Пятилетняя девочка ждала мать с работы. Уходя утром на работу, она не оставила ей еды на столе, потому что никогда не оставляла. Но зато разбудила и приказала вставать, умываться, одеваться и заправлять постель. На робкую просьбу дочки: «Покушать», — она, прихорашиваясь перед зеркалом, небрежно, через плечо, ответила, что пусть поищет на кухне что-нибудь. Удобно ведь считать, что каждый человек должен позаботиться о себе сам. И, не важно, сколько лет ему, пять или двадцать.
Мать, — молодая и красивая женщина в полном расцвете сил имела на счет воспитания детей собственное представление: «Ребенка нужно держать в ежовых рукавицах, чтобы слушался старших, знал слово «нельзя» и не путался под ногами». Она брезгливо поморщилась, глядя на неказистое и бледное существо, с нечесаными со сна волосами, не вызывающее у нее никаких положительных эмоций или родственных чувств. Тонкие белокурые детские волосики были заплетены в косу еще вчера (или позавчера?) и кое-как схвачены куском старого серо-белого капронового банта. За ночь коса немножко растрепалась, но времени у женщины расчесывать жидкие волосенки ребенка, а затем переплетать косу заново не было. Она торопилась на работу; не опоздать бы! Если бы бабушка не привезла внучку, как и положено тому по уму и закону, на воспитание родителям, то у них забот бы лишних не было. Обуза какая теперь, вот досада-то! Мать взяла сумку, положила туда обеденный перекус для себя, и, не попрощавшись с дочерью, хлопнула дверью.
Их семья, — девочка, мать и муж матери, — все ютились в одной комнате, в коммуналке, на первом этаже, в бревенчатом доме старой советской застройки. Маленький сибирский город рос: кирпичные и панельные дома возводились по плану, а старый фонд не сносился. Деревянные и бревенчатые дома пока худо-бедно решали жилищный вопрос, хотя бы для тех же строителей и каменщиков. Вот и мать, отработав каменщицей на стройке года два, получила комнату. Городские власти выделили ей жилплощадь как матери-одиночке, несмотря на то, что ребенок жил у бабушки. Получив, наконец, долгожданное жилье, женщина не торопилась забирать девочку к себе, рассудив: «Пусть дочка поживет у бабушки».
А вскоре мать вышла замуж и уговорила мужа: записать дочку на себя, дескать, не нужно тогда платить налог на холостяка или за бездетность. Он прикинул выгоду и согласился. Оформили документы быстро, без проблем. Выгоду, конечно же, мужчина поимел, но отцовских чувств от этого не могло возникнуть, — это был для него чужой ребенок, не его плоть и кровь. Да и жила приемная дочка, слава богу, далеко у тещи. И все было бы хорошо и ладно, если бы бабка не поставила молодую семью перед фактом, привезя родителям готовую дочку. Одним осенним и пасмурным днем они встретили бабушку с внучкой на открытом перроне, когда те вышли из вагона поезда дальнего следования. Круглолицая пожилая женщина предпенсионного возраста с умным и проницательным взглядом чистых голубых глаз, в форме железнодорожника, держала за руку одетую по погоде невзрачную девочку в бархатном капюшоне. В другой руке у женщины была небольшая холщовая сумка с нехитрыми пожитками ребенка. Что произошло дальше, девочка запомнила надолго. Бабушка сказала:
— Вот, познакомься, девонька, — это твоя мама, — а затем она слегка запнулась, старательно пряча усмешку в углах рта, и негромко продолжила, — а это твой папа.
Девочка искренне кинулась к ним обниматься. Через три дня бабушка уехала обратно, а внучку оставила на попечение дочери с мужем. На этом искренние объятия девочки с родителями закончились.
На новом месте ей все было непривычно. Простая обстановка представляла собою нехитрое убранство: две кровати, большую железную с кружевными занавесками для родителей и маленькую с одной простой занавеской, детскую. Последнюю мать придвинула к печке, которую после проведения центрального отопления, никто не топил. Но печь не разбирали, — мало ли что бывает в нашей стране, а вдруг тепло отключат? Середину комнаты занимал квадратный стол, накрытый дешевой клеенкой, вокруг него мать расставила три грубо сколоченные и крашенные голубой краской табуретки. Справа от входной двери в углу, рядом с кроватью родителей громоздился комод. В трех больших отделениях хранилось постельное белье и одежда, а в маленьких ящичках под столешницей — всякая мелочь: пузырьки с лекарствами и пачки таблеток, лампочки в футлярах, коробка с нитками и иголками и прочая ерунда. Слева от окна стояла невысокая полированная этажерка на четыре полочки. Наверху располагались раздвижное зеркало и мамина шкатулка с бусами, статуэтка балерины. Ниже рядком плотно теснились книги для взрослых.
