рассказ о прошлой жизни
В редакцию Катя приходила раньше всех. Уборщица Антонина Петровна гремела ведрами в коридоре, но, завидев Катю, перемещалась поближе к ней со всем своим хозяйством – любила она поговорить и спешила рассказать новости. Жила Антонина Петровна одна в небольшом частном доме с огородом в Отрожке, которая когда-то значилась пригородным поселком, а после войны постепенно вошла в городскую черту, но, вроде, в город не превратилась, да от села не отошла. И стало так: не село, не город – Отрожка. Речь Петровны тоже была не городской, не деревенской, пересыпанной стихами, крылатыми выражениями и такими оборотами, что впору, хоть записывай.
– Скажи на милость! – восклицала она прямо с порога, одной рукой прижимая к животу швабру, другой по одному перетаскивая через порог ведра с водой. – Опять мороз дорогу пристукнул – скользко, хоть на боку катись! У-у-уй! Вчера пошла в магазин, шмякнулась, до сих пор нога болит! А что покупать-то: хлеб об дорогу не разобьешь. Что покупать?
Говорила Петровна с восклицательными знаками, эмоционально и скоро, чаще всего переводя разговор на то, что ближе ей самой, или, что надо уточнить, выяснить…
– Чёй-то ты ни свет, ни заря? – начинала она выметать редакционную дорожку. – Да оно и так – семеро по лавкам не сидят.
Антонина Петровна отрывалась от дорожки и поднимала веник, как букет. И надо сказать, что к своему инвентарю она относилась, словно к чему-то одушевленному: обнимала швабру, носила под мышкой веник, бумажки и соринки собирала прямо в карман яркого передника, делая все это легко и даже красиво. Завершая уборку просторной редакции и рассказав, кто в Отрожке заболел, кто женился, а кого посадили за незаконную торговлю водкой в ночное время, она приступала к главному:
– Так ты кто есть по профессии-то, Кать? Журналистка? А работаешь на заводе. Почему в газету порядочную не уходишь? Симпатичная, стройная, спокойно так разгова-ариваешь! А сидишь тут уже сколько – уй! Давно бы ушла.
Сегодня Петровна пришла хмурая: дочь вынула из почтового ящика письмо подозрительное – не иначе, как кто-то подсунул с чёрной мыслью.
– А я смотрю, штой-то она сохнет. Сохнет и сохнет. Придет: «Мам, ничего не болит, а вот слабость». И ведь, что удумала, поволокла это письмо на работу показывать. Я ей говорю: зачем ты его на работу потащила?! Надо было выйти во двор и сжечь эту гадость! Плохо.
– Может, ничего страшного, Антонина Петровна, – пыталась успокоить Катя вконец убитую старушку. – А вдруг его вообще не вам отправляли? Случайно попало.
– Нет, Катя, плохо. Это ей кто-то подсунул, и не говори мне! Сохнет же!
Кате нравилось приходить рано еще и потому, что в это время легче было поймать мастеров, технологов, начальников цехов, пока они не разбежались по совещаниям.
– У нас заводская многотиражка, – говорила она редактору, – почему тогда мы на целый час позже завода начинаем работать?
– Ты, подруга, не гони картину, – прерывал ее белобрысый сотрудник Петя Скоркин. Согнутым указательным пальцем он тер розовые с синевой веки и ворчал: – Наберут детей, потом с ними тут возись. Хочешь, так с семи работай, мы тебе не запрещаем. Правильно, Дмитрий Федорович?
Редактор Дмитрий Федорович молчал и улыбался. Ему нравилась Катя. Она попала в редакцию по распределению из университета и сразу стала писать на удивление профессионально, свежо, со студенческой лихостью. С Петей Скоркиным они дружили. Если и ворчал он на Катю, то в тех случаях, когда ее предложения грозили поменять привычный, вполне накатанный образ редакционной жизни. Работал Скоркин давно, давно перестал загораться интересной темой, искать проблемные материалы. Не спеша обзванивал, как он сам говорил, «подразделения», не спеша собирал материал, но писал быстро и любил почитать в свободные минуты «периодику».
