший жить в свои восемнадцать лет. Вот он – смотрит мне прямо в душу светлыми глазами со слегка пожелтевшей фотографии... Скажите, кто сегодня знает о нём?
Я помню день, когда впервые увидела живого участника войны. Им был папа моего одноклассника Саши Кудаченкова. Как-то в канун Дня Победы наша классная руководительница Александра Сергеевна пригласила его к нам в пятый класс. Во все глаза разглядывала я этого человека, не понимая, как мог папа моего сверстника воевать, ведь война была так давно! И никогда не забуду слова, которые произнёс он в заключение своего рассказа о фронтовых буднях: «Не даёт война мне покоя. И сейчас ночами снятся взрывы, огонь и гибель товарищей. Я кричу и просыпаюсь весь в поту».
Ещё одна моя встреча с бывшим фронтовиком состоялась, когда я уже сама работала в школе. Этот человек рассказывал много интересного из своей боевой биографии, но мне запомнился эпизод, потрясший моё воображение своей прозаичностью и трагичностью:
- Меня за водой к реке послали, а путь к ней пролегал как раз посередине между нами и немцами. Рассвет ещё серый был, и я благополучно дополз до ближайшего стога сена, где решил отдышаться да оглядеться. Только почудилось мне, что на другой стороне возится кто-то. Я автомат наизготовку и начал тихонько стог обползать. И нос к носу столкнулся с молодым немцем. Растерялись оба, на ноги от неожиданности вскочили. Только у меня в руках автомат, а у него фляжка для воды. Это и спасло меня – я первый выстрелил. Знаете, честно признаюсь, неважно потом себя чувствовал – вот так, в упор, я ещё не убивал. Тяжело было, всё никак его глаза забыть не мог. Но если бы он первый опомнился, то меня бы не было. Ведь война шла…
И было ещё одно незабываемое знакомство, состоявшееся в городе Виттенберге-Лютерштадте, что в Германии. Долгие годы я бережно храню его в шкатулке своей памяти как любимую и хрупкую драгоценность. Это встреча с Максом Клаузеном, радистом из группы прославленного советского разведчика Рихарда Зорге. Про него говорили, будто он «может смонтировать радиоперехватчик в чайнике, заварить в нём ароматный чай и напоить им самого привередливого англичанина». Макс рассказывал о своей трудной, полной опасности работе, и о том, каким удивительным человеком был Рамзай – Рихарде Зорге.
Я помню маленькую землянку, которая стояла во дворе дома моих любимых бабушки и дедушки – Надежды Ивановны и Михаила Максимовича Хирных. Они жили в городе Энгельсе Саратовской области, что раскинулся на левом, засушливом берегу Волги, и мы с младшей сестрёнкой Маринкой каждый год проводили у них летние каникулы. Я любила пробраться в эту землянку тайком и порыться в заброшенных вещах, мечтая найти что-нибудь ценное, старинное, интересное. И однажды в ведре, забытом и забитом чем-то действительно старым, нашла странный крохотный осколочек чего-то, как мне показалось, съедобного, но непонятного.
- Бабушка, а что это такое? Почему в этом кусочке так много семечек и почему он в ведре валяется? – подбежала я к бабушке и положила свою находку на её ладонь.
- Это жмых, - услышала я незнакомое слово. – С войны остался. Мы его, дочка, за лакомство считали, и не каждый день он на нашем столе был.
- А он что, из семечек делался? - продолжала допытываться я.
- Из подсолнечных семечек, - подтвердила бабушка. - Только масла в них нет, потому что его выжимали, а остатки прессовали и на рынке продавали. В довоенное время им скот в деревнях кормили.
Я с недоверием посмотрела на бабушку – неужели «это» можно было кушать?
Поймав мой взгляд, она по-доброму улыбнулась и предложила:
- А ты попробуй.
- Нет, мне что-то не хочется, - ответила я уклончиво.
Отойдя в сторонку, я украдкой посмотрела на неё – неужели моя красивая и самая лучшая в мире бабушка голодала? Но ведь это означает, что недоедали и моя мама, и мои тёти… И я опять подошла к бабушке и спросила, что ещё ели люди во время войны.
