Вслушиваясь в свой беззвучный шепот, я всё более утверждаюсь в мысли, что самое выразительное в словах — это паузы между ними. Может быть, слова только для того и нужны, чтобы заполнить промежутки в молчании, только для того, чтобы обозначить его границы? Может быть, лучшая словесная практика заключается в полном отказе от слов? Но нет, это не для меня. Я то еще трепло. Даже сейчас, когда это привычка может обойтись мне уж очень дорого.
В детстве, том детстве, когда ты еще не готов отказаться от игры, но уже не считаешь уместным носиться по дому с глупым «тра-та-та», мы с сестрой немного подредактировали правила пряток. Упростили их до «один ищет, другой прячется». И всё, никакой беготни, только трепет ожидания. Вот только мест, где можно было бы спрятаться, в квартире давно не осталось, каждая новая игра заканчивалась очень быстро и предсказуемо. Но однажды я спрятался в месте, которое нам, правильным детям, казалось невозможным. В нем нельзя было прятаться, до того нельзя, что это даже не обсуждалось. Это был всего лишь шкаф с одеждой, но да, мы были настолько пугающе правильными детьми... Ключ торчал тут же, в скважине, и я вдруг понял, что давно перерос некоторые негласные запреты, как перерос «тра-та-та», и, потом, что мне может быть за перемятые старые платья с подолом в пол? Сестра долго ходила по комнатам и в итоге сдалась, громко объявила это, так, чтобы я услышал из любой точки квартиры и легла на диван, потому что понимала — мне не захочется так вот просто выдавать себя. Она угадала, мне было жаль выходить, моя смелая находка оказалась совершенно одноразовой, и гордиться было совершенно нечем. Я вышел только тогда, когда придумал кое что еще. Следующий раз я прятался там же. Это было слишком очевидно, чтобы в это можно было поверить. Сестра открыла шкаф, провела рукой по вешалкам, не решаясь ворошить их уж слишком рьяно. Меня там быть не могло, и я никак не выдавал своего присутствия. Минут через десять, в полной растерянности, она заглянула еще раз… и снова не нашла меня. В нашей игре возможность победить даже и не подразумевалась, а я победил дважды, два раза подряд. Третий раз мне представился только через много-много лет, и теперь от его успешности зависела моя жизнь.
На этот раз меня искала не сестра, да и квартира была не моей. Хотя тут меня выследить было так же просто, как и в родительской; не знаю даже о чем думала старшая… а теперь ведь и не спросишь. Я рассчитывал на свой детский план, на то, что это слишком глупо прятаться от смерти в шкафу. Что в это никто не поверит всерьез, не потрудится раздвинуть вешалки, даже открыв двери. И когда убийца отвернется, я нанесу свой удар в спину. А дальше уж будь что будет. Планов жить долго и счастливо у меня всё равно не было.
Нас искали, чтобы убить, истребить как зараженных животных. Искали методично и спокойно, наверное, это было основной частью их подготовки — готовность убивать таких как мы, испытывая в процессе только удовлетворение и, может, некоторую брезгливость. С этими людьми нельзя было договориться, нельзя было в принципе, ведь они верили, что мы заражены словом и заражаем через слово… В этом смысле, я вынужден признать, что знали они немало; что же касается боевой подготовки, наверное, она была минимальной. Это давало мне некоторые шансы на то, чтобы уложить хотя бы одного: да, я болен и слаб, но я хорошо выучил свое тело, пока готовился бороться со смертью, засевшей у меня изнутри и смертью, бродящей снаружи.
О чем думала старшая? Ее труп лежал на кровати в соседней комнате. Считала ли она, что мне лучше умереть сейчас от чужих рук или всё это было последним шансом пересдать мой заваленный экзамен? Она умерла сама, естественной смертью, если смерть вообще можно назвать естественной, особенно ту, от которой умираем мы. Я стоял в душной темноте за платьями на вешалках, за дверьми с дурацким выпирающим ключом, по квартире ходили чужие люди, я стоял и не мог понять — чего она от меня ждала?
