На Петербург плавно опустился вечер, но в многочисленных окнах не зажёгся свет, а на потемневшем небе не засверкали звёзды... Неслышно было и гомона толпы. Только одинокий автобус смиренно патрулировал опустевшие проспекты.
За чертой города, если постараться, можно было разглядеть чёрные столбы дыма, выдыхаемые заводскими трубами в беззвёздное небо. За прошедшие лет пять таких труб становилось всё больше, и дым от них затмевал и без того угрюмое петербургское небо. Говорят, что заводы и фабрики строятся каждый месяц. Не было, да и быть не могло никакой гарантии, что проснувшись рано утром, ты не упрёшься взглядом в кирпичную колоннаду, затмевавшую в твоём мутном окне все прочие виды.
- Но кто-то же их строит? – спросил Кузин, доставая из кармана своей кожаной куртки мятую пачку «Беломора».
Разумеется, кто-то должен был их строить. Вряд ли они были способны сами по себе прорастать сквозь тротуары или крыши заброшенных гостиниц. Но и воли человеческой не хватит на скоростное возведение таких вот «небокоптилок». Отправился бы хоть кто-нибудь к горизонту, посмотреть, что за фабрики окружили наш город, и почему они сжимают его плотным кольцом.
- На самом деле, – собеседник Кузина в раздумьях начал почёсывать свою спутанную бороду – не так важно, кто их строит. Главное, их наличие. Хотя, тут много всяких совпадений и прочих странностей, это так.
Ничего больше объяснять не требовалось: Кузин и сам всё видел. Странностей вокруг было – хоть отбавляй, и начинались они все далеко за пределами города, а именно – с его неупорядоченной жизни, лишённой – отчасти по его вине, отчасти по вине окружающих – хотя бы крупицы смысла. Десять лет назад он пришёл домой к своей замужней дочери, и с порога попросил, чтобы она определила его в приют для бездомных. Но вместо приюта ему предоставили обитые белым войлоком стены психиатрической лечебницы, где он провёл около двух лет, прежде чем сбежать. С тех самых пор он и стал подмечать происходящие вокруг него несуразности. «Мы живём в странном мире», – резюмировал Кузин, когда судьба привела его к покосившимся дверям старого приюта – тогда заброшенного, да и сейчас малозаселённого.
Кузин хорошо помнил, как он открыл новую главу своей бесприкаянной жизни: здание, находившееся во дворе, обещало спокойную старость под покровом тишины. Он долго бродил по его гулким коридорам, в выбитые окна которых стучалось ласковое солнце, заходил в просторные комнаты, ложился посреди них на пол, примеряя на себя перед сном их обшарпанные взоры. Но скоро пришли и другие, кому также требовалось спасение от безумствующих улиц. Многие приходили, чтобы просто залатать свои раны, да так и оставались. Собеседник Кузина, бородатый мужчина в рваной спортивной куртке, нестиранных джинсах и чёрных мокасинах на голые ноги, был одним из оставшихся. Его пугало одиночество, а здесь он чувствовал себя нужным, полезным. Каждого вновь прибывшего он старался от чего-то да предостеречь, чему-то научить, хотя, по сути, понимал он не больше остальных.
- Главное, – заключил мужчина – так это не думать об этом. То есть мне, конечно, и самому нравилось, по молодости, проводить свободное время в прохладном зале «Прометея»... Так нет теперь поблизости кинотеатров, что же теперь? Может, их вообще не осталось? В целой стране?
Кузин перевёл свой взгляд с пустынного шоссе, видневшегося из-под тёмного пространства арки, на четырёхэтажное здание напротив. Красный кирпич под грузом времени сменил свой цвет на оранжевый, а окна, в которых несколько лет назад ещё можно было разглядеть едва теплящийся свет, теперь отдавали пустотой.
- Недавно здесь кто-то жил, – решил Кузин, затягиваясь папиросой.