- По-разному все жили, дочка, - ответила она. – Мы и крапиву ели, и лебеду, а то и зелёные табачные листья от голода жевали, а табак сами на огороде выращивали. Листья его потом собирали, сушили, растирали, и твоя маленькая мама Тая бегала их продавать к магазину – помогала мне и дедушке деньги зарабатывать, чтобы прокормить нашу большую семью. А когда муку серую удавалось купить, я затируху готовила – разводила эту муку в воде и варила её, получалась каша такая вязкая, дедушка её любил. По праздникам же я опять муку с водой смешивала и на лампадном масле лепёшки жарила, но это редко бывало.
Так я впервые услышала слово «голод». Круглое и холодное, как ледяной шар. Страшное слово.
Я помню очень уютный город Веймар в Германии. Нас, десятиклассников, привезли в него из города Виттенберга-Лютерштадта. Сначала мы посетили два дома-музея знаменитых немецких поэтов Иоганна Вольфганга Гёте и Фридриха Шиллера.
А потом наш класс повели дальше по городу, и все, находясь в приподнятом настроении, не отдавали себе отчёт в том, куда идут. На тихой улочке, по которой мы шли, был перерыт из-за дорожных работ тротуар, и, шутя и смеясь, мы перебирались через высокие кучи земли. Вдруг как-то неожиданно жилые симпатичные дома остались позади, и перед нами предстала небольшая чистая площадь.
Мой взгляд упёрся в кованые ворота, вмонтированные по бокам в длинные одноэтажные здания. Их чёрные прутья перечёркивала строчка-линейка, на которой было написано: «Jedem das Seine» - «Каждому своё». Мы замолчали и с некоторым душевным трепетом зашли через эти ворота на территорию немецко-фашистского концентрационного лагеря Бухенвальд, не представляя, что нас ждёт. И вот именно здесь я впервые по-настоящему поняла, сколько горя, мучений, боли, отчаяния, страха и непреодолимого желания жить и бороться с врагом стоит за этим коротким словом – «война».
Бухенвальд был открыт 15 июля 1937 года как «исправительный лагерь» для немецких антифашистов, а уже 14 августа был повешен первый заключённый – двадцатитрёхлетний рабочий паренек Герман Кемпек. Нас привели в барак, где сидел в маленькой тесной полутёмной камере лидер немецких антифашистов Эрнст Тельман, казнённый 18 августа 1944 года. В бараке находилась комната надзирателя. Нам рассказали, что это был очень жестокий человек. Каждый вечер, ближе к ночи, он вызывал к себе одного из заключённых, начинал избивать его всевозможными многочисленными плётками, висевшими в специальной сумке на спинке стула, и истязал свою жертву до тех пор, пока та не испускала дух. После чего этот изверг заталкивал труп под свою кровать и только тогда спокойно засыпал.
Не успели мы опомниться от услышанного, как нас повели дальше по территории лагеря. Следующее, что нам показали, была так называемая Медицинская комната. С огромным волнением узнали мы о нечеловеческих опытах, которые фашистские врачи-эсэсовцы проводили над беззащитными людьми: их заражали всякими тяжёлыми болезнями и испытывали на них новые препараты, которые не вылечивали, а убивали узников; ампутировали без анестезии конечности, описывая агонию умиравших в муках людей…
А потом нам показали изделия из человеческой кожи, фотографии с грудой человеческих волос – и это было поистине ужасно.
Я не хочу описывать всё, что мне довелось увидеть в Бухенвальде. Скажу ещё лишь об одном. Напоследок наш класс ввели в здание широкое, низкое, длинное, серое, с закопчёнными стенами и расположенными в несколько рядов печами. Это был Крематорий.
То, что я там почувствовала, словами описать нельзя. И когда мы покидали лагерь, я оглянулась. Высоко вверх поднималась тёмная мрачная труба. И вдруг я воочию увидела, как из неё валит столб чёрного дыма, и реально почувствовала сладковатый запах горелого человеческого мяса. А в голове зазвучали слова песни поэта А. Соболева на музыку В. Мурадели «Бухенвальдский набат»:
Люди мира, на минуту встаньте!
Слышите, слышите
– звучит со всех сторон.
Это раздаётся в Бухенвальде
колокольный звон…
А спустя два года в составе группы советских студентов я побывала в другом немецком концлагере – Заксенхаузене, который был создан в тридцати километрах севернее Берлина в 1936 году. На его воротах также помещалась надпись, но другого, нежели в Бухенвальде, содержания: «Arbeit macht frei» - «Труд освобождает».
