Быстрицкая (Чичерова) Александра Захаровна, родилась в 1925 году в Рязанской области. В Ленинград вместе с семьей переехала в 1932-ом, в Кировский район, на улицу Стачек. В 1941 году Александра Захаровна закончила 9 классов.
«В воздухе уже чувствовалась война, взрослые об этом говорили. Меня отец 21 мая устроил к себе на работу, на военный завод, №228 телефонисткой в пожарную охрану. Он располагался рядом с Кировским заводом.
22 июня был выходной день, мы бегали на улице, в поле за домом. В это время вдалеке послышался необычный гул самолетов и разрывы бомб. Мы как сумасшедшие понеслись домой. Отец и мать стали редко приходить домой, иногда даже на работе ночевали, и мы, четверо детей, (16, 14, 12 и 8 лет) оставались дома одни. Мать приходила только готовить, и иногда казалось, что мы друг друга потеряли, и кто-то совсем не придет.
В сентябре бомбежки стали чаще. А я работала, в мою задачу входило передавать всем цехам (мне об этом в свою очередь сообщали) о начале воздушной тревоги. Помню одну страшную бомбежку, тогда передали, что на Ленинград летит 250 вражеских самолетов. Пожарные попрятались в люки, а мы с начальником пожарной охраны остались в конторе. Все тряслось, вылетали окна, двери. Одна бомба упала во дворе неподалеку от нас, и не взорвалась, образовав огромную яму. Где-то начались пожары, самолеты улетели, пожарные вылезли из своих укрытий. И тут же начался арт-обстрел, один пожарный принес горячий осколок, а другой побежал смотреть яму, которую вырыло бомбой, и его ранило в живот. Горько было смотреть, что погиб ни за что.
В октябре нас переселили с улицы Стачек в Выборгский район, в центр города, так как немец был уже под Ленинградом, занял Пулковские высоты, и подходил к деревне Форели, от которой мы жили недалеко. В ноябре отца взяли в армию. Мы остались одни. Я с завода ушла, так как транспорт ходил плохо, а пешком ходить было далеко. Пошла я учиться в фельдшерскую школу на медсестру, а мать пошла работать в прачечную.
Бадаевские склады разбомбили, начался голод. Мама ходила на эти склады, подбирала горелую, с сахаром, землю, ее потом кипятили и пили эту черную жидкость. С ноября 1941 года стали давать на человека 125 граммов хлеба и больше ничего. Пока я училась, приходилось дежурить на крышах, сбрасывать зажигалки. В ноябре стало совсем холодно, и мы с сестренкой ездили за дровами на склад, по талонам, и на санках возили домой. Топили буржуйку. В конце ноября от бомбежки стекла у нас повылетали и пришлось забить окна фанерой. Дров не стало, топили мебелью, чем попало, потом и этого не стало. В квартире было как на улице – 45 по Цельсию.
На первом этаже нашего дома был хлебный магазин, и брат ходил туда, когда привозили хлеб. И если ему удавалось, он после разгрузки подбирал в ящиках крошки и приносил домой, делил на всех понемножку. Но это случалось редко, ребят-то таких было много. Мама, пока могла, работала в прачечной, но потом голод стал брать свое, у нее отекали ноги, стала плохо видеть. И брат стал таять не по дням, а по часам.
Помню, однажды мы нашли на шкафу сухарики – какой это был праздник! Но их было очень мало. Холод, голод, бомбежки и обстрелы делали свое, мы не мылись месяцами. Началась цинга, зубы качались, выпадали. Спали мы все вместе, укрывшись всем, чем только можно, вставали в шесть утра и шли за мизерным кусочком хлеба.
В конце ноября я увидела объявление, что в эвакогоспиталь нужны санитарка и сестра, и я решила пойти туда работать, может, там будет легче? В эвакогоспитале приходилось тяжело. Мне в то время только исполнилось 16 лет. Я дежурила в палатах, мыла полы, раздавала еду, убирала и мыла посуду, таскала на этажи с напарницей бидоны с едой. Ноги еле ходили, а нести надо. Иначе уволят. Отдыхали на каждой ступеньке. С машин носили раненых на носилках, купали, а если человек умирал, писали на голени химическим карандашом ФИО, откуда родом, год рождения и дату смерти. Однажды иду на работу (госпиталь был недалеко от дома), а на дороге стоит что-то вроде памятника. Подошла поближе, а это смерзшиеся между собой 3 покойника, с грузовика, наверное, упали. А иногда действительно везли полный грузовик трупов, будто дрова.
Однажды, это было в марте 1942-го, мать не встала с постели, и говорит: «Я умираю, что будет с вами, мои детки?», а нас уже трое осталось, брат умер. И действительно, утром встали, а она лежит между нами мертвая. Брат тяжело так умирал, у него пролежни были, гнить начал заживо… Остались мы, дети, втроем в ледяной квартире, как на необитаемом острове. Плачем, не знаем, что делать. Обессилели совсем, но все – равно с сестренкой четырнадцатилетней мы смогли зашить маму в одеяло и отвезти на Пискаревку на санках. Привезли, а там вырыты огромные рвы, и рабочие укладывают мертвых в эти рвы одного на другого, рядами. А сбоку стоит длинный навес, а под ним штабеля непохороненых ждут своей очереди. Мы с плачем попросили рабочих не ложить маму под навес, а похоронить сразу. Они нас пожалели и опустили маму в могилу. Пришли домой, не знаем, что делать? Одна мысль в голове, что мы теперь умрем. Мать была нашей опорой, крепостью…
Утром я пошла в госпиталь, а там говорят, что через Ладожское озеро открылась эвакуация. Взяла я сестру, и мы пошли на эвакопункт. Там нам сказали сдать хлебные карточки и в обмен дали эвакуационные листы. Мы обрадовались, но когда пришли домой, подумали, а как мы доберемся до Финляндского вокзала, если до него 12 км, и никакой транспорт не ходит? И опять мы в слезы.