Память его не обманывала. В прошлом году этот дом был обитаем, но когда последний человек его покинул, то здание само стало рушиться, без всякой помощи вандалов. Его внутренности – грязная, мраморная лестница, несколько десятков опустевших квартир – наверняка остались нетронутыми. Всё в Петербурге носило отпечаток нетронутости. Как будто люди уходили из него не постепенно, а просто в одночасье испарились. Первое время Кузин даже подумывал о том, чтобы изучить этот дом, но что-то его останавливало. Возможно, ему казалось, что даже будучи незаселённым, дом по-прежнему хранил верность своим прежним обитателям. А, может, он просто побаивался, и не хотел разувериться в очаровании кирпичного колосса.
Когда шёл дождь, Кузин выходил на крыльцо, чтобы сквозь липкую морось посмотреть, как обнищавшее, беззубое здание корчило ему гримасы. Никто из обитателей приюта – ни прошлых, ни нынешних – не пытался подловить его за этим занятием, или подшучивать над ним, потому что все прекрасно понимали: в этом мире всё возможно, и если кто-то находит для себя некий смысл в безмолвном перемигивании с архитектурным объектом – пожалуйста, пускай себе перемигивается. Никто не станет возражать.
Негромко зажужжал мотор, тихо заскрипели колёса, и чёрное пространство арки, ведущее из дворика на пустынный проспект, осветилось фарами проезжающего мимо автобуса. Ярко освещённый салон – и, как всегда, пустой – отбрасывал по сторонам приятный жёлтый свет. На короткое мгновение, забывшиеся мрачным сном фасады зданий просыпались, как только нежный отблеск касался их усталых век.
Нарушив тишину и взболтав своим присутствием сгущённый полумрак, автобус скрылся из виду.
- А я всё думаю, – сказал бородатый мужчина, и плотнее закутался в куртку, – у него вообще водитель есть? Или он так же как мы: сам по себе?
- А меня больше интересует другое, - сказал Кузин, и выбросил окурок.
Где-то у окраин, в сторону железнодорожного вокзала, громыхнуло, и тяжёлый звук падающего оземь предмета пронёсся по одиноким улицам города.
- Почему у него нет пассажиров? – как будто у самого себя спросил Кузин – Должны же быть и другие люди, неужели никому никуда не надо, и все застыли, каждый на своём месте?
Вопрос, как могло показаться, потонул в петербургских сумерках, и оба собеседника поёжились от наступившей прохлады.
- Ладно, чёрт с ними. Холодает уже, – сказал бородатый мужчина и зашагал в сторону приюта – Пошли домой.
Дождя сегодня не ожидалось, поэтому Кузин без всяких сожалений проследовал за своим приятелем внутрь.
Ночь в приюте выдалась как всегда спокойная, разве что где-то по углам шуршались крысы, и в соседней «палате» Иван Иваныч негромко простукивал костяшками своих уродливых пальцев фанерную стену. Прислушиваясь, можно было бы услышать и чьё-то мирное сопение, но Кузин в эту ночь уснуть не мог, и прислушивался он не к посторонним шумам, а к своим собственным мыслям. В его памяти, один за другим всплывали образы, которые ещё не потускнели и были дороги сердцу. Сначала ему вспомнилась дочь, то маленькая и полная любви, то большая и преисполненная усталостью. Потом он вспомнил, как молодой и ещё с копной волос на голове, гулял вечерами по Невскому проспекту. Иногда, между этими и многими другими воспоминаниями вклинивался образ дома из оранжевого кирпича, что напротив приюта. Кузин хорошо помнил, как, стоя на крыльце, курил, и сквозь завесу дождя вглядывался в тёмные провалы окон. А бывало, что если нет ни стекла, ни штор, прикрывающих наготу оконного пространства, то жители обходились простой картонкой. Человек всегда найдёт, чем приукрасить своё жилище, а жилище, в свою очередь, снисходительно относилось к экспериментам людей.
Устав ворочаться с одного бока на другой, Кузин слегка приподнялся на локте, оглядел недвижимые в темноте кляксы фигур своих соседей, и тихо, не давая раскладушке заскрипеть, встал и вышел в коридор.
До туалета, куда Кузин нетвёрдой походкой держал свой путь, было рукой подать, но он шёл какими-то зигзагами, по нескольку раз обходя нагромождения из пустых коробок и сваленных в кучу табуреток. Он размышлял, и в размышлениях своих находил печаль: если через пару дней над черепичными крышами вознесётся ещё пара десятков труб, то всё может быстро прекратиться, и не будет никакого завтра, и даже вчера. Кольцо вокруг города постепенно сжималось, и всё чаще к горлу Кузина подкатывало удушье.