Был в редакции еще сотрудник – Александр Антонович – аккуратный до педантичности старый газетный волк. В юности он уехал на Камчатку полный здорового оптимизма и жажды романтики. Проработал в «Камчатском комсомольце» лет десять, потом запер себя в глухую деревню Желдаевку, где учил детей русскому языку и литературе и в старом деревянном доме сочинял стихи о далеком океане и скромных островитянах. Но бурный, необузданный характер, как волной, вынес его в журналистику и, сменив несколько областных газет, Александр Антонович благополучно вышел на пенсию. Однако ровно через месяц попросился в заводскую многотиражку – по его выражению «в тихую обитель».
Александр Антонович любил «повспоминать» о Камчатке. Рассказы свои он насыщал такими подробностями, что казалось, будто случилось все не тридцать лет назад, а прошлым летом.
– На Командорских островах, молодые люди, нулевая зима. Я там был в командировке и встречал свое тридцатилетие, – начинал он обычно, сидя за столом, заваленным старыми правлеными газетными полосами, в корректорской областной типографии, где раз в неделю версталась газета. В этот момент Катя с Петей Скоркиным и еще несколько редакторов из многотиражек, ожидавших набор, рассаживались вокруг. – Перепился весь остров Беринга, а наутро поднялся шторм, я застрял на три недели, материалы в газету пришлось передавать по рации.
Говорил он тихо, лукаво поглядывая то на одного, то на другого сквозь щелочки окруженных жесткими морщинами глаз и долго затягивался помятой сигаретой. Рассказы его Катя слушала, затаив дыхание, хотя описания тундры, «по кочкам которой трудно ходить, как по подушкам», и людей, благородных и наивных островитян, нередко тонули в несметном количестве коньяка, выпитого рассказчиком на том или ином острове. В таких случаях Александр Антонович заканчивал повествование так:
– Стало быть, это было там и тогда. Сейчас, молодежь, другие времена, другие нравы – перенимать опыт не советую.
– А у меня вообще – сухой закон, – потягивался Петя Скоркин. – Зачем? Бегать не смогу. – По утрам он занимался зарядкой, ходил на стадион играть в футбол и считал, что добился в этом виде спорта неплохих результатов.
Однажды Катя и Александр Антонович допоздна задержались в типографии: набор шел неровно, они вычитывали гранки с большими перерывами – что-то не ладилось с версткой. Люди сверстали свои газеты и ушли, а они остались в затихшей типографии.
– Александр Антонович, – попросила Катя, – расскажите что-нибудь о Командорах.
– Катюша! – удивленно поднял тот седые брови. – Неужели вы верите всем этим устным рассказам бывалого газетчика? Милая моя, вы даже более наивны, чем я думал. Впрочем, для вас у меня есть одна тема. Где-то в глубине Беринга живут собаки-скотоводы. В старые времена они сбежали от людей. Одичали, пасут теперь оленей, ими же и питаются. Ваше сердце еще полно романтики. Я верю, что вы доберетесь до Беринга. Найдите и напишите про них очерк – сенсационная тема! Я так и не выбрал время этим заняться.
Тот день в редакции был сравнительно свободным. Накануне быстро сверстали номер, и теперь лениво вычитывали полосы на всякий случай – вдруг пропущена ошибка, и тогда можно позвонить в типографию, попросить, чтобы печатники перелили оплошность, пока не «запустили» тираж. Дмитрий Федорович ушел на совещание. Петя Скоркин расслаблялся: не отрывая глаз от газеты, делал гимнастические упражнения для рук и с удовольствием бормотал: «Рыбка плавает по дну – не поймаешь ни одну».
– Петь, ты вот мне скажи… – Катя хотела спросить, когда она начнет получать тринадцатую зарплату, и сколько будет выходить для начала.
В этот момент стремительно вошел редактор и, озабоченно оглядев всех, как на смотре перед парадом, отрывисто сказал:
– Катя, к директору.
– Будете с директором выступать, – как бы между прочим добавил Петя Скоркин. Он поднял голову, щёлкнул по газете и похвалил сам себя: – Хорошо написал! Где они будут выступать, Дмитрий Федорович?
– Все будем выступать, – прервал редактор, – на хозяйственном активе.
– О! Начинается хозяйственная деятельность, – продолжал балагурить Петя, но заметно поскучнел.
– Директору выступление я писать не буду, – вдруг сказала Катя и удивилась сказанному.
Дмитрий Федорович не сразу понял заявление сотрудницы, поэтому спросил рассеянно и невпопад:
– Когда?
