За давностью лет

                ЗА ДАВНОСТЬЮ ЛЕТ
                повесть
            Красноярск, год 1996-й
        Душный июльский день заканчивался, над  городом  висел сизый  смог,  плохо  пропуская  солнечные  лучи, и  небо  казалось  пасмурным.  В босоножках, легких летних брюках и в светлой безрукавке с  широким вырезом на груди, Сергей вышел из  своей  машины, мельком глянул на  небо, в  надежде  увидеть набегающие тучи. Но они,  к  сожалению, не  просматривались, и  жара  будет давить по-прежнему. Водитель достал  из  салона  пакет с бутылкой пива, минералкой и парочкой пачек сока, закрыл автомобиль  на  ключ и направился в  свой  подъезд,  краем  глаза замечая,  как во  двор  дома вкатилась оперативная  милицейская машина.   Сергей спокойно отметил про  себя  сей  факт и скрылся в  прохладе  подъезда. Выглядел он молодо с  небольшими рыжеватыми усиками на широкоскулом, лобастом лице,   коренастый, основательный, неторопливый в движениях. Дома его поджидали  жена Галина,  белокурая с  серебристыми  глазами  молодая женщина, которую он  сердечно любил и его   пятилетний сын Валера. Квартира у него  от завода, трехкомнатная,  обставлена по последней моде мебелью и всем прочим, что полагается для жизни.
      Сергей  спокойно вошел в квартиру, навстречу, как всегда жена и сын. Он передал пакет  жене, подхватил  на руки сына, подбросил его разок  к потолку, поймал, и полетел с  ним по коридору,  урча  мотором, чем вызвал дикую радость и смех  малыша, опустил  его на пол.
     – Еще хочу! – заканючил Валера.
     – Будет тебе еще, пошли лучше  сок пить да получку маме отдавать. Видишь, сколько денег папка заработал, премию за хорошую работу получил.– Сергей прошел вслед  за женой на кухню, ведя за руку сына, вынул из кармана пачку денег, увесисто  бросил на  стол.
     Галя покосилась на деньги,   выставила из пакета  на стол  сок, минералку, пиво. Сергей уселся за стол, собираясь ужинать с пивом, откупорил  сок, налил  сыну в чайную кружку, себе и  жене – пиво.
    – Будешь пиво, жара, уработался что-то сегодня,   проголодался,– голос у  Сергея  низкий, приятный, для  Галины  всегда  желанный.
    – Я сейчас, у меня все готово, жаркое, твое  любимое.– Галя достала из духовки  жаровню, быстро  подала жаркое в тарелке  мужу, он только принялся есть, как в квартиру позвонили. Галя  пошла  открывать, а  Сергей, кося глазами, продолжил с аппетитом есть жаркое, запивая пивом.  Валера,  усевшись  рядом с отцом, пил апельсиновый сок.
– Ты жаркое  со мной есть будешь?– спросил Сергей, прислушался к голосам в коридоре. Спрашивали его Сергея Константиновича Мишакова. Голос мужской,   незнакомый. Кто такой? Сергей никого не ждал, тем более незнакомца.
– Да,– ответила Галя,– только что  вернулся с завода. Ужинает. А вы кто?
– Вы разрешите войти, нам с ним поговорить надо, мы из горотдела милиции, вот удостоверение, я старший оперуполномоченный Гавриков.
– Зачем  он вам понадобился?– недоумевала Галя, а от  этого вопроса Сергея бросило в жар, словно он сорвался с  крутой  лестницы и летит вниз на торчащие из  земли  колья.
 – Если  разрешаете войти, мы зададим ему  несколько вопросов.
– Галя, пусть люди входят, коль пришли,– Сергей  опрокинул кружку пива, стараясь  загасить  внутренний  огонь страха, встал навстречу непрошенным гостям.– Я отвечу на все их вопросы.
В  квартиру вошли двое, офицер и сержант.
– Сергей Константинович Мишаков, вы?– спросил офицер.
– Да,– спокойно ответил Сергей, понимая, зачем пришли эти люди.
– Предъявите  документы.
– Вы что не верите?–  удивленно  спросила Галя, пропуская  пришедших в комнату, куда прошел Сергей.
– Документы,  в трюмо. Возьмите, сами, а то подумаете, что у меня там пушка.
– Я сама  достану, если надо, – сказала  Галя, ее большие кошачьи глаза  полыхали недоумением, гибкая фигура, одетая в широкие шелковые шорты и белоснежную с оборками на груди блузку, потянулась к ящику трюмо,– нечего тут посторонним в  трюмо заглядывать.
Галя вынула из выдвижного ящичка паспорт мужа, подала офицеру. Тот развернул серпастую красную книжечку, удостоверился и сказал:
– Гражданин Мишаков,  вы  не против проехать в отдел для выяснения некоторых обстоятельств, связанных с выяснением некой личности?
– Если я откажусь, то вы сочтете это  сопротивлением власти, а я себе худо не желаю. Я готов, только вот жаркое не доел, остынет.
– Можете доесть, если благоразумие у вас на месте.
– Спасибо,– сказал Сергей и направился на кухню, заметив, что в коридоре у неприкрытой  двери стоит еще один человек в форме. Да если бы и не стоял, попытаться сбежать в такой ситуации не удастся, и он  направился доедать  жаркое, поглаживая по головке сынишку,  который вертелся у него под ногами, выражая любопытство.
– Вы можете мне объяснить: о какой  личности идет речь?– спросила Галина,– и в ее серебристых глазах уже можно было  прочесть  испуг.– Меня это  тревожит. Я  с Сережей живу шесть лет, и ни разу не слышала  от него  грубого слова.
– Это хорошо,– ответил офицер,– это касается одного подозрительного человека, которого ваш  муж должен хорошо  знать. Больше ничего  сказать не могу.
– Я могу поехать с ним?
– В нашей  машине  нет места.
– Я на своей, вон под окнами стоит.
– Пожалуйста. Я вижу,  ваш муж ужин закончил, прошу в машину, только без  глупостей, Мишаков.
– Я разве похож на  идиота?– ответил  Сергей, глянул на настороженную Галину, которая  с тревогой прислушивалась к репликам офицера и  мужа. Они ей не  нравились.
– Напротив, но следуйте между сержантом  и мной.
Галина, не стала переодеваться, подхватила  за руку Валеру, сняла с крючка свои ключи от автомобиля  и, заперев квартиру, поспешила  следом  за мужем.

Олега  Силина  задержали в его  офисе. Ему  тут же нагло предъявили обвинение и заковали  белы рученьки в неудобные браслеты. Руки у него были холеные, мягкие и приятные. Сколько через них прошло упругих женских тел, как  листьев на его  лимонном дереве, который разросся до  невероятных размеров и занимал добрую часть  офиса. Олег Владимирович  свыкся с ним, как и со светлым, солнечным офисом, где имелось все  для плодотворной коммерческой работы и отдыха. Слева от  массивного стола его  кабинета  дверь и просторная комната, где он  в любой миг мог утолить голод и жажду за столиком, а  на роскошной покрытой бархатным ковром тахте отдохнуть и даже удовлетворить  свою  неуемную похоть. Было бы  желание. Оно у него не угасающее. Пьет настойки  левзеи сафраловидной,  пантокрин и всегда в наилучшей форме как с  партнерами по бизнесу, так и с прекрасной половиной человечества.
Женщины его слабость, без них не  имеет смысла эта бесконечная и безумная погоня за прибылью. Он  никогда не был скуп на подарки  для тех, кто  приходил к нему в дневные  часы на  этот роскошный диван, и кто поджидал  его в квартире свиданий вечерами и  проводил  бессонную ночь,  укрощая его неслыханную мужскую силу. Красоток он  выбирал из студенток, реже из своего аппарата. Попадались большей частью понятливые, без особых претензий. Надоест,  он  отваливал  хороший гонорар, и  они  забывали  друг  друга. Но были  и дуры, которые закатывали  истерику,  угрожали разоблачением или  местью, клялись в  вечной любви, не  представляя дальнейшую  жизнь  без него. Разумеется, забыть его не просто –  высокого, статного брюнета с орлиным профилем носа, но тонкими  чертами лица с матовым оттенком кожи, всепожирающими глазами, южным темпераментом  и ненасытностью, щедрого на угощения и подарки. С любовницами  он бывал  разный по  характеру: то   необычайно веселый и нежный, податливый на  ответную  нежность, то груб и вульгарен, беря любовь иной девушки  силой, как дикарь, испуская нечеловеческие  вопли  экстаза, то замкнуто  молчалив с мечтательно  томным  взглядом, услужлив и терпелив  к  капризам. Ему  нравилось  находить себя иным в  любовных  утешениях, разыгрывать  настоящий спектакль несчастного  влюбленного, который не  может  распоряжаться собой  из-за семейных уз, но  застигнутый  врасплох стихийными  чувствами только  к  ней одной, юной  и  красивой, готовый  жертвовать всем ради ее, единственной. И  он бы пошел  на разрыв  с семьей, если  бы не  общественное  мнение о его  известной  персоне. И что же  дальше после  скандала? Разумеется,    падение рейтинга, крах его карьеры, нищета  и  уныние. Он  был  хорошим  артистом и нередко  своей неподкупной  игрой вызывал у девушек  сострадание, слезы жалости, мольбы и  прощения в том, что так  поздно оказалась  на  его  пути и  принесла ему вместе  с любовью  боль и  страдание.
Да, он разбаловал иных, а  эта сучка, так  в него влюбилась, что, по  словам опера, покончила  с собой, когда он окончательно  бросил ее. Надо еще доказать его причастие к самоубийству. Он купил ей квартиру, этого не скроешь. Что ж еще надо? Работай, живи, приводи любовников, или выходи замуж. Нет, глупая, решила покончить с собой. А ведь  угрожала, он не верил, думал,  блефует. Ах, если б не претензии жены!..
Его везли  на эту  квартиру. Зачем?
–В руке покойной найдена записка. Она скомкана, но отчетливо видна ваша  фамилия. Сейчас мы зафиксируем момент изъятия записки при понятых  и при вашем присутствии, прочтем ее, составим протокол,  как полагается, чтобы потом  вы не отрицали связь с  погибшей  Антониной Резановой,–  любезно пояснил следователь Гришко, когда они поднялись в  квартиру. Сыщик был  в прекрасном  расположении  духа,  шел скользящей бесшумной  походкой человека,  которого   ждал успех в  карьере. Его  крепкая  сухопарая  фигура выглядела  внушительно, как и жилистая шея  боксера. На  голове  короткая  стрижка темных  волос  с  большими блестящими  от  пота  залысинами,  волевая  складка  губ, большой  нос и  пытливые светлые  глаза под  широкими прямыми  бровями.   Отсутствие каких-либо  теней на открытом  лице давали точное определение  возраста этого  человека, одетого в серый,  неприметный  костюм.
– Я   не видел ее почти месяц!– возразил Силин, – потом без  присутствия моего  адвоката я буду только молчать.
– Я здесь Олег Владимирович,– раздался  знакомый голос  адвоката, прирабатывающего в его  конторе.
Пока ехали на  квартиру Резановой, Олег перебирал в   голове  все «за» и  «против» и  остался доволен принятыми  мерами, потому держался хладнокровно, взгляд его  был непроницаем, если не считать  легкой иронической улыбки, которая  отражалась  в его  глазах. Они  поднялись в ее квартиру, где на стульях сидели  перепуганные понятые – пожилая соседская супружеская пара. Олегу наплевать на понятых и на всю кутерьму, затеянную бездарем Гришко и все же, теперь на его лице можно прочесть неподдельный интерес к  заваренной каше.
–И так, наши эксперты полагают, что смерть Резановой  наступила в результате  принятой  большой  дозы  снотворного. В ее руке записка,  мы ее изымаем и читаем  содержание,– хладнокровно приступил к своей роли Гришко, дав знак вынуть бумагу из руки  усопшей медику, который осторожно извлек из окоченевших пальцев записку и передал следователю.
– В моей смерти виноват Силин Олег Владимирович,– стал читать Гришко, записка  была небольшая, в ладонь. Гришко,  упивался чтением, голос его был бархатный, хорошо поставлен, как у драматического  актера.  Приняв картинную позу, в вытянутой левой руке он небрежно держал клок  бумаги двумя пальцами, как бы издеваясь над Силиным, который уже однажды сорвался с его следственного крючка. Из-за  спины сыщика на  записку поглядывал  адвокат, вытянув  по-страусиному  шею. Никто, конечно, не ожидал такой дерзости от Силина, стоящего в  шаге от  Гришко, потому все произошло  мгновенно: Олег протянул руки с наручниками к листку, выхватил его и стремительно  зажевал.
– Э-э! Позвольте! – только  и успел крикнуть Гришко, как Силин, давясь,  уже глотал бумажный комочек. К Олегу бросились сразу двое оперов и Гришко, навалились, силясь  разжать  рот и выхватить бумагу. Но было поздно, комочек был проглочен, а поверженный Силин дико хохотал,  хотя рот его  раздирали пальцы двух не слабых мужиков. Поняв  бесплодность попытки добыть  записку из пасти  преступника, Гришко поднялся,  зло глянул на изумленного и веселого  адвоката, перепуганных понятых, и упал в  кресло рядом с покойницей.
Поднялись  с пола двое помощников  Гришко и Силин. На  лице последнего написано  злорадство. Он тоже упал на стоящий  у стены стул, тяжело дыша, сказал:
– Может, прикажешь, Аркадий Витальевич, снять с меня  наручники за бесполезностью, а то  они мне неприятны.
– Привыкай. Это ничего не меняет. Все слышали, как я прочитал обвинительную строку.
– Это ты ее  выдумал, Аркадий Витальевич. Как докажешь, что именно  так  была построена фраза. Возможно, там стояла совсем  другая фамилия и совсем другое определение.
Гришко  хватило самообладания, чтобы не вцепиться в горло  этому самоуверенному наглецу  торжествующему победу, и не придушить  на месте.
– Я докажу твою вину иным путем, Силин. Честью клянусь, но докажу. Ты загубил сразу две жизни: Резанова  беременная примерно на  четвертом  месяце! – Гришко встал, подошел к мебельной  стенке и извлек из-под белья в одной из антресолей блокнот.– Понятые, обратите  внимание на изъятие  блокнота. Это тебе съесть не удастся, Силин. Это дневник Антонины Резановой, ее  исповедь.
Печать разочарования исказила  улыбающееся красивое лицо Силина. Он зло глядел на своего противника, явно сознавая, что ядовитую змею он держит не  за  шею, а  за хвост, и она сейчас смертельно ужалит его.
Гришко раскрыл блокнот и стал читать.
…Последний раз Олег был у меня три недели назад, я  сказала  ему о своей беременности, он  обозвал  меня несусветной дурой,..– как вам  это нравится, господин Силин? Дневник Резановой Антонины приобщается к делу, как вещественное доказательство и неопровержимая улика вины гражданина Силина в смерти Резановой. Комедия, думаю, окончена. Уведите  арестованного.
Силин  скользнул взглядом по стоящей на  тумбочке откупоренной бутылке минеральной воды, беспомощно  глянул в сторону адвоката, тот  безнадежно развел руками.



– Чтобы я мог вас грамотно и уверенно защищать,  вы должны мне  рассказать всю правду по тому  застарелому делу, которое вменяет  вам следствие. Его ведет  один из опытнейших сыщиков Гришко,– говорил Владимир Кушнер, адвокат  по делу Мишакова-Андреева, которое  ему всучили, как  очередное.
– Что же мне вменяют?– спросил Сергей.– Я  шестнадцать лет отпахал на КрАЗе электролизником, хожу в передовиках, на сколько мне известно, руководство  заводом в недоумении и  требует вернуть  на рабочее место своего ударника  труда. Я в этом городе живу   сразу же после демобилизации, женился, сын у меня пятилетний, а во мне нашли портретное сходство с каким-то убийцей Андреевым из Казахстана. Кстати, есть статья такая интересная, мне  о ней жена рассказала, с этого недоумка  Андреева снимается  уголовная ответственность за давностью преступления. Прошло семнадцать лет, хотя по закону снимается вина по истечению пятнадцати.
– Это вы хорошо усвоили, верно. При особо тяжких преступлениях  только суд   вправе  применить давность. Если он не сочтет возможным применить давность, то он  вынесет приговор, конечно не тот, о чем гласит статья, мягче, но от наказания не уйти.
– Я как законопослушный гражданин обязан соглашаться с законами, но пусть высокочтимый суд применяет его к  Андрееву, а не к его двойнику Сергею  Мишакову, сидящему перед вами,_ невозмутимо и неторопливо говорил Сергей, и адвокат не мог понять то ли эта его защитная поза, то ли постоянная толстокожая манера держаться даже при  щекотливых ситуациях,  в какой находится сейчас его подзащитный.
– Итак, вы вины не признаете. Что ж, ваше право. Но давайте все же по порядку. Коль  мне  поручили  вашу  защиту, я намерен исполнить свой долг честно и до конца, если вы не берете самоотвод.
– Самоотвод я не беру, хотя в адвокате не нуждаюсь. Я без вины, а виноват лишь в том, что схож мордой с  преступником Андреевым. Я ж никуда,  ни от кого не бегал. И портрет  схожий со мной видел на стенде  Советского райотдела милиции: «Их разыскивает милиция» еще несколько лет назад. Подивился тогда: надо же, как похож на этого уголовника.
– После этого стали носить усы.
– Усы я еще в армии стал носить, перед дембелем. Мои старые  приятели по  работе могут подтвердить давность моих усов.
– Фотографии есть?
– Нет, к сожалению. Я не фотогеничен. Один фотаться не любил, зачем. А вот когда семья появилась, тут уж частенько  с  женой и  сыном фотались. Дома  альбом пухлый. Заработок  у меня всегда хороший, чего ж не  с фотаться ради сына. Растет парень, меняется. Руки у меня вон какие, не белоручка, в мозолях.
– Согласен, работяга. Все  шестнадцать лет к вам не было претензий со       стороны  начальства, рабочих. Это так. Характеристики  блестящие. И все же  начнем по порядку, у следствия есть интересные находки. Как их опровергнуть, если  вы не хотите идти со мной на контакт.
– Вы имеете в виду то, что в Новосибирске, откуда я родом, нашлась Мария Мишакова, и живет она в  том же доме, где я родился,  и что она моя мать? Но  не признает по моему портрету меня за сына. Верно?
– Верно.
– Старухе той сколько лет?
– Шестьдесят.
– И она пьяница.
– Да, алкоголик. Но работающий алкоголик, держится.
– В таком возрасте, да после стольких лет разлуки, молчания и пьянки поневоле не признаешь в сыне  сына. Чего ж тут не понять? Я, почему от них уехал, батя еще жив был? Спились. Меня тоже к стакану приучили. Хорошо в армии в десантниках служил, всю дурь выбили. Вот и  уехал  я от них в восьмидесятом году. С тех  пор здесь обосновался. Много раз деньги родителям посылал. Квитки сохранил.
– Это верно, переводы были, все бы могло склеиться, если бы не  настоящий бомжующий сын. Он мать сосет и по сей день. Жив, зараза. Ни простуда, ни  болезни никакие его не берут. Организм, как из металла. Вот в чем  ваш прокол. Вы его документы использовали, фото переклеили, штамп  подправили, а потом, когда во время квартирного потопа документы  изрядно подмочили, поменяли на настоящий.
– Так это ж мой брательник сводный,– Сергей терпеливо вставил свою реплику в паузу длинной речи адвоката. – И  второе, не я потоп устроил. Я в это  время на заводе вкалывал. Это ж установить можно.
 – Не возражаю. И все  же  в паспорте имя, год и число рождения у брательника, как вы выражаетесь, совпадают с вашими?
– Все очень просто. Этот пропойца потерял, видно, свои документы, вот и восстанавливали  по моей метрике в милиции, он же, Васька, с  матерью жил раньше  в районе, в Искитиме, там  и паспорт получил. Потом отец сошелся  с мачехой, я тоже уже подрастал. Какая мне жизнь после  армии светила с пьяницей-мачехой, которую я не любил.
– Положим,  на этом  этапе звучит убедительно. Ну, а ранние ваши, основные дела? Вот о них-то  и поговорим…
 
Галина Мишакова во все эти дни неопределенности с мужем, потеряла покой  и сон. Моталась между заводом, собирая  на мужа характеристики,  прокуратурой и своей работой. В меру полная, с алым соком на губах, она потеряла  аппетит, исхудала так, что кожа на ногах и руках сделалась  дряблой, местами  даже обвисала лепешкой, серебристые глаза ввалились, потеряли цвет  и  лучистость, как у голодающего человека, глазницы почернели, а губы поблекли, словно из них  вурдалаки высосали всю кровь. Какое чудовищное обвинение обрушилось на ее  милого мужа, трудягу, спокойного  добряка, который не обидит муху, которой ни разу не повысил  за шесть лет на нее голоса, не  обидел, не говоря уж, чтобы пальцем  тронул. Всегда внимателен, может быть, не настолько  ласков, как хотелось бы. Но себе признавалась, что  это даже хорошо, потому что она постоянно  хотела  этой  ласки, ждала, но  будь  пресыщение в ней, возможно, так бы  не тянулась к мужу, не так был желанен вечерами и ночами, не так бы жадно она пила бы его любовь, как  на самом деле. Сережа ее мудр в отношениях мужчины и  женщины, да и в остальном. Почти не пьет, курит в  меру. Друзья порядочные, не многие, две-три семьи близкие по работе, вместе   встречаем праздники, торжества всякие, часто выбираемся на рыбалки. А деньги, все отдает. Оставит себе на пиво или сигареты и довольно. Надо  еще, вон они лежат в условленном месте, в антресоли, бери, сколько требуется. Сына, как любит! Подрос мальчонка, всюду  с собой берет, если  собрался отдохнуть на природе. И она, Галя, почти всегда с ним. Нет, на такого мужа молиться надо. Таких раз, два и обчелся. Словом, это умопомрачительное событие ничто  иное, как  чудовищное портретное сходство с каким-то невероятным убийцей.
Все, кто  знают ее и Сережу, не верят в дикое обвинение, на заводе – тоже. Сам начальник  цеха писал ходатайство  в прокуратуру, чтоб побыстрее разобрались и вернули ценного рабочего. Шутка ли,  шестнадцать лет в одном  цехе, на одном участке отпахал. Что ты будешь делать, как доказать чудовищную ошибку! Она умрет от  тоски, отчаяния  и печали, если  дело затянется. Не Валера, точно бы уже попала в больницу с  нервным срывом. Но малыш дает еще сил, мама и отец  рядом  кружатся, не позволяют упасть духом. Видели счастливую жизнь дочери, не могли нарадоваться, а теперь настолько обескуражены  арестом зятя, что  тоже потеряли покой  и сон. Будто их самих вот-вот придут и загребут в каталажку. Более того, отец слег в постель с  сердцем. Скорее бы кончался этот кошмар. Сережа говорит, что никого не убивал, она верит ему. Да как же не верить! Иначе в петлю…
Адвоката надо хорошего. Деньги, какие есть соберет, машину продаст, заплатит защитнику, только бы  доказал, что  Мишаков, он и  есть Мишаков  Сергей Константинович, а никакой-то  Андреев.
Вчера, едва не лишилась рассудка. Следователь сказал, что у вашего мужа Сергея Мишакова в Казахстане обнаружилась мать Андреева Надежда  Васильевна, и  когда несчастной старушке показали портрет Мишакова Сергея, признала в  нем своего  пропавшего сына Анатолия. Следователь  хотел еще что-то сказать неопровержимое, вроде жена там и сын у него, но Галя уже не понимала, не слышала его, откинулась на спинку стула и отрубилась…
Сидя в  камере предварительного  заключения Сергей Мишаков беспрестанно  задавал  один  и тот же вопрос: как же это могло со  мной  случиться, что произошло? Неужели кто-то  авторитетно накляузничал? Как в былые тридцатые и сороковые годы.

Силин на  встрече с  адвокатом Кушнером вел себя раздраженно и вызывающе.
– Владимир Гаврилович, ты меня знаешь, я никогда  не был скуп. Тем более в такой ситуации, когда меня грозят надолго засадить за решетку, я  использую все свои  финансовые возможности и связи, но ты  пока добейся моего освобождения по подписке о невыезде. Я ее дам, хоть самому черту.
– Гришко категорически против.
– Так заткни ему рот толстой пачкой долларов.
– Он у него настолько  широк, что не заткнешь.
– Ерунда, нет  такого человека, который бы  отказался от такого куска, какой я в состоянии  ему дать.
– Гришко закусил удила, и если бы не та злополучная записка покойной, и не клятва при сотрудниках, возможно, он бы пошел на уступки.
– Так  добейся, чтобы дело передали в другие руки!
– Я над вопросом работаю. Но мне  надо в срочном порядке добиться от  вашей жены согласие на  ваш развод, а  заявление с ее подписью зарегистрировать хотя бы накануне смерти Резановой. Это нам  даст полноценную защиту.
– Так в чем же дело?
– Она не соглашается без гарантий на половину вашего бизнеса. Вам стоит  поработать  с женой и  утрясти этот вопрос. Без нотариуса это не обойдется.
– Она  хочет меня раздеть.
– Да, она  оскорблена, и может  пойти на сделку, лишь получив эту долю.
– Мерзавка, каталась как  сыр в масле, ни  в чем ей не отказывал. Как пострадал  мой бизнес после этой истории, не мне тебе говорить, если отколется льдиной эта половина, я останусь гол, как  сокол.
– Да, это так. Но вам  грозит большой срок, тем более,  Гришко поднял старое, семнадцатилетнее  аналогичное, но закрытое  дело. У него появились какие-то новые доказательства. Записка, найденная некой Юлей. Мне об этом ничего неизвестно, а вы скрываете. Я беспомощен… –  адвокат смотрел в глаза Силина, и видел в них смятение.– С другой  стороны этот его ход  даст нам толкование предвзятости Гришко, и передачу дела  в другие покладистые руки.
– Так действуй. Подкинь в  загс  мое  заявление о  разводе.
– Вы забыли, оно уже там.
– Ах, да. Совсем нервы  расшатались.
– Успокойтесь, будем надеяться, что завтра все свершится,  вы отсюда выйдете, как  социально неопасный тип по подписке  о невыезде до суда, которого может и не быть.
– Вот это мне  нравится. Закончим на оптимистической ноте.
– Я не против, но есть еще одно обстоятельство: та бутылка с минеральной водой, что стояла на тумбочке оказалась с  сильно действующим снотворным.
– Что тут непонятно, в ней эта безумная  дура  развела снотворное…
– Хотелось бы именно такое продолжение,– неуверенно сказал  адвокат,– но  у Гришко есть иные соображения…
Эта реплика адвоката  шокировала Силина.

