— Где вы взяли ваши тела?
— Мы их нашли в воде.
(Владимир Бурич)
Навигация.
Я не верю в то, что река впадает в море. Она бесконечна. Всю жизнь можно смотреть на то, как лениво ворочается её смола. Уйдёшь ты, твои дети и внуки, а смола всё так же будет ползти куда-то между осок и кувшинок, над белёсыми отмелями и темнотою ям. Будут протезы мостов и бритвы бетонных набережных. Ей всё равно. Ты можешь назвать её любым именем, но имя ей – Стикс.
Мой Стикс течёт медленно, он безлюден и тих. Весною он поит лягушек в пойме, летом обрастает мокрой бородой травы, осенью проносит мимо мёртвую листву и кутается в хрустальные забереги, зимой цепенеет матовым кристаллом, дыша чёрными полыньями у берегов.
Мы знаем друг друга с детства. Я смастерил кораблик из арбузной корки и пустил его в резвый ручеек где-то в верховьях. Подростком я сколотил плот и оттолкнулся шестом от берега ниже по течению. Теперь полжизни прожито, и с моей лодки порой с трудом можно разглядеть берега. И всё же я не верю, что река эта кончается морем. Что ж, единственный способ это проверить – пройти вниз по реке, насколько хватит сил и времени. А море… Море – это конец. Сдаваясь в его солёный плен, растворяясь в его чужом мире, моя река перестанет быть собой. Ведь ты это ты по-настоящему лишь в одиночестве. Смешав с кем-то свои воды, ты уже не ты. А кто-то другой.
Сегодня открывается навигация. Почему именно сегодня? Потому что день погожий, ветер стих, последние льдины сгинули за горизонтом ещё неделю назад. Вода высокая и быстрая в половодье, но я справлюсь.
Нос лодки пропахивает песок и касается густой упругой воды цвета кофе с молоком. Мимо проплывают ветки, а порой и целые брёвна – жертвы весенней войны между рекой и поймой. Со стороны старицы доносится трескучий гомон похотливых жаб. Трясогузка семенит по сырому берегу на субтильных лапках, отыскивая что-то ей одной ведомое. Лёгкий понизовой ветерок плутает в пергаменте прошлогодней травы. Из прибрежного леса веет землёй, перегноем и хвоей. Жизнь берёт разбег. Пора и мне плыть.
Вот уже и корма спущена на воду. Монотонный плеск вёсел. Синее стекло неба касается макушек молодых ив. Коряги морщинистыми руками водяных тянутся к надводному миру. Все береговые обрывы затоплены весенним разливом, пойменные луга залиты по щиколотку, словно китайские рисовые поля. Ивняк и ольха по берегам показывают первые робкие почки. Строгие всесезонные мундиры елей отбрасывают тень на кофейную гладь под веслом. Впереди виден изгиб русла – готовлюсь к повороту.
Сразу после него в реку впадает небольшой приток. Более прозрачные воды его вдаются во взбаламученный кисель большой реки, уже через метр течения становясь такими же грязными, принимая новый порядок бытия. На высоком пригорке близ впадения речушки высится журавлиная шея «подъёмника» – браконьерской снасти, вычерпывающей рыбу из воды сетью, висящей на конце длинной жерди. Станина из забитых в землю брёвен, толстое резиновое кольцо, на котором подвешена сосновая сляга-«кран». Квадрат сети ныряет и снова взлетает над рекой. Пока сеть пуста, без пассажиров. Подъёмник похож на аиста, который в своём клюве призван носить не новорожденных в пелёнках для счастливых родителей, а рыбу в авоське для пары небритых зачуханных мужичков в камуфляжных бушлатах, тянущих этого аиста за хвост. Увидев, что я не из Рыбнадзора, дядьки хмуро продолжают лопатить воду сетью.
– Бог в помощь! – причаливаю чуть ниже по течению, – Ну, как улов?
–Ни хера пока не поймали. Мало стало рыбы, всю электроудочками выбили нах, –глухой бас из-под капюшона сквозь редкие пеньки зубов.
Я умолкаю, заворожённо наблюдая за ритмичными движениями крана. Тоскливо скрипит сбитая гвоздями берёзовая станина. С высокой ели косится любопытная сорока. Надо бы плыть дальше и не мешать людям, а я всё пялюсь на порхающую над водой капроновую бабочку сетки, провожая взглядом струйки воды, стекающие с неё. Старый тихонько бранится сквозь зубы и кряхтит. Морщится, плавится лицо-картофель. Вскоре его сменяет молодой напарник в синих тренировочных штанах. Через несколько забросов усилия рыбаков дают результат, правда, не ахти какой: в сетке тусклым серебром заблестел подлещик. Космонавт в серебристом скафандре вышел в открытый космос, и публика рада его подвигу.