– Никогда, – ответила Катя. – Я вообще больше не буду писать выступления. Пусть сами пишут.
Катя не собиралась этого говорить. Если бы еще утром ее спросили, будет ли она говорить об этом именно так, она бы удивилась самому вопросу. Но в том-то и дело, что иногда мы поступаем не столько по разуму, сколько по тому внутреннему убеждению, которое складывается в глубине сознания постепенно, и в урочный час вдруг формируется и вырывается наружу помимо воли. Катя понимала, что она здесь – младшая, что в коллективе сложился свой уклад, свои отношения, взгляды, и, что вмешиваться у нее, может быть, нет права. Но слово было сказано, и оставалось до конца отстаивать свою точку зрения. Какое-то время все молчали, потом взвился Петя Скоркин:
– Эт, что ж получается?! Ты, значит, писать не будешь, а мы, значит, как писали, так и будем? То есть, ты пришла, хвостом вильнула, и уже не будешь писать? Хороша подруга! Тихая овечка! Молчит, молчит, потом, как выдаст! Дмитрий Федорович, я выражаю свой протест по этому поводу!
– Да, помолчи ты! – Дмитрий Федорович нервно дернул рукой. – Катя, я не совсем понимаю твою позицию, поясни коллективу.
Он старался говорить спокойно, но чувствовалось, что или злится, или волнуется.
– Поясню. – Катя встала, так как сидевшей была она одна – все давно вскочили со своих мест в нервном запале. – Я думаю, что писать мы ни за кого не должны. Выступление – это дело каждого. Не знаю, но это просто невероятно – как с трибуны читать написанное кем-то. Это, в конце концов, трудно. Поэтому они путаются в тексте, а виноватыми оказываемся мы – недостаточно доходчиво написали.
– Ну, путаются твои, мои говорят гладко, – не унимался Петя.
– И твои хороши. – Катя обернулась к нему: – Но дело разве в этом? Дело в нас самих. Когда я поступила на факультет журналистики, ходила гордая, я – журналистка! Уважала себя, во всяком случае, хорошо к себе относилась. А эти выступления меня тупят и унижают, как будто мы тут… – она поискала слово: – люди низшей категории, что ли – обслуживающий персонал… Я не говорю о себе, только начинаю. Но вы – самые образованные люди на заводе, а позволяете эксплуатировать свои мозги и интеллект. Для вас это не оскорбительно? Тем более, что сами выступающие относятся ко оному процессу далеко не однозначно. А я иногда ловлю себя на мысли, что готова написать, напечатать и принести глубокоуважаемому выступающему текст на «блюдечке с голубой каемочкой».
Ладно, самолюбие – не велика важность, если бы польза была. А то говорят, как попугаи – неинтересно, чужими словами. И получается – как выступают с трибуны без души, так без желания работают? И в этом я себя тоже считаю виноватой. Не написала бы прессовщику Петрову выступление, он бы сам сказал, что есть на самом деле, а не что запланировано по сценарию.
Длинную Катину речь все слушали терпеливо, когда она, наконец, замолчала, наступила тишина, потом Александр Антонович сказал:
– С нравственной точки зрения она права, – при этом он тронул за локоть редактора. – Если смотреть не поверхностно, то получается, что мы их развращаем. Мы, грамотные люди, обремененные интеллектом, действительно, – он сделал ударение на этом слове, – наставляем простых рабочих относиться ко всему вокруг бездумно, что ли. Отчего пользы нет, одни красивые слова остаются на бумаге. Поговорили – разошлись. Да, пишем-то всегда об одном и том же, проблемы кочуют из одной конференции в другую.
– Но… – Дмитрий Федорович, пытаясь сообразить, как повернуть ситуацию в нужном направлении, кашлянул: – Об этом не нам судить.
– Почему не нам, кому же? – спокойно возразил Александр Антонович. – Мы, пусть не напрямую, но участвует в производственном процессе, а по службе своей обязаны формировать общественное мнение. Однако, критикуем мало, поэтому и выступления беззубые, лишь бы тему осветить. Хотя взять того же прессовщика – орел мужчина! – так скажет, что тошно кое-кому станет!
– Они и говорят. – Дмитрий Федорович будто оправдывался. – Есть такой, День открытого письма, к нему руководители готовятся заранее, и морально тоже.