Антонина Резанова впервые  увидела Олега Владимировича в его  роскошном офисе, когда в качестве помощника одного из  партнеров по бизнесу Силина  весенним днем принесла  обоюдовыгодные договора. Она прошла пространство от  двери до стола мягкой, грациозной походкой, отнюдь не  рисуясь, как это делают молодые  дамы из его конторы. Эта грациозность жила в ней постоянно, – как в дикой лани она выпестована  самой средой обитания. И не гремела   по паркету туфлями на высоком  каблуке, как иные, чтобы обратить внимание на  свои стройные ноги,  а шла, как он  уже отметил  мягко, почти  бесшумно  и от  этого ее стройные  ноги только выигрывали. На ней была  мини-юбка, какие  носят теперь все, обнажая  круглые коленочки. Узкая талия и аккуратные холмики  груди покрыты  материей, Олег не разбирался в названиях всяких блуз, кофт или еще чего, но белизна  груди едва ли не сливалась с белой материей.  Выше  была  тонкая лебединая шея и прелестная головка. Свежая естественная улыбка полных, почему-то подумалось мало целованных губ, очарование  серых  глаз и бархатных ресниц  без всякого макияжа. Он  отметил  ее искреннее удивление и любопытство по поводу своей персоны, когда  встал из-за стола  ей навстречу высокий, статный, красивый, средних лет мужчина, в которых запросто  влюбляются вчерашние выпускницы школ.
Антонина была выпускница заочного университета, где изучала  экономику и управление. Об этом он узнал от нее же, усадив  перед собой, потом   другие подробности у партнера по бизнесу, у которого работала эта жемчужина. Жемчужина, которую, как оказалось, никто  еще не сумел обработать и украсить свое ожерелье.
 Она всего полгода работает в этой фирме, зарплата позволяет ей теперь снимать гостинку, прилично одеваться, один раз в обед питаться в кафе, где недурно  готовят горячие блюда, вечерами на десерт позволять фрукты и соки, есть овощные салаты, которые она обожает, курить дорогие сигареты, правда  очень и очень в меру.  Совсем недавно она стала ублажать себя просмотром  телесериалов, так  как  купила современный телевизор с видеомагнитофоном.
На этом  свете она  одна одинешенька. Отец, едва  родив ее, напоролся по пьянке на нож, а мать? О ней  она  тоже толком ничего не знает. В детском доме, в котором  она выросла, воспитатели не хотели о матери ничего рассказывать. Но Антонина  знала, что она несколько раз пыталась  забрать ее из детдома, но у нее ничего  получалось. Закончив  школу почти на отлично, Тоня поняла, что мать ее была беспробудной  пьяницей и  теперь где-то сгинула окончательно. Для нее настоящей мамочкой была  ее воспитательница, пожилая, бездетная Мария Павловна, хватившая в молодости лиха, как ссыльно-поселенка вместе со своими родителями крестьянами. Она привила Тоне любовь к  труду, учебе, воспитала девичью гордость.
Узнав об Антонине всю подноготную, Олег  Владимирович понял, что  эта девушка не для развлечений, и решил, было, отказаться от мысли затащить ее на тот роскошный диван, что стоял у него за спиной. Пусть живет эта самостоятельная девушка своей жизнью, без него. Но как случилось, что у нее нет мужчины? Как случилось, что она не попала в его контору, а к его партнеру? Ведь тогда он мог видеть ее  каждый день. И что же дальше? Просто бы любовался ее походкой, ее  независимостью, наслаждался ее очарованием и обаянием? Смешно! Он сам не выдержал и на второй день нашел предлог и поехал к  партнеру, чтобы увидеть ее. Та  первая встреча, он чувствовал, оставила след и в ее сердце. Слов  нет, она тогда держалась официально, но к концу разговора  он  заметил, как девушка пугливо отводит  взгляд от его хищных глаз. Он бы еще  попытался удерживать девушку всякими вопросами, если бы  в офис не вторглась его жена.
Повод был весьма серьезным. Быстро свернув разговор с Резановой, и, проводив ее до двери с папкой подписанных договоров, Олег  Владимирович раздраженно уставился на  жену, которая  стояла у  окна к нему спиной и выглядела стройной высокой дамой, с пышной волной  пшеничных волос на плечах. Вдруг она резко повернулась, раскрыла свою сумочку, выхватила из нее несколько  неиспользованных одноразовых шприцов и с выражением несчастного страдальца, брякнула ими о стол. Ее большие черные глаза излучали гнев и досаду.
– Полюбуйся, пока ты  здесь заколачиваешь миллионы, да спишь со шлюхами, твой сын избрал себе вот это удовольствие.
– Где ты взяла эти шприцы?– жар гнева мгновенно прошел, охватил холод испуга.
– У него в куртке.
– Ну, это  еще ни о чем не говорит. Может быть это ни его.
– Ни его, а чьи же? Ты когда последний раз общался с ним более пяти минут? Когда ты с ним обсуждал какой-нибудь вопрос из его  школьной  жизни? А у него нынче госэкзамены.
– Успокойся. Твой облик, Танечка, не  безупречен,- попытался  поставить жену Силин.
– Ты можешь обвинять меня в чем  угодно, меня  это стало мало задевать, но мы  можем потерять сына. Тебе это понятно?
– Не потеряем, я им займусь.
– Если не займешься очередной куколкой, которая как утопающая таращила на тебя глаза.
– Разве утопающие могут думать о чем-то ином, кроме  своего спасения?_ съехидничал остроумный Силин.
– Не умничай, ты прекрасно понял, о чем я говорю. Она утонула в твоей  симпатии.
– Ты решила сменить вопрос с которым  вторглась в офис?
– Не сменила, это как раз тот мостик, через который пришли наши семейные беды. Я умоляю тебя, забыть все на свете, все старое, всех любовниц, они  случайные, а значит, не опасны для нашего благополучия, и вернуться в семью, к  детям, ко мне. Разве я тебя не люблю, разве я не смогу вновь  доставлять тебе такое  удовольствие,  от которого ты всегда был в восторге?
– Давай не будем решать семейные проблемы  на рабочем месте. Я слышу, в приемной люди. Давай перенесем разговор на вечер. В  шесть часов я буду  дома.
– Хорошо, я жду и постараюсь удержать  сына от прогулок,– Татьяна удалилась из кабинета, прежде чем в него вошли люди из приемной.

Антонина вышла из офиса Силина разгневанная на себя. Во-первых, ей очень неприятно стало при появлении этой  светской женщины.
«Кто  она эта холеная красавица, дерзкая и решительная? – определила девушка характер  дамы по тем  действиям, которые она проявила в  кабинете. – Фаворитка Олега Владимировича или его жена? Скорее жена, потому что для любовниц есть женщины помоложе. Кто она,  это не важно, хотя, минуточку... Если фаворитка, то, судя по тому, как Олег  Владимирович заинтересованно не отпускал меня, а я не торопилась покидать его кабинет, влияние имеет  значение. А если жена?  У  такого человека не  может не быть жены, семьи. Погашу вспыхнувший интерес, как это  уже однажды было в университете. Почему меня интересуют взрослые, солидные мужики, а не ровесники? Ведь мне уже двадцать три года и по мне все еще страдает Витька Высочин. Где он, как он?».
– Антонина Ивановна, о чем  загрустила?– спросил водитель, выезжая на прямую дорогу к своей конторе.
–У вас пристрастие наблюдать за настроением своих пассажиров?– холодно ответила  Тоня, усмехаясь про себя безошибочному замечанию водителя.
– Представьте  себе, да. Интересно угадать, какой вулкан  клокочет в душе, произойдет ли  извержение чувств, или  магма  на пробьет  оболочку?
– Помилуйте, вам  надо  удариться в психологи.
– Мы академиев не кончали, как говорил не безызвестный Василий Иванович  Чапаев, но скажу, Олег  Владимирович на тебя произвел сильное впечатление, думаю, так же, как и ты на него.
– Что-то вы слишком увлеклись, я не давала  вам повода меня тыкать.
– Напрасно обижаешься, я по-дружески. Шеф, например, очень любит выслушивать мои умозаключения и  даже ценит. Он часто  берет меня на всякие совещания, чтобы я  послушал, понюхал, пощупал и выдал резюме по данному вопросу.
 – Я вам не  шеф, а всего лишь помощник по экономике и в  вашем резюме не нуждаюсь,– Тоня досадовала на себя, что не смогла скрыть чувств, какие вызвала эта получасовая беседа с Олегом Владимировичем. Она, безусловно, продлилась бы,  не ворвись в кабинет эта мигера.
– Да, если бы не  жена Силина, вы бы еще продолжали обсуждать обсужденное. Не так ли?
– Ну, знаете, не ваше это дело.
–Не мое,– согласился  водитель,– просто интересно читать мысли  людей. Это мое хобби. К сожалению, приятное быстро заканчивается. Мы приехали. А вообще-то я к вашим услугам, в обиду никому не дам.
– Спасибо,– Тоня выпорхнула из джипа, неся в свою контору образ Олега Владимировича.
Тоня на редкость выделялась в  детском  доме самостоятельностью и упорством. За эти качества  мамочка избрала ее своей любимицей, а из общей комнаты,  где спали девочки, взяла в свою, которая  находилась тут же  в приюте. Старая дева, она воспитывала в своей избраннице строгую нравственность, запрещала общаться с теми из подруг, которые стали курить, прятаться по темным уголкам приюта и целоваться с мальчишками. «Ты  моя дочь, и я хочу, чтобы ты вышла в люди  хорошо образованной с намеченной  целью в жизни».  Тоня не возражала, она сама стремилась к знаниям, ее  лучшие подруги были книги, при чем самые разнообразные, как  романы о  любви,  так и  фантастика. Она с удовольствием  читала  Плутарха и Канта, занимали ее  детективы отцов этого жанра  и  исторические романы. Во многих произведениях она находила себя, и старалась подражать полюбившимся героиням, добивающимся  заметного положения в обществе, и конечно, мечтала о семье с человеком, которого полюбит с первого  взгляда. Из  своих приютских  мальчишек она выделяла  долговязого, но уж  очень  бесшабашного Витьку  Высочина. Он  отличался среди остальных  не  только   ростом и удалью, но и желанием  учиться. Все  его сверстники, добив  восьмилетку, уходили  в  ПТУ, он  остался в приюте и окончил вместе  с  нею одиннадцать  классов. Витька был  старше Тони   на  год, и как  только  окончил  школу, его  призвали на службу в армию. Там  он  стал  десантником и  воюет в Чечне.
 Тоня же сразу  поступила  в университет, продолжала  жить в  комнатке своей  мамочки, и, пожалуй, так и окончила бы его под  ее покровительством, если бы вдруг не заболела и не умерла добрейшая Мария Павловна. Тоня безутешно рыдала  на ее могиле и не хотела никуда уходить от  этого скорбного холмика, но ее увели  с собой две прежние воспитанницы Марии Павловны, считавшиеся, как и Тоня, ее  приемными дочерьми. Первая Валентина была на пятнадцать  лет старше Тони, вторая Анна, на десять. Обе имели семьи, были счастливы и какое-то время опекали Тоню, помогли ей устроиться на работу в салоне мод, где  она  быстро освоила профессию мужского мастера, перевелась  на заочное  отделение университета, но строго воспитанная своей мамочкой, не могла  выслушивать постоянные  комплименты  и  различные предложения своих клиентов о  встречах,  совместных ужинах, прогулках. Да и сама стрижка волос ей была не по душе, хотя  девушка прилично зарабатывала и могла быть довольной, придись ей эта профессия по душе. Но она не могла кокетничать, ее тошнило  от запаха мужского пота и  волос, она  брезгливо  относилась к неопрятным  клиентам и порой отказывалась обслуживать грязнуль. Ее тянуло в деловые круги, она видела себя  в кресле  начальника экономического отдела какой-нибудь фирмы. И это ей вскоре  удалось. Как только Антонина защитила диплом, ее взяли  экономическим  директором в научно-производственное  объединение, где она проходила  преддипломную практику. Должность весьма  ответственная, она соответствовала ее  характеру, знаниям и  энергии. Кстати, Тоня  была самая молодая среди сотрудников объединения, и   опять внимание со стороны  мужчин  получала избыточное, что порой  раздражало  ее. Никто не мог  тронуть ее сердца, об этом  она быстро дала понять ее поклонникам, и они ходили несколько  обиженные, как преданные дворняжки, но получившие от хозяина добрый пинок, но с наивной  надеждой, что все течет, все  изменяется, и кто  знает, может быть, однажды  Тоня обратит на кого-то из них внимание и закрутит  любовный роман. К счастью, директор объединения не был бабником, видел в ней только  симпатичного, умного  специалиста, что вполне  устраивало Тоню, и в какой-то мере  являлось  для нее защитой.
Успех в работе давал надежду на улучшение жилищных условий. Гостинка  ее  долго  устраивать не могла, она мечтала о  нормальной квартире, где бы она  могла, если  не жить с мужем, то растить сына или дочь от  человека, которого  она однажды изберет. Время это приближалось, почувствовав себя  на твердой производственной почве, она  решила ускорить события. Приходить всякий раз в пустую комнату, поглощать горы  книг или пялиться в какой-нибудь сериал, в которых она  терпеть  не могла насилие, стрельбу, кровь – выносить ей с каждым  днем  становилось  тяжелее и тяжелее. Ей нужно родное живое существо – дитя. Она отдаст ему все свои ласки,  какие она недополучила в приюте: ее мамочка все же не могла  разорваться на всех, и  Тоня  ревновала всякий раз мамочку, когда видела, как  та ласкает обиженную сверстниками девочку. Но это было ее желание, она понимала, что ее характер будет сопротивляться задуманному, довольно  безнравственному, по  понятиям ее мамочки, образу жизни – безотцовщины.  Она согласна с мамочкой. Да, безнравственно получить от замужнего человека ребенка и воспитывать  одной.
Почему именно от замужнего? Тоня  склонялась к такому варианту лишь только  потому, что тот не станет настаивать на отцовстве и чрезмерной опеке, которая может в дальнейшем  нервировать не только ее, но и подросшее дитя. Нет, конечно, от замужества она  не отказывается, но как-то порядочные женихи проходят мимо нее. Она может  подождать  будущего мужа еще год не более, потом решится. Иногда  она вспоминает приютского  Витьку, который был к ней неравнодушен, как впрочем, и она тоже. Но Витька казался ей  легкомысленным, хулиганил, хотя учился хорошо.  Потом его  призвали служить в десантные войска. Для такого  оторвилы, это самое  подходящее занятие. Она  знала, что  Витька, отслужив свой срок, перешел на  контрактную службу и где-то загорает в Чечне. Нет, она на него не  рассчитывает, даже последнее время не переписывается, потому что нет тех чувств, которые заставляют  браться за перо.
И вот это решение, кажется, торопится, как ранняя весна. Она  запала на Олеге Владимировиче. Спешить, конечно, не к чему. У нее пока нет  квартиры. В гостинке, где слышен почти каждый звук, и в нее  нельзя  войти незамеченными, а тем более на его шикарном  диване, что стоит за перегородкой за его спиной, она зачинать никого не собирается. Ей нужна пусть и короткая, но  яркая любовная история, с обилием поцелуев, любовных утех, таких, чтобы  потом  можно было с  грустью и радостью вспоминать и жить, жить прошлым счастьем, с дорогим  маленьким  человечком.

Усть-Каменогорск, год 1979-й

Тольке Андрееву стукнуло  двадцать два года, когда он вернулся из армии к  жене, которая накануне его приезда родила ему сына.  Поспешить бы Тольке на работу  устроиться, заводов в  Усть-Каменогорске  каких только нет, цветная металлургия, машиностроение, завод точных приборов, пищевая промышленность, стройки. Выбирай что тебе по душе, устраивайся, если есть специальность, если нет – учеником.  Областная газета пестрит объявлениями, приглашая на работу. Но  Толька впрягаться в  трудовую лямку не спешил. Он много натерпелся на  государевой службе, от которой  гудели ноги, поэтому он  должен основательно отдохнуть, насладиться свободой. Лето прокантовался на шее у родителей, да проедая скудные декретные жены. Между молодыми стали вспыхивать ссоры.  Вера справедливо возмущалась его бездельем, гнала  устраиваться на работу. Толька  обещал устроиться, уходил из дому на целый  день  в поисках подходящей работы. Но она, как назло, не подворачивалась. Вера злилась, Толька  вяло отбрехивался, дыша на нее водочными парами, чаще всего молча падал на кровать и дрых без задних ног, не слыша плача своего сына и гневных тирад жены.

Девятнадцатого  ноября  к  ювелирному магазину  «Янтарь» в Усть-Каменогорске, как всегда  минута в минуту  подошла инкассаторская машина и встала во дворе возле  контейнеров. Осенние сумерки  уже сгущались, тусклый  фонарь слабо  освещал двор и контейнеры  для мусора за которыми притаился  человек.  Ничего не подозревая из «уазика» вышли двое с пистолетами на правом  боку. Один направился в магазин за выручкой,  второй остался у машины с водителем, наблюдая за прохожими. Через несколько минут с отяжелевшим мешком в дверях появился первый и спокойно направился к  машине. Как только он приблизился на расстояние в  два метра, от контейнеров полыхнул  огонь и сраженные автоматной очередью, оба инкассатора упали. Второй  очередью был поражен дернувшийся на подмогу водитель. Заветный мешок с деньгами упал под  заднее колесо машины. Бандит ринулся было за добычей, но в  дверях показались женщины, услышавшие выстрелы. Шарахнув из автомата  по выскочившим,  и не зная, попал или нет, налетчик схватил мешок с деньгами и бросился в темноту двора, примыкающего к магазину дома. Автомат  мешал ему бежать, да и был  явной помехой при встрече с прохожими, которых было довольно много: в этот час люди возвращались с работы.  Мешок лежит себе спокойно в  вещевой сумке, кто что  заподозрит, обычная поклажа. Но куда спрятать оружие, которое сделало свое дело. Да вот же в контейнеры  для мусора. Поглубже затолкав его в мусор, которым был переполнен контейнер, бандит  притемненными дворами вышел на  параллельную  улицу и смешался  с прохожими. Он видел, как к ювелирному  магазину пронеслась милицейская оперативная машина и следом, ревя сиреной, «Скорая».

Через час после выстрелов на квартире у  командира воинской части  раздался звонок. Звонил начальник горотдела  милиции. Он  знал его  лично.
– Скажи  мне Василий Егорович, у тебя в части случаем не терялся «калашников»?
 После  некоторого замешательства и продолжительной паузы Василий  Егорович ответил вопросом:
– У тебя есть повод  задавать такие нескромные вопросы?–  в голосе полковника звучала холодная  ирония.
– Есть, Василий Егорович. Час  назад неизвестный в упор расстрелял  двух инкассаторов  возле «Янтаря», тяжело ранил водителя и, забрав  мешок с деньгами, скрылся. Мои эксперты утверждают, что стрелял бандит из «АК». Так что пусть не обижает тебя мой вопрос.
– Было такое «ЧП». Даже день назову. Десятое  сентября у часового Исаева силой был отнят автомат.
– Где сейчас этот солдат, мой следователь должен с ним встретиться и расспросить, как это случилось?
– Мы проводили расследование, искали автомат, но не нашли. Солдат понес наказание, но находится в  нашей части.
– Я у тебя  прошу  содействия, Василий Егорович, «ЧП» для нашего города не рядовое, помоги схватить  бандита.
– Сделаю все, что в моих силах.
– Спасибо, минутку… Вот мне докладывают,  найден «АК» неподалеку от  магазина в мусорном контейнере… Так, что за чертовшина, разбросанные  по улице деньги… Это я не тебе, Василий Егорович, мой следователь выезжает к вам в казармы…
 
Старший следователь горотдела милиции Усть-Каменогорска капитан Павлушкин внимательно читал расследование проведенное  военной прокуратурой об утере  автомата под  номером… рядовым Исаевым, который стоял навытяжку  в  углу небольшого  воинского кабинета. За  вторым  столом кабинета сидел сутулый, скучающий немолодой человек. Его  длинные  волосы достигали  плеч, на  бледном  остроносом  лице рыжела аккуратная эспаньолка. В  протоколе излагалось, что произошло  это вечером. Несколько  дней   тому назад Исаев во время увольнения познакомился с Валерием. Знакомство  было коротким. Валерий  вместе с Исаевым покупал  в магазине сигареты, а,  выйдя,  предложил  солдату закурить из его  пачки. Познакомились и почти тут же расстались: Исаев  торопился в часть.  Десятого сентября  Валерий увидел Исаева, который вооруженный автоматом, охранял автомашины автороты. Валерий был  нетрезвый, перелез через  ограду, сказал, что поскандалил с женой, выпил и случайно  оказался возле части, увидел Исаева и решил  с ним  поделиться неприятностью. От предложения выпить Исаев  отказался, хотя  Валерий налил ему водки в раздвижной стаканчик. Отказываясь,  Исаев  снял с плеча  автомат и  поставил его  между ног, и тут Валерий  плеснул ему в лицо водкой, которая попала в глаза. От боли в глазах, Исаев невольно  выпустил из рук  автомат, пытаясь протереть  глаза, но   получил сильный удар прикладом по голове, потерял сознание. Очнулся он, когда  Валерия след простыл, а в месте с ним  исчез  автомат.
–Изложено правдоподобно,– согласился  с расследованием Павлушкин, скорее всего, убеждая самого себя, нежели находящихся в  комнате  людей.– Меня теперь больше интересует не само  происшествие, а Валерий, который, надо полагать, вовсе  и не  Валерий. Вы можете, рядовой Исаев,  что-нибудь добавить существенное к его  внешности и портрету, кроме того, что уже  показали при расследовании. Какой, скажем у него нос, вытянутый, с горбинкой  или  широкий.
– Нос у него прямой, только норки  слегка расширены, как у вас, а  губы мясистые, брови широкие, но не очень черные. Лоб высокий.
–Так, хорошо. Сейчас наш  художник  зарисует  его, а ты посмотри, нет ли  его на этих фотографиях. – Капитан  вынул из портфеля пачку  фотокарточек, которые заполняются при выдаче паспортов и передал Исаеву. Карточки принадлежали бывшим заключенным разных возрастов.
Внимательно  посмотрев снимки, Исаев отрицательно покачал головой.
–Тут все люди в возрасте, Валера был чуть старше меня. Наверное, недавно  вернулся из  армии.
– Почему  ты так  считаешь, он что-нибудь  об этом говорил?
– Не говорил. На нем тельняшка армейская,  такие десантникам выдают.
– А может быть морская?
– Может быть, они похожи.
– Он говорил, где работает?
– Нет, я с ним  много не разговаривал. Нельзя, на посту  стоял.
– Во время увольнения тоже мало говорили?– спросил Павлушкин.
– Я спешил в часть, обнаружил, что у меня кончаются сигареты, зашел в магазин. Тут и подвернулся  Валера, познакомились, сказал, что сам служил, знает, как тошно, когда курить нечего.  Мы пошагали немного вместе, потом  он свернул направо возле наших казарм, а я  поспешил к проходной.
– Ясно,  а ну взгляни-ка  на портрет  руки нашего  художника.
Исаев  внимательно  посмотрел на рисунок и сказал:
–Немножко похож. Скулы у него шире, как у меня, вроде татарские.
– Ты сам  татарин?
– Татарин, хотя  глаза голубые, никто не верит,– засмеялся  Исаев.
– А у него какой цвет глаз?
– Что-то не помню, подбородок, вроде тоже пошире.
–Хорошо, завтра мы тебе пришлем новую пачку карточек, те, кто демобилизовался в этом году.
– Я готов помочь, но что же он натворил?
– Твоим  «калашниковым» убил  двух человек. Вот во что вылилась  твоя недисциплинированность на посту.
Исаев покраснел и потупился.
– Ладно, можешь быть свободным, рядовой Исаев. Иди, неси  службу. О нашем разговоре –  молчок! Государственная тайна. Понял?
– Так точно,  товарищ капитан,– козырнул солдат и   быстро удалился.

Вернувшись в отдел, капитан Павлушкин первым делом  задал вопрос  дежурному:
– Что новенького наскребли наши оперативники?
– По всему городу они находят разбросанные деньги, товарищ капитан.
– В каких купюрах? И сколько собрано?
– Сначала, как вы знаете, были  обнаружены  рубли, потом  тройки и пятерки, сейчас десятки. Собрали сравнительно немного, около  тысячи.
– Что бы это значило?– вслух подумал  Павлушкин.– В какую сторону тянется след?
– В сторону Иртыша, к крепости.
– Там надо искать этого психа. А может быть, и не психа, осознал, что натворил и готовит себе отступную. Но этот шаг говорит о том, что работал не уголовник, во всяком  случае, не рецидивист. Пусти-ка меня к телефону. Павел  Антонович просил позвонить, что я накопал  в части. А накопал я то, что действовал молодой мужик лет двадцати двух, есть у нас  и  его примерный портрет. Наш Леша посидит часика два с карандашиком и набросает их несколько, завтра их будут лицезреть участковые.
– Товарищ капитан,  Павел Антонович  на проводе.
– Павлушкин, товарищ майор.  Очень обнадеживающие сведения,..– стал  докладывать капитан.