– Мелочь, сука, ну ладно… Тащи шапку! Вона, Витёк, там! Шапку давай тащи – первый лов! И это тоже тащи – там… Воздать рыбе надо, – засуетился «капюшон».
Узловатая пятерня хватает извивающуюся рыбу, мелькают плавники, чешуя липнет к пальцам. Дядька кладёт улов на землю рядом с основанием подъёмника и скидывает с себя бушлат, а затем и свитер. Его голый торс оказывается сплошь выкрашен красной краской. Подбежавший Витёк протягивает ему высокий конус суконного колпака, выкрашенный той же красной краской. Пожилой рыбак водружает головной убор на макушку, в рыхлом лице его появляются отстранённость и торжественность шамана. Глухим, гортанным, будто бы вовсе не своим голосом обращается он к лещу, сгорбившись над ним.
–Кум Лещ, речной ты наш кормилец! Рады мы, что в гости ты к нам пожаловал. Будь ласков к нам, кум. В сеть один не ходи – друзей води. Братьёв води. Батю води, кум Лещ! Деда води к нам в сеть, кум Лещ!
Приговаривая заклинания, он пританцовывает на полусогнутых козлиных ногах, прихлопывая в ладоши и кланяясь рыбе. Крашеная его плоть и колпак пламенем пляшут над берегом. Точно тропическая райская птица невесть как залетела сюда, в наши сирые широты и порхает теперь ярким пятном посреди сдержанного скупого севера. Скачут ноги сатира, хлопают заскорузлые ладони, изредка брыкается на земле подлещик, глотая ртом несъедобный холодный воздух. Колдун входит в экстаз, кричит всё громче и яростнее.
– Прокорми нас, кум Лещ, горбатый сосед! Дай еду в этом году! Дай еду нам в этом году!! Води в сеть рыбу, чтобы мы поесть смогли бы! Не осерчай, кум Лещ! Рыбу води!! Рыбу води!!
Дед в исступлении трясёт бородой, чуть не теряя свою импозантную шапку. Он выбился из сил и задыхается в экстатическом порыве. Его молодой напарник – напротив, не проявляет никаких эмоций – задумчиво присел на корточки и курит в рукав, наблюдая за пляской красного шамана. Наконец, старый заканчивает церемонию. Стянув с головы колпак и обтерев со лба пот, бессмысленно уставился он в речную муть.
– Витёк, чего расселся? Тащи бутылку!
Молодой вмиг оживляется, вскакивает на ноги и выуживает из рюкзака бутылку водки. Шаман тем временем накинул бушлат. Трещит в натруженном кулаке винтовая резьба. Взяв в одну руку уже порядком снулого подлещика, а во вторую – бутылку, он плеснул водки рыбе в рот.
– Испей с нами водочки, кум Лещ! Вот так… Будь ласков к нам… Рыбу води…
Спустившись по склону к кромке воды, жрец бережно выпускает ополоумевшего и еле живого подлещика в густую взвесь реки. Сверкнул молнией хвостовой плавник – и только его и видели. А пожилой заклинатель всё продолжает бормотать по инерции свои мольбы вполголоса, и его засаленный бушлат сливается с фоном берега, сиплый речитатив его мешается с сухим потрескиванием ольховых веток, звоном мёртвой травы. Мольба травы, сухое потрескивание деда. Они уже неразделимы. Все они – один буроватый войлок этой нищей весны. Спутавшаяся воедино волокнистая органическая масса.
Я отчаливаю от берега, а рыбаки разливают в пластиковые стаканчики сакральный напиток, чистят варёные яйца и хриплым матом приветствуют открытие сезона.
Солнце припекает всё жарче. Вот уже неделю стоит дивная погода, превращая моё путешествие в приятную прогулку. Вода спадает, обнажая песчаные пляжи, на лугах кудрявится молодая травка. В кустах чирикает неприметная пеночка-теньковка. ВОроны ладят гнездо на старой осине. Река стала прозрачнее, там и сям мелькают в ней зеленовато-серые спинки уклеек. То и дело слышится плеск – охотятся окуни и щуки. По берегам становится всё более людно. Попахивает кострами, шашлыками и выхлопными газами, доносятся смех и эстрадные мелодии, торчат щетиной удочки рыбаков. Не могу сказать, что это меня радует. Человек ничего не может дать реке. Он ей не нужен.
