После ужина привели "счастливую двадцатку". Их поместили в отдельные камеры, теперь двери закрывались сержантом. Двери были толстые, поговорить через них не получалось. Пайки закрытым на ключ носил не баландёр, а вертухаи.
Выводок встревожился. Даже то, что "лазаретных", как их тут же окрестили, привели назад живыми, не прибавляло оптимизма. Да и правду сказать, двигались они вяловато.
Рыбников заявил, что над ними ставили уголовные эксперименты. По наущению Запада. Стойкий запах медикаментов. Бледные лица. Шатающаяся походка. Всё это говорило в пользу версии Анатоля, если не учитывать мотивы, конечно. Какой к свиньям Запад?
А потом, сриди всеобщей встревоженности и брожения, как умов, так и тел, на Мочловина накатило чувство удовлетворения.
- Дети мои, - начал он, - не бойтесь. Всё хорошо. Всё идёт по плану.
- Что хорошо?
- Какой- такой план?
- Что происходит?
- Что с нами будет?
Эти, и подобные им вопросы, наполнили продол, как бы жужжанием роя. Или не жужжанием. Но чем-то булькающе родным.
- Я не знаю, что произошло. Но то, что ничего дурного, а напротив много хорошего - факт, - Мочловин говорил тихо, но слышали его все. Как такое могло быть не объяснил бы даже Рыбников.
- Давайте будем расходиться по местам, - скзал Сергей Михалыч, и зеки спорошо рассосались.
Всю ночь Мочловин не сомкнул глаз. Он наблюдал за сокамерниками. Больше всего за Катей и Таней. Плавные изгибы колышущихся тел в лунном свете вызывали только одно желание - смотреть на это вечно. Остальные не отставали. Только Рыбников сидел у стола и бесконечно шептал.
За полчаса до подъёма Мочловин сгрёб Рыбникова и утащил к себе на шконарь.