Он все дальше уходил от места своего преступления,  где остались два, а может и три трупа. Темень уже плотно  окутала  город, он шел по слабо освещенным улицам к старой казачьей крепости,  где облюбовал тайник  для денег,   которая заброшена и никому не интересна. Она стояла  на берегу Иртыша в устье Ульбы, обозначалась земляным  валом,  неглубоким  рвом и полуразрушенными глинобитными  строениями. Он  шел, чувствуя, как ноги его плохо слушаются, голова   горит от возбуждения. Его трясло. Он убийца. Нападение на  инкассаторов карается смертью.
«Что я наделал?» – стучал  непрерывно в мозгах  безответный вопрос.
 Жена сразу же разоблачит, как только  узнает о разбойном нападении и обнаружит у него деньги. Не появляться дома долго   тоже нельзя,  вызовет подозрение у соседей. Отец с  матерью его  уже запилили за  болтанку без работы.  То, что сегодня не появится дома, Верке не привыкать, знает, что часто  отирается у родителей, которые  снабжают его деньгами, вместо того, чтобы  жестко потребовать устроиться на работу.
Все глупо. Любовницы у него нет. Не на что  содержать. Теперь можно заводить,  и  околачиваться у нее, а скажет Верке, что   устроился на работу. Будет приносить зарплату, в мешке десятки тысяч рублей,  купит  «жигу», уже  нашел продавца, договорился, завтра же  и отдаст ему деньги, поедет оформлять  в ГАИ.
Вот там-то его и возьмут. Откуда у неработающего деньги? Какая глупость, он не сможет их здесь использовать. Надо  рвать когти. Трупы потянутся за ним по пятам, будут хватать его за горло. Он оказался совсем не дерзким, а малодушным щенком. У  мужиков семьи, жены, дети. Осиротил!
Бандит наткнулся на детскую площадку, окруженную тополями, привалился к стволу одного,  перевел дыхание, запустил руку в мешок с деньгами, вытащил несколько пачек. Присмотрелся: рубли и трешки. Трешки сунул назад,  с рублевой пачки сдернул резинку, удерживающую  пачку,  пошел на улицу. Оказавшись на тротуаре, увидел в сумраке  вечера  редких прохожих, швырнул рубли веером, они  плохо разлетались. Он побежал, соря  деньгами, свернул в переулок, который выводил на  центральную  улицу Льва Толстого, где было многолюднее и ходили  автобусы. На ходу вытащил несколько  пачек из мешка, отобрал  купюры  достоинством в три рубля и,  прячась за  деревьями от прохожих, разбросал всю пачку,  перешел на противоположную сторону, оглянулся, увидел, как люди стали собирать деньги.  Быстро  собралась  толпа, крики, возгласы недоумения! Идиот, чего в штаны  наклал, дело  сделано! Пробежавшая машина  подняла денежную поземку. Люди устремились за ней. Пройдя еще метров сто, он вынул из мешка  пачку пятирублевых купюр и тоже разбросал, напоролся на пьяного мужика, который вытаращил на него  глаза, и принялся собирать деньги.
– Ты что, брат, соришь деньгами, крыша поехала?– спросил он, протягивая бандиту несколько поднятых купюр. Тот  рассмеялся ему в глаза и двинул скорым  шагом в темноту следующего переулка, беря направление  на старую  крепость. Вскоре за ним потянулся след из красных десяток. Он  шел и раскидывал их по пустынному переулку, выскочил на набережную улицу, которая, прилично освещенная, тянулась вдоль  Ульбы. Здесь он разбросал еще  одну пачку и скрылся в темень дворов.
Он не пошел к старой крепости, как   решил раньше. Зачем прятать деньги  так далеко от дома, можно  зарыть их у себя на усадьбе, где они  с Веркой и сыном  жили временно, на правах родственников жены. Он был прописан у  родителей,  она _ у своих. Это не  нравилось участковому, и он грозился их  привлечь к  ответственности. К какой, если жить негде? Пусть родная советская власть раскошелится, да отвалит  им   благоустроенную квартиру. Вот там  и пропишутся. Власть была скупердяйка и расшаркиваться не собиралась, тем более, глава семьи бил баклуши, а Верка,  жена его, до родов  работала расчетчицей  зарплаты в  захудалой  конторе, которая  не имела своего  жилья.  Верка собиралась, как  только ее Ванечка подрастет,   устраиваться на свинцовый завод или машзавод, где дома строятся не по дням, а по часам. Конечно,  и там  очередь на жилье большая, но шанс получить квартиру реальный. Верка уже грозилась вытурить его в шею, если он    в ближайшее время не бросит бродяжничать. Пусть лучше она будет мать-одиночка, чем иметь такого нахлебника, быстрее  получит  квартиру и место в яслях.
Он не любил Верку. Женился на ней по глупости, во время армейского  отпуска. Так захотелось девчонку после армейской нагрузки, хоть караул кричи. Верка тогда нравилась ему, окончила техникум и уже работала. Он  знал ее до службы, она даже висла на него и была готова на все. Но у него была подружка, и Верка осталась в стороне. Пришел на побывку, подружка выскочила замуж  за дембеля, а Верка свободная. Вечеринка, устроенная в честь  его побывки на  гражданке, закончилась откровением молодых. Отпуск пролетел в жарких Веркиных объятиях, голова от хмеля  любви вскружилась, и он согласился  на женитьбу. Праздник затянулся, бесшабашный характер не позволял оторваться от сладких Веркиных губ, но порученец из военкомата отрезвил молодую жену, и она с  трудом выпроводила его в часть. После медового месяца отсидка  на гауптвахте за большое опоздание показалась ему каторгой. Но странное дело, по жене не тосковал, но считал наказание  незаслуженно строгим: он создал семью, зачал  ребенка, а его  на полную катушку за решетку! Где же чуткость и доброта советской власти, о которых он слышит на каждом  шагу?  Он видеть  не мог решетку в окошке и  однажды выломал и сбежал. Неделю валялся в постели у знакомой женщины, ставшей теперь его любовницей. Его нашли, побег и неделя любви обернулась ему полугодовой службой в дисциплинарном батальоне.
После  демобилизации решил с месяц отдохнуть от тяжкой службы. Верка  травой стелилась перед ним, ублажала его  все прихоти. Деньги, которые сберегла, быстро кончились.  У нее на руках сын-грудничок, заканчивается второй месяц,  как  муж пришел домой, назанималась у родителей, подруг,  отдавать нечем, а Анатолия на труды не раскачаешь.  Начались упреки, споры, скандалы.
 Толька и сам удивляется себе. Вроде никто из родни его не был  лоботрясом, нормальные люди. Отец, мать – трудяги. Откуда у него взялся этот внутренний  бунт против порядков и сложившихся традиций, это сопротивление против  труда? Безделие и нужда, домашние склоки с Веркой толкнули его на отчаянный поступок.  Он готовился к нему как обреченный. Убийство  ничем не оправдаешь, это  он понимал всегда, но когда совершил, то  отчетливо понял вину, а за нее возмездие. Ведь он никогда не был жестоким, даже  злым, и Верку ни разу не ударил, хотя последнее время она стала его доставать своей пилой и угрозами, что  выгонит его из дома к чертовой матери. Он теперь  и сам уйдет. Оставит ей из мешка пару  пачек красных десяток и  уйдет. Вообще уберется из родного города, так как ему  здесь места нет.
Домой заявился за полтора часа до полуночи. Тайником для  денег избрал сортир, который стоял на задах. С  трудом  приподнял будку и подсунул инкассаторскую  брезентовую сумку под единственную ступеньку, вросшую в землю. Места там хватало, он еще накануне на всякий случай выгреб лишнюю землю, поставил все на место. Осмотрел придирчиво, все, как было раньше, ничего не нарушено, не сдвинуто.
–Где шатаешься, горе мое  луковое? – спросила Вера. Она  только что накормила  малыша, уложила его в кроватку, и он уснул. Вера  подозрительно глянула на мужа.– Не пойму, то ли пьяный, то ли  в лихорадке?
– В лихорадке,– Толька  горделиво вынул  две пачки красных купюр, перепоясанных банковской лентой. – Это тебе на расходы.
– Откуда?– ужаснулась Вера.
– Бери-бери пока я добрый. Завербовался на Север, вишь, подъемные отвалили. У меня еще есть. Утром соберу вещички и отвалю за длинным рублем. Усекла?
 – Наконец-то мужик за ум взялся!– обрадовалась  Вера, она машинально поправила свои  золотистые волосы, широко улыбнулась, обнажая крепкие  белые зубы.
– А ты, дура, пилила меня, гнала в шею на работу, а  я ждал своего часа. И дождался. Я ли тебе не говорил?
– Прости, Толя, говорил,  я дура, не верила.
– Ладно, чего не бывает. Только  деньги спрячь. Раздай долги завтра же, возьми на житье  немного, остальные спрячь. Мало ли, сейчас кругом по квартирам бродяги  шастают.
– Я их на сберкнижку положу.
– Пусть лучше при  тебе, что б никто не знал, не сомневался.
– Хорошо, но все же не пойму чего  бояться, если подъемные получил?
– А то, не было полушки  и вдруг алтын,– рассердился Толька.
– Ты вроде как трезвый, хотя деньги получил, не похоже на тебя, и явился поздно?
– Я что  алкаш, я что  запивался? Я своего часа ждал.
– Бывало, напивался до зеленых, когда мама деньжат подбрасывала.
– Бывало, а сейчас не время, я показал  себя людям,  с которыми завтра повяжет меня судьба и точка!– кипятился Толька.– Собери-ка, мне что-нибудь поесть. Проголодался, да спать, а то когда теперь с тобой придется.
–Надолго уезжаешь?
– Надолго, если все путем будет, тебя вызову. Поедешь?
– Куда  мне от тебя с сыном. Я и сейчас от тебя не отказываюсь.
 –Когда червонцев подбросил,_ миролюбиво молвил Толька, как-то криво необычно улыбаясь.
 – Мужик в доме обязан на жизнь зарабатывать,– Вера разогревала на  электроплитке овощное рагу, чай.
– Я ж не отказываюсь, своего часа ждал. Длинные рубли теперь буду отламывать. С ними как-то веселее живется хоть на  севере, хоть на юге.
–Вот и хорошо, вот и славненько,– Вера счастливая подсела за стол  к мужу, когда подала дымящееся паром рогу.

Старший следователь Павлушкин работал всю ночь. После разговора с начальником  милиции он решил привезти в отделение Исаева, вызвать начальника паспортного стола  и, не теряя времени, искать по карточкам преступника. Согласие у майора он получил, а договориться с дежурным по части  о командировке Исаева в  горотдел милиции не составило труда. Прежде, чем рыться в карточках,  художник показал  Исаеву свои варианты портрета преступника. Исаев указал на  один,  наиболее, по его мнению, схожий с оригиналом.
 Начальник  паспортного стола и его помощница  стали  отсеивать из своей картотеки тех, кто  демобилизовался из армии нынче. Таких оказалось три сотни, и Исаев уселся  за их просмотр. Где-то в середине пачки Исаев  остановился, пристально  разглядывая  на  фото своего знакомого Валеру.
– Попался заяц,–  довольно  рассмеялся Исаев и  протянул карточку  капитану.
Павлушкин нетерпеливо взял карточку,  на  обороте  прочел:
– Андреев Анатолий Васильевич, 1957 года  рождения. Не ошибся, Исаев?
– Нет, товарищ  капитан, сходится с  рисунком художника.
– Действительно, очень похож. Спасибо, рядовой  Исаев, ты  нам здорово помог. Пошли пить чай с колбасой, да отвезут тебя в часть, утро уже на  дворе.
Павлушкин приказал  срочно размножить фото Андреева,  отправить снимки наряду, который  дежурит на  вокзале станции Защита, на  автовокзале и всем участковым. На автодороги выехали патрульные ГАИ. Отдав все команды  для  перекрытия путей бегства преступника, Павлушкин отправился с нарядом на  квартиру  Андреева Василия, где был прописан  преступник. Как и ожидалось, его там не было. Выяснив у  перепуганных родителей адрес, где  живет их сын, Павлушкин поспешил туда. Шел восьмой час утра и капитан торопил водителя, боясь упустить Андреева, что и случилось.
На стук  в калитку, Вера выскочила на крыльцо, в  мыслях  браня  непутевого  мужа, который забыл что-то и  вернулся перед дальней дорогой, что по приметам плохо. Но вместо  него она увидела незнакомых людей и милицейскую  машину. На вопрос, где находится Анатолий Андреев,  Вера, ни  живая, ни  мертвая, глядя на милиционеров, сопровождавших  мужика в  штатском, стеклянным  голосом  ответила, что всего несколько минут назад он с чемоданом отправился на  работу, завербовавшись на  северную стройку.
– Какая к черту вербовка, глядя на  зиму? – проворчал недовольно Павлушкин, распахивая калитку и проходя во  двор. – Мы  вынуждены осмотреть дом. Вот  ордер на обыск и арест вашего мужа.
– Что он натворил?– теперь  Веру бросило в жар. И тут же, как выстрел неумолимая догадка:  «Так вот откуда у него деньги, ограбил. Сейчас эти люди войдут в дом, и в ящике стола найдут деньги».
 Вере жаль их, она столько натерпелась нужды за эти полгода, как родила сына и  пришел из армии  муж. Придется упредить сыщиков и отдать деньги, чтобы не обвинили в соучастии или еще в чем? Она же не знает Уголовного кодекса. Да, кажется, она  даже обязана, как гражданка, донести о муже, если он совершил преступление. Или такое было раньше, а сейчас отменили, но при допросах, она точно  знает, молчать не имеет  права и обязана рассказать все, что знает. Но она ничего не знает, Толя ей ничего не сказал. Эти мысли мгновенно пронеслись у нее в голове, и она, повернувшись на крыльце, прошла вперед, предлагая  следовать  за ней.
Вера торопливо вошла в прихожку, которая служила одновременно и кухней, где  она готовила пищу, а за столом, что стоит у  окна, ели. Она бросилась к столу, судорожно выдвинула ящичек, в  который  ночью положила пачку… Денег там не было.
– Что вы там ищите, оружие?– резко спросил Павлушкин, хватая  за локоть Веру, в то время как второй сыщик прошел в комнату, где мирно спал Ванечка.
– О чем вы говорите, я за таблетками, что-то сердце заныло,– в столе  действительно лежали таблетки валидола, и Павлушкин отпустил руку Веры.
– Извините, – холодно сказал Павлушкин.
Второй сыщик, заглянул под  высокую железную кровать, в  шифоньер. Пусто.
Павлушкину известно из донесений оперативников и дежурного, что  вскоре после  дерзкого убийства, по городу были разбросаны деньги. Еще тогда он подумал, что  преступник не прост и готовит себе форточку, через которую, если его повяжут, можно выскочить  от уголовного преследования  на почве невменяемого состояния. Эту уловку, капитан  понял сразу же, а сейчас его убеждение  окрепло. Слишком расчетливо действует преступник.
–Быстро  осмотрите  все прилегающие  улицы, – отдал он команду своим помощникам,– быть может, вам  повезет, и вы увидите  Андреева. Я остаюсь  здесь.
Его ребята упали  в машину и понеслись по улице, запорошенной первой крупой, которая  неожиданно сыпанула с небес.
– Во сколько явился вчера домой ваш муж?
– В одиннадцатом часу ночи.
– Вы ничего не заметили особенного в поведение мужа?
– Заметила. Он был возбужден тем, что, наконец хорошо устроился на работу, то есть завербовался на Север.
– Куда конкретно, сказал?
– Это как-то выпало у нас из разговора, я обрадовалась, что  он взялся за ум и устроился на работу, адрес обещал  сообщить, как устроится на месте.
– Он что не работал?
– Да, иногда  занимался  разгрузкой углярок. На  этой почве у нас вспыхивали ссоры. Я постоянно  требовала,  чтобы он устроился на постоянку.
– Вчера он что-нибудь принес  с собой?
– Нет, в руках была его  обычная вещевая сумка. Вон она висит на крючке, пустая. Сегодня  хотел взять, да уложил вещи в один чедоманишко.
– Я вам верю, но все же я подвергну тщательному обыску ваше жилье.
– Что  вы хотите найти?
– Инкассаторскую сумку с деньгами.
Вера  от неожиданности вскрикнула.
– Так все же он принес ее в дом?
– Нет, мне просто стало страшно от того, в чем вы подозреваете мужа.
– В чем же?
– Думаю, в ограблении инкассатора, коль ищите  инкассаторскую сумку с деньгами! Но он пришел пустой. Я не видела в его руках ничего, кроме этой тряпочной сумки.
Сумка действительно была сшита из крепкой фланелевой  материи, называемой «чертовой кожей» и если в ней что-то было, не заметить нельзя.
– Вы верно определили преступление вашего мужа, вам не стоит скрывать, куда он ушел.
– Я клянусь, он убедил меня в том, что завербовался на Север. Даже дал пачку денег, сказав, что это подъемные. Я положила их в стол. Но их там нет.
– Ага, это  уже теплее, все-таки он  пришел не с пустыми руками!
–Деньги он вынул из кармана. Его  объяснения звучали очень убедительно, он был почти трезвый, сказал, что  подъемные они не обмывали, выдерживали  характер серьезных, не пьющих людей.
– Да, легенда  звучит убедительно,– грустно заметил Павлушкин.– Думаю,  проводить обыск в доме бесполезно, деньги, все до рубля, он унес  с собой, если даже  забрал те, что  оставил вам.
У Веры на глазах навернулись слезы обиды за подлый обман, за свою  несчастную жизнь с этим, вроде бы не  злым человеком, за  то сочувствие, которое, как ей казалось, выражает этот казенный человек, и она, всхлипывая, решила поделиться с сыщиком своим неудачным  выбором.
– Я любила Толю, он мне казался добрым. И это так. Он ни разу  не ударил меня, иногда лишь закричит и все. Я  же  его постоянно упрекала за  лодырничество. Почему он не хотел  работать, убейте меня,  не пойму? Это был его  единственный и главный недостаток. Если бы  работал, разве решился бы на такое. У нас сын, полгодика малышу. Я жду не дождусь, когда подрастет, чтобы устроить его в ясли и идти  на  завод, на стройку. У меня  профессия бухгалтер, есть уже стаж небольшой. Я-то проживу, но  больно за сына, без отца будет расти. Что хорошего? А если он виноват, и  посадят, вовсе слава. Нет, я не хочу такой славы, перепишу сына  и себя на свою девичью фамилию. Я его об этом  уже предупреждала, если он   не бросит бродяжничать. А  вчера так обрадовалась, так обрадовалась! Он  сказал, что  вызовет к себе, как устроится.
Павлушкин внимательно слушал исповедь молодой женщины. Он был уверен, что она говорит правду. Открывая ящик стола, хотела упредить, заподозрив  за мужем неладное и отдать деньги. Но негодяй обманул. Это действительно обидно и больно. Это  предательство простить нельзя. И  женщина ничего не скрывает, точно не знает, куда направился ее  муж, с которым она теперь порвет окончательно. И правильно сделает.
– Я вас понимаю, вам  тяжело все это сознавать, но вы сильно не огорчайтесь. Вы молодая, симпатичная и аккуратная женщина. Еще найдете себе  друга, а об Андрееве, я вам как человек, годящийся в отцы, советую забыть. Его доброта ложная, он хитер и коварен. Вы все равно узнаете о его преступлении. Я вам скажу сейчас: он подозревается в двойном убийстве. Вы правильно решили: разводитесь и  поменяйте  фамилию, если есть родители, возвращайтесь к ним. Вам будет легче.
От такого известия Вера онемела. Но, видя искреннее участие сыщика, слушая его слова, взяла себя в руки. Откровенно говоря, она ожидала от Анатолия чего-то подобного и всегда боялась получить дурное  о нем  известие. И худшее свершилось. Она даже не будет спрашивать, как все произошло, для  одного часа, даже дня и  того много, что  она узнала, оказавшись в пропасти позора. Всю  свою сознательную жизнь она стремилась добиться успеха в  учебе и любви. Ей так хотелось счастья! Она заслужила его, как всякая честная и порядочная женщина. Ей казалось, она добилась своего, выйдя замуж за  Анатолия, жила мечтой, что ее счастье будет наполняться его любовью, благополучием от зарплаты, подрастающим Ванечкой, как торба при сборе ягод. Переполненная этими обычными для человека чувтвами, она старалась устроить свое  гнездышко, а он по этому  старанию ударил сначала лодырничеством, а теперь преступлением, и каким! Нет, она не должна  отвечать за его дела, у нее сын, они  ни в чем не повинны. Пусть расхлебывает свою вину сам. Вера не хотела  больше  плакать, но слезы сами по себе  лились и лились из ее воспаленных глаз.
 Павлушкин встал со своего стула, зачерпнул из ведра  кружкой воды, подал Вере.
– Выпейте воды,   успокойтесь. Я вам сочувствую и хорошо понимаю. Обещаю,  не   докучать вас допросами, только  по необходимости. Я сейчас составлю протокол допроса, о чем  мы с вами говорили, вы подпишите, и, думаю, этого будет достаточно.
– Как знаете,– согласилась Вера, – я к сынишке, слышу, проснулся, пора кормить.
– Хорошо, – Павлушкин раскрыл свою папку, которая лежала на столе и  принялся писать протокол.

Красноярск, год 1996-й
– Олег Владимирович, я девушка строгих правил и не позволю себя компрометировать ухаживанием замужнего человека на глазах у коллектива, – говорила Антонина, когда уселась в джип рядом с Силиным, и хотя в ее голосе  звучали строгие нотки,  они не могли  послужить основанием  для уныния.– Я дам вам  поворот от ворот, как дала уже ни одному ловеласу в своей конторе. Твердой  нравственности в отношениях сотрудников  придерживается и мой шеф. Я под его защитой.
– Такая политика мне  ясна: никому не отдавать лакомый кусочек,– Силин вывел   машину на проспект и влился в  общий поток.
– Как вы смеете говорить со мной подобным тоном. Остановите  машину, я  выхожу.
– Я умолкаю и прошу прощения за свою дерзость. Я согласен на все условия, только составьте для начала мне  компанию за обедом. Это так  безобидно, но приятно.
– Приятно, не спорю, иначе бы я не села в вашу машину.
– Так вы согласны?  Ваш выбор.
– Я ничего еще не выбирала, кроме кафе возле нашей конторы, где я с удовольствием съедаю антрекот или бифштекс, цыпленка табака, иногда  сибирские пельмени  ручной лепки. Вся кухня отвечает моим вкусам и кошельку.
– О кошельке   позабочусь я и предлагаю ресторан «Водник», где есть все, что душе угодно.
– Пусть будет «Водник». Но в другой раз вы не смейте забирать меня  на  глазах у сотрудников.
– Ваше  желание отныне  для меня закон. Но я бы хотел по окончании рабочего дня подвезти вас до квартиры.
– Это исключено. Вы напроситесь на чашку чая, а в мою гостинку вход вдвоем воспрещен. Там всюду есть глаза и уши.
– Но это же не ваши сотрудники!
– Не имеет значения. Все мои соседи любопытны, как  котята, а вы женатый человек,– девушка говорила это игривым тоном, она  уже не могла себя сдерживать от  этой игривости, боясь своим строгим тоном  разочаровать Олега Владимировича, хотя  прекрасно понимала, что он тянется к ней   именно из за ее недоступности, как  за первой любовью.
– Хорошо, я создам такие условия, при которых вы не  откажете мне в чашке чаю.
– Любопытно-любопытно,– рассмеялась  Тоня,– что за волшебные условия! Вы лишите меня сна.
– А-а, заинтриговал! Что позволено Юпитеру…
– Впрочем, ход ваших мыслей виден невооруженным глазом,– прервала Антонина высокий стиль своего партнера,–  и он  мне  нравится.
– В таком  случае никакой интриги, а дарю вам квартиру!
– Вот так, не отобедав, не изучив моих капризов?
– Судя по вашей прошлой  жизни, думаю, их будет не много, и я  смогу их удовлетворить.
– Что ж, попытайтесь!– Антонина внутренне  ликовала,  хотя ей было стыдно за развернувшийся торг. Она любит этого человека, а чувства все списывают. Она не собирается отнимать его у семьи. Этот вопрос пусть решает он сам, поскольку их отношения зайдут  далеко, и каждый получит свое.
Олег Владимирович припарковал машину, выключил  двигатель,   и диалог оборвался. Тоня окинула  взглядом автостоянку, забитую дорогими  иномарками  и почувствовала себя не совсем  уверенно: обедать в элитном обществе ей еще  не приходилось. Чуткий Олег Владимирович заметив ее некоторую растерянность, догадался  о причине и приободрил:
– Рядом  со мной вам  нечего смущаться. Многие из тех, кого вы  увидите  в зале, сочли бы  за честь отобедать  с вами за одним  столиком. Они такие  же смертные, иные не до конца отесанные барбосы.
Тоня  уже сталкивалась  с этой неотесанностью  в ходе рабочих визитов с партнерами по бизнесу, которым  занималась ее  фирма. Олег Владимирович  прав. Он, сын крупного  производственного руководителя, с детства  вращался  в элитных семьях, она  это уже  знала, что  сначала  очень смутило ее, но вскоре  поняла, что ее интеллект ни чуть не ниже  его  уровня, разве что мал жизненный  опыт. И если бы она  почувствовала, что он в ней ценит  только ее  внешние качества женщины, а ум, способность  широко мыслить для него  второстепенное, она, пожалуй, уже бы разочаровалась  в нем, и он бы не вел ее сейчас на обед в ресторан.
– Я попрошу вас, Олег Владимирович, по возможности избежать всяких  знакомств. Пока я  к ним не готова.
– Я обещал  исполнять все ваши капризы,– охотно откликнулся на  просьбу Олег, и отметил  про себя, приятную  просьбу. Афиширование ему ни к чему, тем более что дома обстановка не радужная. Раздражает ревность жены, он согласен, она возникла не без  оснований. Теперь усилилась с подозрительным поведением сына. Благополучие  нарушилось. Ему бы внять просьбе жены, но Тоня его взволновала. Она ему снится. Пока он не  знает, до какой грани зайдут их отношения. Все потому, что он никогда,  не задумывался, как обойдется та или  иная связь с его многочисленными проходными  любовницами. Скорее всего, оборвутся они  и с Тоней. Семья, бизнес, который почти на  наполовину зависим от  жены, не позволят ему  заходить слишком далеко. Отказаться от нее он  не может, и уже  дал не шуточное обещание. Возможно, поторопился. Но любовь, не бизнес, конкуренции не терпит.               

Все попытки адвоката Кушнера вытащить своего подзащитного на свободу по подписке о невыезде, потерпели крах.  Следователь Аркадий Гришко, как и предполагал адвокат закусил удила и действовал в букве закона. Ничего не  дала апелляция  к прокурору. У  Гришко есть весьма веские доказательства вины Силина, какие, сыщик  пока отказался выкладывать. В том, что Гришко не  блефует и у него есть что-то серьезное портив  Силина, Кушнер не сомневался. Репутация  у Гришко незапятнанная, рейтинг сыщика высокий,  начальство ему доверяет, но все эти качества  не факт, опираясь на  который можно  держать в СИЗО в наше время социально не опасного обвиняемого. Что же накопал  сыщик?
Кушнера смущала прямо таки глупая выходка Силина, когда  он съел записку-улику, которая, по существу  ничего не стоит. Доказательств, что  Силин сожительствовал с  Резановой  достаточно и без предсмертной записки погибшей. Чего  стоит скандал, поднятый его  женой. И  все же ситуация  для Силина  не безнадежная. Адвокату не составит  труда доказать, что Олег не давал  повода молодой женщине для самоубийства. Он заботился  о ней, подарил ей квартиру, мебелью обставил. Судя по  дневнику самой Антонины, посещал ее часто, не обижал. Словом  любил.
Это и настораживает. Где повод  для самоубийства? Разоблачение связи  женой Силина? Воспитанная нравственно, а это подтверждают всюду, вплоть  до детдома, в котором  выросла  девушка, Антонина не выдержала огласки? Да, именно так.  Ее  душевные  терзания понятны, самоуничижение достигло предела, психика молодой женщины не выдержала, и  она, после столкновения с Татьяной, приняла  снотворные. На этой почве он выстроит  непробиваемую линию защиты своего клиента, и процесс выиграет. Не последнюю роль сыграют  деньги Силина. Тут  все продумано.
Каковы же подводные камни,  которые готовит сыщик? Пачка долларов, что предлагал Силин всучить сыщику лишь  обозлит его. Только обходной маневр, через жену Гришко, наконец, сына, который нуждается в   дорогостоящей операции сердца. Будь на свободе Олег,  эта  проблема решилась бы проще. Придется мирить  Олега с Татьяной, которая  любит этого неудержимого  ловеласа и готова простить ему все похождения, лишь бы тот  отказался от прежней жизни и окончательно вернулся к ней. После такого нешуточного происшествия,  Олег должен  одуматься. Об этом он и будет с ним говорить, обнадеживать Татьяну.  У них все склеится. Любовница мертва, муж кается, его надо вытаскивать общими усилиями. Если Силин от него ничего не скрывает…