Но ни её, ни меня никто не спрашивает. На песчаной косе поодаль галдят и хохочут с десяток тётушек средних лет в разноцветных купальниках. Купаться, откровенно говоря, рановато – несмотря на тёплую погоду, вода в реке обжигает холодом лесных ручьев, нутряным хладом не оттаявших с самой зимы низин. Однако, похоже, дам это не пугает. Они щупают пухлыми ногами воду и вешают на ветки пёстрые полотенца. Решив, что на это стоит посмотреть, причаливаю к берегу выше пляжа. Купальщицы не обращают на меня внимания, перебрасываясь шутками и подначивая друг друга. Ветер доносит обрывки фраз:
– А я своему Серёжке говорю – погоди деньги тратить…
– Да мы туда каждое лето ездим…
–В семнадцать сорок будет…
–Кабачки вчера обработала…
Пересчитываю баб – их оказывается двенадцать. Вон у той волосы выкрашены дурацкой рыжей краской. Вон та помоложе остальных, надевает розовую резиновую шапочку. Есть пара седых старушенций. Есть потолще, есть постройней. Некоторые помалкивают, другие трещат без остановки. Что заставило их всех здесь собраться с намереньем освежиться в холодной майской реке? Наверное, подумал я, это моржи. Вернее сказать – моржихи. Поди, в проруби в Крещение купаются, ездят всем своим составом по разным святым купелям. Таким в мае искупаться – пара пустяков. Словно прочитав мои мысли, тётки приступают, наконец-то, к решительным действиям.
Выстроившись в ряд у самого края воды, они все дружно крестятся и с отчаянным визгом и оханьем разом ныряют в воду с головой! Плеск, волны, бриллианты бесчисленных брызг сверкают на солнце. Будто двенадцать подводных мин одновременно взорвались в реке в мирное время. На волнах колышутся гротескные отражения крон и облаков в ритмичном танце, постепенно успокаиваясь, медленно возвращая себе гармонию облика.
Я несколько удивлен таким поворотом событий: моржи, как правило, не ныряют с головой – это в холодной воде небезопасно. Но ещё более удивляет, что прошло уже с полминуты, а никто не выныривает. Похоже на какое-то немыслимое коллективное самоубийство. Куда делись бабы? Эй!...
И тут я замечаю над водой – на том самом месте, где ещё колышутся волны, растревоженные женскими телесами – чью-то бурую бугристую спину. Раздаётся басовитое фырканье, из недр реки всплывают крупные пузыри. Вдруг на поверхности показывается здоровенная тупорылая голова – круглая темно-коричневая морда с колючими усами и уходящими под воду бивнями. На меня глядит морж. Выпуклые блестящие пуговицы глаз. Извернувшись массивным торсом, зверь бьёт по воде ластами и скрывается в реке. На смену этому моржу выныривают ещё два. Они фыркают и протяжно ревут, мотая кремовыми бивнями. На этот зов всплывают их соплеменники – ещё и ещё. Двенадцать особей. Глядя друг на друга, мотая круглыми репами голов, они горланят, точно продолжая начатое на берегу общение – беседы про кабачки и расписание электричек.
Осмотревшись и вдоволь потрубив небритыми носами, моржи исчезают под водой. Пара-тройка запоздавших ещё маячат минуту-другую на поверхности, а потом и они пропадают на глубине тёмными фантомами. Покой вновь окутывает реку. Только волны накатывают на песок, заполняя следы босых ступней былых купальщиц.
Цветные полотенца, оставленные моржихами, лениво колышутся на ветках, словно знамёна. Тёплый майский ветерок полощет махровые прямоугольники – полосатые, с пальмами и дельфинами, с эмблемами заморских футбольных клубов. Часть валяется на траве, и порывы ветра листают их, как книги. Осиротевшие, болтаются разномастные полотенца, оставшиеся девственно сухими. Если их не подберёт какой-нибудь расторопный дачник, ветра и дожди опрокинут их все в реку. Они будут плыть, пока не потонут, пока не зацепятся за корягу, пока не сгниют. Да, пока не сгниют.
Продолжая свой путь, я опасливо заглядываю в воду и размышляю, далеко ли уплыли моржихи и не агрессивно ли они настроены.
Начало лета на Стиксе нынче выдалось дождливым – то и дело поливает. Капли стегают реку, словно зашивая круги на воде невидимыми нитями. Косые прозрачные линии сливаются с гнущимися на ветру стеблями камышей. Вода опять поднялась и замутилась. Насыщенным органикой варевом река колышется под веслом. Появились докучливые орды комаров. Цветёт липа, колосятся злаки, у берега покачиваются на воде первые кувшинки. Река всё шире, всё чаще встречаю другие суда различного размера и назначения.