– Это потому, – стоял на своем Александр Антонович, – что подготовить это открытый день нельзя, тут журналисты не помогут. Есть вопросы – производственные, социальные – вот и отвечай. Нет буфета в цехе – почему нет? Нет вентиляции – по какой причине? Или вентиляцию устанавливай, или вертись, как уж на сковородке. Катя права, Дмитрий, вот еще в чем, – он кивнул редактору, как бы приглашая его поддержать мысль: – Недавно я готовил… Маленькая такая из восьмого цеха, как ее зовут?
– Зина Котова.
– Да, на сессии горсовета она выступала, депутат, значит. Так вот звонит мне Зина и спрашивает, как у нас дела с выступлением? Улавливаешь суть? Но это не всё. Она же, эта Зина, говорит: «А я думала, что вы мне уже ВСЕ НАПИСАЛИ»! Мы их развращаем. Выступают одни и те же, они уже думать самостоятельно перестали. Ру-ти-на! А потому, если проблема и есть, звучит, как пустой звук – никто не реагирует. Завод живет по одним законам, конференции пишутся по другим. Таким образом, мы бесполезную работу делаем.
Дмитрий Федорович, наконец, взял себя в руки, устало посмотрел на старого друга и сказал с оттенком досады:
– Сань, я тебя очень уважаю. Ты – классный журналист. Но сейчас помолчи, пожалуйста, потом…
– Вот! – Катя протянула руку в сторону Александра Антоновича: – Вы все думаете так же, как я. Только почему-то о-малчиваете. Иногда что-то брезгливо или со страхом об-ходят, поспешно о-бегают, а вы о-малчиваете. Почему? Я не могу этого понять.
– Это ты загнула, подруга, – нерешительно попытался вставить слово Петя.
Дмитрий Федорович выглядел, как на процессе над несовершеннолетним – вроде и скорбно, но сурово и непреклонно. Он обрел дар речи, и снова стал руководителем коллектива.
– Катя, ты не права и поймешь это со временем. Сейчас иди к директору.
Он сдерживал себя и что-то в себе такое, что Кате знать хотелось, но что ей не покажут, не впустят в сложный и недоступный мир опытного журналиста. Ей вдруг стало жаль своего вконец измученного редактора. Работал он на заводе десять лет, со дня основания газеты. Сотрудники приходили и уходили, а Дмитрий Федорович писал, макетировал, вычитывал свою родную газету каждую неделю из номера в номер. Он любил завод, участие в общественной жизни которого было для него обычным делом, пусть не всегда приятным, отнимающим время, но обязательным.
Было ли так, Катя не знала, но почувствовала это и смутилась, удивилась даже, что затеяла разговор, который терпеливо поддерживали взрослые люди, и который со стороны выглядел уже для нее самой не только неуместным, но просто нетактичным. Она уважала редактора, и, чтобы загладить неловкость, снять напряжение, сказала:
– Дмитрий Федорович, это не мой жанр, вы знаете. Я вообще-то в жанре очерка выступаю, – и улыбнулась, чтобы поняли, что она все хочет перевести в шутку.
– То, что ты выступаешь, это видно, – резко ответил редактор, – а вот в каком жанре, разберемся. – И вышел из редакции.
– Как-то неловко у нас, Катя, – с упреком заметил Александр Антонович, отошел к окну и нервно закурил.
Катя сидела подавленная. Минута, которая чуть не толкнула ее к отступлению, прошла. Она точно знала, что права и правоту свою будет отстаивать. И, как всегда, когда надо было сделать выбор, на что-то решиться, она перебирала в памяти случаи, поддерживающие ее изнутри.
Вспомнилось: в восьмом классе Витя Юрьев пожаловался учителям, что Семен Ченцов преследует его и издевается. Все понимали, что это был крик души морально измученного человека. Но на собрании класс сидел и молчал. Во-первых, потому что в школе от первого до десятого не принято жаловаться, а во-вторых, и это было главным, – «Сеня Ченчик» обладал самыми крепкими бицепсами в округе, и связываться с ним попросту никому не хотелось.
Тогда встала Катя и сказала, что Ченцов - подлец и негодяй, если старается подчинить физически слабого человека. Ребята, зная это, оказываются не лучше. И ещё: Витя Юрьев хорошо учится, в споре на любую тему всех за пояс заткнет. Ченцов же просто ему завидует, потому что сам он – лоботряс, двух слов связать не может, знает только одно – свою мускулатуру показывать по любому поводу. Что там поднялось! Ребята разделились на два лагеря, и, хотя не пришли ни к чему конкретному, отношения выяснили.