Потрясения начались сразу же, едва мы шагнули за его ворота. Сначала нас ввели в небольшой кинозал при Музее и рассказали о том, что через этот страшный лагерь прошло более 250 тысяч заключённых из 27 стран.
Мы узнали, что именно здесь находился захваченный в плен сын Сталина Яков Джугашвили, который, несмотря на протесты с его стороны, был помещён в отдельный барак. В нём содержались особо ценные заключённые, которых можно было, по мнению германского руководства, обменять на захваченных в плен видных немецких военачальников. По свидетельству оставшихся в живых советских офицеров Яков Джугашвили вёл себя очень достойно.
История его трагической гибели и сегодня вызывает много вопросов. Исследователи жизни сына Сталина приводят воспоминания очевидцев его смерти, которые называют разные причины его броска на колючую проволоку, находившуюся под током высокого напряжения. Однако все сходятся в одном – он был доведён до отчаяния. Одна из версий, звучащая весьма правдоподобно, гласит, что Яков услышал пропагандистскую передачу берлинского радио о том, что Сталин заявил, будто все советские солдаты и офицеры, попавшие в плен, считаются изменниками, и что у него нет никакого сына Якова. Приняв услышанное как приговор, он бросился к электрическому заграждению, крикнув стоявшему в карауле немецкому солдату, чтобы тот выполнил свой долг и выстрелил в него. Пуля попала Якову в голову.
Среди узников Заксенхаузена был и советский генерал Дмитрий Карбышев, которого позднее перевезли в Маутхаузен, где зимой 1945 года облили ледяной водой. Он замёрз, превратившись в глыбу льда. Позже в книге И.Андронова «Узник Заксенхаузена» я прочитала о высокой оценке, которую в те тяжёлые для них дни дал Якову Джугашвили этот мужественный человек.
Потом нам показали документальный фильм об издевательствах фашистов над заключёнными. Нужно сказать, что после посещения Бухенвальда мне казалось, что всё самое страшное я уже увидела и меня теперь ничем удивить нельзя. Оказалось, можно. И это увиденное было настолько впечатляющим, что я, не выдержав, отвела взгляд от экрана.
Справа от меня сидел очень красивый седой чех. Когда-то он был узником Заксенхаузена, а после освобождения из плена остался жить в Германии, принимая самое активное участие в создании мемориального комплекса на территории бывшего лагеря. Бледный экранный свет высветил гордый тонкий профиль, и я заметила, как по его щеке медленно катится одинокая слеза. До этого момента я никогда не видела, чтобы мужчина плакал, и растерялась. Почувствовав, что я на него смотрю, он медленно повернул ко мне прекрасное худое лицо и смущённо улыбнулся. В его глазах было столько муки, что в моей душе всё перевернулось.
- Да что же это, - подумала я, - ведь он умирает каждый раз, когда смотрит этот фильм, переживая всё заново…
А человек опять, не отрываясь, смотрел на экран, где, сменяя друг друга, мелькали страшные кадры – груды тощих человеческих тел, сваленных в одну огромную кучу, горы женских волос, зубных протезов, обуви, в том числе и крохотной детской…
А потом передо мной открылась дверь врачебного кабинета Медицинского барака. И – почти во всю стену – крупным планом чёрно-белая фотография ребёнка лет пяти. Его огромные тёмные глаза вместили в себя всё горе земли, и выдержать его фотографический взгляд было невозможно. Не стало легче и тогда, когда я увидела на полках стеклянных шкафчиков медицинские инструменты, которые я назвала бы инквизиторскими, и опять – фотографии, фотографии… И жуткие рассказы, один из которых навсегда впечатался в мою память: по живому людям разрезали животы, выгребали (иначе не скажешь) все внутренности, набивали образовавшуюся пустоту колкой соломой, сверху грубо затягивали нитками – и наблюдали…
Может быть, вы удивитесь, узнав, что руководство Бухенвальда считало свой лагерь гуманным, потому что на его территории не было… газовой камеры. А в Заксенхаузене она была. Людям, давно забывшим, что такое баня, сообщали радостную для них новость – дескать, собирайтесь, вас мыться поведут. И они, несчастные, верили – некоторые доставали чудом сохранившиеся спрятанные крохотные кусочки драгоценного мыла, крепко сжимая их в исхудавших ослабевших кулачках, и цепочкой входили в душевую комнату все вместе – мужчины, женщины, дети. Им говорили, что сейчас включат горячую воду, и они поднимали ей навстречу худые измученные лица и тонкие прозрачные руки. А вместо этого на их головы обрушивались струи удушливого газа. Так ведь «банщики» большими «специалистами» были – строго следили за газовым «напором»: сначала медленно его подавали; потом, полюбовавшись начавшимися конвульсиями своих жертв через маленький круглый глазок толстой двери, открывали кран посильнее, и так до тех пор, пока последний человек не затихал в мучительных корчах на полу.