Тщательные лабораторные  анализы всех   емкостей, что стояли   на столах и шкафах  погибшей, напитков привели  к выводу, что Резанова выпила пол-литра нарзана  с сильным снотворным, растворенным в  воде. Об этом  говорят  остатки воды в  бутылке. На стакане и бутылке обнаружены  отпечатки пальцев погибшей. Есть там еще одни дамские пальчики, но чьи они? На этот вопрос Аркадий  Гришко  ищет  ответ.
Сразу же отпала Татьяна Силина. Пальчики ищут его помощники во всех магазинах и  ларьках, где пролегал  маршрут Резановой в последнюю неделю. Нарзан в таких бутылках иной  раз  днем с огнем не сыщешь, а тут, как  назло продавался едва ли не по всему городу. Завезли вагон. И все же пальчики нашлись. Они принадлежали продавцу частного павильона, что стоял  близ кафе, в котором  обедала Резанова. Поговорить с ней Аркадий поехал сам.
Продавец   павильона была  смазливая молодая  девушка,  и  Гришко знал, что  такие молодки неохотно вступают в разговор с мужиками, рожи у которых изрезаны сеткой морщин. Лучше  получилось бы у его молодого помощника, но Аркадий  нутром чувствовал удачу и хотел  добыть ее сам, не из самолюбия, ему надо видеть реакцию человека  на его  вопросы. Иной  раз  жест, взгляд, расширившиеся от неожиданности и страха  зрачки говорят  гораздо  больше, чем  слова. Оглядев  витрину,  дождавшись, когда  двое  парней уберутся из павильона, Аркадий попросил пачку  сигарет. Девушка с безразличным лицом подала ему, ту,  что хотел, хотя название  не назвал,  неторопливо стал рассчитываться.
– Вы,  наверное, хороший профессионал, изучили вкусы своих  клиентов, что так  безошибочно  подали мне сигареты, которые я  курю.
– Наука не сложная. Эти самые ходовые.
– Ясно, тем более что зачастую  клиент один  и тот же.
Девушка кивнула головой в знак согласия, взяла деньги, посчитала  на калькуляторе сдачу,  вернула ее, теряя всякий интерес к  покупателю.
– Я теперь буду у вас  тоже постоянный. Вы, наверное, уже заметили меня, что так  безошибочно определили мой вкус.
– Мужчина, я вас  впервые вижу. До свидания.
– Замечательно. Я действительно у вас впервые. Стало быть, вы очень наблюдательный человек.
– Это, как вы справедливо заметили, профессионализм. Не более того.
– Согласен, в таком  случае, я попросил бы вас ответить  на мой вопрос,  вы, наверное, и по фамилиям или  по именам  знаете своих постоянных покупателей?
– Зачем  это вам?– в  голосе  девушки  звучала льдистая неприязнь.
– В этом  районе живет один мой  знакомый, я бы хотел его   увидеть, а вот  адреса не  знаю. Помогите его разыскать, если он  к вам заходит.
– Откуда  мне  знать вашего  знакомого, у  него что, на  лбу написано?
– Его  звать Олег Владимирович, он  такой  высокий, стройный, красавец, шатен,– Аркадий  уловил в глазах девушки вспыхнувшие  огоньки  удивления.
– Много тут  высоких  шатенов ходит, но  Олега Владимировича я точно не знаю,– в голосе, Аркадий  уловил  легкое  волнение.
–  Вы не торопитесь, подумайте,   у меня есть его  фото,–  сыщик  вынул  из внутреннего кармана пиджака фотографию и показал  девушке, и уловил в ее глазах смятение.
– Может, и заходил когда, не помню.
– Жаль, но  мне показалось, что вам он  знаком.
– Мужчина, с чего вы взяли?– повысила голос девушка,– купили свои сигареты и  до свидания, если  ничего больше  брать не собираетесь.
– Ну вот, я так  и знал об исходе моей просьбы. Ваша молодость делает из вас  строптивицу. Я так  надеялся на доброе  сердце.
– Упреки  адресуйте своей жене,– раздраженно  отреагировала  девушка.
– Вот  теперь, Люся, я точно убежден, что вы  знаете Олега Владимировича, но  почему-то не  хотите мне помочь. Я даже  заплачу  за услугу.
– Не надо  мне вашей платы. Я его не  знаю.
– Хорошо, пусть будет по-вашему. Но вот Антонину Резанову, вашу  постоянную клиентку, вы не можете не  знать.
– Да, я ее  знаю. Она часто  брала у меня всякие продукты.  Особенно часто  минералку.
– И последний раз брала  нарзан?
– Да,– удивилась Люся,– откуда  вы  знаете?
– Олег Владимирович мне сказал.
– Как?– панически воскликнула   Люся, но тут же  нашлась,– вы же его  не видели, а только  ищите!
– Уже нашел с вашей помощью. Итак, он покупал у  вас  нарзан неделю назад?– жестко  спросил Аркадий,  и своим  тоном вогнал в Люсю обжигающий испуг.
– Да, покупал,– Люся обратила  внимание, что в павильон  бесшумно вошли  двое молодых людей и стояли, слушая разговор,–  но какое это имеет  значение?
– Имеет, коли, спрашиваю,–  Аркадий  вынул из кармана  удостоверение, предъявил его   растерявшейся Люсе, она  взглянула на него  мельком и услышала, как на двери щелкнул  шпингалет.– Сейчас я составлю  протокол  допроса, вы его подпишите. Это мои ребята, чтобы  никто не мешал нам писать, а вас не вызывать  в отделение для дачи показаний. Вы не возражаете?
– Нет, но в чем тут  криминал? Умру не пойму.
– Придет время, поймете. Пока  я зафиксирую, что пятнадцатого  июля Силин Олег Владимирович у вас покупал одну, или  несколько, так, одну бутылку  нарзана. Вы его знали, как   постоянного  клиента. Вопрос: почему  вы скрывали, что знали его во время нашей превентивной  беседы, как меры в стремлении к истине? Ответ: просто, чтобы не подумали, что я западаю на красивых  шатенов. Вопрос: покупала  ли накануне или в тот же день нарзан известная вам  Антонина Резанова? Ответ:  покупала. Подпишите.
Люся прочитала протокол, подписала.
– Так в чем же криминал?– вновь спросила  Люся.
–  Разве до вас не дошел слух, что Резанова погибла?
Люся изобразила удивление. Оно было нарочитым.
– Вот  это ваше  удивление мне очень не  нравится, Люся. Вы  же не могли не слышать разговоры о  несчастье, постигшее сотрудника фирмы, которая находится у вас под  боком? Вас придется вызывать на дополнительный допрос, так как сдается мне, что вы продали Резановой именно ту бутылку, которую принес вам Олег Владимирович Силин. Я верно говорю?
– Никаких бутылок Силин  мне не приносил. Чего бы ради я стала  торговать какими-то принесенными  бутылками?– разволновалась  Люся.
– Ну-ну, если бы  вы не скрывали сам  факт знакомства с  Силиным, я бы не стал  задавать вам  такие вопросы, я теперь имею полное  право заподозрить, что вы согласились продать эту роковую бутылку Резановой за хорошие деньги.
– Вы с ума сошли! Я протестую, это  клевета, я буду жаловаться на вас  прокурору.
– Жалуйтесь, ваше право. А вот  на дополнительный допрос вас придется все же  пригласить. Ждите повестки  и хорошенько подумайте, если  не хотите попасть за решетку за укрывательство. До встречи, и будьте  здоровы,– зловещим  тоном  закончил Гришко, от которого  Люся съежилась.
Признаться,  Гришко наивно рассчитывал на проявление  слабости  девушки, ее немедленного признания в содеянном.  Его не последовало. Он направился к двери, оставляя в смятении Люсю. Взявшись  за ручку двери, Люся этого дешевого приема ждала, повернулся к девушке  и холодным тоном сказал:
– Да, если хотите жить, – Гришко сделал паузу и подчеркнул,– если  хотите  жить, о нашем посещении, тем более о вопросах, никому ни слова. На  крайний случай, были из комитета защиты  прав потребителей.
Аркадий Витальевич вышел из павильона, оставив, (как ни  странно дешевый прием сработал) перепуганную  Люсю.

Елена Васильевна Гришко пребывала  не в  лучшем расположении  духа. Вместо  того чтобы  готовиться к вступительным  экзаменам в  университет, ее Антоша  лежит в больнице. Нужна сложная    операция  сердца,  которую здесь делать не берутся.   Чтобы везти в Москву требуются сумасшедшие  деньги на  дорогу и на проведение самой операции. Где она такие возьмет, если ее родное  предприятие на  грани закрытия,  плановый отдел, как  и многие другие инженерно-технические  работники отправлены в неоплачиваемый бессрочный отпуск,  и семья живет на  одну  зарплату Аркадия. Ему, правда, обещают помощь, но когда это будет? Здоровье сына ждать не станет.
Елена Васильевна легко сорвалась с места на  раздавшийся телефонный звонок. Еще  месяц назад  она бы с  такой  стремительностью не  бросилась  на звонок, вес ее был  значительно больше,  сейчас растеряла его в  безделье, в заботах, постоянном страхе  за  жизнь сына, в безденежье. Подойдешь к  зеркалу, тошно смотреть на себя: куда  девалась ее привлекательность, под  глазами углубилась сетка  морщин, а у  рта появился скорбный  рисунок.
–Алле, я  слушаю. Из клиники. Могу ли я приехать? Немедленно буду, через полчаса,– уточнила  она.
Господи, они прилетели, как  и обещали. Московская бригада хирургов совместно с  нашими специалистами  проведут  ряд операций на сердце. В число их попал и  ее Антоша. Только надо  оплатить операцию, и вот ее  приглашают на  беседу,  речь пойдет  о согласии на операцию родственников, самого пациента и об оплате. Она, как и муж, согласна, сын  тоже. Но где взять деньги, эти проклятые  доллары.
Елена Васильевна торопливо  вошла в приемный покой  клиники, намереваясь объяснить медсестре свою нужду, как навстречу ей в белом  халате заспешил  молодой человек, он как-то неестественно держал голову, а взгляд карих  глаз был неподвижен.
– Елена Васильевна, давайте присядем на кушетку,– сказал парень  немного  шепелявым  голосом, но  этот  дефект речи по телефону  она  не расслышала.– Я представитель Фонда Сороса, который оплачивает поездку в наш  край бригады московских  хирургов. Фонд  берет на себя часть расходов за операции. Вы, как мне сказали,  в нужде, но вашему сыну операция  нужна в срочном порядке. Фонд  берет все расходы на себя. От вас   требуется только  согласие принять  эту помощь. Вы согласны?
– Какая же  мать откажется  от здоровья своего сына. Что  для этого требуется?
– Ничего  особенного, – голова  парня  вела себя неустойчиво, она все  заваливалась как бы назад и  вправо, но  может быть, это  Елене мерещилось от  волнения. Она вся  горела нетерпением поскорее  вытащить  из своей раны   огромную занозу, которая  придает невероятную боль. Боль  души. Но парень  не спешит, он повторяет.– Ничего  особенного.  Подписываем обоюдный  договор, деньги у меня в портфеле, вы  оплачиваете  за  операцию в кассу клиники, чек прикладываем к  договору и  вашего сына уже сегодня  же  оперируют. Он  хорошо подготовлен местными  эскулапами.
  Молодой человек одобрительно улыбнулся. Она  смотрела на него  широко  раскрытыми  глазами, отмечая  про себя,  что  его  глаза неподвижны, а  взгляд  перемещается вместе  с головой. Однако  какое  ей дело, как  у него перемещается  взгляд, если  он говорит  о спасении  ее сына.
– Только я попросил бы не распространяться о нашей помощи. Возможности  Фонда все-таки  не  беспредельны, могут возникнуть  толки: почему этого, а не того-то. Возникнкт суды-пересуды. Вы понимаете меня?
– Да-да, молодой человек. Скажите ваше имя, я буду  молиться  на вас и  организаторов этого  благородного дела, и ни кому  ни слова!
– Меня  зовут Сергей Владимирович, я лишь выполняю волю Фонда и пожелание ведущих  хирургов прибывшей  бригады. Коль мы скоро достигли соглашения, не будем  терять  драгоценного времени, сообщим об этом  в ординаторскую, оформим  денежные дела и прочие формальности.
– Да-да, Сергей Владимирович, вы наш  ангел-спаситель. Я следую за вами. Как вы думаете, мне разрешат  встречу с  сыном?
– Без всяких сомнений, она необходима. Сейчас заплатите в кассу, отнесете квиток в ординаторскую: он дает вам  зеленую  улицу, и вас отведут к сыну.
Сергей  Владимирович взял у дежурной приготовленный  халат, помог надеть его   Елене Васильевне,  и они  отправились к  кассе.
У Елены Васильевны кружилась голова, она опьянела от  свалившегося на  нее счастья. Непрошеные слезы выступили  на ее  глазах, но  она знала, слезы счастья не  смахивают, как не отмахиваются от самого счастья. Она как в тумане подошла к  окошечку кассы, и  изложила  свою просьбу принять  деньги на проведение  операции, пачки  которых выкладывал  из своего портфеля Сергей Владимирович. Все произошло  без волокиты. Деньги были приняты, посчитаны, выписаны документы, подписан  договор, о  котором  говорили в приемном покое, и Елена Васильевна направилась в ординаторскую  хирургического  отделения. Там ее  ждали. Все  шло, как  в волшебной сказке. Ничего не скажешь: подарок судьбы! Заведующий отделением знаком  Елене по  прежним встречам, удовлетворительно  кивнул головой, посмотрев оплаченный чек, сказал:
– Вам  надо встретиться с  сыном,  согласие на  операцию он дал,– хирург  одобряюще  улыбнулся.– Не волнуйтесь, он хорошо  нами  подготовлен, успех обеспечен. Прошу вас в палату.
Елена Васильевна, лечащий  врач, сам  заведующий отделением    отправились в палату к сыну. Елена   в коридоре поискала глазами Сергея Владимировича, и  о  Боже! он  лежал  на каталке, конвульсивно  дергаясь, из стиснутого рта   бежали  слюни, и его  торопливо  везли куда-то прочь... Хирурги  увлекали ее в палату  к сыну, она подчинялась, думая,  что  обозналась, больной совсем не Сергей Владимирович, а  кто-то другой. Удивляться в перепутке нечего, в таком нервном напряжении может представиться сам спаситель Христос. Больше  она его не видела, а  так  хотелось еще раз поблагодарить…
Последнее, перед встречей с  сыном, о чем Елена озабоченно подумала, надо бы позвонить  мужу, сообщить  о предстоящей операции. Она не уверена, что застанет его в кабинете, но хотя бы передать через  дежурного. Она  это сделает после встречи с  сыном. У нее будет  много свободного времени, и уж тут она все выложит о благотворительной миссии Сороса, и как все прошло без сучка без задоринки, когда стороны заинтересованы.


Аркадий Гришко раскрыл дневник Резановой, и вновь стал читать ровные строчки, красивого  женского почерка. Это были лаконичные записи впечатлений от знакомства и встреч с Олегом Силиным, собственно любовная исповедь молодой  женщины, жаждущей  семейного счастья.
«Моя связь с Олегом разоблачена его  женой. Я знала, что так  могло все  кончиться. Я в отчаянии, скандал неизбежен. Олег  отгребается от меня обеими руками. Я знала об этой неизбежности, но ему от  меня не уплыть, как бы он этого не хотел: три месяца, как я ношу его ребенка… Вот уже неделя, как  он  не приходит ко мне, а я  горю в огне скандала и позора». 1 июля.
Ниже  пастой посветлее, приписано: «Я сознательно пошла в  его объятия. Я его  очень люблю, но к сожелению Олег не обещал на мне жениться».
Гришко несколько раз прочитал последние фразы. Что-то  его  здесь не устраивало.
Стоп! У  Аркадия, можно сказать, абсолютная грамотность, его  протоколы безукоризненны. Не нашел он  грамматических ошибок и в  дневнике Антонины Резановой, а вот последняя фраза с ошибками. Слово  «к сожалению» написано через «е» и  не обособлено запятыми. Что   это, подтверждение  душевного волнения или?..
Гришко  даже вспотел. Немедленно провести дактилоскопию  дневника и установить  идентичность почерка предыдущих записей и последней приписки. Очень толковый графолог есть в краевом управлении, его старый приятель. Аркадий тут же  созвонился  с ним, объяснил  ситуацию, тот с интересом отнесся к просьбе и  обещал сделать все, что в его силах. Заполнив, какие полагались по  этому вопросу  документы,  Аркадий  отправил  к  графологу  своего помощника, а сам переключился на    затребованное им  закрытое  дело за  давностью  и не доказанностью все  того же Олега Силина.
Поводом послужило заявление гражданки Мельниковой, обвиняющей в  гибели своей дочери Юлии  Силина Олега Владимировича. Мельникова  основывает свои  подозрения на обнаруженной в вещах Юлии записки, которая прилагается с  заявлением. В записке не больше, ни меньше, а все тот  же мотив самоубийства выпускницы средней школы из-за несчастной  любви, беременности, обмана, а средство избежание позора, крайность – смерть.
Однако несчастная Юлия  умерла от  крупозного воспаления  легких  после  одной из увеселительных поездок студенческой компании, в которой  Юля и Олег считались  женихом и невестой.
Мельникова не предоставила никаких доказательств  вины Силина. Она его обвиняла лишь в  том, что  он не уберег от жестокой простуды свою невесту.  Юля сорвалась со скалы в Ману, с трудом выплыла, сильно  продрогла в  ледяной воде горной реки, а Силин не поторопился  доставить ее в больницу,  напился допьяна и не мог вести  «Волгу», которая принадлежала ему через папочкины  руки. Всю ночь  Юлю бил озноб, утром  поднялась высокая  температура, и только  к вечеру компания появилась в  городе. Спасти  девушку врачам не  удалось.
После похорон дочери,  Мельникова  нашла в альбоме Юли предсмертную записку ее подруги по  школе, Ларисы,   влюбленной  в Силина, который  учился в этой же  школе, с разницей в  один год. Об  их романе  знала вся  школа. Он  длился почти  два года. Друзья и подруги, родители  девушки  ожидали, что после выпускного  вечера Ларисы, Олег, будучи  уже студентом первого  курса  института,  женится на ней. Но этого не произошло оставленная и  униженная,  беременная девушка  вскрыла себе  вены. Было возбуждено  уголовное  дело, но Силин старший,   управляющий крупнейшего строительного  треста, член  краевого  комитета  партии, сделал все, чтобы дело замяли.  Аркадию Гришко хорошо  известно то телефонное право, которое существовало в действительности на всех уровнях. Родители Ларисы были  простые  рабочие. Что  они могли предпринять против неограниченной партийной  власти? Горько оплакали  гибель  дочери и уехали из города,  оберегая  младших сыновей от молвы.  Тогда в деле не фигурировало никакой предсмертной записки Ларисы, ее первой обнаружила Юля и, спасая  Олега, в которого также  была влюблена, спрятала записку от следствия. Как она воспользовалась потом этой уликой, не известно. Можно  лишь догадываться:  шантажировала молодого  ловеласа, подчинила себе, и  это  обернулось для нее трагедией.
Гришко  допускает, что и  эта  записка,  попади  она в руки следователя, то есть его, тогда еще молодого и малоопытного, не изменила  бы ход  дела студента. Возможно, возникло  некоторое  трение, при  его закрытии, но не более. Его  бы дожали, как того  добивался Силин старший. Но сейчас,  на дело  шестнадцатилетней давности можно взглянуть со всей беспристрастностью. Тем  более что Силин остался верен своему  преступному почерку. Мельникова все  рассчитала,  ждала своего часа отмщения, и когда Силин был  арестован, нанесла свой удар.
Гришко беседовал с  Мельниковой. Она  произвела на него впечатление  грамотного человека, юридически  натасканного. И не мудрено, педагог агроуниверситета. Она понимает, шансы отмщения не велики, но ее исповедь даст дополнительные  штрихи к портрету негодяя, обозначат  тенденцию его преступного характера. Она  будет считать отмщенной, если ее сведения  внесут лепту в обвинительное заключение совершенного  нового преступления Силиным против  молодой, талантливой девушки, которую она  хорошо  знает, как свою  бывшую студентку.
В тот момент, когда Аркадий Витальевич размышлял над  полученной новой информацией, обобщая факты,  ему позвонила  жена. Сначала  он ничего не мог  понять, о чем  говорит  Елена, наконец, понял, что московские  хирурги, о приезде которых он знал еще вчера, оперируют его сына.
– Ничего не пойму из  твоего сумбурного  объяснения. Кто  оплатил  операцию? Фонд Сороса? Ты  сама  платила наличными в кассу?–  Аркадий похолодел. Откуда взялись наличные? Он заскрипел  зубами.– Ты откуда  звонишь? Из  клиники, где оперируют Антона. Жди меня, я сейчас приеду.
Опустив  трубку телефона, Аркадий неподвижно просидел более минуты, не веря тому, что он в капкане. Что он может сказать жене, что ее ловко купили на ее беде, и теперь силинские молодчики будут вить из него веревки? Нет, конечно. Надо спокойно разобраться, как все произошло, кто давал ей  деньги? И что дальше? Доложить  начальству? Операцию  уже никто  не  остановит, она  идет, все  свершилось. Он через жену взял крупную взятку, чтобы спустить на  тормозах дело Силина. Завтра он получит от адвоката ультиматум. Надо к нему  основательно подготовиться. Хорошо бы  взять взяткодателя, его  не  трудно вычислить. Он  из  окружения Силина.
«Ладно, поеду, послушаю, кем он представился медикам, а  там  будет видно».–  решил Гришко и вызвал  машину.
Аркадий  заметил  за собой такую  особенность: в движении, в машине, как-то  по-особому  думалось, он  словно  размагничивался, слетала  с плеч  тяжесть  замкнутого  пространства кабинета, будто он  освобождался от  официального статуса своей личности,  хотя он тоже  находился в  замкнутом пространстве кабины и этот  статус  был при нем даже дома за чашкой чая и в постели с  женой: в  любую секунду  его могли потребовать на место  происшествия. И  теперь он был  при нем, но  почему-то чувствовал  себя  иным человеком, может быть, это связано  с движением непосредственно его тела и всего, что неслось мимо и навстречу. Это  был  знакомый, но  иной мир беспрерывно  изменяющийся, хотя  основа его  улица, в том  же  облике. Аркадий думал сейчас о  том телефонном  праве, которым беспринципно  пользовались люди власть предержащие,  давили своим   властным  авторитетом на  сыщиков, диктовали ведения  заинтересованного уголовного  дела, как  им надобно. Теперь,  вроде, власть  не так  стала совать нос в уголовные  дела, но  появилось  денежное  право. Он  уже сталкивался с ним. Денежные мешки покупают  и продают жизнь, совесть,  отметая мораль,  даже саму жизнь. Начинают ломать и его. Нашли  уязвимое  место и  ценой  жизни сына,  без  операции ему светили  только  страдания и близкая кончина, пытаются навязать свой ход расследования  любовных похождений негодяя Силина. Сгорит Силин, крепко пострадают и те фирмы, с которыми подписаны  партнерские контракты. Околпачили убитую безденежьем, безработицей и беспомощностью в  борьбе с недугом сына несчастную мать,  его жену. Он сразу понял из ее сообщения,  что никакого Фонда Сороса  там нет и в помине, а  она  поверила. Какой низкий прием. На уровне того, что применялся в  глухие  годы сталинских репрессий: ответственность за семью. Политические  преступники,  засланные многочисленные «шпионы», прочие  враги  народа отвечали  за благополучие семьи:  она подвергалась репрессии. Это могли  быть арест, ссылка,  высылка  на поселение. Все  делалось  для устрашения народа,  своеобразное  культивирование  любви к существующему  режиму. Методы и  формы меняются, суть остается та же: общество  должно находиться во взвешенном  состоянии и правила  игры теперь будет  диктовать денежное  право.
«Сейчас  на крючке нахожусь я, но  еще  поборюсь. На моем  месте  мог  оказаться  другой. Исход  тот же – подкуп. Докажи теперь, что я, как  сыщик, тут ни при чем, во всем  виновато безденежье и горе матери, которое не позволило ей трезво  оценить  обстановку. Рано  или поздно  возьму  этого хлыща с портфелем  денег, заставлю  признаться, что со мной  дело не  имел,  сыграл на материнских чувствах. Деньги же эти выплачу   взяткодателю из своей рабочей зарплаты».
Остановка возле  клиники, вывела из  задумчивости Аркадия. Он  энергично выскочил из  машины, и направился  в приемный покой, где  увидел  поджидающую его  жену.  Взглянув  на нее,  он понял, что она  живет счастливым  ожиданием смешанным    с тревогой  за  исход  операции. Елена  жестом  приглашала его  присесть на кушетку: переволновалась, устала, ноги не подчиняются, понял он.
Аркадий  сел рядом,  ожидая объяснения жены. Она  знала его манеру  молча слушать  и  тихо  заговорила.
– Аркаша, нам  сказочно повезло. Как ты  знаешь, в город прибыла бригада  московских и новосибирских  хирургов.  Их  поездку спонсирует Фонд Сороса,  он же  оплатил   за операцию нашего  Антоши. Такой вежливый молодой человек.
– И  просил о Фонде не  распространяться?– спокойным  тоном  спросил сыщик.
– Да, ты  уже  об  этом  знаешь. Возможности у  него тоже  не  беспредельные, попросили помалкивать, чтобы не  возбуждать нездоровый интерес. Ты понимаешь, о чем я?
– Почему  выбор   выпал именно  на  нашего сына?– все  так же  ровно спрашивал  сыщик.
– Антоша находится в  более критическом состоянии, но  хорошо подготовлен к  операции. О приезде  бригады никто  тайны не  делал.
– Верно, пресса уже неделю  трубит о выездной  бригаде, которая  продемонстрирует, что такие  операции не проблема  для наших медиков,  их можно с  успехом делать  при  том  оборудовании, которое  есть в  клиниках крупных городов.
– Да-да, только не каждый  гражданин способен  оплатить  такие  бешеные  расходы.
– В том числе и мы, но  благодетель нашелся. Я бы  хотел  его  видеть.
– Зачем?
– Выразить ему  благодарность. Ты  можешь   разыскать  его.
– Это сейчас невозможно. Он  страдает  эпилепсией,  и у меня  на  глазах с ним  случился приступ, его отвезли куда-то,  оказали помощь.
– Вот  оно  что!– несдержанно вырвалось у Аркадия.– Как же  ему доверили такую сумму денег, ведь  по  твоим  словам,  деньги  были в его портфеле?
– Ума не приложу. Я сама об этом же подумала. Очевидно, его кто-то сопровождает. Он свободно  общался с какими-то медиками. Я видела.
– А  с заведующим отделением  он  общался?
– Не знаю,  он в ординаторскую со  мной не входил, я сама  отдала хирургу оплаченный чек за  операцию.
– Как же он выглядит?
– У тебя, как  всегда появились подозрения, я  от счастья забыла, что мой  муж - сыщик, – раздраженно  сказала Елена.
– Успокойся,  никаких  подозрений  у меня нет. Я хотел хоть как-то помочь человеку, с которым стряслась беда. Хотя бы выяснить, как он себя чувствует.  Ты же наверняка не спросила  его фамилию?
– Фамилию не спросила, но  его  зовут Сергей  Владимирович. Вот  же  договор, который мы подписали,–  Елена  вынула  из сумочки два листа, скрепленные  булавкой и подала  мужу. Тот  внимательно   прочел его  шапку, взглянул на подписи.  Документ безукоризнен. 
«Наверняка, подставное лицо – псих, который сейчас ничего не помнит»,– тоскливо подумал  Аркадий.
– Я хочу встретиться  с заведующим  отделением.
– Но он на операции. Придется подождать.
– Хорошо, когда  предположительно она закончится?
– Мне сказали, не раньше  шести вечера.
– Ты  намерена  быть в клинике?
– Аркаша,  что  за вопрос, где  же мне быть, как  не рядом  и ждать счастливой минуты!
– Верно, я все же справлюсь о нашем  благодетеле. Ты останешься здесь или  пойдешь со мной?
– Мне  неудобно мозолить людям  глаза. Я высижу свое   время здесь. Иди  один, Аркаша.
– Хорошо,– Гришко  поднялся с  кушетки, объяснил свои намерения дежурной  сестре, та   воспротивилась, сославшись на  внеурочный час, сыщику пришлось  показать  удостоверение, и, получив  халат, он  удалился.
Как и предполагал сыщик, в  хирургии о Сергее Владимировиче, представителе  Фонда  Сороса, ничего не  знали. Тогда   он стал  разыскивать  человека,  которого сегодня хватил удар  эпилепсии.
– Беднягу  увезли к нейрохирургам   в тяжелом  состоянии,– ответила сыщику  старшая сестра отделения. – Я лично  им  занималась.
– Кто же этот  бедняга? При нем  были документы?
– Никаких, кроме  пустого портфеля бланков каких-то  договоров.
– Можно  ли его  увидеть?
– Увидеть можно, но что  это вам  даст. Он в тяжелом  состоянии, у него  галлюцинации, _ в голосе средних лет старшей медсестры звучали  нотки недоумения, в которых легко заподозрить легкую неприязнь к напористости детектива.
– И  все же я хочу  его  увидеть, как  мне пройти.
Медсестра рассказала, и  удрученный  сыщик отправился  в отделение  нейрохирургии, где  ему  объяснили, что  общение с больным  исключено, он в невменяемом  состоянии.
– Пусть будет так, – согласился  сыщик,– но мне  необходимо только  взглянуть на  него, чтобы установить  личность.
– В этом нет необходимости,– сказали в ординаторской.– Мы его  хорошо знаем. Он  у   нас  на учете: Сергей Владимирович Шкельтин, бывший  адвокат.
– Как он к вам попал?
_ Привезли его из  хирургии. При нем был портфель, какие-то   бланки  договоров.
– Фонда Сороса?
– Да, но  насколько  известно, Шкельтин никоим   образом не причастен к этому фонду, как и к  выездной  бригаде медиков  не  имеет никакого  отношения.
–Хорошо, я вам  верю, но тем не менее, я должен  взглянуть на него, – настаивал  сыщик.
– Идемте.