Наши истории очень короткие, любую можно заключить в пяти цифрах, в пяти или даже меньше. Если цифр больше одной — считай победа. Победа настолько пугающая, что большая часть отсеивается сразу же. А я попросту всё просрал, сделал всё что мог и просрал…
Цифры. Ноль — это я. Это начинается, когда обнаруживаешь внутри себя чужую информационную структуру. Тело — это ведь тоже информация, материя постоянно обновляется внутри матрицы. Матрица, впрочем, тоже меняется, но не так быстро. И вот, однажды, ты находишь внутри себя что-то чужеродное, выедающее тебя изнутри, твои тело и душу. Ноль, начало отсчета. Это не столько похоже на гельминтов, сколько на птенца, выедающего яйцо. Меня учили называть это драконом, но само слово обозначает только наши запредельные страх и непонимание. Иногда еще невольное восхищение: эта тварь забралась в твое тело, а ты наивно прячешься от нее, ее не существует в материи, но она уже забрала твое будущее, она еще не родилась, но уже бесконечно сильнее чем ты. У нулевиков много вариантов, один лучше другого. Можно убить себя сразу или просто сторчаться. Можно попытаться заразить других, но я не уверен, что это работает, можно сдать своих, заодно переложив на других проблему собственной утилизации — тут никаких проблем. А можно войти под опеку старшего, лезть из кожи, чтобы растянуть свою смерть на два-три года и попытаться найти в ней смысл. Со смыслом, вот, у меня как-то не сложилось. Поэтому с оставшимися цифрами я ознакомлен весьма поверхностно.
Один — это короткий и счастливый промежуток между нулем и двойкой. Тело у большинства еще не слишком разрушено, а смысл уже обретен. Из обязанностей только знакомство со своими и ведение дневника с пометкой «1» или чем-то подобным. Больше я ничего сказать не могу и читать их записи мне тоже нельзя. Я веду свой дневник.
Второй этап наступает очень скоро. Это выбор ученика, младшего, ну и его обучение, собственно. Нулевиков сгоняют в университетскую аудиторию под видом проведения поэтического вечера, во всяком случае, так это было у меня. После вступительной речи и первых вопросов большая часть уходит, сказанное оказывается слишком чудовищным, чтобы принять это. И хотя нас отбирают очень тщательно, обрабатывают индивидуально, за несколько месяцев до сборов, старших эта потеря кадров особенно не огорчает. Воля вольная, а учеников и без того на всех хватит. Еще несколько вопросов, еще несколько человек покидают нас, а оставшихся бесцеремонно разбирают, обычно, по одному или два. В тот же день начинается обучение: мы ищем свои смыслы, в тоже время наши учителя доучивают свои уроки, обучая нас. Второй этап обязателен для всех, даже если у тебя нет тяги к преподаванию, единственной уважительной причиной для отказа является смерть. Поменять старшего нельзя. Если он не дожил до твоего «выпуска», перерос этап учительства или просто отказался от тебя— это конец, умрешь в страхе и боли, как будто и не пытался. Именно такие «отказники» чаще всего идут в предатели и уже там умирают, быстро и легко. А вот сам учитель запросто может выбрать другого ученика, но, насколько я знаю, такое случается крайне редко. После времени затраченного на первого от них уже мало что остается.
Третий этап еще короче первого. Старшие готовятся к смерти. У кого еще есть силы — опять-таки ведут дневник.
На четвертом этапе уже нет человека, есть только разбитая скорлупа и дракон, смерть. Цифры от одного до трех для нас священны, но четверка — особый случай. Ходят слухи, что у старших хранится дневник с пометкой «4» на обложке. Вот только прочесть его никому из живых нельзя. Разумеется, это подделка, да, скорее всего, и тетради никакой нет, но у меня каждый раз замирает сердце, когда я думаю о том, чтобы заглянуть туда. Даже сейчас в шкафу.