Вот и сейчас меня обгоняет по левому борту какое-то странное судно, низко и утробно гудя. Это неуклюжая баржа, широкая и приземистая, выкрашенная в самые кричащие, попугаичьи цвета. По борту тянется крупная аляповатая надпись – «Знаменитое шоу дяди Гриши». На палубе сколочено из досок уродливое подобие амфитеатра с маленькой круглой сценой в центре. По крутой лестнице из брюха баржи на палубу поднимается лысоватый человечек, такой же приземистый и кряжистый, как сам корабль, но куда более маневренный. Его маленькие живые глазки хорька изучают меня из-под очков. Одет он по-домашнему – майка, треники, тапки. Моросит дождь, и поэтому человечек достаёт зонт. Чёрная медуза зонта всплывает в хмурое небо, баржа замедляет ход, а вскоре и вовсе останавливается.
Как только замолкает мотор, до меня доносятся со стороны прибывшего судна какие-то непонятные звуки – неумолкающий пискливый галдёж, перемежающийся визгливым смехом и глухим топотом. Звуки как будто бы исходят изнутри корабля, из его трюмов.
– Добрый день! – кричит мне человечек, вцепившись в мокрые перила, – далеко ли плыть до Губастой Лохани?
–Здравствуйте. А что такое Губастая Лохань?
–Как же? Это город большой вниз по реке. Мы плывём туда показывать наше шоу.
– Я не знаю, долго ли ещё туда плыть. Я не местный. Плыву с далёких верховий реки.
–А-а-а… Ясно. А про наше шоу вы тоже не слышали?
–Признаться, нет. А что за шоу?
–О-о-о! – мужик перегибается через борт и театрально закатывает глаза, – такого шоу вы не увидите во всем Пристиксье! Великолепное шоу карликов-геев! Я – его импресарио, Григорий. Тот самый дядя Гриша!
И он поводил своим коротеньким волосатым пальцем по борту посудины.
– Кого-кого шоу? – я слегка опешил.
–Ну, у нас большой коллектив карликов-геев. Ох и затейники, скажу я вам! Это они там шумят в трюме, слышите?
Шум действительно и не думает стихать. Трюм звенит громче комариных крыльев, заглушая звуки дождя. И, кажется, интенсивность шума нарастает.
–А что за шоу? Что они у вас делают на сцене?
–Они умеют всё! – с достоинством произносит Григорий, разрубая ладонью воздух, – Решительно всё. В Губастой Лохани увидите моих красавцев!
Шум под палубой нарастает. Голоса внизу приобретают всё более резкий тон. Но Григория это, как видно, вовсе не тревожит. Он хитро прищуривает глаз и говорит заговорщически:
–А знаете, не хотите ли взглянуть на них? Давайте, отведу вас в трюм. На экскурсию…
И он как-то паскудно подмигивает мне при этих словах.
–Нет-нет… Что-то там слишком уж шумно. Да и, как сказать… Кулисы, быт бродячих артистов зачастую бывают неприглядными…
Не успел я договорить, как из темного провала лестницы, ведущей в трюм, появляется голова карлика. Он темноволос и с пышными усами. Возраст его определить затруднительно, как у многих лилипутов. Злобный фальцет разносится над рекой:
–Ты нас всех голодом заморишь, мерзкий Карабас! Где фасоль и мясо?
–Валера, Валера, перестань! Будет вам еда! Светлана уже готовит.
–Давай мясо, говнюк! – и лилипут, обхватив ручонками ногу дяди Гриши, впивается зубами ему в икру.
Раздаётся вопль, и импресарио отчаянным рывком вырывает свою конечность из объятий рассерженного Валеры. Сложив зонтик, он принимается лупить артиста по голове и, повернув лысеющий кочан в сторону кормы, орёт:
–Боря, Гена, живей сюда! Карлы буянят! Все сюда!
И вправду: вслед за Валерой из темной глотки лестницы протискиваются наверх маленькие руки, плечи и головы. Они мельтешат, как усики ползущей сколопендры. Писклявые вопли вырываются на палубу. Григорий хватается руками за перила лестницы и отбивается от атакующих ногами. Один тапок уже потерян – его мигом кидают ему в лицо откуда-то снизу. Следом летят веник и губная гармошка. Но тут поспевает подмога.
Два дюжих матроса выбегают из рубки. Один выливает на карликов ведро воды, другой отгоняет их шваброй. Григорий бегает по палубе, тревожа тишину реки криками:
–Светлана! Светлана! Давай, корми их! Что-нибудь им кинь, живо!
–Иду, иду, что мне – разорваться?! – кряхтит студень в мокром полиэтиленовом дождевике, нависая над засаленной кастрюлей. Тяжко топочут по палубе тапки, пёстрый ситец скользит по необъятным ляжкам под полиэтиленом, пыхтят бордовые щёки. Мясистая рука распахивает люк на палубе и ставит бак с кормом на платформу. Палец утопает в кнопке, гудит работяга-мотор, отправляя дымящийся груз вниз, в преисподнюю. Взрыв эмоций, кажется, должен разорвать баржу изнутри. Лестница вмиг опустела, карлы с топотом и гамом ломятся к лифту. Матросы смахивают с лица дождь и пот и возвращаются в рубку.