Да, это был Шкельтин. Организаторы  взятки подсунули его в качестве представителя существующего фонда, но в  данном  мероприятии не участвующего. С больного Шкельтина, как с гуся вода.   Операция сына куплена неизвестными людьми. На  злополучном  чеке нет никаких отметок относительно этого фонда. На  руках у  жены лишь липовый договор, который, как  она  утверждает, подписывала в  двух  экземплярах. Второго в портфеле Шкельтина не обнаружено. Это  говорит  о том, что экземпляр с подписью  жены совершенно иной  и находится в  руках организаторов взятки, с которого начнется его  шантаж.
Не теряя больше ни  одной минуты,  Аркадий Витальевич заспешил в отделение, чтобы доложить по инстанции о произошедшем с его  женой и  предстоящем  шантаже. Еще  месяц назад всецело положиться он мог лишь только на старого  товарища, своего  непосредственного начальника. Но его  здесь нет, ушел на  повышение,  уехал в другой  город. Теперь Аркадий на его месте. Как нередко  бывает, если началось передвижение кадров, то оно становится весьма существенным. С новым  начальником отделения он сойтись не успел. В прокуратуре тоже все  новые. И, тем не менее, чем скорее он   доложит начальству, тем лучше  для него  и для  дела. Но  как  назло их машина попала в  такую автомобильную пробку, что хоть  вой  волком или  иди пешком. Быстрее доберешься. Наконец  движение  рассосалось, Аркадий приехал и сразу к начальнику, но его на  месте  не  оказалось. Аркадий  чертыхнулся,  ответил на  требовательный  звонок своего  аппарата.  Это  была  жена Силина, она  хотела встречи.
– Может быть, мы встретимся в офисе фирмы?– мягким голосом, какие  нравились Гришко, предложила Татьяна  Александровна. Он  хорошо  знал ее. Это  была неотразимая блондинка, с тонкими  чертами лица,  огромными  глазами и  этим  мягким, обворожительным  голосом.
– Не стоит, Татьяна Александровна. Если вам нужна  со  мной встреча, милости прошу в кабинет.
– Но там у вас так  мрачно, так неухожено, что вызывает  дрожь. Вам, видимо,  известно, что я  взяла  на себя бразды  правления  фирмой, пока Силин находится у вас в капкане.
– Мне об  этом  ничего не известно, спасибо за информацию. Но вы  желаете поговорить  о чем-то ином?
– Да, хотелось бы  с  глазу на  глаз.
– Не имеет  ли это  отношение к сегодняшним событиям?– Гришко  сделал длинную  паузу.
– К каким?
– Их произошло довольно  много.
–Что вы  говорите! – удивилась  Татьяна,– и  все  на пользу дела Силина, или напротив?
– Это секрет фирмы, уважаемая Татьяна Александровна.
– Не спорю, меня, в частности, взволновало, зачем вы подняли  закрытое дело Силина? Вы же не можете не  знать, что  в наших отношениях произошли существенные изменения.
– Если  вы  мне раскроете  хотя бы  парочку каналов вашего  бизнеса, то я, пожалуй, поделюсь  с вами своими секретами.
– Вы все  шутите, Аркадий Витальевич, но  мне  не до шуток.
– Тогда приезжайте к  нам и поговорим  без  шуток, протокольно.
– Хорошо, я приеду, с вашего позволения, через полчаса,– и  она  не дожидаясь  согласия,  раздраженно  отключила телефон.
«Откуда произошла утечка информации?–  хмуро подумал Гришко,– из его  отдела исключено. Заказывал и получал старое дело он  лично. Архив, делопроизводитель?»
Не успел  он  додумать, как  новый звонок прервал его  мысли.
Звонила Мельникова.
– Аркадий  Витальевич, доброго здоровья, Мельникова.  Вам  еще не  звонила Силина?
– Звонила. Так это вы сообщили ей о закрытом  деле?– тон  Гришко не говорил ни  о чем хорошем.
–Да, – осеклась Мельникова.
– Зачем вы это  сделали?– более мягко спросил Гришко.
– Эта семейка мне очень  задолжала, пусть понервничает, а нервный  человек часто  совершает  ошибки. Я лишь сказала  о том, что за Олегом Силиным тянется шлейф старых преступлений, и  они могут всплыть.
– Именно так вы говорили,  или сообщили о своем  письме?
– Да, я  сказала, что  написала разоблачительное  письмо по  поводу  смерти  моей  дочери.
– Ах, Лидия Марковна, я  понимаю ваши  чувства, но лучше бы вам  помолчать. Ведь могут  последовать  угрозы, различные предложения.
– Я угроз не боюсь, а  смерть  дочери  Силин может  оплатить только  миллиардом  долларов, которого у него нет.
– И все же вы  должны понимать, что разглашение, не  на пользу  следствию. Зачем лишние проблемы. Я  вас очень прошу, если вы  предпримите какие-то шаги, посоветуйтесь  со  мной.
– Хорошо.  Возможно, как женщина, я  наивно полагаю, что укрепление супружеского союза  Силиных усложнит следствие, вот   и решила до конца раскрыть  лицо  этого человека. Я хорошо знаю, что за  две недели  до гибели Люси – невесты  Силина, заявление  в  загсе было. Все  ждали свадьбы. Но по слухам, вмешался отец. Он не  хотел родниться с простыми людьми, Люся  была  из семьи  рабочих, Силин-старший член  бюро крайкома  партии, крупный  руководитель. Я думаю, он  запретил  сыну  жениться, тот устроил невесте ссору, говорили, что  забрал поданное  заявление и на  глазах у невесты изорвал  его в  клочья. Девушка не выдержала и вскрыла себе  вены. Разве это не доказывает  вину Силина?
– Доказывает косвенно. Но не будьте наивны, вы  хорошо  знаете, какой  силой  обладало  тогда  телефонное  право. Заявление  было восстановлено.  И Силин-младший отрицал описанную вами сцену. Я вам  открою секрет. Его  дело вел я. Я помню все тонкости.
– Простите, если я вам навредила,– искренне воскликнула  Лидия Марковна.– Тогда на  руках у вас не было предсмертной записки. Моя  влюбленная  девочка не представляла  о последствиях. Нет  подобной  предсмертной  записки новой  жертвы у вас и теперь, говорят,  Силин ее съел.
– Для него  это ничего не меняет, успокою вас, Лидия Марковна. На этом закончим. Помните  о моей просьбе, до  свидания. 

Окунувшись в  дела фирмы Татьяна Силина поняла, что она профан и  самостоятельно лямку не потянет,  если   потеряет мужа, которого, несмотря на его измены  любила.  Второго такого человека в качестве  любовника и  управляющего она не  найдет.  Развал  семьи еще  усугубит  сложное положение с  сыном. Зачем ей  одной  эти  миллионы, которые они зарабатывают. Ни  сына, ни  любимого  мужа  они  не  заменят. Поэтому она  простила все похождения  Олега и вместе с  адвокатом решила  приложить все  усилия, чтобы  вытащить его на свободу. Она  всецело  отдалась требованиям адвоката, действовала напористо, темпераментно. Все выглядело вполне  естественно:  еще раньше она  закатила сцену ревности мужу, устроила скандальную встречу  с соперницей, угрожала  разводом и прочие штучки, какие происходят в семейных  драмах. Да, она сама сначала категорично  потребовала  развода, даже подала заявление в пику  мужу, но  затем  одумалась только с  той  целью, чтобы  сохранить семью. Все складывалось вроде  относительно нормально, беременная  женщина, уличенная в сожительстве с  замужним  человеком, который не собирался ее  обманывать, а наоборот делал все для  дальнейшей совместной  жизни, не выдерживает публичного  скандала  и  лишает себя  жизни. Сочувствия молодая красотка ни у кого не найдет, надо  было  думать с кем  заводить роман. И вот эти новые, неожиданные заявления  некой Мельниковой, о  якобы  аналогичном  деле,  заведенном  на Олега  шестнадцать  лет  назад. И как продолжение – смерть Юлии Мельниковой при  явном попустительстве и неоказании  помощи со стороны Силина, тогда  студента.
 Жуть и  кошмар. Нынешний  случай обыкновенный рецидив сладострастного ловеласа! Какова  водичка  на мельницу обвинения?
Насколько  серьезно прошлое дело и хотела  выяснить  Татьяна Александровна  у  Гришко? Сидела у него в прокуренном мрачном  кабинете и   вытаскивала из него как  клещами  слова. Ушла  встревоженная и  неудовлетворенная, поняла, что Гришко  будет рыться в    прошлом мужа с лупой в  руках. А давность  это  еще не повод к безусловному снятию с  человека   вины, у Татьяны как-то не поворачивался язык говорить “преступника”, это  решает суд. Насколько  тяжек  проступок. А там  две  девичьих  жизни. Не  дай Господь, доказать следователю  ту  давнюю  вину, если  она  была. А  она  могла быть, судя по  характеру Олега. Она-то  его  знает, как  облупленного.
– Татьяна Александровна, коль вы здесь, спрошу,  знаете  ли вы некоего Сергея Владимировича Шкельтина?
– Нет, кто  такой? Имеет  отношение к делу  Олега?
– Я спросил, вы  ответили. Только  и всего.
– Такого субъекта нет  в нашей фирме. Это я  точно  знаю.
– Согласен. Тогда скажите, были ли сняты со счетов  фирмы наличные деньги?
– Конечно,  выдавали сотрудникам  зарплату.
– Попрошу  представить мне  отчет: сколько  было снято, в какие сроки, я  имею ввиду  после  задержания Силина, и на какие  нужды истрачено.
– Хорошо, я такое  задание дам бухгалтерии, завтра  же вам эти  сведения принесут.
– Впрочем, приносить не надо, мы сами к вам приедем и вместе  проверим.
– Ваше дело,– пожала  плечами  Силина.– Что-то мне от нашей беседы лучше не стало. У вас какие-то нездоровые подозрения.
 – Потому что вы, и  ваш  муж, не искренни. Вы должны запомнить: чистосердечное  признание вины, учитывается судом.
– Вы хотите все черные  дела  Олега собрать в кучу и  обвинить его в небывалом!
– Татьяна Александровна, – с упреком  в голосе, стараясь быть  помягче, сказал  Гришко,– разве  ваш  адвокат не пояснял вам, в чем  обвиняется Силин, разве мы вам этого не говорили?
– Говорили. Но  это еще надо  доказать.
– Вот  и доказываем. Только  ваши  денежные мешки не повлияют на следственный  процесс.
– О  чем вы, о каких денежных  мешках? Завидуете?
– Нет, не  завидую. Просто не  туда  тратятся эти мешки, не  на те  дела. Ну, да  это  разговор  особый, не смею  больше  задерживать.

Как только Силина вышла из  кабинете, Аркадий взял   чистый лист  бумаги и  стал писать  рапорт о происшествии в клинике с его  женой. Он не успел его  дописать,   как появился его  помощник с  актами  экспертизы дневниковой  записи Резановой. Внимательно прочитав  заключение, Гришко просветлел  лицом, сказал:
           – В  этом я не сомневался,–  едва  он  закончил фразу, как  Аркадия потребовал к  себе  начальник.


Усть-Каменогорск, год 1979-й

Первое, что сделала Вера, как  только  дверь захлопнулась  за следователем, бросилась к  сыну, который проснулся и  сообщил  об этом короткими звуками, которые  грозили перерасти в  плач. Ванечка высвободил из пеленки  правую  ручку и тянулся ею к  матери. Она  подхватила  его на руки и почувствовала жесткое утолщение.
«Деньги!– молнией сверкнула  мысль.– Толька перед уходом спрятал у малыша  пачки! Надо  догнать следователя, он так отечески  к ней  отнесся,..» – первое, что  пришло Вере в  голову.
Она осторожно  опустила малыша в  кроватку, который  тут же ударился в  плачь, метнулась на кухню, набросила на плечи пальто и  выскочила во  двор и услышала, как  за  дощатым  забором отъезжала машина.
– Стойте! – крикнула Вера. До калитки  метров  пятнадцать. Она  бросилась за  машиной, распахнула калитку, и  увидела, как  милицейский «уазик» сильно  дымя в  промозглой ноябрьской непогоде, недосягаемо  удаляется. Вера остановилась. Машина быстро катилась от ее несчастья, а может, наоборот, по  припорошенной  крупой  улице.
«Не такой уж Толька подлец, коль подумал  о ребенке,– отрешенно подумала Вера, но  тут же с радостью:– Это  он ему  оставил! Коль  я не догнала сыщика, так пусть же малыш на  них  вырастит!»
Она   торопливо  вернулась в  дом, где надрывался в  плаче Ванечка,   требуя к  себе внимания, распеленала его, сунув пачки за пазуху. Ванечка был  мокрый, деньги тоже с  одной  стороны влажные, пустяки. Сейчас мама  тебя обмоет, покормит, молочка,  слава Богу, у  нас  много, на  ходу  мысленно  разговаривала сама  с собой Вера,  чаще вслух, с  малышом, а  сейчас молча, боялась, как бы  кто не  подслушал про Толькин подарок. Она никуда нынче из  дому не сунется. Может,  следят  за  домом, найдет, куда  спрятать пачки, а  потом к родителям снесет. Скорее переберется  к ним вместе  с манатками, Тольку, если поймают, надолго  упрячут, а то и  расстреляют, за  два  трупа-то! Вера испугалась  такого  исхода. Нет,  она перепишет себя и Ванечку на  девичью фамилию, чтоб и  следа не  осталось от отца-убийцы. След, как же, остался. Сын. Она воспитает его сама, на  свой лад, не таким  тунеядцем, как его папочка. Все  решено и  забыть весь кошмар. Она бы забыла, да  разве  дадут эти  из органов. Ничего, не  век же они будут вести следствие, если его схватят.
Вера, кормя сына, чувствуя под  грудью неудобство  от  пачек,  тяжело вздохнула.  «Дума – тягота, колодиной так  и будет на  шее висеть… Может, снести в  милицию деньги? Тольку  рано или  поздно  поймают, возьмет  да  проболтается  про  оставленные пачки,–   холодея  душой размышляла  Вера.– Как же  быть, как  же  быть?»

Усть-Каменогорск, 20 ноября , 17.30 1979 года.

Товарная станция  Защита переполнена тяжеловесными  составами преимущественно из открытых  платформ, на которых уголь  и кокс, металлоконструкции к  конверторам, свинцово-цинковая  руда для плавки на  гигантском свинцово-цинковом  комбинате, который считается  флагманом  цветной  металлургии империи Советов. Полно здесь  и пульманов, в  которых неизвестно  что. Эти  больше идут к  соседнему  номерному металлургическому  заводу. Словом  сам  черт не разберет, куда и  зачем идут эти товарняки, когда им дадут  «зеленый» семафор? Убей – не догадаешься. Вот на  этом-то  Толька и погорел. Он так  ловко  устроился на  закрытой  переходной  площадке между  пульманами, а состав   угораздило потащиться в  сторону  Согры к  титано-магниевому  гиганту. Андрееву совсем не  светило оказаться там, и  он  стал  перебираться в  другой  состав. Уже  притемняло, еще  бы полчаса, и он невидимый. И тут  понял, что  его  обложили. Ментов  было  несколько, уйти не удалось бы, начни  он нырять под  составы, и  Андреев поднял  руки. Никто  не  заметил, как на  землю упал  темный небольшой  мешочек, а  Толька носком сапога запихнул  его под  рельс…
Павлушкин  удовлетворенно щелкнул  пальцами правой  руки, в  знак  того, что путь поиска  его  был  верен. И вот  результат. Допрашивать он начал Андреева  сразу же, как  привезли, пока в  шоке от своей неудачи, пока не остыл. Разбой не  отрицал, подтвердил все  в деталях.
Высоколобый, с настороженными  глазами, которые выражали явную  досаду, Андреев охотно  давал  показания. Да,  это  он  прошил инкассаторов возле «Янтаря», потом  спрятал «АК» в  контейнер для мусора, который он  силой  отнял у знакомого  татарчонка Исаева.
– Где деньги, которые вы унесли в  брезентовой  инкассаторской  сумке?
– Я испугался того, что  натворил. Мне стало  страшно, когда  увидел кровь, и  сумку я не взял. Мне помешали выбежавшие из  черного входа магазина  люди. Сумка завалилась под  колесо, ее неудобно было  доставать, и я побежал.
– Не выкручивайся гадюкой из моей руки, Андреев, сумку ты  взял и потом разбрасывал по  городу  деньги. Что на  это скажешь?
– Если  бы я  взял сумку, вы бы  нашли  при  мне кучу  денег. У меня  же  было всего несколько  рублей. Вы же это сами  записали в протоколе  обыска. Я подписал.
– Кто ж тогда  разбрасывал  деньги, если ты не взял сумку?
– Наверно тот, кто ее взял.
– Ты был не один?
– Нет, один.
– Откуда взялись тогда  деньги, которые ты вечером давал  жене?
– Никаких  денег я  ей не  давал.
– Вот ее показания, прочти. Там  четко  сказано:   придя домой, ты  дал  жене  две пачки десятирублевыми  купюрами. Две тысячи  рублей. Годовой  заработок.
– Но где  же они? Их ни  она,  ни ваши сыщики в  доме не нашли, хотя она из  дому не  отлучалась,– Андреев скривил   в  усмешке  губы.
– Отлучалась она или нет, мы  выясним. Вы же спали перед  дальней  дорогой:  по  ловко придуманной версии предстояла вербовка на  Крайний  Север за длинным рублем. В  качестве аванса вербовщикам  выдали деньги, которые  вы  и вручили жене.
– Чушь,  вы же  знаете, никакой  вербовки нет, а  стало быть,  и денег.
–  Деньги были из сумки инкассатора. И  ваша  жена их ловко спрятала.
– Как же  она может спрятать то, чего у нее не было?
«Действительно, черт побери,– подбивал  итог следствия Павлушкин.– Кто-то тут врет: или Андреев, или его  жена. На  повторных  допросах женщина отрицала  наличие  денег, хотя следствие  прибегло к различным  уловкам с  целью  выяснить  истину. Получается какая-то чертовщина. У подозреваемого в кармане жалкие  пять рублей. Награбленные  деньги где-то спрятал, в  надежде, что вернется и  заберет? Ну конечно, так и  рассчитывал. Но не ушел. Мужику за отобранное силой у солдата оружие, разбойное нападение, двойное убийство инкассаторов, ограбление –  корячится  «вышка». Он сам  это  понимает и не  отрицает. С деньгами – уловка. Возможно, действительно смалодушничал, когда  увидел  два  трупа, но,  отстрелявшись по  выскочившим  на  шум бабам, схватил сумку и побежал. Деньги стал разбрасывать, чтобы  запудрить  нам  мозги, подстроиться под «шизика». Показал тайник, где под   мостом через Ульбу прятал  автомат,  там же осталась  запасная  обойма. На рубашке и куртке эксперты обнаружили следы смазки автомата. Рядовой Исаев его  опознал, сам  Андреев  подтвердил версию захвата  оружия. Словом, вина  налицо. Не выходит  только с деньгами. Карусель какая-то».
Свое дело Павлушкин  сделал быстро, вину  доказал. Но странное поведение подозреваемого преступника в критический момент его разбойной акции и в дальнейшем требовало  экспертизы на  вменяемость. Следователю ничего не  оставалось  делать, как  согласиться с  требованием защиты: пусть  свое слово   скажут  психиатры. Андреева увезли в Москву  в институт  имени  Сербского. За  ним  наблюдали целых  девять месяцев, и эксперты вынесли  вердикт:  вменяем. Андреева  повезли домой на суд.

 Актюбинск, год 1980-й
В Актюбинске на перевалочном пункте Андреев изучил свое дело и понял:   ему грозит высшая мера наказания – расстрел. Все,  ему  крышка! Мужик приуныл, но  от общения с сокамерниками в следственном  изоляторе не  отказывался. Наступил  день его  отправки по этапу в  родной  город. До Усть-Каменогорска по  железной  дороге домчали за  двое суток. К зарешеченному мрачному  вагону на станции Защита  подошел «воронок», чтобы  перевезти Андреева из вагона в  тюрьму, но его там не  нашли. Зато каким-то  образом  в  вагоне оказался  башкир Гизитов, который, как выяснилось, шел по  досрочному освобождению на полугодовое поселение в Актюбинскую область.

Эта  весть застала Павлушкина за ужином в  кругу семьи, которые выпадали не так часто.
– Коля, как  всегда  тебя. Не  дадут спокойно  поесть,– сказала  жена на  звонок  телефона.
– Что случилось?– дожевывая пищу, спокойно спросил Павлушкин, но по мере того, как он  слушал, спокойствие покидало его. – Я знал, что  этот  Андреев не лыком  шитый. Я настаивал на немедленном суде. Что же теперь прикажете,  разыскивать  исчезнувшего Андреева?
– Решать будем  завтра,– услышал в  ответ.
–Зачем же, на ночь  глядя, мне об этом сообщать и портить настроение?– Павлушкин в сердцах  бросил   трубку.
– Опять неприятности?– спросила  жена.
– Не мои, но  мне сообщают. Где-то в пути бежал опасный  не осужденный мой  подследственный. Не довезли.– Павлушкин расхохотался.– Ай, да  Андреев! Вместо  него  привезли какого-то  башкира, который  идет по  досрочному  освобождению. Ха-ха!

Усть-Каменогорск, 28 сентября 1980 г.

Павлушкин долго изучал сидящего перед собой рослого, стриженого, высоколобого  человека,  с нависающими бровями на  глаза. Никакого  сходства с Андреевым. Как могли перепутать? Наверняка этот человек «купился» на спрятанные где-то деньги и  откликнулся на пересыльном  пункте  за «смертника». Сейчас он  мне будет  гнать  дуру, что ни  за кого не  откликался. Перепутали.
Павлушкин уже  знал, что лже-Гизитов бежал на  второй  день из поселения. «Куда  же смотрели эти вороны?– обозвал тюремщиков Павлушкин.– Доказать умысел подставы довольно  сложно при отсутствии  второго».
 Глядя в  упор на Гизитова, прикинувшегося  пай-мальчиком, сыщик сказал:
– Вот  что Гизитов, если  ты назовешь  место, где  лежит инкассаторская сумка с деньгами, я  буду  ходатайствовать о тебе, как  чистосердечно  признавшего сговор с Андреевым и твое  досрочное  освобождение  остается в силе. Если нет, будем  доказывать сговор мы, и докажем, когда возьмем  Андреева. Пораскинь  умом, сколько  тебе придется ждать под  стражей?
Гизитов нервно  засопел, спесь  с него  слетела, и  он сказал:   
– Моя башка пустой. Как я возьму деньги, если вы за мной будете следить  даже после  освобождения?
– Правильно. Я допускаю и  второй  вариант: сговор у вас был таков, что ты во  всем  сознаешься, называешь место, где  лежат  деньги, а от  жены Андреева  потребуешь по  записке Андреева тысячу  рублей. Верно?
– Умный  начальник, умный, все  знаешь?
– Мы не  будем мешать  тебе требовать у Андреевой тысячу  рублей, но  только без мордобоя, даже поспособствуем, и предъявим  ей обвинение в   соучастии в  преступлении с Андреевым.
– Умный начальник!
– Я так  понимаю тебя, ты согласен  на  мои  условия по этому  делу?
– Согласен, начальник, пиши протокол.
Павлушкин  занес в протокол  признание Гизитова в сговоре с Андреевым, за  что последний  собирался рассчитаться с Гизитовым  деньгами  из  инкассаторской сумки, которая  лежит на усадьбе  места  жительства Андреева под ступенькой сортира. В сумке предположительно, пять  тысяч  рублей. Гизитов протокол  подписал. И Павлушкин посадил досрочника в машину к  оперативникам и поехал  смотреть утайку.
 Сумка, действительно,  оказалась  под  ступенькой  сортира. В ней лежали  пять  тысяч  рублей.
«Выходит, бывшая  жена Андреева не  знала о  кладе. Иначе бы взяла. Не мог же изобретательный Андреев рассчитать свои  действия на год вперед, что  встретит такого рискового  мужика, как  Гизитов? Чушь собачья».

Деньги, как  и полагалось, сдали в  банк, находку присовокупили к  делу Андреева. Пошла в  работу  вторая часть  плана. Гизитова отправили на поселение здесь, же в  городе, а на  второй день, помощник Павлушкина предложил  вечером  нанести визит бывшей  жене  Андреева, подсказав  адрес. Андреева взяла  развод и  стала Даниловой, работала в   строительном тресте  бухгалтером, жила  с родителями в пятиэтажке.    Вера  не испугалась Гизитова, но на улицу с ним не пошла, а предложила объясниться в квартире, при  родителях и крепком  молодом  мужике, что сидел и смотрел  телевизор.  Гость  стал объяснять  цель своего визита, показал Вере крохотную записку Андреева, с просьбой отдать половину  того, что  он  оставил ей, так как  башкирец спас его  от расстрела.
– Мне  плевать на жизнь Андреева,–  выслушав пришельца, сказала решительно Вера, загнула ему  дулю и  сунула под нос.– Для меня нет  такого  человека на свете. И сама я  теперь не  Андреева, и  сын Ванечка тоже не  Андреев. Кто, не скажу. Так что  проваливай, мил человек, подобру-поздорову, не-то мой жених спустит  тебя  с лестницы, а  отец ему поможет.
Гизитов, ругаясь  на своем  языке, не проявляя признаков агрессивности, вышел из квартиры в подъезд, где  столкнулся с Павлушкиным.
– Что сказала тебе  бывшая  жена Андреева?– остановил на  площадке Гизитова Павлушкин.
– Начальник, я  знал, что ты придешь следом  за мной. Деньги нет. Верка злой, выгнал  меня.
– Я это  предполагал,– ровным  тоном сказал Павлушкин.– Тем не менее, мне придется  тебя обыскать. Предпочитаешь  здесь или поедешь со  мной?
– Здесь, начальник,– Гизитов стал выворачивать  карманы.
– Ладно, не будем  шуметь на  площадке, идем  в машину, я  тебе  верю.
У Гизитова  денег не было. Разочарованный Павлушкин отпустил человека.
Всесоюзный розыск опасного  преступника Андреева Анатолия Васильевича  продолжался.