Окно в конце коридора выходило не небольшую площадь, единственной достопримечательностью которой была пара скамеек да бюст Ленина: тяжёлый, истрескавшийся, в подтёках голубиного помёта. Если даже вождь сумел-таки принять свою кончину – пришедшую к нему в облике забвения – то, должно быть, и такому человеку как Кузин, маленькому и слабому, не стоило бояться...
С окраин донёсся гудок поезда. Наверное, кто-то из оставшихся в городе людей сумел угнать ещё подвижный состав и теперь, что было сил, мчался за пределы города. Хотя почему, собственно, угнал? Могло быть и такое, что появился новый машинист, который готов был ради финансового благополучия своей семьи перевозить туда-сюда полупустые вагоны. Если бы не вечно дрожащие руки и мутный взгляд Кузина, то он вполне бы мог рискнуть обретённым спокойствием, и от-правиться на вокзал, в поисках даже не приработка, а, скорее, какого-то нового чувства, нового воздуха, который сполна бы наполнил его лёгкие, так и не познавшие дыхания настоящего мира.
- Я думал, это, поезда пустили, - раздался позади Кузина чей-то голос – а оказалось, что пути демонтировали, платформы демонтировали, всё к чертям снесли, а на месте Московского построили завод!
Кузин оглянулся, и увидел, как Иван Иваныч, переминаясь с ноги на ногу, и растирая свою тонкую шею, смотрел в окно.
- Ты же спал? – удивился Кузин.
- Да какой спал, уснёшь тут, - пробурчал Иван Иваныч и махнул рукой – Я же говорил Толику, мол, сходи да разузнай, в чём дело, не в первой же грохочет. Ну, он вчера и вернулся. Говорит, мол, всё. Нету больше нашего вокзала. Схлопнулся он!
Кузин нахмурился, что-то начал усиленно перебирать в закромах своей затёртой памяти, и, словно отыскав то, чего он так долго не мог найти, с подрагивающими нотками радости в хрипловатом голосе, поспешил объясниться:
- Как так «схлопнулся»? Не может того быть... Я по ночам, когда не могу уснуть, слышу вдалеке этот гул. Ну, ты знаешь, гул поездов! Вчера вот слышал, и, мне кажется, что и сегодня, самую малость. Не могли так быстро на месте вокзала построить завод!
Как будто бы его догадки оправдались, Иван Иваныч начал усиленно растирать ладони, и, перейдя на шёпот, протараторил:
- Толик про это мне тоже рассказал!
Иван Иваныч достал из кармана своего грязного пиджака какую-то скомканную бумажку. Осторожно, опасаясь быть ею укушенным, он эту бумажку развернул, и внимательно, по слогам, прочитал:
- Фан-том-ны-е бо-ли. Вот! «Можно помнить о чём-то, и это воспоминание будет пустой, то есть бестелесной проекцией, приносящей, тем не менее, боль почти физически ощутимую, и от того коверкающую душу. Фантомная боль бывает вызвана, как правило, отсутствием всего лишь одной-единственной конечности, а не их совокупности. Таким образом, эта боль носит точечный характер. В естественных условиях поражение не может быть устранено, однако представляется возможной ликвидация болевых ощущений. Для этого надо...»
Иван Иваныч нахмурил лоб, и уткнулся в измятую бумажку.
- А вот дальше я, что-то, не записал, - вздохнул он.
А больше ничего и не надо было записывать, или что-то читать. Кузин отвернулся от своего полуночного спутника, и уткнулся лбом в то самое окно, из которого открывался вид на городские окрестности.
На том месте, где ориентировочно находился вокзал, высились несколько кирпичных труб.