–Что так долго? Я думал, они меня убьют! В следующий раз тебя им скормлю!
–Да?! Фасоль с мясом твои дружки вчера сожрали! Пришлось срочно им тушёнку с кашей стряпать! Как могла, так и успела!
Дождь усиливается, и я плыву дальше, оставляя позади шум и суету баржи. Зато в дождь нет комаров. Во всём можно найти повод для радостных мыслей.
Жара поглощает всё вокруг, растворяет в себе всё сущее, будто в кислоте. Жара безгранична, и река всё более становится ей под стать. Левый берег уже еле различим – синеет тёмной полоской вдали. Держусь правого, опасаясь пропасть в широком водном лоне, утонуть в неизвестности жары.
А на берегу пылают алые цветы кипрея, ласточки галдят и суетятся возле нор на склоне песчаного обрыва, колышется бахрома прибрежных трав. Басовитые слепни сверкают фасеточными глазами, донимая меня атаками. Ветер, солнце, облака - всё замерло, уснуло во власти зноя. Обмелев, река обнажает топляки, песчаные отмели, показывает рыб и ракушек. Из густого киселя вОды её превращаются в жиденький бульончик.
В этот пылающий полдень всё обретает оттенок иллюзии, кажется элементом сна или предвестником солнечного удара. Вот мне чудятся отдалённые звуки музыки, шум мотора и голоса. Нет, это не галлюцинация. Вверх по реке, мне навстречу движется белоснежный туристический теплоход. Он приближается, вспарывая тишину отрыжкой мотора и кваканьем синтезатора. "На теплоходе музыка играет" – надрываются колонки где-то на верхней палубе. Сверкает доспехами конкистадор, завоёвывая девственно-тихую Америку реки.
Вот уже можно различить и название судна – "Зори Пристиксья", и его обитателей. Отдыхающие веселятся на речном просторе без удержу. Снуют официантки, звенят бокалы, мелькают руки, ноги в танце, тостах, копошении ножей и вилок. Они похожи на варёных раков. Раков одели в рубашки, штаны и летние платья, но рыла и клешни их всё так же красны и неуклюжи, крошечные бусинки глаз всё так же бессмысленны. Раки-мужи макают усы в водку и пиво, пытаются перекричать друг друга, приобняв клешнёй. Раки-жёны пляшут, стуча каблуками, и сплетничают под тентом. Рачки-дети носятся по лестницам корабля, визжат и хохочут.
"А потом целый год Я ждала теплоход"...
Теплоход поравнялся со мной. Подвыпившая мадам кричит мне что-то и машет рукой, зазывая присоединиться к их вертепу. Её дородный кавалер в бейсболке тоже приглашает меня жестами и громко свистит. На корме судна начинает выступление дуэт девушек, демонстрирующих файер-шоу. Мужчина в бейсболке, потеряв ко мне интерес, направляется к ним. Его мимика и моторика наглядно показывают всю опасность распития алкоголя в жару.
Подойдя к сцене, нетрезвый пассажир пускается в пляс. Отчаянно краснеет и исходит потом его толстенный загривок, руки-клешни машут по воздуху, как ветряная мельница, рот пытается петь. Блестит на солнце золотой зуб, мелькают песочного цвета сандалии, выделывая замысловатые па. Он запрокинул голову и кричит в небо, стараясь докричаться до самого верха, до самого Бога, чтобы поведать ему о своём веселье. О том, что у него есть деньги, женщина, водка и этот танец, у него есть власть, сила, авторитет и две недели отпуска.
Закончив свой танец и произнеся нечто, скраденное шумом моторов и музыкой, дядя берёт со стола рюмку и, несмотря на сопротивление и протесты, вырывает из рук одной из девушек её горящий снаряд. Затем он подносит факел к лицу и исторгает струю спиртного изо рта в направлении огня. Яркая вспышка, вопли, кто-то ищет огнетушитель. Пироман вертится юлой, машет рачьими своими клешнями. Из разверстой глотки, как из кратера, полыхает огонь. Он весь заполнен спиртным, и теперь его содержимое горит внутри него. Я думаю о том, что, пожалуй, если бы он закрыл рот, то огонь погас бы от недостатка кислорода. Но он уже не способен этого сделать, превратившись в спиртовую горелку. Ещё хуже то, что огнём объят тент, и уже занимается палуба.
"Первый снег в городке, Первый лёд на реке..."