Актюбинская  область, сентябрь 1980 г.
Бежав из колонии-поселения затерянной в  бескрайних казахских степях,  Толька Андреев  пробирался к   железнодорожной  станции только  ночами. По его прикидкам  это должен быть Орск. Днем зарывался в солому, которая на его  пути  лежала многочисленными копнами  после  осенней  молотьбы  хлебов. Голодал, шли  третьи  сутки его побега. В карманах  ни  денег, ни пищи. Заходить в деревни не  решался,   понимал, что  в  зековской  черной  робе он приметен. И  все же  придется  рискнуть, зайти,   добыть хотя бы  демисезонное  пальто, спортивную  шапочку. Много  брать, если посчастливится залезть в  квартиру, нельзя. Обокраденный  поднимет  тревогу. А одного  пальто или  куртки сразу   не хватятся.  До  станции оставался один  переход. И тут натолкнулся на чабанскую стоянку.  Хозяин, пожилой человек в  национальном  малахае с  черным от солнца  и ветра  лицом, с жиденькой седовласой  бородкой плохо  говорил по-русски. Его дети находились в  школе-интернате. Управлялся с хозяйством старый  чабан с   двумя помощниками средних лет  мужиками и  тремя  женщинами. Тольку  встретили без  опаски, усадили за  стол. Толька  знал  немного по-казахски, пояснил, что  идет в  Орск на  заработки. Гостя  угостили кумысом, ели   бесбармак, лепешки, потом  пили чай с молоком. Он   не боялся, что его  будут искать  на  далекой чабанской  стоянке в  безлюдных местах, потому   после хорошего сна предложил за деньги  или за пальто, которое  он приметил накануне в  доме, очистить кошару  от овечьего  навоза. Чабан согласился,  запряг ему  в  волокушу низкорослую клячу, и  Толька  принялся ишачить:  резать лопатой  большими  кирпичами  слежавшийся слой  навоза, грузить в  волокушу и вывозить за пределы  двора, сваливая в яр. Работа  шла напряженно. Толька  ослаб за долгую отсидку в следственном  изоляторе, да голодовку в пути. Но  он старался. За  три дня  кошару  очистил. Кормили его сытно. Он  пил молоко сколько  хотел, ел  лепешки, в обед мясо по-казахски:  ломтики  хорошо проваренного  мяса с лапшей  домашнего изготовления, попросту портянки тонко раскатанного  теста, с  обилием  сурпы и   лука.
Чабан  хвалил Тольку, предлагал остаться на    декабрьский  окот и  хорошо  заработать. Тольке предложение понравилось, но, поразмыслив, что  долго  задерживаться в  одном  месте  опасно, вежливо  отказался. Через неделю, получив  за   работу два червонца деньгами, понравившееся пальто и шапку из тарбагана, отправился в  Орск. Чабан пешком  не отпустил, посадил Тольку  на  лошадь и  послал с ним своего помощника.  Выехали  они после  сытного обеда, и к  вечеру  были  в Орске. Толька  тепло простился с провожатым, попросил его   никому не рассказывать о нем, так как он сбежал от ревнивой жены и не хочет, чтобы  она его нашла. Тот пообещал, ухмыляясь в усы.
Ночь  поглотила Андреева. Он  догадывался, что в  Орске на  товарных станциях уйма груженых составов  углем,  рудой для металлургического  завода, которые хоть  и разгружались автоматически, но  все равно  без человеческих  рук не  обходилось. Людей, как и  в его  родном городе, на  такие  работы не хватало. И Толька  прямиком  двинул в  сторону заводских  труб, на товарные склады, где  его  охотно взяли  на подработку, не спрашивая  документов, а  платили наличными. Собрав двести рублей, он через трое  суток взял  билет  до Новосибирска. Садясь  в плацкартный вагон, Толька сунул  немолодой уже  проводнице плитку  шоколада,  сказал:
– Ох, и  отосплюсь же, вымотался  на разгрузке углярок, и  ушел на свое место, устроился на  второй  полке,  больше  отлеживался, зорко наблюдая за  движением  в проходе и высмотрел  вечно нетрезвого парня его лет, который  шарашился по вагонам поезда. Уже перед  Новосибирском, Андреев убедился, что  этот пропойца  остался  без гроша в кармане, а похмелиться необходимо. В тамбуре он основательно познакомился с  ним,  пообещал как  только  прибудут  в  Новосибирск,  похмелить его за  одну  добрую  услугу. Парень согласно кивал головой, мелко  дрожал от нетерпения выпить и первый сорвался с подножки вагона на перрон, когда  поезд остановился. За  ним  последовал  Толька, лавируя среди потока пассажиров и встречающих, зорко поглядывая вперед: нет ли на пути милиционера. Пугал огромный многолюдный вокзал с прохаживающимися ментами. Но Толька быстро проскочил с напарником опасную зону. Парень летел  пулей и скоро привел нового  товарища к  гастроному. Андреев купил бутылку  водки, закуску и приятели отправились во  двор жилого  квартала, где уселись под  детским  грибком и в  тусклых  лучах заходящего солнца Андреев налил в  граненый стакан сто граммов водки, протянул нетерпеливо  ждущему  похмелья человеку.
– Сначала похмелишься сто  граммами, – говорил  Андреев  медленно, наблюдая за партнером,– сам выпью столько же для настроения. Здоровье  твое  поправится, и речь поведем  о деле. Договоримся, налью еще. Да ты  и  сам тогда будешь хозяин-барин с червонцами в  руках.
Собеседник  жадно  выпил водку, почти  не  вникая в  Толькины  слова, но выпитая водка быстро сделала  свое  дело, и последняя фраза уже  дошла  до взбодренного сознания алкоголика, заинтриговала его.
– Какое дело?– живо отреагировал он.– На мокрое я не подписываюсь.
– Ну, ты хватил  лишка. Мы  его обстряпаем, не  сходя с  этого места,– Толька понизил  голос до  шепота, увидев показавшуюся на  дорожке фигуру человека,– и за  это я  тебе отваливаю полсотни  рублей.
– Не выйдет,– обретая  твердость в  голосе ответил собутыльник,– я  еще не так  пал, чтобы за  такую цену  продаваться. Гони еще столько  же.
– Ладно, согласен, – помолчав, ответил Андреев.– Только  ты   молчи о нашей сделке не менее пяти  лет, а за молчанку  на  главпочте по  до востребованию, твоя мамаша будет  получать   каждый месяц  по двадцать  рублей. Где ты  такие  деньги возьмешь, а?
–А не на колешь?
– Не в моих интересах. Я не вышлю, ты  обидишься, пойдешь, заявишь. Зачем мне это надо.
– Верно. Наливай  еще. Я согласен.
– Сперва покончим с  делом, потом   обмоем сделку.
Андреев  пить  больше не стал. Получив от приятеля то, что  надо, довез его пьяненького на  автобусе до места  жительства, на  окраине Новосибирска, втолкнул в  неказистый, неприбранный  дом, где за сивухой сидела его мать. Толька пристально всмотрелся в нетрезвую женщину, но тут же попрощавшись, скорым  шагом удалился. Через  час он уже  покупал  билет на проходящий поезд, идущий на  восток.

 Новосибирск, год 1980-й

Ровно  через месяц у  окошечка до востребования Новосибирского почтамта трезвая, но на  вид пьющая  женщина  предъявила  паспорт, сказав, что   ждет перевод  двадцать  рублей от сына. Оператор, безразлично выслушав подателя, перебрала пачку  бланков  перевода и, найдя нужный, подала стоявшей ни  живой, ни мертвой женщине.
– Заполняйте и  получайте в  соседнем  окошке,– сказала оператор, глядя в  сторону.
– Батюшки, гляди, не обманул, паршивец,– изумилась алкоголичка. Она  торопливо  заполнила бланк  перевода и, получив двадцатку,  ринулась на улицу в сопровождении молодого кудлатого человека, горя  от счастья, в  ближайший магазин за пол-литровкой.
– Что  я тебе говорил!– восторгался парень,– я  человека  насквозь  вижу: надует, аль нет!
Счастье пьющей женщины продолжалось ровно  три года. Потом переводы оборвались. В надежде прождав  возобновления переводов  еще год, она принудила сына заявить  о потере  документов, чему  в милиции не удивились.

Красноярск, июль 1996 г.

Гришко, поднимаясь на  второй  этаж к  начальнику, предполагал, о чем пойдет  разговор, поэтому  он  избрал  для себя наступательную тактику. Войдя в кабинет, он  почти с порога сказал:
–Разрешите доложить о событиях сегодняшнего дня, касающиеся  дела Силина, Георгий Николаевич?
– Решил взять инициативу на себя,– усмехнулся полковник.– Давай, коль решил.
– Во-первых, только  что получил акт  экспертизы дневника Резановой. Экспертиза  ставит  точку в деле Силина. Готов писать стопроцентное  обвинение. Во-вторых, вы  знаете  ситуацию с моим сыном: ему  требуется дорогостоящая операция, которую я в настоящее  время оплатить не могу. Но люди Силина,  под  предлогом  помощи  Фонда Сороса убедили мою жену принять  деньги  и оплатить за  операцию. – По мере того, как  говорил Гришко,  брови  полковника хмурились, и он вот-вот  готов был  оборвать своего  лучшего  следователя  резкой репликой, но  сдерживал  себя.– О произошедшем позвонила мне  жена, когда уже  шла  операция, мне ничего не оставалось делать, как выяснить  личность благодетеля.
– Интересно!– вскинул  брови полковник,– кто  же он?
– Известный вам адвокат Сергей Владимирович Шкельтин, больной эпилепсией. Сейчас  он  находится в клинике, его хватил  удар, думаю, от избыточного волнения при проведении подлога, на  что  и рассчитывали организаторы. Все это я только что  излагал в рапорте, который  не успел  дописать,_ Гришко раскрыл папку, которую держал в левой руке и вынул из нее недописанный лист бумаги, подал его полковнику. Тот махнул рукой не принимая бумагу.
– Все  произошло как в сказке,– усмехнулся  полковник.– Твоей Елене позвонили, предложили помощь Фонда  Сороса, она  незамедлительно поехала, и ее встретил  там этот Шкельтин?
– Да, именно так все и случилось,– сдержанно  ответил Гришко, заметив иронию в словах начальника.
– В котором  часе ты все это  узнал?– несколько  рассержено спросил полковник.
– Жена позвонила мне  около  двенадцати дня, я немедленно выехал, зная, что никакого  Фонда нет. У  Шкельтина в портфеле была наличными  требуемая сумма, Елена собственноручно взяла у него деньги у кассы и заплатила. Перед  этим Шкельтин дал ей  подписать два  экземпляра договора фиктивного Фонда. Бланки договора  я обнаружил в его портфеле, но второго  экземпляра  с подписью  жены  там не было.
– Зато он есть у меня,– полковник  улыбнулся, раскрывая папку,– а должен был, думаю, оказаться у тебя. Но я  его перехватил. Был  звонок об афере. Теперь  расскажи, как  ты   обнаружил Шкельтина.
– Пытаясь его  найти и еще раз  поблагодарить, когда  с операцией вопрос  был решен, Елена увидела  «представителя Фонда» лежащего  на каталке. Его  бил припадок, и его везли  к нейрохирургам. Я разыскал больного, это был  Шкельтин.
Гришко  умолк, вопросительно  глядя на полковника.
– С перехватом договора, очевидно, я перестарался. Если  бы он попал к  тебе, я не сомневаюсь, знали бы  мы только  вдвоем. Но  теперь о взятке, если  все  это  можно так  квалифицировать, чтобы  дискредитировать  тебя станет  известно прокурору. Как он отнесется к нашему  объяснению, одному  Богу известно.  Операция твоему сыну   оплачена руками Елены!– полковник хлопнул  рукой по столу, принялся  закуривать, увлекая Аркадия в светлый наполовину  в стекле будуар, где  стояли кресла, столик и на нем  пепельница. Полковник  включил  вентилятор:  начальник боролся с курением  на рабочем месте. Гришко  закурил свои сигареты, послабее тех, что  курил  полковник.– Силин крупный бизнесмен, на нем  завязаны многие  городские  фирмы. Влияния на  определенные административные  круги у него хоть отбавляй. Но  ты  уверен, что  дело Силина не рассыплется от красноречия Кушнера?
–  На сто процентов. Подлог с  взяткой доказать не  трудно.
– Ты так  считаешь? – с  сомнением спросил  полковник.–  Шкельтин невменяем, нет никакого Фонда Сороса. Но  давай думать вместе, как отбодаться от прокуратуры. Тебя же, когда она вмешается, я обязан буду  отстранить тебя от  дальнейшего расследования дела.
–Этого добивается Кушнер, дело  заволынить, найти следователя, который не проявит  такого  рвения, как я. Но поздно. Вина полностью доказана. Более того, я  запросил  из  архива  старое  дело Силина, можно сказать, аналогичное. Я вам  докладывал о  письме  Мельниковой. Она  обвиняет Силина в смерти своей  дочери Юлии,    требует доказать  умысел.
– Но  это будет чертовски трудно сделать.
– Было  бы  желание и  воля.
– Что, есть  наработки?
– Все участники того пикника живы и находятся в  нашем  городе. О них мне сообщила Мельникова. Казусы со смертельным исходом остаются в памяти на всю жизнь. Я их расколю.
– По казахстанскому  молодчику у  тебя что?
– На сто  процентов – оборотень, но вину не  признает.
– Поражаюсь, столько лет  висел у нас на  стенде,  живет почти  рядом, а вот  никто из наших сотрудников не  обратил  внимания. Если  бы не донесла обиженная любовница, так бы и  дожил  до пенсии.
– Ему с  лицом повезло, не  запоминающееся.
– Это  ты себя, как  сыщик  оправдываешь, и меня в том  числе. Сколько мы  с тобой  вместе в одном  отделе отпахали?
– Почти  десять лет.
– Вот  видишь, под носом у нас  жил.
– Жил, не  спорю. Он  понял свою  ошибку, правда, кровавую, но в дальнейшем  поведение его  безупречное. Он чистил все  эти  годы душу, и  она  у него  гораздо светлее, чем у  Силина. На  допросах держится с  достоинством, прежде  чем  ответить, обдумает каждое  слово.
– Пожалуй, ты  прав. Ладно, иди, работай.

В  меру  расстроенный, но все такой же  деловой, Гришко приказал своему помощнику  собрать весь  том следствия по  Мишакову-Андрееву, и  завтра  оно пойдет на подпись к начальнику  и далее по  процедуре. Защита вела  себя спокойно, вопросов не  задавала. Дело  суда определять степень вины подследственного. Гришко  знал, что  жена Мишакова Галина, продала автомашину, сняла  все  свои  и мужа сбережения и бросила  эту  жалкую кучку  денег на спасение дорого ей человека. Она обратилась за услугой  все того   же почти  беспроигрышного  адвоката  Кушнера, хотя ему, как  известно,  вменялось защищать подследственного  официально. Гришко откровенно не   нравилась денежная прыть Галины Мишаковой, он  знал,  что  такой суммой защитника не напряжешь на  сто  процентов  отдачи, и деньги попросту сгорят.
«Послушайте Мишакова,– говорил Гришко   сухо, но  подчеркнуто вежливо,– нанимать платного  адвоката ваше  право, но ваши,   трудом  добытые деньги, сгорят. Прежний, казахстанский следователь очень  хорошо потрудился. Взял Андреева по  горячим  следам, полностью  доказал  его  вину. Андреева, если  бы  он не сбежал, ждала высшая  мера  наказания. Не  скрою, жизнь его в Красноярске под  вымышленным  лицом безупречна. Это  видно по всему, и  роль защиты здесь минимальная. Суд и  без него увидит другое  лицо  Андреева. Ему грозит  десять  лет. Подумайте хорошо, лучше  эти  деньги используйте для  воспитания   сына».
Разум  Галины не мог  согласиться с   доводами следователя, тем  более сердце. Она не  отказалась  от  своего   намерения. Но, по  слухам, благородный Кушнер от платной  услуги  отказался, предпочитая вести  дело, как официальное лицо. Мишакова попыталась нанять  другого  адвоката, но желающих не  нашлось. Откровенно  говоря, Гришко  завидовал тому  же  Кушнеру, отпущенному  на  свободные  хлеба. Делает он свое дело  профессионально, хорошо  зарабатывает и  обретает все большую и  большую популярность. Гришко  тоже  мог бы уйти в отставку и податься  на свободные  хлеба, клиентуры хоть  отбавляй, глядишь,  и не  оказался бы в  такой  дурацкой ситуации под  колпаком у взяткодателей просто  по тому, что  на   операцию  мог   заработать сам и заплатить.
 Гришко  горько  усмехнулся: «Мог  бы, но  я по-прежнему офицер и честью не  торгую».  Сыщик болезненно  поморщился за  свои высокопарные  мысли, нервно и  бессмысленно перебрал  торчащие пучком из письменного  прибора  исписанные  ручки, это  как-то  успокоило  его, и он предался  дальнейшему  размышлению.
Полковник прав  в  одном: знай о характере  взятки они вдвоем, какое-то время могли вести компромиссную игру, пока не  будет  завершено  следствие по  делу Силина и  написано  обвинительное  заключение. На  это  понадобится еще, если  только заниматься вплотную Силиным, пара,  тройка  дней. Теперь же не  позднее, как  следующим  утром от  подследственного последует заявление  о недоверии, в  котором будет ссылка на получение  взятки женой следователя от  конкурирующей фирмы, адвокат  пустит его в  ход. Крыть тут  нечем. Майора  Гришко, не успевшего довести следствие до точки, отстранят  от дела, передадут в иные, «надежные» руки, заволынят. Люди,  о которых пишет Мельникова, свидетели  гибели ее  дочери, отправятся в  длительные  командировки. То есть, с  помощью денежного  мешка Силина,  будут всячески  уклоняться  от  дачи  показаний. Как же  опрометчиво поступила Мельникова,  разболтав,  Гришко иного  слова  не  находит, Татьяне Силиной о своем  письме следствию! Искушение  досадить врагу может  обернуться Мельниковой  полным  поражением, стоить  слез и  разочарования. Досада  далеко не  та монета, вброшенная в игру. В  данном  случае она –  бумеранг.

Все  произошло  так, как  предполагал Аркадий. Его  отстранили от следствия по  делу Силина, а дело  затребовала   прокуратура. К полудню прибыл   курьер, и Гришко передал все  до  листика со своим  предварительным   заключением. Спецкурьер была средних лет капитанша, в  штатском. Гришко  хорошо  знал ее и  всегда  при  встречах с нею  любезничал. Сегодня он  был  мрачен, сухо перебросившись  словами, передал увесистый том исписанный его  рукой.
Капитан уехала. Минут через  десять меланхолично  настроенный Гришко  услышал, как дежурный офицер запальчиво вызывал на   дорожное  происшествие гаишников. Тут  же выяснилось, что пострадала спецкурьер: в бок ее  «шестерки», там, где  бензобак врезался пьяный  лихач на задрипанной  иномарке.  Машина, конечно, как любят показывать режиссеры дурацких телесериалов, не  вспыхнула  фонтаном, и не  взорвалась, но водитель и спецкурьер  от  удара получили  тяжелейшее сотрясение мозга, ушибы и  потеряли сознание. Подоспевшие гаишники, как выяснилось в дальнейшем, не  обнаружили в салоне портфеля с документами. Спецкурьера, так и не пришедшую в сознание, торопливо  погрузили  в подошедшую «Скорую», повезли в больницу. Еще  дорогой медики  привели пострадавшую в  чувство, и первое, что  она спросила: «Где мой  портфель с  документами?»
«Милая моя,  о портфеле мы  ничего не  знаем,– сказала врач,–  наша  задача спасти вам жизнь».
От  таких слов,  пришедшая в сознание пострадавшая, вновь  лишилась  чувств.

Виктор Высочин летел в  Красноярск из Чечни в отпуск после  ранения. Его  синий берет с эмблемой  десантника очень  шел к  его  скуластому, кирпичного цвета, мужественному  лицу. На  груди  орден «За  мужество». Девчонка   с  соседнего  ряда  весь  полет  давила на  него  косяка.   Витька ей мило улыбался, но  планов, относительно ее никаких не  строил. Он  летел сюда к девчонке, которая  ему дороже  всех на  свете, та  единственная, что грезится и день, и  ночь, за  которую он отдаст жизнь, как  мог  отдать ее за интересы России на Северном  Кавказе. Впрочем, слушая  гул моторов самолета, несущего  его к счастью, отдавать  жизнь в чьи-то  руки рановато, он  еще  насладится ею, и  та, что три  года назад, после  дембеля, когда  он   приезжал   к ней перед контрактом лишь снисходительно-трогательно относилась  к нему, теперь, увидев его возмужавшего, стройного гвардейца с орденом на  груди, замрет  от восхищения. Витька мечтал  о ней, рисовал в своем  воображении эту первую встречу  взрослых и  поумневших  людей и не  знал, что ее  уже нет в  живых.
Последнее письмо от нее  он  получил полтора года  назад. Она писала, что  осталась совсем  одна на этом  свете так, как  схоронила свою мамочку. Витька не был  привязан к  воспитательнице Марии Павловны, избравшей своей  приемной  дочерью Тоню, но  относился к ней с уважением, чтил.
В ответном  письме  написал ей, что  у нее есть  он, и  Тоня может на  него  рассчитывать, как на самого  близкого человека и   первого друга. Он  признался ей, что не только  ради учебы в  школе  он  остался в приюте  после восьмилетки, а  главным  образом из-за нее. Разве  она  забыла, как  он  охранял ее от посягательств смазливых одноклассников, как  дрался  за нее и носил  синяки, как  они совершили ту  глупость, какую совершают все  молодые  люди под  хмелем весенних ночей и проснувшегося мягкого  чувства  любви. Он, конечно, помнит, что в  ту ночь вел  себя излишне дерзко, можно  сказать  вероломно, и не  раз уже  просил у нее  за  это  прощения, и  что  она ему не  простила ни тогда, ни   в день  расставания, ни  через год, изредка  отвечая на его письма. Она  простила его  только  после смерти  мамочки, оставшись одна,  о  чем  и сообщала в этом  последнем единственном письме. Витька же  продолжал ей  писать, но  она  молчала. Он  догадывался, у нее  кто-то  появился, и теперь  летел, чтобы   разобраться с этим   любовным треугольником, в котором  все  углы острые.
Витька  рвался из  самолета  на выход, как  только лайнер  приземлился в  аэропорту Ермаково. Точнее, рвалась наружу к  Тоне  его  душа. Он не  мог, естественно, расталкивать пассажиров и  бежать вперед. Бравый  гвардеец любезно  пропустил вперед себя глазастую девчонку, которая вдруг  заговорила мягким голосом, похожим на  Тонин,  обернувшись:– Слава Богу, прилетели, я  такая  трусиха. Но я  хочу просить у  тебя  помощи: не можешь ли ты донести  мой чемодан  до   автобуса, если  меня не  встретит папа? Он  такой  тяжеленный!
– Неужели только папа?– Витька мило улыбнулся, все понимая. Девчонка  улыбнулась шутке  попутчика и мягко  ответила.
– Папа в первую  очередь, с  ним не  забалуешь, у него  характер. Но  мне  нельзя носить  тяжелые вещи, я  пианистка. Люся.
– Очень приятно познакомиться,– ответил  десантник,– Виктор, гвардеец ВДВ.
– Вижу, не  слепая. Это  у тебя  за Чечню?
– Да,– Витька увидел, как  медленно  двигающиеся пассажиры стали  оборачиваться и  глазеть на него.
– Я, как и мой папа не  разделяю эту войну. Мы  ездили с концертом в действующие  войска. Это  ужасно. Там  идет  настоящая  гражданская война. Мы  играли в госпитале. Я  видела изувеченных молодых мальчишек! Я  плакала от  сострадания. Так ты  мне поможешь?
– Какой  разговор. Если  бы не одна  особа, я мог бы  донести  тебя на руках вместе  с чемоданом.
– Витя, не  хами, не то я  о тебе плохо подумаю.
Витька смутился и не успел  ответить, как Люся нырнула в  проем двери и  очутилась на широком  трапе, ускорила  шаг. Гвардеец  следовал  за ней, разговор  оборвался. Далее они  шли  рядом. Очаровательная  головка  Люси едва  равнялась  с  широким  плечом Витьки, была  она  какая-то  трепетная, неземная,   легкий  дорожный брючный костюм нежного  голубого цвета   рисовал все  линии ее гибкого  тела. Витька был  горд, что сопровождает  такую  изящную  девушку, и что  среди  толпы мужчин и парней она  предпочла именно его. И это далеко не мелочь: он понял,  что возмужал и может нравиться таким хорошеньким девушкам, а значит и Тоня увидит в нем  зрелого и броского парня, за которого не стыдно опереться.
Люся  окинула взглядом встречающих и не  увидела родного лица.
– Папа, как всегда  опаздывает. Он  такой  занятой. Но скажу тебе, будет минута  в минуту, как только  мы  получим  чемоданы и выйдем из багажного зала.
– Он что у тебя, военный?
– Скажем так, он  офицер.
– Говоришь  загадками. Но я разгадаю: он  либо офицер  МЧС либо МВД.
– Из  тебя получился  бы хороший  разведчик, –  Люся удовлетворенно  смотрела на своего   попутчика,– теперь я попробую угадать. Ты  влюблен и  летишь в  отпуск, чтобы сыграть свадьбу?  Я права?
 – Все  до  буквы.
– Ну вот, едут  наши чемоданы. Этот кожаный, мой.
Витька подхватил пузатый и  увесистый чемодан, воскликнул:
–  Не  иначе, он  набит  золотыми  слитками!
– Меньше  рассуждать,  гвардеец! Прошу  на выход.
– Слушаюсь.
Едва молодые  люди вышли из багажного зала, как  навстречу им  размашисто  шел Аркадий Гришко, как  всегда  в темном неприметном  костюме.
– Папка,–  бросилась на  шею  крепкому  коренастому мужчине Люся,– как я  по тебе соскучилась! Ты как  всегда минута  в минуту! Как  мама, как  Антоша?
– Все нормально, все благополучно,– отвечал Гришко, искоса  поглядывая на  гвардейца.
– Это  Витя, мой добрый  попутчик, который  согласился поднести  мой  тяжеленный чемоданище. Ты  на  машине? Для Вити место найдется?
– Найдется, вон моя шестерка. Я за рулем  сам. Мама собиралась, но осталась в  клинике. Антоше сделали операцию, и  удачно! Теперь за  его  жизнь бояться не стоит. Так говорят  хирурги.
– Слава Богу, папка, как  это вам  удалось?
– Это  вопрос  особый, дома  узнаешь.– Аркадий   усадил  дочь  рядом  с собой, чемодан поместили в  багажник. На заднем  сидении устроился Высочин.
– Поехали, папа, может  прямо в  клинику?
– Можем  и прямо.
– Вот хорошо. Витя, тебе в каком районе  выходить. Он,  папа, едет к невесте в  отпуск.
– Признаться,  Люся  несколько  преувеличивает. Это  только мои намерения.  Я  точно не  знаю, где  сейчас  живет  Антонина  Резанова, моя  приютская подружка.– При  этих словах водитель сбросил газ, что не ускользнуло  от  наблюдательного десантника.– Последний раз я получил от нее письмо полтора  года назад. Выйду в центре, недалеко  от приюта. Там  должны  знать ее  адрес.
– Я знаю об этой  женщине все, Виктор. Приедем, расскажу,– сдавленным  голосом проговорил  Аркадий Витальевич.
– Что  вы говорите?– обрадовано воскликнул Виктор, – но ваш  тон? С ней что-то  случилось?
– Я расскажу тебе все, как только приедем. Потерпи.
В салоне возникла   напряженная  тишина. И Люся, и Виктор вопросительно  уставились на Гришко. Первой не  выдержала  Люся.
–Папа, радость нашей  встречи, добрые  вести об Антоше омрачает твое  молчание по  поводу Витиной  подруги. Ты можешь сейчас  сказать о ней  несколько  слов.
– Хорошо. Антонина  Ивановна  Резанова после  окончания  университета с отличием работала в научно-производственной  фирме коммерческим директором. Это ее  официальная должность. Дела ее шли  успешно, она была  талантливым  человеком, но…
– Почему  вы говорите о ней  в прошедшем  времени?– выкрикнул Виктор.
– Виктор, ты гвардеец, нет, не могу, остановлю машину!–  Гришко  сбросил  газ, стал  прижиматься к  обочине,  затормозил. Как только  машина  замерла, вышел из  салона, за ним  последовали Виктор  и Люся.– Я  говорил, ты  гвардеец, десантник, видел смерть, и сам  подвергался опасности, ты мужественный  человек,   думаю,  справишься с   горькой  утратой. Тоня погибла.
Дыхание перехватил нервический спазм, Виктор  остолбенел. Нет в  живых самого  дорого человека! Он не верит словам  этого  мужика, отца   прекрасной  Люси. Он  враль и  лгун. Он не  может  такое  говорить. Он разыгрывает  его. Но с какой целью, они  едва  знакомы?
– Что вы говорите,– наконец проглотил Виктор сухой комок, застрявший  в горле, от  чего   ниже кадыка  катится нестерпимая боль, кажется,  она  поразит десантника, как однажды поразила его чеченская пуля.– Это неправда!
– Нет,  Виктор, правда. Антонины Ивановны  Резановой больше нет в  живых. Я  сыщик, видел ее труп.
На  глазах у  Витьки  навернулись густые, как  кисель  слезы и  заволокли взор, пространство, он  ничего не  видел, судорожно  хватал воздух раскрытым  ртом, растопырил руки, словно  собираясь полететь на  небеса к  Тоне, и упал бы, не  подхвати  его Аркадий. Витька  уткнулся в  плечо этому  незнакомому  человеку, как отцу и зарыдал навзрыд. Незнакомец-отец молча принимал  рыдания своего неизвестного сына и тихо  говорил:
– Крепись,  сынок, я сочувствую  твоему  горю.  Ты  один на  белом  свете. Но  знай, ты всегда  найдешь   поддержку у  меня,  у моей дочери, у  моей семьи. Слезы по погибшим очищают наши  души, их нельзя стыдиться.
К Виктору подошла  дрожащая Люся, обняла этого крепкого, понюхавшего  пороха парня.
– Витя, твоя  девушка, видимо, была  замечательным  человеком, если твое горе  искреннее и  глубокое. Прими  мои  соболезнования, я  оплакиваю с  тобой незнакомою твою подружку. Но  крепись! Ты  поедешь  с нами, я  беру  над  тобой  шефство, думаю, пока  Антоша в  больнице, ты  можешь занять его  комнату на  время  твоего  отпуска. Ты  согласен, папа?
– Да-да, дочка. Твое  решение  мудрое. Бросить  человека  в беде подло  и малодушно. Виктор немного  успокоился. Идем в салон. Я потом расскажу тебе все обстоятельства  ее гибели. А сейчас  давайте двинемся в путь.
 Аркадий  усадил Витьку на  заднее сидение, туда  же села  Люся, и  Витька был  благодарен этой чуткой  девушке за  поддержку, за  теплую  руку, которую он  чувствовал на своем плече. Он  стремился  прикоснуться подбородком к  ее   руке, и  когда это  ему  удавалось, он чувствовал  себя  лучше, хотя по-прежнему  в газах стоял  туман, а из  груди не  уходила пулевая боль,  а точнее кинжальная, будто  клинок глубоко  вошел в тело  и  торчит, а  из-под  него хлещет кровь.
– Люся,– прошептали  спекшиеся от  горя   губы,– в груди моей кинжал, вырви его!
Люся провела правой  рукой по  груди, расстегнула гимнастерку, под  которой была  полосатая майка и  увидела кривой    шрам, уходящий под  материю. Она   несколько  раз  провела своей  повлажневшей рукой   по  его  волосатой груди, прощупала шрам. Витька напряженно прислушивался к ласковым  движением  нежной  руки, и ему    легчало.
– Люся, ты  богиня, ты вырвала из груди кинжал. Боль ушла. Теперь я  буду жить,– он  откинул голову назад, примостил ее на автоаптечке, которая лежала  на  задней панели салона. Мало-помалу он  успокоился, и внятно  спросил:
– Аркадий Витальевич, кто-то  виноват в ее смерти?
– Да, но все подробности после. Я обещаю тебе.
– Хорошо, я умолкаю,– громко  сказал Виктор, и  тихо, как  бы себе,– Люся, я  буду мстить!
– Но  ты  же не  знаешь  обстоятельств.
– Узнаю.

