Путилова (Белендинова) Белла Николаевна, родилась в 1927 году в Ленинграде. Младший ребенок в семье. К началу войны ей было 13 лет.
«Немцы бомбили нас каждый день. Куда скрыться? Хотелось забиться в какую-нибудь щель. Сначала мы ходили в бомбоубежище, но как-то во время бомбежки нас там затопило, еле выбрались, и больше туда не ходили.
Помню, бомба попала в наш дом. Не передать словами, что творилось: от взрывной волны все рушилось, вылетали окна, двери вырывало с косяками, верхние этажи и крыша рухнули. Дым, пыль… В эту бомбежку мы потеряли маму. Нас было три сестры: 13, 14 и 17 лет. Мы бегали, искали ее, но нигде не могли найти. От ужаса мы просто цепенели. Отец наш тогда служил в ополчении, и мы были совсем одни. Мы уже отчаялись, думали, что мама погибла, но после отбоя она сама нас нашла. Оказывается, всю бомбежку она пролежала под лестницей, ее засыпало. Не могу передать, сколько было радости, что она выбралась и осталась жива!
Осенью, в очередную бомбежку, немцы сожгли Бадаевские склады, где был большой запас продовольствия. Вот тогда началась медленная голодная смерть. На четверых мы получали 500 граммов хлеба. Мама ходила за пайкой, а я на Фонтанку за водой, так как обе старшие сестры вставать уже не могли. Мама кипятила самовар, мы крошили хлеб в воду и съедали все до капли. От такой еды мы начали пухнуть. Пока я доносила воду, бывало, падала по нескольку раз, пока доносила ее на этаж. Света не было, жгли лучину, чтобы согреться, сожгли всю мебель. Спали мы, не раздеваясь, холод был страшный. Нас заедали вши, головы у нас были острижены наголо.
Помню, как-то раз отец принес столярный клей. Мы сварили из него холодец, добавив соль, перец. Разлили по тарелкам. Не описать, как это было вкусно! После сгоревших Бадаевских складов осталась сладкая земля. Я ходила пару раз, копала эту землю. Дома мы ее вываривали и пили эту черную сладковатую жижу. Ходить туда было далеко, и больше у меня не хватило сил туда пойти.
В ополчении у отца тоже был голод. Как-то он пришел домой и говорит: «Я пришел умирать». И вскоре умер. Он пролежал 10 дней, а потом мама попросила соседку – чухонку помочь спустить его вниз с этажа, а там на санках мы отвезли его на пункт сбора покойников, во дворе военкомата. Тогда мы были как пешки, слез не было. Зато сейчас откуда только берутся?
Мы так привыкли к обстрелам, что уже на слух определяли, чьи самолеты летят и в каком районе упадет бомба, вот как привыкли к этому ужасу. Были и случаи людоедства, если люди умирали на улицах, бывало, вырезали у них «мягкие» места (если такие имелись, конечно). А еще помню, началась бомбежка, я была в это время на улице. Все кинулись врассыпную. А я повернулась и вдруг вижу, что бежит девочка без головы. Голову ей оторвало взрывом, но какое-то расстояние она еще продолжала бежать… Сейчас вспоминать об этом жутко, а тогда люди умирали на каждом шагу, и в сердце уже не хватало сострадания на каждого отдельного человека.
Мама наша в свои 42 была такая худая, что свободно надевала мои платья. А мне было 13.
В 1942 году с прорывом блокады мы эвакуировались по Ладоге на открытых машинах. Вещей мы никаких не взяли, кто бы их тащил? На 50 км вокруг было ледяное поле и было 50 градусов мороза. Не знаю, сколько нас везли, но вдруг караван машин остановился, оказалось, перед нами разбило машину, и она провалилась под лед. Мы долго стояли прежде, чем нам указали другую дорогу.
На том берегу нас посадили в товарный эшелон и повезли в Киргизию. Везли 2 месяца, многие в дороге умерли. Нас заедали вши. Добрались мы до Фрунзе, а оттуда нас отправили на Иссык-Куль, в село Тюп. Там мы прожили два года, без жилья, без работы. А потом уже сами мы вернулись в столицу и устроились на военный завод №60 (впоследствии им. Ленина). Только тогда наша семья воспряла духом. Работали мы по 12 часов и больше, стали стахановками, и только тогда стали есть досыта».