Хоть зловещее провидение и обернуло Петербург своей чёрной шалью, смахнув с небосвода потускневшие звёзды, столбы густого, смолянистого дыма, извергаемого трубами, были по-прежнему хорошо различимы. Кузин вспомнил, как в детстве его преследовал один и тот же сон. Из могилы отца, что примостилась под ясенем у железной дороги, прорывались сквозь холодную, огрубевшую землю железные прутья. Они, переплетаясь и скрючиваясь в какие-то непонятные узоры, преследовали его, вплоть до промышленной зоны, где когда-то и работал его покойный отец. Там, среди опустевших ангаров, его сверкающие пятки и зловещий скрежет голодных прутьев сливались в единое целое, образуя в конечном итоге серое – как внешне, так и по звучанию – пятно. И пятно это всё росло, увеличивалось в размерах, а на нём, как на засаленном лице череда фурункулов, всплывали уже знакомые трубы. Со всех сторон слышались арии мгновенно заработавших цехов. Тогда эта какофония достигала собственных пределов, и Кузин просыпался: измождённый сном мальчик, на измятой постели.
Прошли десятилетия, и грань между сном и реальностью окончательно стёрлась. Петербург лишился своей значимости, ввиду почти что полного отсутствия в нём жителей, и превратился в ту самую промзону из Кузиного сна. Поговаривают, что сам Эрмитаж переоборудовали под обычное хранилище всяких шестерёнок, и вышедших из строя механизмов. Малахитовая гостиная, Николаевский зал и многие другие помещения некогда роскошного Зимнего дворца оказались погребены под толстым слоем железной рухляди, со временем всё накапливающейся и накапливающейся, до самых потолков...
- А если стать частью этого поражения? – спросил у Ивана Иваныча Кузин, всё ещё не отрывая взгляда от ночных петербургских пейзажей - Если стать тем, по ком у тебя болит?
Но в ответ прозвучала тишина. Собеседник Кузина растворился в темноте коридора столь же внезапно, как и появился в ней, оставив его наедине со своими мыслями, и со своей... идеей.
Внезапно проспект, часть которого хорошо просматривалась из окна, осветился, и возле пустынной остановки появился тот самый автобус, что освещал потухшие пространства города светом своих фар.
Шанс ли это был, или просто очередной случай посреди миллиона других, подобных этому, случаев, Кузин не знал, и не хотел уже знать. Он вернулся в свою «палату», где по-прежнему сохранялась тишина, лишь изредка прерываемая чьим-то храпом, переоделся в свою повседневную одежду, и вышел. Из «палаты», из приюта, а затем из привычного ему образа жизни, состоящего, в большинстве своём, из неподъёмного груза: сломанных механизмов, рассыпавшихся по жизни шестерёнок.
Шёл уже третий час, начинало светать, но автобуса всё не было. Над низенькими крышами старинных домов планировали птицы, а вдалеке гудели поезда. Город просыпался для того, чтобы ещё какое-то время прибывать в полуобморочном состоянии. Его сосуды, капилляры – то есть улицы, проспекты – были очищены от ежедневной людской суеты, но всё равно, величественный город, наследие Петра, постепенно угасал.
Кузин переминался с ноги на ногу. Время от времени он поправлял лямки своего старого рюкзака, и пытался высмотреть, не едет ли к нему на встречу долгожданный транспорт. Но из-за угла, откуда автобус с периодичностью, известной лишь одному ему, всегда выезжал, никто не появлялся.
Кузин вынул из-за пазухи пачку «Беломора», и пустил в расход последнюю оставшуюся сигарету. Серый дымок, извиваясь, улетал в предрассветное небо.
Конечно, Кузин понимал, что рано или поздно, за ним приедут. Вопрос лишь в том, когда именно. И сможет ли он вот так, без сожаления, ступить за порог неизвестности? Сможет ли он оставить привычный для него мир, пусть и не такой прекрасный, как раньше, во времена его молодости?
Со всех сторон за ним наблюдали тёмные провалы окон, и сама пустота как будто окружала его. Наверное, так всегда и бывает с человеком, который принял окончательное решение. Он как будто сбрасывает с себя путы мнимых обязательств и осознаёт всю тщету действительности. Он просыпается. Возможно, когда-нибудь сам город и оставшиеся в нём обитатели тоже захотят проснуться, чтобы что-то изменить. В себе, и в мире, в котором они живут.
Минуты (или, может даже, часы?) томительного ожидания подошли к концу, и из-за угла, негромко тарахтя, выкатился автобус. Водитель, если он был, завидев фигуру потенциального пассажира, одиноко курящего на пустынной остановке, сбавил скорость, и остановился аккурат напротив заждавшегося Кузина.