А потом снова был Крематорий – и дым, и запах… Заксенхаузен был страшным лагерем, огромной жестокой чудовищной машиной, направленной на методичное уничтожение людей. Но и в Бухенвальде, и в Заксенхаузене, несмотря ни на что, действовали группы сопротивления, и одни люди старались помочь другим выстоять, выжить.
О преступлениях фашистов в Заксенхаузене стало известно много ещё и потому, что его хозяева не успели уничтожить все документы, крематории, бараки… Двадцать первого апреля 1945 года, спасаясь от наступавшей советской армии, они собрали тридцать тысяч заключённых в колонны по пятьсот человек и отправили их в так называемый «марш смерти», расстреливая по дороге выбивавшихся из сил людей. Планировалось перебросить узников на берег Балтийского моря, погрузить на баржи и затопить. Однако в начале мая колонны были освобождены передовыми частями советской армии, а в лагерь советские воины вошли двадцать второго апреля…
Вам не приходилось видеть заброшенные солдатские могилы у нас дома? Мне – да. И поэтому я хочу рассказать о том, как бережно относились в то ушедшее в историю время к захоронениям советских солдат немцы. Рядом с нашей школой в городе Виттенберге-Лютерштадте находилось Советское военное кладбище. Содержалось оно немцами в исключительном порядке: утопало в зелени и цветах, все дорожки были тщательно расчищены, а на надгробных плитах чётко прописаны все буквы. Девятого мая наши части, располагавшиеся и в самом городе, и в его окрестностях, приходили сюда возлагать цветы к центральному обелиску, на котором возвышался советский танк, первым вошедший в город во время его освобождения от фашистов. Здесь, возле этого танка, принимали в пионеры ребятишек из нашей школы.
Недалеко от кладбища находилась церковь основателя протестантства Мартина Лютера. Над ней возвышалась башня, куда нас водили на экскурсию. Внутри неё была узкая винтовая лестница, которая сначала вилась вдоль мрачных тёмных стен, а потом превращалась в уходивший вверх металлический стержень. Его обнимали узкие металлические же ступеньки. Со смотровой площадки город был как на ладони, а стоявшие на улицах автомобили казались размером со спичечный коробок. От такой невиданной высоты дух захватывало. И вдруг экскурсовод рассказал нам чудовищную историю: в годы войны с этой площадки сбрасывали вниз советских военнопленных… Когда мы спускались вниз, у меня почти не гнулись ноги – и от страха перед высотой, и от только что услышанных фактов.
Недавно я узнала, что танка теперь на территории кладбища нет, хотя само оно по-прежнему чистое и аккуратное…
Конечно, это далеко не всё, что можно было бы рассказать. Мне довелось побывать в Торгау, где произошла легендарная встреча советских и американских войск; в Берлине в Трептов парке; на советском военном кладбище в Баруте, что недалеко от Берлина, где в самом конце апреля 1945 года полегла танковая бригада тогда полковника, а в будущем Маршала СССР, героя Советского Союза И.Якубовского; а также во многих хорошо известных и очень скромных памятных местах нашей и других стран.
Мне повезло – ни разу мой жизненный путь не пересёкся с людьми, которые поставили бы под сомнение заслуги советского народа в одержанной им в 1945 году такой долгожданной победе. И для меня, человека, воспитанного в духе «того» времени, всё, что с войной связано (читай – с подвигом народным), всегда было и будет заслуживающим особого уважения, памяти и преклонения.
Народ мудр, ведь это именно из нашего фольклора вошла в обиход поговорка «Лучше горькая правда, чем сладкая ложь». И её, правды этой, за последние годы мы много узнали. Но даже в свете открывшихся страшных фактов странно читать высказывания, что войну 1941–1945 годов нельзя считать Великой Отечественной войной. Нам предлагают называть её не иначе, как Второй мировой.