Пошла я в госпиталь, рассчиталась, иду тихонько обратно, и вдруг рядом останавливается машина – пикап, и шофер спрашивает: «Девочка, тебя не довезти?» Я говорю: «Я уже возле дома, но, дяденька, пожалуйста, увезите нас послезавтра на вокзал. Мы эвакуируемся, нас трое детей, сами мы не дойдем, и если вы нас не отвезете, мы умрем». Он сказал: «Приеду»… И приехал. Мы два дня не знали покоя, а вдруг не приедет? И карточек уже нет… А он приехал, и отвез нас на вокзал, совершенно чужой человек. Я его век не забуду, хотя ни имени его, ни фамилии не знаю. Он нам жизнь спас.
Посадили нас на машины, на грузовики, и повезли через Ладожское озеро ночью. Был уже апрель, дорога была под водой. Машины проваливались передними колесами под лед. Нас высаживали, вытаскивали машину, сажали снова и везли дальше. В Вологде нас посадили в теплушку и повезли в обход Москвы, через Тихвин, Ярославль, Рязань, чтобы не привезти заразу в столицу. Дорогой нас хорошо кормили для голодных, но вот пить много было нельзя, иначе люди отекали и умирали. Было еще холодно, все ехали в пальто, в шалях, в шапках, а в меховых воротниках кишели вши, и воротники шевелились. Нас солдаты обрили наголо, но бельевые вши все - равно были.
Однажды я хотела взять молока, вышла из теплушки, отошла немного, а поезд тронулся. Люди кричали, а я бежать не могу. Мои сестры уехали, а я осталась одна на чужой станции. Обошла все эшелоны, но все шли не туда, Наконец, к вечеру пришел воинский состав, он шел через Рязань. Меня взяли в тамбур. Было холодно, но делать было нечего, ехала, и на другой день голодная догнала свой эшелон в Ярославле. То-то было радости и слез, когда сестры увидели меня! Но, увы, без меня средняя сестра не выдержала и ночью пила воду сколько хотела. Она стала отекать, слабеть, перестала вставать, плохо ела, и когда доехали до Рязани, врачи сняли ее с поезда и отвезли в больницу имени Семашко, а нас повезли дальше. Когда мы были уже у тети, нам пришло извещение, что Аня умерла от истощения и малокровия, и похоронена на Скорбящем кладбище в Рязани. Когда ее снимали с поезда, она знала, что умрет, прощаясь с нами, говорила: «Дорогие мои, прощайте, мы с вами больше не увидимся, я умру». Вот так мы и остались с восьмилетней сестрой вдвоем.
Довезли нас до места назначения, Сасово в Рязанской области, к тете, но она жила за 20 км от станции и не могла приехать из-за половодья. Мы поместились прямо на станции, на полу. Постелили какие-то тряпки и там спали. Нам официантки из буфета давали есть, и просто прохожие давали всякую снедь, плакали. А через 3 дня за нами на подводе приехала тетя. Когда она нас увидела, то всплеснула руками и заголосила как по покойникам. Привезла она нас домой, обмыла, всю одежду сожгла, а нас уложила в постель. Вся деревня приходила смотреть на нас как на дикарей – проваленные глаза, щеки и большие животы.
Тетя стала нас выхаживать, и понемногу, но часто кормила. Потом нас стала трясти лихорадка, и она поила нас хиной и акрихином. Потом кризис прошел, мы стали быстро поправляться, и через 2 месяца нас было не узнать. А в августе 1942 тетя уже взяла меня на работу в поле, на свеклу».
Александра Захаровна работала в колхозе: доила коров, молотила зерно, собирала и скирдовала сено, работала на свекле. Трудилась зимой на лесозаготовке, потом в молодежном стахановском звене. В 1943 году за лето заработала много хлеба, картошки, сахара, капусты и пр., в 1944-ом пошла учиться в 10 класс, закончила и получила аттестат.
Выслала аттестат в Ленинград с просьбой принять в институт, но после долгих ожиданий и мытарств поехала в Москву и с копией аттестата поступила в Московский автомеханический институт, который закончила в 1950 году и получила направление на завод имени Ленина в Киргизии. Специальность – инженер-механик по обработке по обработке металлов давлением. Спроектировала кузнечный цех, который построили в 1951 году.
Вышла замуж, вырастила двоих детей. Работала сначала технологом, а затем заместителем начальника цеха до 1967 года. За 17 лет работы побывала в командировках на всех заводах Москвы, Ленинграда, была в Коврове, Харькове, на заводе «Уралмаш», в Челябинске, Магнитогорске, Юрге и др.
В 1967 году перешла в машиностроительный техникум, где работала председателем предметной комиссии таких спецдисциплин, как горячая обработка металлов, литейное производство и сварка, преподавала. Оборудовала лабораторию металловедения. Отработала в техникуме 20 лет.
Награждена орденом «Отечественной войны» 2 степени, медалями «За победу над Германией», «Ветеран труда», юбилейными медалями и рядом почетных грамот.