Гришко  без всякого душевного подъема, какое он  ощущал при завершении следствия, написал  обвинительное  заключение  по  делу оборотня Мишакова-Андреева, и передал его в суд, зная его  исход наперед. Его  раздражала  мысль о том, что оступившийся, да, кроваво  оступившийся человек,  нашел  в себе силы в  корне изменить свою жизнь, став  безупречным  трудягой. Свидетельством тому  служат созданная им крепкая семья со  средним  достатком, исключительно  положительные характеристики с  завода, а  также портрет в  галерее передовиков  производства. Не смотря на    перерождение, он будет  осужден не менее как на  десятку, а  оборотень  Силин, за  которым смолоду тянутся два  трупа и  преступная суть его характера с тех пор не изменилась, вынырнет  в общество из  третьего кровавого дела чист, как  стеклышко. Сыщик Гришко придавлен денежным  мешком и бессилен что-либо  поделать. Этого  поражения  он пережить не  в силах. Пора уходить в  отставку, заводить дачу и  торговать на  рынке огурчиками, редисочкой.
Вместе с делом Мишакова-Андреева на  стол  начальника он положил рапорт об  отставке. Полковник прочел короткую просьбу, нахмурился, отложил лист в  сторону, поднялся из-за  стола, увлекая Аркадия за  курительный столик. Закурили, долго молчали, думая каждый о своем свершившемся и будущем  поступке.
– Тебе легко было  написать его,– наконец  сказал полковник,–  ты  в состоянии аффекта. Мне подписать  его гораздо  труднее, я  твой товарищ и  нахожусь при  здравом  рассудке.
– Ты  всегда  отличался оригинальными мыслями. Только я не в состоянии аффекта, а ситуация гораздо прозаичнее – позорно придавлен  денежным  мешком.
– Свой позор,– полковник усмехнулся,– ты закрываешь листком  рапорта, то бишь фиговым, а  стало  быть,  признаешь свою вину и умываешь  руки. Но с кем я  буду ловить бандитов, с  желторотиками, как  говорил капитан  Титаренко. Ты же  оголяешь передовую, создаешь вакуум. Нет, дорогой мой человек, дезертировать не  удастся. Поработай еще, я  тебя очень прошу, как  друга. Я тебя буду защищать не  на жизнь, а на смерть. Тебе  еще сына  поднимать надо, учить, дочь замуж  выдавать, а  ты на  покой!
– Пойду  в частные  детективы.
– Ну, мелко  же  это  для тебя – выслеживать  любовников!
– Зато никто не  обвинит меня во  взяточничестве. Взятка будут  моя  зарплата.
– Насмешил. Ты  лучше  скажи, как  твой  Антоша?
– Кажется, операция  прошла  успешно.
– Слава  Богу. Считай оплату  за  операцию, как недоплаченные тебе государством деньги за  твою безупречную службу. В пику  твоему  рапорту,  напишу приказ о  поощрении за разоблачение  оборотня  Мишакова и  буду ходатайствовать, чтобы по  другому  оборотню – Силину ты  восстановил утерянные прокуратурой законченное дело.
– Я-то утраченное могу восстановить по памяти, но вещественные доказательства тоже исчезли. Я все  строил на их фундаменте.
– И все же, рапорта я пока не подпишу. Иди, работай. Вернее отправляйся к  сыну, проведай его, а  вечером крепко выпей за его  здоровье, развейся. Слышал, дочь  в отпуск  приехала.
– Приехала. Стыдно  сказать, она  заработала в коротком концертном  турне ровно  столько, сколько я  получаю за  два года.
– Ах, незадача! Она бы могла  оплатить часть  расходов  за  операцию.
– Могла. Она спешила, но не успела.
Полковник развел  руками, встал из-за  столика, провожая к  двери Аркадия.
– Иди, дорогой, к сыну, ничего  не  думай, кроме, как  о нем. Будь здоров,– пожимая Гришко  руку, сказал  полковник.
– Я пойду, но хочу  тебе сказать, а  это  меня  гложет: пусть  лучше бы  сгорели все бумаги по  оборотню Мишакову-Андрееву,  он хоть и кровавый ублюдок, но  осознал. Сибин же гораздо коварнее и кровавее, а  вот чует мое сердце – вывернется. Мы не  знаем, какая ломка проходила  в   душе Мишакова. А  она  шла, не эта бы, прости меня, сука, все для него бы обошлось  благополучно.
– Что  и  говорить: безответная  любовь   зла и  безрассудна.
– Этот Андреев на заключительной встрече спросил у  меня: кто на  него накапал. Я сказал ему: вспомни, кто  тебя любил, и  кому  ты  предпочел Галю.
«Но  это было  так  давно, почти  семь  лет  назад»,– воскликнул изумленный  Мишаков.
Известие  повергло арестанта в глубочайшее  уныние. Он сник, посерел  лицом и окончательно  замкнулся   в себе. Аркадию  любопытно наблюдать  за глубинной внутренней  работой в  его  душе. Он  попытался  бы  разговорить подследственного, если  бы  не личные  неприятности, связанные с  женой и сыном. Он был  честен с Андреевым-Мишаковым, за  что сыщиков  уважают  даже  самые  отпетые негодяи. К такой  категории этот  арестант не  относился. Сделав одну  попытку разговорить его,  Аркадий  быстро  отказался, видя, как тот  сидит  мертвенно-бледный, время  от  времени  закрывает глаза, как  тяжело  больной  человек, которому не  поможет  ни  откровенная  исповедь, ни лекарственные  инъекции. Ясно было  одно: мужество покинуло этого рассудительного и осторожного  человека, который  на  допросах, прежде  чем  ответить, хорошо  подумает. Но  почему  до  конца не  колется?
Этот вопрос  для  Гришко   так и  остался  неразгаданным. Причину  своего  состояния  мог  объяснить  только сам  подсудимый, но делать он  этого не хотел.

Если  бы тогда в  далеком отсюда  Усть-Каменогорске  Тольку  не  взяли, он мог бы  тронуться  рассудком. Все  шло к  тому, он  постоянно  слышал чей-то нашептывающий голос, как  ему  поступать:
«Брось сию  минуту под  рельсу пакет  с деньгами,– подсказал  голос, и он  бросил в момент, когда  его собирались схватить за  руки двое  преследователей, и  не  заметили, как  из-под  полы куртки выскользнул  серый пакет и  беззвучно  шлепнулся  на  шпалу,  завалился под  рельсу, подпихнутый ногой.
Он  отчетливо  помнит, как  кто-то  ему  подсказал разбросать  деньги  из  инкассаторской  сумки по  улицам. Не  все, конечно,  небольшую  часть. Он даже  умилился этой  уловке, позволившей в  дальнейшем  ему выставлять  себя как  шизика,  а  следствию  и  медикам  Москвы  доказывать,  что  он  вменяем.
Дальше  он  услышал  совет, как  правдиво от  семьи  исчезнуть из  дома: нашел денежную работенку с вербовкой  на Север.
Но  когда  его  взяли  и уличили в  разбое, все  тот  же  голос подсказал ему  не  запираться, во  всем  признаться, рассказать  и  показать, как и где  добыл  оружие, как готовился, к ограблению, где  лежат  запасные  обоймы и  прочее и  прочее. Это  признание   он  понял, было единственное спасение от  сумасшествия. Голос больше  не  нашептывал  ему,  только  еще  однажды  он слышал  его, что  борьба вся впереди. Он  понял, какая  борьба –  за  свою  жизнь,  ведь по совокупности  преступлений: кража  оружия и бандитское нападение,  с двумя смертями  и  одним  тяжелым  ранением людей  ему  корячится  вышка. В  том, что  его  шлепнут, он не сомневался. В  лучшем  случае отправят на  урановый рудник добывать руду, носящую в себе  смерть. Сознание  опасности принесло волю к жизни  и  борьбе.
 Благополучно уйдя от  правосудия, он дал  себе  обет  молчания: ни при каких обстоятельствах, ни перед кем и  никогда не говорить о  пролитой  крови, и не признаваться в  убийстве. Но  каждое  утро начинать с казни придуманной для  себя  в  качестве  очищения: он до  мелочи  обязан вспоминать свое  бандитское  нападение, останавливать свой взгляд на окровавленных людях, молить и  просить у  Бога  прощения.
 Он изо дня  в день проделывал все, как  задумал. Сначала его ужасала воспроизведенная картина разбоя, дополняясь все  новыми  и новыми мазками – мельчайшими  подробностями, вроде  таких, как он сидел возле контейнеров  с мусором и из  них несло зловоньем, как  он  дрожал всем  телом, когда  инкассаторы вышли  из  машины, один  отправился в  магазин, второй остался у  машины,  зорко  наблюдая за  движением во  дворе, как он  едва не  сиганул от  навалившегося  на  него страха, и  потом перед  стрельбой, ему  вдруг  не  хватило сил  нажать  на  спусковой  крючок, еще  бы  несколько  секунд и  инкассаторы скрылись  бы  в  салоне машины,  а убийство  бы не состоялось. Потом он  стал  привыкать к  своей  казни, картины эти  стали  частью  его мироощущения, а  досада за разбой  притупилась и не до  боли  резала его  душу,  а лишь раздражала, как раздражают  хозяйку при готовке  обеда  давно   затупившиеся  ножи. Картины эти  жили с  ним, как  осязаемое  существо, казалось, протяни  руку, и можно  ощупать   умирающего  инкассатора, вновь  подхватить упавшую под  колесо брезентовую наглухо застегнутую сумку с  деньгами. Можно  перевязать  раненного в  обе  ноги водителя… И  опять сначала  он пугался встававшую днем  перед  ним  картину, чаще  всего за  обедом в  заводской  столовой, когда  он медленно  продвигался  в  очереди  к  раздаче, к кассиру с разносом в  руках. Молчаливая вереница проголодавшихся  и уставших  людей, среди  которых был  и  он, способствовала появлению созданной  картины, и  она  шла рядом, четкая ясная, как голая женщина, потом стояла  у  стола, когда  он  хлебал щи, или ел двойной, а  то  и тройной  гуляш, для подкрепления сил, запивая кефиром. Боялся, что  однажды   не  выдержит и заорет во  все  горло, чтоб убиралась отсюда  с глаз  долой и  его  признают сумасшедшим. Но  он всякий  раз успокаивал  себя  тем, что  для  очищения  души утренней  казни  мало, мол, впечатление притупилось и надо  повторять ее здесь в  столовой, потому  что  те, убитые им люди,  тоже бы сейчас сидели  за  столом  и  обедали. Он  согласился с  такой  постановкой вопроса в своем  сознании и  всякий  раз  сдерживал  себя от нервной  вспышки. Потом эта  картина пришоркалась в  его сознании, стала  обыденной спутницей, он  даже пытался  с ней  в полголоса  разговаривать, если оказывался один за столиком в  дальнем углу зала,  за  который  предпочитал  садиться, увертываясь от своих  товарищей по  работе. Те, зная его  странности в поведении и привыкнув  к ним, уважая его  за неустанный  труд в цехе,  не  лезли в  душу, не  навязывали  свою компанию.
 Сны  кошмарные  ему  снились мало, иногда  лишь, но в  них никогда не  было  той  кровавой сцены у  ювелирного  магазина. Снилось иное: погони, провалы  в ямы, падения с высоких  обрывов или  хождение по кромке  пропасти, которая зияет  черной  дырой и  ждет, когда человек  сорвется,  чтобы  унести  его в  бездну. Но  никогда ничего реалистичного,  связанного с  убийством. Потому  он ужесточил  утреннюю казнь: воспоминание  всего случившегося и  его  расстрел возле  глухой забрызганной  кровью  стенке или  прикованный  к  тачке, он сначала кайлит в  подземелье  руду, грузит  ее и  увозит, превращаясь постепенно в скелет. Вспоминая кровавую сцену, он твердил себе, что  загубил ни в чем неповинных  людей, осиротил  детей, овдовил  женщин.
Обет  молчания подвел его в итоге  к мысли, что  он  малодушный, трусливый человек, но то, что  он был  эгоистом и  лодырем, что  в конечном  итоге  и привело к такому  финалу, как-то  мало задевало его. Эгоистов и  лодырей множество. Он  знал, что  эгоизм направленный   в нужное русло,  русло  тщеславия, делают  человека целенаправленным в  достижении какой-то  высокой  цели,  скажем достижения  мастерства в  живописи, музыке  или  актерском творчестве. Эгоизм  в его  понятии, любящего себя в искусстве, не есть  грех и  недостаток человеческий, а  своеобразный  дар. У  него этот  дар оказался  криминально направленный: он  не  хотел  работать, но хотел жить легко, весело, стоит  только  хорошо один  раз провернуть дело и  солидно  обогатиться. Его задевало малодушие, малодушие  эгоиста. Разве бы все так  произошло, если  бы  он не был  трусом, а  по-настоящему  смелым  волевым  человеком. Тогда  бы  он сумел уйти от разоблачения, а  скорее всего он бы заставил  себя  работать, жить, как все  нормальные  люди, любить своего сына, а через него  и Веру, коль  поторопился жениться не  испытывая  глубокой любви к  девушке. Попросту он  тогда пошел  на  поводу своего малодушного эгоизма,  оборвав свою свободу, подчинился  ему и после  возвращения со  службы, которая  протекала  у него  неровно, перекошенная  все  тем же малодушием  эгоизма. Теперь  для него был  бы прекрасный  выход – уйти в  монастырь, если  бы  он был.
Страх быть  разоблаченным заставил его пойти  дальше, дать  обет  трезвости:  чтобы под  воздействием спиртного, которое разжижает  волю и  развязывает язык не нарушить  обет  молчания о  своем  прошлом. Молчаливая, замкнутая  жизнь,  тяжелая  работа и еще раз  работа. Вот  то, что, наконец, очистит его  душу  от пролитой  крови. Как каторга очищает душу преступника.
Первое  время, устроившись на  алюминиевый  завод  электролизником и поселившись в  общежитии, ему легко удавалось оставаться бирюком. Он  никого не  знал, ни к  какому  знакомству не тяготел. Работал,  ел, спал и  снова  работал. Никогда не  отказывался от сверхурочных и  авралов.
 Жили  они втроем, трое  крепких парней в  комнате кишке, в которой  стояли три кровати, один гардероб-гробина, разделенный  на  три отсека, стояли  тумбочки, один стол, дешевенький  торшер,  три  стула и кожаный, продавленный  диван, куда усаживались   гости, если затевалась  коллективная пьянка. В подобных  случаях  Мишаков  вставал с постели и уходил  бродить  по  городу. Смотрел фильмы, переходя  из кинотеатра в  кинотеатр.
Как-то его напарник по  комнате, Колька-буза, прозванный  так  за его норовистый, скандальный  характер, пригласил в  гости девчонок, рассчитывая и на Мишакова, который в  принципе  выглядел смазливо. Был  воскресный  зимний  день, за  окнами  трещал многоградусный мороз, куда  податься, чем  заняться свободным молодым людям, как не  организовать вечеринку, крепко  выпить, потанцевать,  а потом разбежаться по  постелям. Мишаков увидев  приготовления к выпивке, молча встал  и стал  одеваться в  зимнее.
– Серега, ты  куда?– спросил Колька,– поглядывая на Антипа, ища  у него  поддержки.– Мы  тут решили оторваться, девчонки  сейчас  мировой  закусон принесут. Нас  трое  и  их  трое. Чего монашествовать!
Но Серега не  отвечал, собираясь  уходить.
– В  самом  деле, – поддержал  товарища  Антип,– нехорошо  получается, придут  девчонки, а  третья окажется  лишняя. Оставайся.
– Не могу, парни, извините, я  дал обет  трезвости.
Колька и Антип  переглянулись.
– Подожди,– схватил Колька-буза Сергея за  руку,– объясни  толком, больше  месяца живем  вместе, а ничего  о  тебе не  знаем, ни разу  вместе  не выпивали. Это не нормально.
– Не по-человечески,– поддержал Антип.
– Я дал  обет одному  моему спасителю – не пить, иначе  я предам его. Я – мужчина и   сдержу свое  слово. Пусти.
– Ну  и пошел к черту. Мы сейчас  третьего  кликнем,– Колька  отпустил руку Сергея, и  тот поспешил  удалиться.
«Надо бы  мне  перебраться к  студентам-вечерникам. Они  днем  работают, вечером учатся, по  выходным тоже занимаются. Правда,  иногда  тоже выпивают, но эти меня  поймут, и  через  колено  ломать не станут»,– решил Сергей, отправляясь, как  всегда, в  кинотеатр.
 Устроиться  к студентам-вечерникам  не  удалось. В их комнатах свободного места не  оказалось, ждать было  бессмысленно. Тогда Сергей  стал  искать непьюших. Таких в общаге  не  нашлось. О желании перебраться в  другую комнату Колька-буза  узнал  от комендатши, и,  придя однажды вечером пьяным,  устроил крикливую сцену Сергею. Тот  терпеливо  молчал.
– Строишь из  себя козла  деревянного,– орал  Колька, – молчун  несчастный. Слова из  тебя не  вытащишь!
Сергей  добродушно улыбался  и  отмалчивался.
– Ладно, есть  такие натуры – молчуны,– согласился  Колька, вертя  руками, подобно  ветряной  мельнице.– Но ты еще и  не пьешь, а  раз не пьешь, то и баб сторонишься. Бабы  ему  не  нужны. Ты  что, евнух?
В  комнату  вошел Антип, пошатываясь, он уставился  на Кольку.
– Ты чо, Колька, бузишь?
– Вот  молчуна Серегу  прорабатываю. Он вишь ли не  хочет  с нами больше  жить, он  особая косточка, не пьющий, по  бабам не ходящий,  не курящий.
– Почему ж, я  курю.
– Ах, ты  куришь, а  вот  я тебе счас  дам  прикурить!– и Колька, стоя на  ногах, как  на  костылях, вихляясь из стороны  в сторону,  замахнулся  для  удара. Сергей, сидевший  на  кровати, вскочил, отразил  Колькин  удар, и  тут  же  выскочил в  коридор, спустился  в  фойе, где  всегда топчутся  люди. Колька не  преследовал.
 «Все, ухожу из  общежития, скандалы мне ни к  чему, а  драки  приведут в милицию. Надо  искать частную квартиру».
Через неделю  он  поселился в частном  секторе города недалеко от ипподрома. Домишка стоял на  обрывистом  берегу  Качи с  открывающимся  видом на Енисей и устьем самой  речушки,  где  ползала  драга,  чистя  русло и  выбирая отборный  гравий для  железобетонного  завода.
 Хозяйке, только  что вышедшей на пенсию, одинокой, большой  любительницы телевизора,  поклонницы фигурного катания, молчаливый  квартирант приглянулся. Придет, бывало, с работы, уставший, бетонщик   на  стройке, сказался ей, наворочается там, упадет на  кровать  и   лежит в  своей  комнате. Словно  и нет  его. Не сказать,  чтобы  скупердяй, в  еде  себе  не  отказывал, а  вот  на  выпивку никогда не  шел. Ну и  ладно,  живи, коль характер  такой.
Со  временем замечать стала, квартирант  утрами какой-то не  свой, глаза  шальные,  на  лице  вроде  маска страдальческая. Или  лежит  вытянувшись в  струнку, или  стоит,   сверлит  глазами стенку. Она пугаться  стала после  того, как  однажды  заметила в нем  это. Попыталась  спросить, не  болен  ли, не бьет  ли  лихоманка, может  знахарку поискать?
Молчун, он  и  есть  молчун. Так  и не  ответил словом. Только  покачал    головой  отрицательно и  ушел  на работу. Страх  перед ним появился не просто  так, застарелый проснулся  страх, в детстве испытанный, а  теперь проснувшийся. Дядя ее вот  так же вел  себя, когда  с войны  вернулся и  жил у своей сестры,  то есть у ее матери. Тот бедняга  тоже  все  молчал, только голова  у  него подергивалась, да  отряхивал все что-то  с рук, будто мешало ему что-то. По ночам, бывало, кричал, бедняга: «Назад, назад, стреляю!» Кричал  свирепо,  бешено, поднимал  всех на  ноги, и сам  вскакивал в  холодном  поту. Однажды бросился ночью с  обрыва в  Качу, утонул. Дядин вопль и сейчас  порой стоит в  ушах. Только  много лет спустя, узнали они тайну  дядиного  поведения  и  ночных криков: на фронте в Отечественную в   заградительном  отряде служил. Это  значит, по  своим из  пулемета бил… Все  кровь пролитую с  себя  отряхивал… Видать,  и  у  квартиранта какие-то  тяжкие  воспоминания. Его  служба совпадала как раз с войной  в  Афганистане.
Отказала  постояльцу, хоть копейка, какую  он  исправно платил за квартиру, не  лишняя.
Нашел  Сергей новую квартиру в благоустроенном  доме.  Пенсионеры в трехкомнатной остались вдвоем. Дети разлетелись,  кто куда. Живут семьями, наведываются  редко.
– Живи, сынок, никто  мешать  не  будет. Комната тебе отведена не  проходная, защелкнулся на  собачку и отдыхай от  трудов. Только  плати  исправно.
Серега им прежде свои  условия выставил, мол, одинок я в этой  жизни. Без  отца, матери  рос, характерец  у меня не  сказать,  чтобы  паршивый, нет, но  молчун я, одиночество  люблю, как отшельник. Не пью,  товарищей не  имею.
– Никак в  Бога веруешь?
– Верую, но  сдержанно. По-своему верую, молчаливо.
На  том разговор  у них  оборвался, только  вылетали скупые слова при встречах в коридоре: «Здравствуйте,  да  до свидания». Правда,  вежливо, доброжелательно. По  началу  супруги удивлялись такой  скрытности квартиранта. Но  потом  привыкли. Удивлялись  необычному его  поведению тихому, незаметному, совершенно  непьющему человеку. Как тут  не  удивляться, если кругом то пьянки  слышны,  то  драки, то скандалы  семейные, то  с молодежью беда: влюбится какая, отдастся парню,  а потом  травится или вены  вскрывает. Этот  ни к себе никого не  подпускает, ни  сам ни  к  кому  не  навязывается.   На  работе  хвалят. Почетную  грамоту как-то на  октябрьские  праздники  принес,  видели.
«Да ведь  он в институте заочно учится, все  книжки  покупает, библиотека уж целая,–  догадались пенсионеры.– Ну, и  ладно».
Ладно-то  ладно,  а через полтора  года  отказали. Необычен слишком  человек,  боязно как-то  с ним  в  одном жилом  пространстве находиться. Отказали  под  предлогом, что сын  с семьей вот-вот приедет. Жить сюда  перебирается.
Сергей и сам подумывал  об  учебе. Но как  добыть аттестат  зрелости. Писать в  школу  о высылке  дубликата – целая эпопея. Побоялся. Правда,  стал  ходить  в вечернюю школу. С  восьмого  класса.  Взяли  без  документов, но математику он  изрядно  подзабыл и бросил. Так прожил  он волком одиночкой  пять  лет, меняя квартиры, не  забывая о своем  обете,  словно находясь  в  узком, только  для него  отведенном  пространстве, как в пещере первобытного человека.