Двери автобуса с характерным пшиканьем отворились и Кузин, выкинув окурок, забрался «на борт».
В салоне было всё абсолютно не так, как следовало ожидать. Вместо грязного пола – дорогой на вид паркет. Вместо привычных плафонов – едва покачивающаяся люстра, а на окнах красная тюль. Могло показаться, что это какой-то трейлер, но нельзя было отрицать очевидное: это был именно автобус, и Кузин вполне мог бы в этом поклясться... как и в том, что удушье ослабило свою хватку, позволив ему впервые за долгое время вздохнуть свободно.
В начале салона, возле закрытой двери, ведущей в кабину водителя, на сиденье уютно расположились две женщины. Одна, ещё совсем молодая, выглядела не старше двадцати пяти. Второй же можно было смело дать все сорок, если не больше. Первая – дочь Кузина, а вторая – давно ушедшая от него супруга. Карусель из потаённых образов со скрипом завертелась, и неготовый к подобным встречам Кузин еле удержался, чтобы не свалиться с неё. Всё, что он помнил, всё, что он видел до настоящего момента, кануло в дебри несбывшихся фантазий, и теперь он был наедине с теми, кого по-прежнему помнил и любил.
Девушка негромко рассмеялась, прикрывая улыбку маленькой ладошкой. Почувствовав на себя взгляд Кузина, она повернулась в его сторону.
- Милая, - начал вдруг Кузин – ты почему без шарфика? Прохладно...
Но дочь проигнорировала вопрос отца, и продолжила о чём-то шушукаться с матерью.
Кузин перевёл удивлённый взгляд на жену, и продолжил допытываться её.
- Ты почему ей разрешила выйти на улицу без шарфа?
Наконец, обе женщины прервали свой разговор, и наперебой принялись укорять заблудшего мужчину. Они не предавали ровным счётом никакого внимания всей странности сложившейся ситуации, и даже место встречи нисколько их не смущало: ни мать с дочерью, ни Кузина, успевшего ко многому привыкнуть. Автобус виделся им вполне обычным – можно даже сказать обыденным – средством воссоединения потерянных душ. Но водитель, в наличии которого никто из них не мог быть уверен, не спешил трогаться с места, а терпеливо ждал, когда три образа, три частички чьей-то памяти, сольются в единое целое.
- Почему тебя так долго не было? – спросила женщина своего мужа – Мы столько времени ездили одними и теми же маршрутами, мучаясь от неизвестности!
Она оглянулась на дочь, и затем снова продолжила.
- Ты же видел нас? В чём дело?
Кузин, разумеется, опешил, поскольку слишком многое навалилось на него за те несколько минут, что он провёл в роскошном салоне городского автобуса. Он был удивлён этой встречей, он никак не ожидал здесь увидеть свою жену и дочь, но ещё больше его удивил, пожалуй, тот факт, что дочка, совсем ещё ребёнок для него, так опрометчиво относилась к своему здоровью, и вышла из дома без шарфа. А ещё они же на него и накинулись...
Кузин зашатался, как тростник на ветру, и поспешил ухватиться за поручень. Женщина подбежала к своему мужу и крепко обняла его.
- Но мы всё равно тебя очень любим, - сказала она – Ты ведь больше не оставишь нас?
Превозмогая свою нерешимость, своё удивление, всё самое худшее и слабое, что было в нём, Кузин, покуда ему хватало сил, сдерживал слёзы. Робкими движениями рук он прижимал к себе свою супругу, пытаясь поверить в то, что теперь-то он действительно сможет быть с нею рядом всегда.
Подошла девушка, и, немного помедлив, обняла своих родителей.
- Больше не оставлю вас, - сказал Кузин, принимая под своё «крыло» ещё и дочь.
Внезапно двери закрылись, и автобус возобновил свой путь. Какое-то время он ещё курсировал по узким улочкам и проспектам Петербурга. Проезжал мимо одиноких вокзалов, больниц, церквей и соборов, да так и исчез. Последний раз его видели далеко за пределами города.
Конец
Санкт-Петербург, 31 марта, 2015 г.