Теплоход продолжает движение. Он миновал меня и идёт дальше вверх по реке. Повернув голову, вижу, как корма объята пламенем. Над рекой расцветает яркий цветок-хищник, невозмутимо улавливающий в свою пасть незадачливых раков. Не находя шлюпок, пассажиры прыгают за борт. Некоторые из них в огне. Горящими каплями падают в реку их тела. Брызги смешиваются с дымом, когда они долетают до воды. Паника и хаос. Навес над верхней палубой того и гляди рухнет. Встречный ветер доносит до меня дым с палубы, смешанный с запахом горящей кожи и волос. Курицу опаливают паяльной лампой во дворе за курятником. Фермер щурится и методично водит лампой туда-сюда. Приторный, сытный, животный запах плывёт над селом...
А на носу корабля, как ни в чём не бывало, продолжаются танцы. Музыка не смолкает, официанты спокойно разносят блюда и напитки. Мужчины спорят о политике. Никто не знает пока, чем закончилось файер-шоу на корме.
"На-теп-ло-ходе му-зы-ка иг-рает"...
Беспечно веселящийся нос и пылающая, гибнущая корма постепенно удаляются от меня. Чем я могу им помочь? Догоню я их нескоро, они уже далеко. У меня скромная одноместная лодка. Они плывут вверх, против течения. Дым стелется по реке. Стихают аккорды синтезатора. Огонь растворяется в жарком воздухе, пытаясь расплавить его ещё сильнее. Капают и капают за борт капли человеческой смолы, человеческого жира, пачкая воду разводами маслянистой плёнки. Нет, я им ничем не смогу быть полезен...
Моя река неспешно вплывает в осень. Первые знаки старости замечаю я на её берегах. Кое-где желтый лист выглядывает из поредевшей кроны грустным клоуном, тянет холодком по утрам, туманы бродят по воде, с каждым днём становящейся всё более сонной и тяжёлой, созревшей, как осенний плод. Бурливая весной и бестелесная летом, к осени река взрослеет и словно к чему-то готовится. Мрачны и задумчивы её малахитового оттенка ямы. Стекло реки темнеет, отражая всё более ранние сумерки, заглатывая прохладные вечера в своё чрево. Берёзы начинают ронять листья, пугая водомерок. Скоро запахнет распадом, тлением. Всё отжившее уйдёт, наступит холод и покой.
Я случайно загрёб в какую-то поросшую тиной заводь, и лодка моя застряла днищем в траве и корягах. Делать нечего – приходится залезть в воду и попытаться высвободить своё судно. Раздеваюсь ниже пояса, беру топор и без особой охоты погружаюсь в холодную, неприветливую осеннюю реку.
Разрубив пару сучьев по правому борту, со стороны берега, обхожу лодку слева и внезапно окунаюсь с головой. Оказывается, всего в нескольких метрах от нагромождения прибрежных брёвен, захомутавших лодку, притаилась глубокая яма. Выныриваю, чуть не потеряв топор, мотая головой и глотая воздух. Но ненадолго.
Чувствую какое-то движение под водой, по моим ногам проходит мощная подводная волна, восходящая вверх, к поверхности. Это ощущение нарастает. Но пары секунд не хватает мне даже на то, чтобы испугаться – слышу громкий всплеск, и мои ноги, а затем и туловище будто проваливаются в гигантский шланг из мягкой резины, засасывающий меня внутрь, а над головой стремительно смыкается свод двух титанических челюстей. Я вижу, как улетают вверх и меркнут очертания брюха лодки, коряг, как гаснет свет, пробивающийся сквозь поверхность воды. И наступает темнота. Дышать нечем, я начинаю задыхаться. Меня окружают липкая густая слизь и удушающая гнилостная вонь.
Существо продолжает прилагать глотательные усилия, проталкивая меня вниз по пищеводу. Это может быть только сом. Да, меня сожрал сом. Я слышал про таких – даже на лодки могут нападать. Какая дурацкая смерть…
Наконец, после очередной фрикции пищевода я проваливаюсь в жаркую камеру рыбьего желудка. Меня болтает как космонавта в центрифуге – видать, сом куда-то плывёт по своим делам. Чрево его заполнено гадкой едкой слизью, его упругие стенки обильно смачивают меня соляной кислотой, и скоро мне наступит конец. Я варюсь в адском зловонном котле, точно грешник в аду. Иссякает последний воздух в лёгких. В полуобморочном состоянии отчаянно машу топором, который по счастливой случайности до сих пор при мне. Это мой единственный шанс. Надо прорубить брюхо этому сраному сому и выбраться из него. И вдруг…
Я было решил, что уже умер, и это свет высших сфер излился на меня. Но нет. Это всего лишь свет фонарика. Свет фонарика в животе у сома! В следующее мгновение чья-то рука хватает меня и тащит куда-то сквозь всепоглощающее озеро сомовьей слизи. И вот я вижу в свете фонаря большой полиэтиленовый мешок. Блестит и визжит молния, рука вталкивает меня внутрь этого сюрреалистического кокона.