«Ченчик» ждал Катю на углу ее дома. Он стоял, как гора, расставив ноги, и глаза его не выражали ничего хорошего. Катя, хоть и предполагала такое развитие событий, все же испугалась – был огромный увалень в тот момент очень страшным. Она помедлила лишь мгновение, обошла «Ченчика», как столб, и медленно направилась к своему подъезду. Он не двинулся с места, но больше к Кате не подходил, и в школе притих, только прищуренными глазками, молча, оглядывал класс с задней парты.
Дома Катя плакала навзрыд от страха и напряжения. Папа, узнав, в чем дело, спокойно сказал, что в таких случаях надо призывать на помощь признанные авторитеты. С тех пор в критических ситуациях Катя старалась сверять свои поступки с теми, кто вызывал ее уважение и доверие.
Сейчас ей предстояло самой сделать, как казалось, серьезный выбор, укрепиться в своей позиции. Она напрягала память, но не могла вспомнить такого случая, когда человек вроде бы прав, но в то же время, делает что-то как будто неправильное. Как, если пытаешься помочь, и одновременно опасаешься, что помощь твоя обернется медвежьей услугой.
Да и помощь ли это, если Катя свои, журналистски красивые мысли вкладывает в уста рабочего человека, а они ему не подходят. И он говорит: «Что за чушь вы мне написали?» А это не чушь, Катя знает – если бы она сама говорила с той трибуны, ее бы поняли. И вдруг она вспомнила! Ну, конечно же! Как его зовут?! Недавно Дмитрий Федорович сказал, что она должна написать выступление слесарю-сантехнику из энергетического цеха. Тема – помощь селу в строительстве домов.
– Он придет, все расскажет, а ты напишешь.
Он пришел, пожилой человек, присел рядом и сказал:
– Дочка, ты вроде должна мне выступление написать? Я тут, знаешь, сам набросал. Да, что писать? Я и так скажу, без бумажки.
Катя замерла. До этого ей приходилось иметь дело со «штатными» выступающими. Привычные к процессу, они были самоуверенны, торопливо деловиты. А этот человек смотрел просто и уважительно! Он уважал не только себя, но и Катю, ее самолюбие, ее труд, который признавался им, как труд без права передачи. Его звали Иван Тимофеевич Смагин! Как она обрадовалась, что вспомнила об этом человеке! Ей стало тепло от того, что она вспомнила Ивана Тимофеевича Смагина. В это время вошел Дмитрий Федорович, и она открыла рот, чтобы рассказать эту историю. Но в динамике селектора, который соединял редакцию с заместителем секретаря парткома, затрещало, и послышался голос:
– Екатерина Александровна здесь? Зайдите ко мне, пожалуйста..
Катя вышла, и, пока поднималась два этажа по лестнице, думала: «Вот, значит, как?! Сразу несут начальству – докладывают!» Чувства захлестывали, мешали дышать, обида, что о редакционных разногласиях скоро узнает весь завод, брала верх, становилась сильнее, и, войдя в кабинет руководителя, Катя ощущала только ее.
С Владимиром Ивановичем, который курировал газету, может быть, иногда слишком пристально, как ей казалось, Катя встречалась не часто. Он был спокойным, внимательным собеседником. Катя как-то похвалила его в редакции, на что Петя Скоркин назидательно заметил:
– Начальство, Катерин, хвалить не надо. Оно есть такое, какое оно есть. Его надо принимать, как объективную реальность – как родителей, – и вытянул вверх указательный палец.
Владимир Иванович говорил по телефону, но поднялся навстречу Кате и протянул руку. Она ответила на рукопожатие и стала ждать. Вспомнила, как уже писала директору. Знакомство происходило так: при ее появлении директор сосредоточенно читал, склонившись над столом. Она сказала: «Здравствуйте, и, на всякий случай, добавила: – я из редакции». Он коротко кивнул и опять углубился в документ, потом, не глядя, протянул пачку бумаг со стола:
– Надо подготовить выступление на семь минут. Тема – качество. Готово должно быть завтра.