Люба в  его  жизни появилась самым  натуральным  образом. Он  ждал этого  и  боялся:  время как-то  притупило  остроту его  обета. Да  и он своим  безупречным  поведением, работой заслужил почет и  уважение у металлургов,  а это не шиш с маслом, это  потянет  на заглаживание  его  вины если не  на половину, то  на четверть– точно! А  если  так, то ежедневную  казнь надо исключить, но  не  забывать о  кровавом прошлом.
Люба нашла  его. Она жила  в соседнем  подъезде дома, в котором  он  недавно  поселился. Она  стояла  за ним  в очереди в магазине и заявила,  что  он  сейчас купит десять пачек  сигарет «Прима», две бутылки  кефира, несколько сдобных  булочек, пачку  чая и конфеты.
Молчун Серега обернулся, добродушно усмехнулся, но  промолчал, продолжая двигаться по  очереди.
– Что  не  угадала?– спросила девушка, уязвленная  молчанием  парня.
– Угу,– только  и  ответил  Серега, снова  повернулся к  девушке и улыбнулся, заметив, что  у нее ясные  голубые  глаза, а  волосы рыже-огненные.
Подошла  очередь Сергея, и  он назвал именно тот  товар, какой предрекала  ему девушка.
– Ну, вот, хоть  голос  прорезался,–  довольная своей отгадкой сказала   девушка.
– А вот  и не верно. Подайте еще вот эту шоколадку.– Сергей  протянул  продавцу  деньги, получил  товар, загружая в  авоську,– а  это тебе, детектив,–  улыбаясь,  сказал Сергей,  протягивая девушке  шоколадку.
Продавец, солидная тетя в  форменном  голубом халате и  такой же  косынкой  на  голове снисходительно  улыбнулась  разыгранной  интермедии, подчеркнув:
– Удалось тебе, Любаша, молчуна    разговорить. Что-то  теперь  станется?
– А ничего не  станется,– Люба  наклонилась ближе к  продавцу.– Мой  будет!
– Пора-пора,– смеясь, ответила тетя,– говори, что  тебе?
Сергей вышел  из  магазина,  остановился  на  крыльце, не торопясь, распечатал пачку  сигарет,  закурил и  двинулся,  не спеша, к  своему  дому.
Не успел  он сделать десяток  шагов, как его  догнала рыжеволосая  лиса. Она, чуть  забегая  вперед, глядя, как  он искусно  перекидывает  сигарету во  рту из стороны  в сторону, потешно  шевеля  пшеничными  усами, защебетала скороговоркой.
– Что-то у  тебя  рацион больно  однообразный. Ни  колбасы, ни  мяса, ни сыру не  берешь. Вегетарианец?
– Угу,– с неохотой  ответил Серега.
–Угукают филины  в  лесу, ты что-то на  филина  не смахиваешь, больше  на  орла.
– С чего ты  взяла?
– Филин  ночную жизнь ведет, охотится  ночью, а тебя  только  днем  видно. Спишь  что ли с самого вечера?
– Угу.
– Устаешь, заколачивая бабки?
– Угу.
– Зачем  они  тебе, если  ты не  пьешь, вегетарианец, и одет  скромно?
– В детдом  отдаю половину.
– Ты  что, бывший  детдомовец?
– Угу.
– Что-то не похоже. Разве детдомовские бывают  такими  тихонями?
– Бывают.
– Наконец-то один человеческий  ответ. Ты что,  отпашешь,  залезешь в  конуру и не высовываешься до следующей пахоты?
– Высовываюсь, если  новый фильм  идет.
– Ты  фильмы  любишь смотреть! Вот  совпадение, я  ни  одного не  пропускаю. В «Енисее» сегодня  новая  классная киношка. Потопали вместе на семичасовой сеанс?
– Потопали.
– Во сколько  встречаемся у  подъезда?
–  Жди у  кинотеатра. Я по  одному  делу сейчас  поеду  в  центр и куплю  на  двоих билеты.
 –Давай поедем  вместе, я свободна.
– Не  стоит, мне  надо  одному, – довольно хмуро сказал  Сергей и  скрылся в  своем  подъезде, думая   с неприязнью  о девушке: «Вот   липучка, настоящий  репей, оторвешь, приглядишься, а в том  месте все  одно след  остался».– Сергей  усмехнулся, решив  начать  новую  эру  в своей жизни. Он  прислушался к голосу, который раньше наставлял его. В  ответ  только легкий  звон в  ушах от ее  слов.
С  Любой  Сергей никакой инициативы  не  проявлял, но   не  отказывался от ее дружбы, всего  того, что  хотела   девушка, исполнял. Она  была  младше его почти  на  десять  лет, училась  на  библиотекаря и  конечно,  мечтала о  любви и счастливом  замужестве.  Сергей ее  вполне  устраивал. По ее  мнению он   относился к  тому  типу  мужчин, которые нуждаются   в твердой  женской  руке. Семейную  шапку он  носить не станет, она  ему не к  лицу, а  вот ей в самый  раз. Она  копия  своей мамы, которая в семье  верховодит,  держит под  каблуком папочку, который не  она бы, давно сошел в  пьяный  кювет. Сергей тоже  подозрительно  не пьет. Не из  партии ли молодых  алкоголиков?  Она  проверяла. На  учете  у наркологов  не  стоит. На ее вопрос, почему  не пьет, дал  исчерпывающий  ответ:
– Дал  обет  трезвости. Если  тебя это не устраивает, поищи пьющего.
Нет,  трезвость  устраивает, просто  странно видеть совсем  непьющего парня. Потом о человеке с которым   дружишь, надо   знать все про все. С  его  молчаливостью в  познаниях не  утонешь. Ничего,  она терпеливая, все  узнает. А что  узнавать-то. Детдомовец, закончил  неполную среднюю школу и ПТУ. Отслужил в   армии, вернулся на  гражданку, устроился  на  завод, вкалывает. Женат  не был. Недавно  купил  лодку  с мотором, теперь  они   шастают по  Енисею на  рыбалки. Он  любит  тишину, избегает  шумные  компании. В  одной  из поездок  на  рыбалку произошла  их первая  близость. Опять инициатива  принадлежала Любе. Она возбудила  его, и   он не  устоял. Козе понятно, что,  ночуя на  берегу в палатке, двое  молодых  людей разве не  сольются в  единый  ком!
Она была  счастлива. Принялась  рассказывать почему-то  о своей первой  любви и первом  мужчине, он молчаливо  слушал. Темень в  палатке не  позволяла увидеть  его  глаза и ту  мину на  лице,  по  которой  можно  было  бы судить, как ложится ему  на  сердце  ее рассказ. Она  делала  это сознательно,  пытаясь  пробудить в нем ревность и   тем самым  убедиться, что она  ему  не  безразлична. Но  он  молчал, а  когда  она попросила  рассказать о  его первой  женщине, он вдруг  расхохотался  и сказал:
– Это  была стокилограммовая пышка на продовольственном  складе,  где я получал  продукты для дивизионной столовой.
Люба  оскорбилась.
– Но  это же  нельзя  назвать  любовью, ее просто не  было!– возмутилась  она.
– Сейчас  между  нами тоже нет большой  любви, просто  увлечение.
Люба  оскорбилась  вторично.
– Неправда, я  испытываю к  тебе  большое чувство. Я  тебя  люблю.
– Пусть  будет  так, но  я тебя  предупреждаю, ребенка  не  хочу.
– Почему, что  тебя  пугает?
– Я не  готов быть ни  отцом, ни  мужем. Разве  только  любовником до  того  момента, пока не  станем  противны друг  другу,–  пасмурным  голосом  закончил Сергей, слыша, как Люба  всхлипнула, проворно  натянула  на  себя трико и  выскочила  из  палатки.
Удерживать  ее он  не  стал. Не  хотелось  фальшивить. В  голову  лезли  мысли  не то раскаянья, не то упрека: « Я не  могу ответить на ее  любовь все из-за данного  обета  молчания  и  трезвости. Это  значит, я  не  имею права на  развлечение с  женщиной, я  мертвый  человек. Как ей это  объяснить, тем  более что  во  мне нет к  ней  движения навстречу даже  теперь, когда она  полностью отдалась мне, а  я  получил наслаждение от ее  тела. Я  лишь  на  мгновение  ожил, вроде как бы поднялся из могилы, далее  я не  могу  жить, во  мне все  черствеет и  омертвляется.  Да  ведь я   тот несчастный  человек, который  не  чувствует боли, не  знает, что  боль спасает его от  смерти,  потому  что подает  сигнал опасности на  самом   раннем ее  этапе. Пройдет  ли  у  меня  это  чувство  омертвления, воспитанное мною на  протяжении многих  лет моего  обета и  осевшее  во  мне как  тяжелый  предмет в  трясине,  или я  останусь навсегда бесчувственным  человеком?»
Он  лежал в  темноте  палатки  и смотрел, как напротив разрастается светлое  пятно. Это  Люба подбросила  в  костер  хвороста,  которого  он  наготовил   с вечера и  сидела,  греясь  и  наблюдая, как  огонь  пожирает сухие  ветки,  представляя себе, что  вместо  веток горят ее чувства,  почти  не  согревая  Серегу, как  не  согревает  костер  ее спины,  окутанной  мраком  ночи.  Из  глаз ее катились  слезы,  она  не  замечала  их,  словно это  были  чужие, но скорее всего они –   результат ее самоуверенного  натиска на  этого  мужлана, раздавленной  души его движениями, только что  казавшимися  божественно сладостными,  теперь отвратительными и  похабными, напоминающими те нестерпимые  боли, какие  она  испытывала  от безжалостной акушерской  руки,  давая себе  клятву быть  стойкой перед  мужчинами до тех  пор, пока не  будет заключен  брачный  союз.
« Я  и  есть  бесчувственный монстр,– думал  дальше Сергей,– если почти  не  вспоминаю о  своем сыне и  матери».
Только дважды  за  эти  годы из  другого  города ему  удалось на  имя  матери  и жены с  припиской  для сына, отправить по  почте   скопившиеся  деньги из другого города. Получены  ли  они ими или  нет,  он  не  знал. Эта  акция  не  противоречила  его  обету и,  совершив  ее, ему  становилось  легче  и  радостнее,  как  человеку, потерявшему драгоценный  подарок, но  вдруг нашедшийся и  переданный ему  от доброго  человека. Но  это  радостное чувство быстро  проходило, как только  он  возвращался из этих специальных  поездок и  окунался  в свою обыденную  жизнь.
Также быстро  прошло   раскаянье  и у  Любы, как  только  она оправилась  после  хирургической  экзекуции,  а  зов  самки вновь  проснулся   в ней с той  же  силой, что и  прежде. Он  звал ее вновь к  тем  сладостным  минутам, какие рождаются в  сближении с желанным  парнем,  с мечтой на  пожизненное  счастье и материнство.

После  этой  поездки Люба стала  нервничать, он избегать ее, находя   разные  предлоги, чтобы  не  оставаться  наедине подолгу, или вообще  избежать встречи. В  принципе  он  ничего против  Любы  не  имел. Девчонка приятная, умная и  волевая. С ней  легко общаться, но  он  действительно в  силу своего  прошлого не мог ей пообещать счастливого  будущего. Если быть  точным, он  все же не  верил в  окончательное свое  спасение и   ждал, когда правосудие выйдет  на  него. Он  не  хочет  слез, позора,  а может  быть  проклятия. Так  лучше продолжать  прежнюю жизнь  одиночки. Можно, конечно,  завести  любовницу, желательно  с ребенком и  сразу оговорить условия: не  претендовать ни   на  что  кроме любовных утех. Но  Люба  молода, любовь  ее  амбициозна и  опасна для  него, поэтому надо  быстрее  рвать  отношения, пока она  не провела  его  и не оказалась беременной.
«Суд  над  собой разве  та  мера, которой  достаточно для  искупления вины  моей?– пытался он  вновь и  вновь  продолжить  тот  диалог, который начался в  нем с  появлением Любы.– Почему я  тогда не мог вот  так  честно трудиться, как  сейчас, быть в  почете и  достатке,  жить свободно и  получать от  жизни все  ее  прелести,  которые она  тебе  дает, а  ты  их  можешь  взять? Почему  мне выпали  на  долю такие  испытания?  Кто  может  ответить?»
Он помнит ту  борьбу за  свою  жизнь в  клинике с  профессурой,  которая  ставила  на  нем свои  опыты и  признала   вменяемым. Он  не  смог их перехитрить, один с его  ограниченными  познаниями, но  величайшим  малодушием  эгоизма, хотя что-то  добивался,  иначе бы с ним  не  возились  целых  девять  месяцев. 
«Убил, а деньгами не попользовался, как Раскольников!»  Сначала он не знал о Раскольникове, но в одиночестве пристрастился к чтению, оно выручало его, и однажды прочел о нищем студенте. Книга ему не понравилась, скорее Раскольников, он читал и нервничал, увереяя себя в похожести характера. Он же не злой человек!
Но эта  исчерпывающая реплика порой  выводила  его  из  себя, становила на  край безумного  отчаяния, но совершить  это  отчаяние ему по-прежнему  не  давал  эгоизм малодушия.
 Он  плохо помнит, чем мотивировал   свое  поведение, вернувшись  из  армии? Никаких высоких  амбиций вроде у него  не наблюдалось, просто был  глуп и  отвратителен, по-шакальи хотел  пристроиться в  жизни…

Чувствуя, что  разрыв приближается,  Люба попросила  его  прогуляться  с ней  по  городу  и  незаметно привела к Советскому  районному управлению  милиции.
– Полюбуйся  на  красавчика,– сказала  она, указывая на стенд: «Их разыскивает  милиция»,–  вылитый ты, только  без  усов.
Сергей всмотрелся  и  потерял  дар  речи, но быстро овладел собой и  сказал:
– Двойник, но  похож здорово. Ты  знаешь, сколько на свете двойников. У  тебя  тоже   где-то есть. У  Сталина, говорят, было  несколько. Сейчас в Ростовской  области  живет  мужик –  копия  Ленина. Есть  двойник  у Горбачева, его  даже  по  телевидению  показывали.
– Что-то  ты неожиданно разговорился,– усмехнулась  Люба,– я  же  просто хотела  показать  тебе   портрет   Андреева  Анатолия – опасного преступника, очень похожего  на  тебя.
– Вот  и я об  этом  же,  очень  похожего.  Идем отсюда,  мне эта  рожа  неприятна.
Они  ушли,  Сергей беспрестанно  думал,  с какой  целью привела его сюда  Люба, может, что-то узнала  или  случайно  шла  и натолкнулась  взглядом на  портрет, и  действительно,  решила  просто  преподнести  сюрприз?  А  если  с  целью  шантажа? Нет, шантаж отпадает,   зачем ей муж-уголовник, которого  разыскивает  милиция? Лучшее  средство нейтрализовать  опасность, это   поддерживать связь, а  потом внезапно исчезнуть с ее  глаз. Она же  до  сих пор не  знает,  где  я работаю. Вот  еще  ход, как-то ей  говорил,  что  собираюсь покупать  квартиру, есть  трудовые  накопления, но  их не  хватает. Добыть недостающую сумму  можно на  нефтяных  промыслах,  если  завербоваться на вахту. Некоторые  знакомые  ребята уже  так  делают. Словом надо   все хорошенько обдумать.          
           Второй  вариант ему  показался наиболее убедительным, и  он стал  готовиться к ложному  отъезду. Перебираться в  другой  город не  хотелось. Беспокоила  процедура выписки  и  прописки. С огромным трудом  и предосторожностями ему  удалось  прописаться здесь в  общежитии алюминиевого  завода. Стоит паспортистке копнуть, и к нему  появятся  вопросы. Лучше  уж  сидеть  в  одной  берлоге. В  один  из  осенних  дней он попрощался с хозяевами квартиры, написал  короткую  записку Любе об  отъезде на  вахту, сбросил ее  в почтовый  ящик, и поселился в  заводском  общежитии,  где  ему  была  предоставлена  отдельная благоустроенная  комната, как  лучшему электролизнику. Это вполне  устраивало Сергея. Он  быстро  обставил свою жилплощадь  современной  мебелью, купил  телевизор, видеомагнитофон и собирался как  можно  меньше появляться  на  улицах  города, дабы    ненароком не  столкнуться  с   Любой.
Почти  год он провел в  затворничестве. Летом восемьдесят  девятого  года профсоюз  предложил ему  бесплатную  путевку  в санаторий «Загорье».
«Почему бы  не поехать,– подумал  Сергей,– позагорать на свежем  воздухе, попить водички из  источника, просто  отдохнуть».
Место в  автобусе ему  выпало рядом с симпатичной девушкой, тоже едущей в  санаторий. Глянул  на нее,  и сердце    екнуло.  Она сидела у  окна и была  так чиста  и свежа,  так  светилась таинственным светом молодости,  что  Сергей остановился в  нерешительности, боясь  своим  присутствием погасить этот свет, и  стал сверять по  билету свое  место, хотя уже  видел, что крайнее – это  его. Девушка мило  улыбнулась и  запросто спросила:
– Вы  мой  попутчик?
Сергей  кивнул головой, усаживаясь в  кресло,  стараясь  быть  равнодушным, но чувствовал, как в  лицо    ударила  кровь.
– Мне повезло,– вновь заговорила  девушка, рассыпая  из  глаз  серебристые  искры,– жутко не  люблю толстяков. Прижулькнут в  кресле, не  пошевельнуться.
 Сергей мотнул  головой в  знак  согласия,  но сказать ничего  не мог.
– Вы что, потеряли  дар  речи?
– Угу,– протрубил  филином  Сергей.
Девушка  прыснула тихим  смехом, сказала:
– Жутко  боюсь  гор,  говорят,  за  плотиной ГЭС такая  круча, такой серпантин, дух  захватывает. Я ужасная  трусиха, а  еще  меня в  автобусе  укачивает. Я приняла  снотворную  таблетку, чтобы  всю  дорогу  проспать. Вы  меня  разбудите, как  приедем?
– Разбужу, спите и не  бойтесь, я  вас подстрахую.
Автобус  тронулся, и  действительно, к  досаде  Сергею,  а  ему  хотелось еще  услышать  звук  ее  грудного голоса,  девушка   скоро    задремала, уронив   белокурую голову  на  его  плечо. Он  замер,    поминутно пытаясь  заглянуть в  ее серебристые  глаза.
«Неужели  это  моя  судьба»,– думал  он, в страхе  закрывая  глаза и  боясь  разбудить это  светлое  создание.
Бережно  держа  на  своем  плече ее  голову, он вновь  окунулся в ту  борьбу с искушением, которое  испытал с  появлением  Любы, но все же  так  благополучно отделавшись от  него. Он ясно  и  теперь сознавал,  что не позволит себе  инициативы, убеждая  себя в  том,  что  еще не  готов взять судьбу  в  свои  руки после   долгих  лет  монашества,  вот  так сразу забыть  обет и начать все  сначала,  словно  открыть  заветный  ларец и  достать  оттуда ключ от  новой  жизни.
«Предоставлю  инициативу ей,–  решил  он, когда она, загадочно  улыбаясь и благодаря за помощь,  скрылась  за  дверью своего  номера в  корпусе  санатория.–  Пусть  выбирает  сама. Но  и   противиться   сближению   не  стану…».
Он  видел, что  жизнь вокруг  него  бурлит и  кипит,  окатывая его  горячими  брызгами. Он  видел,  что находится  в котле  жизни, но  всегда  стремился  выскочить  из  него,  встать на  обочине и  только  наблюдать за процессом. Но  он   никак  не мог  только  наблюдать,  ибо  вынужден был  активно  трудиться в  цехе среди  десятка сильных  мужиков,  делать  то  общее  дело, какое  делала бригада, цех,  завод. И  он понимал,  что  рано  или  поздно должен  стать  таким  же, как все,  либо окончательно покончить с  такой  жизнью, какую ведет,  то есть исчезнуть из нее, уйти в  мир  иной. Но  он  знал,  что все тот же эгоизм  малодушия не  позволит оборвать его  жизнь,  которая  высвечивается с  хорошей  перспективой:  его  ценят, премируют, портрет его сначала  висел на  цеховой  Доске  почета,  теперь переместился в  главную  галерею лучших  людей завода, а  каждый  проходящий мог увидеть  его. Профсоюз, наконец,  выделил ему однокомнатную квартиру, сказав, что  как  только женится,  эту  поменяют на  трехкомнатную.
Признание  его  заслуг  радовало,  и он  все больше стал  склоняться к  тому, что уж  в большой  мере искупил свою  вину, очистил  душу, но  все  же не  до  конца, что,  по  крайней  мере,  обет  молчания он  должен продолжать, и  будет блюсти до самой  гробовой  доски, унеся свою  тайну  в могилу,  а  вот  обет  трезвости может  снять, пусть даже  частично.
Диет сестру санаторной  столовой молодая  блондинка   с серебристыми глазами попросила усадить    за  один  столик с  молчаливым  молодым человеком  с пшеничными  усами, который стоял  за спиной девушки. Ее   звали  Галина…

Летом девяносто  шестого  года Сергей и Галина  Мишаковы с сыном  Валерой выходили  из  гастронома с покупками. Увлеченный разговором с женой, Сергей не  заметил, как  на  него пристально смотрит идущая навстречу рыжеволосая располневшая  дама. Она, чтобы  избежать  прямого  столкновения, приостановилась, следя,  куда  же  пойдут этот счастливый, широкоплечий, с пшеничными  усами человек, крепко державший  за  ручонку пятилетнего  малыша и молодая дама с  серебристыми  глазами и  стройной  фигурой. Гнев  и  злоба  наполнили  сердце  рыжеволосой, еще  минута,  и  она  готова  вцепиться в белокурые волосы спутницы усача. Но каков  из  этого прок? Уличный  скандал ей не  нужен. Ее он  предпочел этой блондинке с серебристыми  глазами. И  ничего  тут не попишешь. Гнев  и  ревность новой  волной окатили рыжеволосую. Она отомстит ему другим  способом. Она  вела  их  злобным  взглядом до  тех  пор, пока  они  не сели в голубую  иномарку и не укатили в Северный  микрорайон.
Час  спустя  рыжеволосая  дама сидела в  кабинете  начальника  следственного  отдела Гришко и говорила:
–Несколько  лет  назад у вас на стенде  висел портрет опасного преступника Андреева Анатолия. Я знала  его  двойника – Мишакова  Сергея. Полчаса  назад я  видела  его в  городе с женой  и  ребенком. Он  уехал на  иномарке  голубого  цвета, номер  машины 4267. Проверьте,  Мишаков не  за  того себя выдает. Он – Андреев.
– Он  вас  как-то  обидел?– спросил Гришко нейтральным  тоном.
– Это  не имеет  значения,–  прищурив глаза, отдающие холодом, нервически  ответила дама.
– Хорошо, проверим, спасибо  за  информацию. Или у вас  есть добавления?
– Я бы  хотела  знать, за  что  разыскивали Андреева?
– Если  ваша информация  подтвердится, следите  за  развитием  событий, и тогда  вы узнаете о нем  все. Но то, что  Андреев опасный преступник, я    подтверждаю, и  его ждет  суровое  наказание.
Рыжеволосая  дама покинула  кабинет удовлетворенной, а  Гришко  дал  команду разыскать, кому  принадлежит  голубая  иномарка с названным  номером.
Ответ пришел без  проволочек. Иномаркой  владеет Мишаков Сергей Константинович,  электролизник алюминиевого  завода, ветеран и  передовик производства. Место  проживания Северный микрорайон…
«Что  за чертовщина?  Неужели  оборотень?– пробормотал Аркадий  Гришко и  дал оперативникам команду: выяснить личность  Мишакова.



Гришко   чувствовал себя в  подвешенном  состоянии. Дома  ему  предстоял  тяжелый  разговор с гвардейцем  Высочиным, Аркадий  решил рассказать ему  все, что знал  об Антонине  Рязановой и  о том, что ее убийца бизнесмен Силин через  день-два  выйдет на свободу либо по  подписке о невыезде, либо за  отсутствием  состава  преступления.
Все печальное  повествование сыщика Виктор Высочин выслушал  молча, только плотнее стискивал  зубы и   до  хруста в суставах сжимал  кулаки.
– Тоня была единственным и самым  дорогим  мне  человеком,– тихо  проговорил Виктор после  длинной  паузы, которая последовала после  окончания рассказа.– Силин не  имеет  права жить, никакие  деньги  его не спасут. Он  мертвец.
– Я не  ожидал  услышать  от  тебя ничего  иного и согласен  с  твоим  мнением. Но никто не имеет  права лишить его  жизни, даже  суд. Ты  знаешь, у нас  теперь нет смертной  казни.
– Хорошо,  в  таком  случае он  умрет естественной  смертью. Я  знаю кое-что  из  китайской  медицины.
– Виктор, я не  жалею, что  рассказал  тебе  правду, но не  благословляю  тебя на месть. Силина хорошо  охраняют, и в  одиночестве ты можешь  погибнуть.
– Я не  дорожу своей  жизнью, я  отдам ее мстя за любимого человека.
– Погибнуть  бездарно –  много  ума не надо,–  хмуро сказал  Аркадий, вытирая носовым  платком пот со  лба  и  глубоких  залысин.
– Подскажите, как  его  достать?
– Хорошо, я  подумаю.
 
Защита адвоката Кушнера на  суде оборотня Мишакова-Андреева  разваливалась под  тяжестью неопровержимого  доказательства его  вины. Это  была заслуга  казахстанского следователя. Сыщик   Гришко только доказал, что Мишаков Сергей   никто иной, как  Андреев Анатолий. Суду это  очевидно. Вину смягчает давность  преступления и безупречный  труд  убийцы  инкассаторов. Однако Мишаков в  убийстве  двух инкассаторов не  признался, не  заявил о чистосердечном  признании. Вердикт суда  был суров:  десять  лет  строго  режима.
Услышав столь кошмарный  приговор, Галя Мишакова  лишилась  чувств, а  сын Валерка, видя нагрянувшую беду, пустился  в громкий  плач.
– Галя, жди меня, я вернусь досрочно,– крикнул из-за  решетки осужденный, взмокший от судейского  нокаута.– Не верь им. Я никого  не  убивал! Отец, передай Гале  мои  слова  слово  в слово!
Осужденного увели,  Мишакову  привели  в чувства  родные, решив  подавать  апелляцию в  вышестоящий  суд. Следовало, не  теряя времени, тут  же  об  этом  заявить  адвокату. В  зале  заседания  его  не  оказалось. Кинулись  искать, но Кушнер   исчез. Поспешность, с какой он покинул зал заседания  суда, говорила  о том, что защитника ничуть  не  смутил его  явный  проигрыш процесса, в  котором  он даже  не  добился смягчения  приговора. На  его  лице можно  было  прочитать  печать  озабоченности и беспокойства не  иначе, как прохождением какого-то  пикантного  дела. Если  бы кто-то из  любопытства понаблюдал за  адвокатом, то   убедился бы в  высказанном  предположении.
О чем  печется благоверный  адвокат, знал один   гражданин с большими  залысинами,  молчаливо сидящий  в  зале сзади родственников  судимого.  Как же  ему хотелось догнать торопливо  уходящего  адвоката, схватить    за  загривок  и  так  встряхнуть, что с него  полетели бы перья, как летят  они с голубя, попавшего в  когти орла и получившего удар  клювом в  лен. Но он не  вскочил следом за  шустрым  Кушнером, усилием  воли удержал  себя на  месте.
«Пусть все  идет, как  идет,– успокоил    себя  мысленно этот  гражданин,– никто  никогда не  перешибал обух  плетью. Есть ведь  и  другие способы наказания».
Молчаливый  человек с  глубокими  залысинами мстительно  сжал  губы, беспомощная  защита  Кушнера придала ему решимости, он энергично  встал и  удалился. Два  часа  спустя он  наблюдал, как из следственного  изолятора,  пошатываясь от  избытка  чувств и  поддерживаемый Кушнером, вышел   бывший  подследственный Силин. Щурясь  от  яркого   солнца, побледневший и  осунувшийся бизнесмен торопливо  прошел с  адвокатом в джип, который  ожидал их, и  машина  рванула с места, набирая  стремительный  ход. Несколько  минут спустя Силин отмыкал в  своей комнате  отдыха  потайной  сейф, откуда  вынул упакованный в  целлофан брикет весом   в несколько  килограммов. Замкнув  сейф, он торжественно вышел из комнаты  в    офис и весело  бросил на  стол перед  адвокатом упаковку. Сквозь  прозрачный  материал Кушнер  увидел знакомые зеленые  пачки и благородные  черты длинноволосого  джентльмена.
– Здесь  половина условленной суммы. Вторую  половину получишь, после того, как  мое  дело отправят  в архив.
– Какой  разговор, Олег Владимирович, дай срок, дай срок. Здесь аллюр может  только  навредить, но  и тащиться худой  клячей мы не  будем,– сухим  от возбуждения  голосом  ответил  адвокат, пряча  увесистую упаковку в портфель.
– Правильно, стул из-под ног у  Гришко  мы  уже  выбили. Теперь будем труп  осторожно кремировать. Ты как, выпьешь  со  мной или отвезешь бабки?
– Я бы сначала  отвез, – все  таким  же сухим  голосом  ответил  адвокат.
– Смотри  сам, хотя  о нашей сделке не  знает ни  одна  душа, но я  тебя жду. Давай  через  черный  ход, слышишь,  моя  благоверная  торопится.
Адвокат вскочил и шмыгнул в  комнату  для  отдыха, где  перед  ним открылась  потайная  дверь, управляемая из  офиса Силиным. Спустившись по  винтовой  лестнице,  адвокат  оказался  перед  новой  дверью, которая  также бесшумно  отворилась  и Кушнер, трясясь от нахлынувшего  озноба, оказался во  дворе, где  стоял  его джип. Легко  вздохнув,  адвокат в ту  же  минуту вырулил на  улицу, беря  курс к  валютному  банку.

Вместо  эпилога

Семь  лет спустя Анатолий Андреев с прибавившимися морщинами на усатом, лобастом  лице, проходил медицинскую комиссию в  поликлинике, чтобы  устроиться на  работу. Он  терпеливо  ждал своей  очереди, пропуская вперед то участника войны, то вот этого исхудавшего в  щепку инвалида. На вид ему  можно  было  дать гораздо больше, чем Анатолию. У человека что-то  хрипело в  груди, он  хватал  воздух губами и не мог  стоять, беспомощно  повалился на кушетку.
 Из кабинета вышла медсестра, сказала:
– Силин, проходите. Инвалиды  второй  группы идут  без очереди, – пояснила  она больным.
Как  только Силин скрылся  за  дверью,  Анатолий услышал недовольный голос пожилой  дамы.
– Его  место  на  кладбище. Сколько  душ сгубил  злодей. Говорят, нашелся  один, за  невесту  свою Силина сначала  кастрировал как  борова, а потом так  посадил его на  задницу, что  внутренности у ловеласа  сдвинулись. С  тех пор чахнет. Куда  только  лечиться не ездил, пока  деньжищи,  у  народа украденные, не  растранжирил.  Ничто не помогло. Сейчас  обнищал, должно  быть скоро  в  аду кипеть  будет.
– Это не тот  ли Силин, что любовницу снотворным  опоил?– спросил Анатолий,– но выкрутился и вышел из кутузки чистым.
– Он самый,– ответила пожилая  дама.
– Интересно, а тот,  кто  отомстил за  девчонку, ушел  от правосудия?– вновь  задал вопрос Анатолий.
– Ушел,  говорят. Кто  такой – никто не  знает.
– У ментов нет большого  желания узнавать, я  так думаю,– подвел  итог Анатолий.
– И,  слава Богу,– сказала пожилая, крестясь,– прости ты, Господи, мою душу грешную. Как  только  таких иродов земля носит?

Сухобузимское. 2004 г.