Единственная детская книжка с картинками о приключениях кукурузного початка валялась в картонной коробке вместе с пластмассовыми игрушками: петухом с красно-зеленым хвостом, коричневым верблюдом и крошечным пупсиком без одежды. На крашенном деревянном полу только один маленький круглый коврик, вязанный бабушкой из старого тряпья, лежал около родительской кровати. Девочка, когда играла, сидела на коленках на голом полу. На первом этаже он всегда был холодный. В детский садик ее водили редко, потому что мать часто забывала заплатить вовремя за питание. Девочка днями, с раннего утра и до позднего вечера, — родители вечерами после работы любили ходить в кино, — предоставлена была самой себе: без прогулок, еды и даже любого присмотра старших. В доме круглосуточно работало радио. Это единственное существо, с кем девочка общалась. Особенно она любила передачу «Взрослым о детях», где подробно рассказывали о том, как надо воспитывать детей, обучать их навыкам самообслуживания, правильно одевать и обувать. Со временем, она поняла, что ее родители делают все строго наоборот и неправильно. Но спорить не могла, в семье ее никто никогда не слушал, не видел и не слышал.
Главное, ей частенько повторяли: «Твои капризы должны знать слово «нельзя». Девочка не понимала, а что же можно? Но задавая разные вопросы маме, вскоре выяснила: просить купить конфеты, новые игрушки или лишний раз покушать — на все просьбы мать отвечала коротко: «Нельзя»! Объясняла мать просто: «Сладости портят зубы. Старые игрушки у тебя есть, и они еще целые. А кушать после девяти вечера детям вредно». Отец никогда не спорил с женой, да и с ребенком особенно не общался, а почти всегда читал газеты или журналы. Жил в свое удовольствие, без хлопот и проблем. Процесс воспитания лежал на супруге; ее дочка, — ее заботы.
Вот и сегодня, как и вчера, девочка не завтракала, было нечем, но вскоре захотелось есть сильнее, чем утром, когда мама собиралась на работу. Она вышла на кухню. У окна стоял мамин столик с двустворчатыми дверцами. Девочка распахнула их и увидела булку черного хлеба. Больше никаких продуктов там не имелось. На нее смотрели пустые полки и тарелки, составленные стопкой. Отрезанных кусочков хлеба она не нашла, а сама нарезать хлеб огромным кухонным ножом (других в доме не водилось), девочка не умела. Она подумала, что если отковыряет руками от булки хлеба кусочек, то мать ее непременно заругает, поэтому горько вздохнула и закрыла дверцы стола. Ушла в комнату играть. К обеду голод разыгрался пуще прежнего, и девочка снова вышла на кухню.
Кастрюля со позавчерашним холодным супом стояла на керогазе, а керогаз стоял на толстой деревянной дощечке, а та — на дровяной печке, которую тоже давно не топили. И вся эта пирамидка выросла гораздо выше роста девочки. Суп был холодный. Чтобы его разогреть, нужно было подставить табурет (стульев в их доме не водилось), залезть на него, снять большую тяжеленную кастрюлю с керогаза и поставить на свободное место на печке. Потом она должна была вытащить изнутри керогаза цилиндр, прикрывающий фитиль, и тогда бы открывался доступ к горелке. Если все проделать правильно, то еще нужно суметь зажечь горелку, и затем все эти части керогаза собрать обратно, стараясь не обжечься. А потом водрузить кастрюлю на огонь, горящий выше уровня плеч девочки. Всего этого она не умела делать и ни разу не пробовала, но внимательно наблюдала за мамой и соседкой, когда те зажигали свои керогазы.
Девочка долго смотрела на кастрюлю, керогаз и думала о том, что сложную и тяжелую работу она сможет не осилить, а в случае, если что-то не получится, то будет пожар. Она и так, и сяк представляла себе, как бы она это смогла сделать, — сильно хотелось кушать. Но, как бы девочка мысленно, ни проделывала эти же действия, что она наблюдала у взрослых, у нее все равно ничего не получалось. «Наверное, — думала она, — это из-за того, что ладошки и пальцы у меня меньше, чем у мамы или тети соседки. И я не смогу одной рукой обхватить цилиндр, а только двумя. А как тогда вытаскивать его с горелки и обратно ставить»?
Детский ум девочки оказался не таким уж слабым, как это могло показаться взрослым. Круглосуточно слушая радио и общаясь сама с собой, она жадно впитывала любую информацию. Незаметно для близких, родителей и соседей, научилась думать, размышлять, сопоставлять и делать для себя какие-то выводы, чтобы выжить без любящей и заботливой бабушки. Хорошая память и склонность к анализу помогали ей познавать этот мир. И продолжая размышлять, в какой-то момент девочке показалось, что она обязательно обожжется и опрокинет горящий керогаз на себя. «Может поесть холодный суп»? Но на его поверхности всегда толстым слоем лежала корка свиного жира, который девочка не любила. В конце концов, она решила, что не будет зажигать керогаз, и не будет есть холодный суп (все равно он невкусный), а дотерпит до маминого возвращения с работы. Она ушла в комнату к игрушкам.