И она поняла, что разговор окончен. «Ничего себе! – думала, возвращаясь в редакцию. – Одно дело люминофорщице писать: «Вступая в XII пятилетку…», а тут – директор!» Просмотрела бумаги, это были диаграммы и таблицы качества, по которым и надо было проанализировать состояние выпускаемой заводом продукции и сделать вывод – на семь минут. Проанализировала в срок, написала сносно, но директор текст возвращал несколько раз – что-то постоянно не нравилось. Он брал напечатанные листы, делал пометки, при этом краснел, стянутый тугим воротником, часто пил минеральную воду, наливая из запотевшей бутылки.
– Плохо написала, – говорил директор, и шея его вытягивалась из воротника. – Иди, переделывай.
И Катя шла переделывать. Помогали всей редакцией: выискивали старые выступления, материалы из газеты. Петя Скоркин кидал сомнительные шуточки, а Александр Антонович вздыхал и часто приглаживал волосы…
– Катерин, я не понял, что у вас произошло? Вроде спокойно работали, вопросов не было.
– Их и нет, я просто не могу писать директору, не получается. Не могу.
– А где журналистская смекалка?
– Смекалка для газеты, но здесь профессиональные знания нужны, а я завод плохо знаю. Потом, Владимир Иванович, – не выдержала девушка, – это личное дело каждого. Пусть директор говорит со своей трибуны. А мы в газете будем его пропагандировать. Понимаете?
Кате было неловко говорить так с серьезным, авторитетным человеком. Тем более, что, тема была в редакции закрытой. Все молчали из уважения к Дмитрию Федоровичу. Вступив на чужую территорию, она поняла, что убеждает солидных людей в том, что все прекрасно осознают.
– Это дело нужное. Директор – занятой человек. Ему надо помочь. На все у него просто не хватает времени.
«Ну да, – подумала Катя, – целый день со мной править выступление у него есть время. А сесть и самому написать, значит, нет».
Тогда она жаловалась Антонине Петровне: «Я думала, что директор – это такой человек! А он смотрит на меня и молчит, по-моему, сам не знает, о чем говорить. Правили, правили весь рабочий день, но получилось, как передовая статья, скучно и неинтересно». «Брось расстраиваться, – рассудила Петровна, – они, мужики, все работать не хотят. Так и ищут, на кого бы спихнуть – одно наказание».
– Что задумалась? – Владимир Иванович взялся за трубку телефона, давая понять, что разговор окончен.
А Катя, вконец запутавшись, только и смогла проговорить:
– Если я напишу, это будет мое выступление, а не выступление директора.
– Значит, принцип?
– Нет, это – убеждение.
– Что ж, иди, Катерина, и не очень подводи своего редактора.
Вот тебе раз! Катя растерялась, она так и вышла из кабинета, совершенно не понимая, что происходит. До этой минуты все было ясно, и вдруг… стало даже страшно: а если она, действительно, поступает неправильно?
– Что не весел – голову повесил? – это была Антонина Петровна с мокрой тряпкой в руках. – Я тебя такой еще не видела, девонька. Ну-ка рассказывай, что случилось?
И затравленная Катя все ей рассказала.
– Ведь оно как может статься, – выразила она сомнение, – если я не напишу это проклятое выступление, подведу всех и в первую очередь Дмитрия Федоровича. Так получается? Они ко мне с душой, а я…
– Ты штой-то, Кать, отступать надумала? – оценила ее настроение Петровна. – Да?! Я о тебе была другого мнения… Поерипенилась, и на попятный? Не боишься, что всю жизнь так и будешь гнуться? А люди, они какие? Загоняют, как толкача, да еще, чего доброго, надорвешься, сломаешься – бывали такие случаи. Нет, дорогая, если уж начала борьбу за свой принцип, стой на своем! Сказала: нет, и всё. Ишь, моду взяли, на девчонках молоденьких кататься! Иди, и ничего не бойся. Как Пушкин писал, береги честь смолоду.
– Это не Пушкин, – улыбнулась Катя, – это народная пословица.
– Ну, иди, иди, – легонько подтолкнула ее Петровна. – Все будет хорошо. Ох, и что же это делается… – запричитала она вполголоса, видимо, теперь уже о своем.
– О! Катрина перевоспитанная! – воскликнул Петя Скоркин, только она открыла дверь редакции. – Катерин, ты вообще дрессировке поддаешься? – он подошел и снисходительно похлопал ее по плечу.
