Алим стар.
Седое лицо его морщинами подобно сложно скроенной розе, однако там, в самой глубине жизненных провалов, теплятся зоркие глаза. Синие старческие глаза в полупелене катаракты, зрящие дальше полёта стрелы, выпущенной из рогового лука, – десять десятков лет на ковре в доме его родителей.
Ступенчатый кособокий рай детства в старом ауле, по ту сторону горы. Многие дома давно заброшены, в некоторых доживают свой век правнуки тех, кто пришёл на гору задолго до того, как на её вершине водрузили пёстрый флаг. Броское полотнище развевается на суровом высоком ветру, трепещет яростно, как бы крича о могуществе господина их новой страны.
Алим помнит и этого господина и то, как и за что его любил народ. На двери в сельсовете до сих пор, под часами работы, приклеен календарь с портретом грозного человека в полном обмундировании.
Здание совета закрыто вот уже несколько лет – его перенесли в новый аул. Теперь он в одном доме с сельской библиотекой и концертным залом, где летом внутри жарче, чем на улице. Зимой широкая двустворчатая дверь накрепко заперта.
Алим рано утром, до рассвета, выходит на двор. Флаг и вершина скрыты слоем облаков. Северная стена дома тёмно-зелёная от мха, вросшего кровью в камень.
За кровлей соседней сакли, на востоке, небо приобретает оттенок нефрита. Сумерки. Время, когда на всей земле нет ни единой тени.
Руки у Алима в узлах и колдобинах, вены его черны под жёлтой кожей. Синие камни лежат перед синим взглядом. Цвет сумерек навеки проник в его душу.
Алим едва ли помнит, когда к нему в последний раз приезжал Гизо – старший. Мирван – третий, око небес, тот приходит к Алиму пешком из соседнего аула. Носит подарки: сахарную халву, которую Алим не ест; вести о жизни, к которой Алим больше никогда не будет причастен. На лбу Мирвана ясно читаются следы времени. Его обветренное красное лицо всё сильнее делается похожим на сморщенный аштак, а руки – в точности руки столетнего Алима. Большие, дрожащие, имеющие в себе гораздо больше жизни, чем их хозяин. Они могут спать. Есть. И кормить. Гладить. Давать советы – и защищать.
Сын Мирвана живёт в чужом городе. Это его попытка побега ото всего того, что он мог бы получить здесь – у Алима. У горы. У неба.
Сыну сына ни к чему мазаные и выбеленные стены, плетёные шерстяные половики и глиняные кувшины с гулким дном. К ним прикасались руки его матери, когда она только-только пришла в свой будущий дом.
Столь же его способно прельстить и простецкое наследство Мирвана. Он всё делает сам – и так, как хочет сам.
Его город – его выбор – это попытка сбежать и от времени тоже. Он красит волосы басмой, подобно женщине, однако его гладкая кожа покрыта сетью морщин. Так вянет тугой бутон садовой розы – сорванной и связанной в искусственной попытке сохранить упругую силу юности. Вот и стоит розовый бутон – с шипами-веригами, в застоялой воде на ледяном подоконнике, не имеющий даже возможности расцвести и, как должно, – осыпаться.
Алим богат. У него – целый сад сбросивших цвет роз. Мускусных долинных роз, краше флагов, обещаний и иных женщин. Их тягучий аромат подкрадывается к нему ночами. В дождливую погоду, когда квадрат серого окна грохочет камнепадом. Прозрачным полуднем, и – ранними синими утрами, как это. Запах роз приходит к Алиму всё чаще. С каждым разом он становится навязчивее.
Алим передвигает столпы ног. Он почти врос в гору. Когда-нибудь – очень скоро – всё вокруг обратится розой.
Алим – камнем.
Примечание:
Deste gul - "букет роз" - одеяние дервишей