Кто же спорит, что в целом для человечества война 1939–1945 гг. действительно была Второй мировой. Однако для нашей страны военные действия 1941-1945 гг. были войной Отечественной, поскольку народ поднялся защищать своё Отечество, свой отчий дом. Да, были и те, кто всевозможными способами добывал себе бронь, а это означает и наличие тех, кто за определённую мзду её давал. Были и те, кто наживался на народной беде и спекулировал продуктами питания, в то время как основная масса людей голодала. Были и те, кто прятался от призыва по подвалам да погребам и сидел в них по нескольку лет, с опаской выползая на свет божий уже в глубоко мирное время. Всё это было, было!
Но как же быть с теми, кто уходил воевать с врагом добровольно? Мой папа, в военные годы подросток-ремесленник, рассказывал, как его друзья, решив любой ценой попасть на фронт, подделали свои документы, прибавив себе возраст, поступили в речную школу, закончили её по ускоренной программе и, попав на одно речное судно, погибли в бою. Для меня папу спасло то, что в день сдачи ребятами документов он поехал с мамой в деревню на несколько дней менять одежду на продукты. Да, ребята погибли, но ушли на фронт они добровольно – защищать Родину, Отечество. Я думаю, что каждый знает, что таких историй были сотни, если не тысячи.
И что делать с теми, кто, будучи призван в ряды армии, защищал Родину, не щадя живота своего, как говорили в старину? Смести их грязной тряпкой с исторической полки, мол, с глаз долой – из сердца вон? Ни для кого на сегодняшний день не являются секретами минусы ушедшей политической Системы. Знаем мы и о Приказе № 227 «Ни шагу назад!» от 28 июля 1942 года, и о штрафных батальонах, и о заградительных отрядах, и о бессмысленных порой потерях, и о неправомерных расстрелах, и о неумелых или неопытных командирах, и о необдуманных распоряжениях…
Да, из песни слов не выкинешь. В Австралии я познакомилась с удивительным человеком, поляком по национальности, врачом по профессии, бывшим партизаном. Он рассказал историю, потрясшую меня до глубины души. Командир его отряда расстрелял нескольких солдат, приставших к отряду, потому что они показались ему подозрительными. На возмущение моего знакомого он ответил: «Лучше я расстреляю десять невиновных, чем пропущу одного виновного». Это страшная правда, и она имела место быть. Остаётся горько сожалеть о том, что подобные факты существовали, а ведь за каждым из них стояли живые люди с одной общей для всех нас ценностью – жизнью. Не надо забывать и о том, что дома оставались безутешными матери, жёны, дети, потерявшие своих любимых таким образом.
Но нельзя сегодня закрывать глаза и на роль политработников, которые своим примером поднимали солдат в бой, и на то, что на самые тяжёлые задания шли коммунисты и комсомольцы. Это тоже было. Было!
Однако я не историк и не политик. Это их дело всё тщательно и тактично, без личных и личностных наносов проанализировать, чтобы сделать соответствующие выводы и не допустить в дальнейшем повторения подобных страшных для человечества столкновений.
Я понимаю одно – пала сокрушающая всё на своём пути беда на советский народ, и он выстоял, и не только свою землю освободил, но и с других земель прогнал врага. И своей кровью эти земли поливал, и товарищей боевых в них хоронил, и детей чужих солдатским пайком кормил и из-под пуль вытаскивал…
В 1939 году началась Вторая мировая война. В 1941 году для советского народа (из разных, разных людей состоявшего!) началась Великая Отечественная война. И не «сокрушительное поражение» он в ней потерпел, как прочитала я недавно в статье одного журналиста, а одержал Великую Победу. А она не бывает улыбчивой и лёгкой, в светлой воздушной одежде и в венке из полевых ромашек или белых роз. Она трудная, мучительная, в грязи вязнущая, под дождём мокнущая, в снегу замерзающая, в воде тонущая, под лёд проваливающаяся, в огне горящая, сознание от голода и ран теряющая… Она с потерями, слезами, кровью и потом. Иначе она Победой бы и не была. А потому так и дорога она, так драгоценна и памятна.
Не по своей воле советские люди вступили в чудовищную, долгую, кровавую войну, ставшую для них Великой Отечественной. Такой она и останется в памяти народной, кто бы и что бы ни говорил.