– Иди ты, знаешь куда? – Катя оттолкнула Скоркина, с чувством отвращения, она села за стол, уже ничего не соображая.
– Петр, шутка тоже имеет предел! – строго сказал Александр Антонович. – Хотя, какие могут быть шутки. Говорим одно, а на деле…
Дмитрия Федоровича не было. На своем столе Катя заметила все те же диаграммы и таблицы по качеству – от директора.
– Да бросьте вы! Все, как одурели! Ну, написала одно, написала другое – не велика разница. Тоже мне, борец за справедливость! – Петя Скоркин стукнул себя ладонями по бокам.
– Вот ты возьми и напиши, – сказал Александр Антонович, и Катя опять не поняла: за нее он или не совсем.
– А меня не берут! Я бы написал, не гордый. Но им девушки нужны – симпатичные, молоденькие и талантливые. Чтобы полная гармония была.
Катя взяла пальто и вышла. В душе не осталось чувств и не хватило сил, чтобы разозлиться на последнюю Петькину пошлость. Благо, был конец дня, и она пошла домой.
Весь вечер мучило ощущение, что ее бросили. Оставили одну в степи и убежали. Она слонялась по квартире и вспоминала дневные разговоры один за другим и ту конференцию, на которой выступал Смагин.
Катя сидела в зале и ждала, когда объявят его фамилию, напрягаясь все сильнее. Ораторы выходили на трибуну, что-то говорили, глядя в бумажку, и, казалось, не всегда вникая в смысл аккуратно отпечатанного текста. Все шло гладко, по заранее написанному сценарию, и укладывалось в регламент. Некоторые начали засыпать – кто-то откровенно, закрыв глаза, кто-то, задумчиво подперев висок кулаком.
Но вот вышел на трибуну Смагин. Он, как и обещал, бумажку свою не достал из кармана, старательно откашлялся и сказал: «Значит так, товарищи!» В зале оживились, а Катя зажмурилась, ожидая полного провала и предстоящей взбучки – как ни как, каждый журналист отвечал за своего выступающего. Но после паузы Иван Тимофеевич начал сразу с проблем строительства жилых домов в подшефном совхозе: то кирпича нет, то трубы не завезли, то шифера не хватает.
– Выходит, – заключил он, – что мы из строителей превращаемся в снабженцев. Едем в город и выбиваем или выколачиваем, где только можно. Работать некогда. Вот здесь присутствуют представители от районного руководства, – обернулся он к президиуму. – Так я прошу посодействовать нам в этом вопросе. Все ж таки, сроки жесткие, да и понятно, что людям надо жилье быстро строить. А раз так, значит, следует навести в этом деле порядок.
Вот так Смагин! Сказал и пошел с трибуны, спокойный и уверенный, что сделал доброе дело. Зал загудел, захлопал в ладоши, президиум зашевелился, а секретарь райкома сделал пометку в блокноте.
– Молодец, Катя, – похвалил ее на следующее утро Дмитрий Федорович. – Хорошо Смагина подготовила, всем понравилось. Даже секретарь райкома спросил, кто готовил это острое выступление.
– Я не готовила, он сам. Я и не ожидала, что так хорошо получится.
Именно с того дня началось формирование Катиного мнения. Потом были еще конференции, собрания заводского актива, заседания районных советов, куда она готовила двоих-троих. Но, если раньше она писала подопечным, как очередной материал в газету, то теперь по-новому смотрела на эту работу. Она старательно выводила пылкие слова и горячие заверения, но с чувством нарастающего протеста.
Утром Петя Скоркин первым делом спросил:
– Что, пламенная речь директора продвигается?
Катя только настроилась, чтобы поговорить с редактором, взялась за стопку документов, которые лежали на столе со вчерашнего дня, а тут этот репей привязался – не навеселился, значит.
– Послушай ты, шут гороховый, – она говорила спокойно, потому что эмоции перегорели накануне, – сидишь тут, сам не знаешь, зачем. А пора бы определиться – не мальчик. Ты, Петя – амёба, большая и толстая.
И вышла из редакции. Теперь она знала, что разговаривать надо не с редактором, а с самим директором, иначе разгоревшийся скандал никогда не потухнет. Секретарша, симпатичная светловолосая девушка, сидела в окружении телефонов с видом заместителя министра.