Мама пришла домой поздно одна, без папы. Девочка кинулась к ней:
— Здравствуй, мамочка! — она надеялась, что мать покормит ее.
Но та с порога начала ругать дочь:
— Ты сволочь, дрянь, скотобаза!
Девочка испуганно молчала. Она не знала, за что ее ругают, и немедленно стала просить прощения:
— Мамочка, прости, я больше не буду! Ну, пожалуйста, прости.
Мать набрала полный рот слюны и плюнула в лицо дочери:
— Зачем вечно кидаешься под ноги, паршивка? Тебе, что говори, что не говори, все одно: плюй в глаза, божия роса! Ты, скотина, даже мизинца моего не стоишь!
Девочка часто заморгала, слюни попали в глаза и на лицо; она утерлась рукавом и снова истово стала просить прощения у матери. В ответ лишь услышала насмешливое:
— Ты же не знаешь, за что тебя ругают. Пшла вон, дерьмо собачье!
Девочка была в замешательстве, она и вправду не знала. Как поступить дальше? Вот бабушка, у которой она жила недавно, никогда не ругала ее, любила и кормила вдоволь вареной картошкой, которую сажала и выращивала на своем огороде рядом с домом. Девочка думала, что когда родители любят детей, то кормят их: «Если они меня любят, то тогда, что такое любовь»? Она села в свой уголочек к игрушкам и стала наблюдать за матерью издали.
Мать еще какое-то время бушевала, выплескивая раздражение на все и вся, а потом переоделась в домашнее платье и повязала фартук. Затем принесла керогаз в комнату, начала готовить фарш на котлеты, а потом их жарить. На дочь она не обращала никакого внимания. Умопомрачительный запах витал по комнате. Девочка ловила взглядом каждую котлету, которую после обжаривания мать складывала в миску, стоявшую на табуретке. Когда набралась приличная горка, девочка не выдержала и подошла к матери:
— Мама, я есть хочу, дай, пожалуйста, хоть одну котлетку!
Но та занималась готовкой ужина, скоро должен был прийти муж, и ей некогда было отвлекаться на дочь.
— Вот приготовлю, сядем за стол, и тогда будем ужинать. Кусочничать вредно, — холодно ответила мать тоном, не требующим возражений.
Девочка взглянула на настенные часы, длинная стрелка доходила до девяти вечера. А ровно в девять мать обычно загоняла ее в кровать, спать. Вскоре пришел отец. Мать накрыла на стол. Его поверхность была выше плеч девочки. Там возвышалась миска с котлетами и хлебница, зеленый лук, редиска, помидоры и свежие огурцы. Родители сели ужинать. Девочка стояла в растерянности, ей ничего не дали и за стол не пригласили. Мать глянула на часы, длинная стрелка давно прошла девятку. Девочка не умела считать минуты, но «девять часов» она уже понимала.
— Ложись спать! — строго сказала мать, даже не называя дочку по имени. Родители продолжали с удовольствием ужинать, переговариваясь о чем-то между собой.
Тогда девочка встала напротив них и молчком стала смотреть, как они едят котлеты. Она думала, что если хотя бы тихонечко посмотрит, как они это делают, и понюхает котлеты, то ей будет легче. Голодный живот сводили судороги. Мать и отец с аппетитом ели горячие и вкусно пахнущие котлеты. Девочка глотала слюнки и совершенно не понимала, почему ей нельзя кушать.
Отец не выдержал и спросил у матери:
— Чего она в рот смотрит? Неприятно ведь. Ты ее кормила?
Мать ответила равнодушно и так, словно речь шла о дворовом щенке:
— Она ела, обойдется, — и спокойно продолжила ужинать. Затем неприязненно глянула на дочь. — Сейчас же марш в кровать! Нечего в рот людям заглядывать, это неприлично!
Девочка обреченно отвернулась, послушно побрела к кровати, легла и отвернулась к стенке. Трудно натощак, весь день не емши, сразу заснуть. Она разглядывала бредущих в дремучем лесу Серого Волка и Красную Шапочку, нарисованных на покрывале, которое заменяло настенный коврик, и думала, что вчера родители тоже ни разу ей не дали покушать. «Интересно, почему? Когда же можно будет в следующий раз попросить у них еду»? Ей было очень стыдно, из-за того что она так часто хочет кушать. Сон почему-то никак не шел. Девочка ворочалась под одеялом, вздыхала и мечтала, — когда вырастет, обязательно нажарит себе котлет и покушает. Скорей бы только вырасти!
— Закрой глаза и спи! – приказала мать, жуя очередную котлету. — Иначе позову медведя, он придет из леса и тебя съест!
Бабушка тоже иногда пугала внучку медведем, но тот ни разу не появился ни вблизи старого дуба, растущего около леса, ни у колодца, ни в огороде, ни даже во дворе рядом с курятником. И в дверь к ним домой медведь тоже ни разу не постучался. Тогда девочка набралась храбрости и сказала громко:
— Медведь, приди, пожалуйста, и съешь маму и папу!