Мокрым полутрупом проваливаюсь внутрь мешка и – о чудо! – вдыхаю воздух. Жадно дышу, пытаюсь вытереть с лица едкую жижу, раздражающую кожу, и дико озираюсь по сторонам. Спальник. Какие-то мешки, пакеты, тряпьё. Дурно пахнущие объедки в углу. Нож, какая-то палка. Большая бутыль с водой. И длинная трубка из гибкого пластика, продетая сквозь стенку мешка. Вонь не намного слабее, чем в самом желудке рыбы. Сом тем временем угомонился, болтанка утихла.
За спиной вновь визжит молния, я оглядываюсь и вижу своего спасителя. Это невысокого роста страшно обросший мужик, грязный и абсолютно голый. Сломанный нос и синь наколок, как эхо нелегкой судьбы. На ногах какие-то язвы. Чумазый отвратительный бомж. Но если бы не он, скорее всего, я бы уже захлебнулся в желудочном соке сома. И топор бы не помог.
– Топор у меня тоже есть, браток, – словно читая мои мысли, хрипит сомовий житель. Про себя я его окрестил Ионой. Ионой во чреве сома.
–А как тебя зовут? – решаю несколько сменить тему беседы.
–Серёжа,– криво ухмыляется он, – Ты пока первый живой человек, которого съел Тотоша.
–Кто-кто?
–Я его так прозвал, эту тварь. Мы с ним дружим, что ты… Понимает меня…
–Откуда здесь воздух? И откуда ты тут?
–Откуда-откуда…Воздух из трубки – видишь? Прорезал у сома в боку дырку – ох и бился, проклятый! Она длиннющая, трубка-то. На другом конце поплавок. Она плавает на поверхности, торчит, воздух через неё сюда идёт. Это я придумал, когда сюда селился.
–Как понять – селился?
–Да вот так. Зима скоро, братишка. Где жить? Устал мёрзнуть на улице. А тут… Всегда тепло. Даже жарко, как в Африке. Ты не был в Африке-то? Нет? Не был? Я от рыбаков местных прослышал, что тут сом огромный плавает. Всё глотает, что увидит в реке. Ну и я решил…Собрал манатки, покумекал, как лучше. Он меня и заглотил, дурень, вместе с рюкзаком. И даже с палкой. Трубку наладить сложно было. Но слава Богу…
–А срёшь, ссышь куда, Серёжа?
–А в пакеты – и наружу выкидываю. В сома. Тотоша не против.
И он сипло хохочет, раззявив беззубый рот.
–А жрёшь-то ты что, Серёжа?
–А таких как ты умников! – и он опять смеётся, – ладно, не ссы – шучу. Кое-что с собой прихватил. Консервы там, ***рвы… А так – Тотоша кормит. Рыбы много жрёт. Уток иногда. Корову тухлую захавал – так я чуть не подох. Тут вот собаку недавно живьём заглотил. Хотел было себе оставить жить. Как тебя. Да… Но потом всё-таки съел.
–Сырыми что ли ты их хаваешь? – мне становится как-то немного не по себе…
–Да. Привык.
–Ну хорошо, – спрашиваю я, пытаясь сохранять спокойствие, – а зима пройдёт. Как вылезешь из него?
– А топор есть. И твой ещё возьму. С двух рук буду рубить. А может и останусь. Летом там наверху меня тоже никто не ждёт.
И он опять от души рассмеялся, этот весельчак Серёжа.
Я сижу, оглушённый, шокированный всем происходящим. Сознание отказывается воспринимать нелепую окружающую реальность, все эти дичайшие рассказы обитателя рыбьей утробы. Однако надо сохранять здравый рассудок – мне ещё надо как-то выбраться отсюда. И это непросто.
–Ну а как же трубка не черпает воду – ведь сом может занырнуть глубже, чем длинна трубки. Может поплавок твой утопить.
–Какой ты умненький…
И он улыбается. И трогает меня за щёку своими сраными пальцами.
–Поначалу так и было. Трубка очень длинная, браток. Но сом – рыба придонная, глубинная. Так я его дрессирую. Не веришь? Как только опускается слишком низко, затопляет трубку – я его палкой луплю. И он со временем понял. Да.
–Как ты тут живешь-то, всё-таки? Это же просто жопа.
–Не жопа, браток. А желудок. Жопа – там, наверху. Спать негде, мороз, менты.
–Послушай-ка. А ты сказал, что я первый живой человек, которого этот сом съел. А неживые что ли ещё были?