– Вас не вызывали, – сказала она поспешно. – Вчера – да, а сегодня…
– Я без вызова, – ответила Катя и резко открыла дверь кабинета.
Стремительно преодолела довольно большое расстояние до стола, над которым склонился директор, и с силой опустила злополучную пачку документов почти перед его носом.
– Это что? – испуганно поднял голову ошарашенный руководитель.
– Ваши материалы для вашего выступления, – сказала Катя.
– Не понял? – только и смог выдохнуть самый уважаемый на заводе человек, переводя взгляд на Катю, у которой был такой вид, будто ей «до лампочки», что с ней станет потом, главное, чтобы, наконец, все разрешилось.
Увидев испуганные глаза непререкаемого производственного авторитета, Катя почувствовала себя спокойнее – впервые за два последних дня. Раньше она побаивалась директора, а сейчас перед ней был обыкновенный мужчина с обыкновенными человеческими чувствами. И она поспешно выпалила, чтобы не растеряться в последний момент:
– Я не буду писать вам выступление.
Лицо директора приобрело конкретное выражение: оно стало красным и очень злым.
– Девчонка! – заорал он, как на планерке по поводу срыва пятилетнего плана. – Ты что себе позволяешь?!
– Вот именно, – сказала Катя, – я девчонка, а вы, уважаемый директор, надеетесь на то, что я для вас напишу выступление своим девчоночьим языком. Вы – директор крупного завода, который строился на глазах у всего города, а теперь занимает не последнее место. И у него, конечно же, много проблем. Так почему об это вы собираетесь говорить со своим коллективом чужими словами?
– Если вы не замолчите, я вас выгоню! Из газеты! – взревел, не на шутку рассерженный руководитель.
– Хорошо! – тоже закричала Катя. – Но только после того, как я вам скажу, что я думаю на эту тему! Юрий Николаевич, ваш родной завод – это живой организм – одно хорошо, другое плохо. Скажите об этом людям, вы, директор! Завод, как маленькая деревня, здесь все друг друга знают. Какие церемонии? Если так нужны эти несчастные, извините, конференции, просто соберите коллектив и задайте ему вопрос: как мы живем, чем дышим? Я уверена, много найдется желающих рассказать, что вокруг происходит. И пользы больше будет, а вы от рабочих узнаете то, что никогда не скажут начальники цехов. Но это, как бы ни старалась, я не смогу никому написать. Да и не хочу, потому что мне, как новому работнику, будет интересно узнать из ваших уст ваше личное мнение о работе «передового предприятия».
Катя разволновалась, раскраснелась, даже слезы выступили на глазах. Директор встал и отошел, отвернувшись к окну, так что последние слова она договаривала ему в спину. Наступила длинная пауза, дающая возможность Кате осмыслить свое положение. Она знала, что уволить ее никто не сможет, но она также понимала, что теперь к ней будет другое отношение на заводе. Какое, предстояло узнать, но в одном она была уверена точно – последние два дня сыграли в ее жизни серьезную роль.
Пауза затягивалась, захотелось уйти. Директор стоял и молчал, словно показывая, что он забыл о ней, но по напряженной спине чувствовалось, что заводской лидер готовит последнее слово. Наконец он повернулся и сказал с простой, подкупающей улыбкой:
– А вы смелая девушка. Мне правильно говорили.
Из разъяренного монстра он превратился в бесшабашного парня: лихо засунул одну руку в карман и, показывая другой на озадаченную журналистку, повторил:
– Вы смелая девушка. Или очень молодая.
Потом подошел близко, почти вплотную, с высоты своего роста внимательно разглядывая ее волосы.
– Как вас зовут? Катя? Что ж, возможно вы правы, Катя, – сказал, отходя на шаг, и серьезно добавил: – Менять нам надо стиль работы вообще… Мы подумаем, хорошо? Вы разрешаете? – он опять улыбнулся и слегка тронул Катю за плечо. – А вы идите, работайте, – и, когда она повернулась к двери, добавил деловым тоном: – Скажите, чтобы редактор зашел ко мне…
Проза большого города : сборник рассказов и новелл; Воронеж: Типография Воронежский ЦНТИ ; филиал ФГБУ «РЭА» Минэнерго России , 2015.
ISBN 978-5-4218-0245-7