–Да, был один. В болотных сапогах какой-то толстяк. Уже дохлый сюда упал. Шею, наверное, свернул. Я его есть не стал – ты на меня так не гляди. А сапоги взял на всякий случай – вон, в углу стоят.
Я ясно понимаю, что выбраться отсюда я смогу, только убив сома. А Серёжа, судя по всему, совсем не будет этому рад…
–Ты лучше скажи, как там жизнь, на поверхности? Царь-то всё тот же?
И он начинает шарить рукой в своём тряпье.
–Да тот же. Куда он денется…
–Ох и долго сидит!
–Да, долго.
Не нравится мне всё это.
–И как ему не надоест?...
Краем глаза замечаю, что Серёжа тянется к ножу. Быстро! Хватаю топор и успеваю ударить его по руке.
–Ааааа!!
Сом изгибается, закладывая подводный вираж. Мы оба падаем, хватая друг друга руками. Потные грязные руки. Потные, выпачканные слизью, грязные, вонючие тела. Кровь хлещет из руки хозяина мешка, смешиваясь с грязью и потом. Вывернувшись из-под него, бью топором. Бью куда-то в мягкое, живое и тёплое. Бью.
Полиэтиленовый кокон медленно заполняется кровью. Нахожу пакет. Меня тошнит. Ад проникает в меня сквозь поры кожи, сквозь слизистые. Хватаю трубку и присасываюсь к струе воздуха. Где-то там на поверхности наступил прохладный свежий вечер. Отыскиваю пару тряпок, приматываю к голове фонарь, а трубку – ко рту. Подбираю Серёжин топор и сую за пояс. Беру свой и разрубаю кокон.
Желудочный сок ест кожу. Ноги скользят, елозят по сочной сомовьей смазке. Первый удар. Сом свирепеет, горячая похлёбка его чрева кипит, пузырится. Надо стараться бить в одно место. Желудок прорублен. Рублю мясо. Топор рассекает серо-розовую мокрую резину. Начинает сочиться внутрь вода, разбавляя варево крови. Упираюсь в ребро. Бью дальше. Бью и бью немую извивающуюся плоть. В дыхательную трубку льётся вода, вырываю её изо рта, с кашлем выплёвывая последние остатки воздуха. Мои удары становятся слабее. Надо бить. Бить! Мама в детстве кормила отварным сомом. Говорила, что диетическое мясо. Диетическое мясо. Диетическое мясо. Диетическое мясо. Диетическое мясо. Диетическое мясо. Диетическое мясо. Диетическое мясо.
Не могу залезть в лодку – нет сил. Хватаюсь за борт, трясусь от холода и кашля. Наконец, перекидываю мокрый непослушный куль внутрь лодки. Осенние сумерки купают в реке серое шинельное сукно, жалюзи неба неспешно опускаются. Ветер шумит в тростнике, звенит его жёсткими стеблями. Завернувшись в куртку, дрожу и пялюсь на воду в полной прострации. Волна прибивает к борту размокший бесформенный красноватый комок. Присмотревшись, понимаю, что это клок сомовьей плоти. Диетическое мясо. Мама говорила…
Сегодня с неба повалила колючая белая крупа. Спазмы ветра гоняют снежные драже, задувая их в мою лодку, в глаза, внутрь меня. Стальное небо смотрит сурово и безучастно на такую же стальную реку, дыбящуюся волнами. Старуха Зима проводит последнюю репетицию своего парада, белоснежной своей свадьбы. И путь мой, видно, близится к концу.
Вот уже второй день я плутаю в лабиринте протоков между поросшими тростником мелкими островками, не видя берега большой земли. Ни души – только утки и лебеди испуганно вопят, улетая от меня прочь. Я плыву наугад, неведомо куда. Всю жизнь я проплыл в русле реки – видел берег и плыл вдоль него. Теперь у меня нет ориентира. И я не знаю, повернуть ли мне в левый ерик, или в правый, и есть ли хоть какая-то разница. Река ветвится, как дерево, распадается на капилляры рукавов и протоков. Так же расщепляются и мой путь, и мои силы.
Всё – это дельта. Это исход. Нашлось то, что вмещает в себя мою реку, то, что больше и сильнее её.
Никого. Рваная серая вата неба, снежная крупа, волны, тростник и ветер – беспощадный, заполняющий собой всё вокруг меня. С огромным трудом пристаю к очередному островку и начинаю резать тростник закоченевшими руками. Режу и кидаю его в лодку. Дело спорится – набрал большую кучу. Достаточно.
После этого я отчаливаю, ложусь в лодку навзничь и закапываюсь в сырую тростниковую солому. Ноги, туловище, лицо – всё под терпко пахнущим слоем бурого тростника. Я выбрасываю весло и закрываю глаза.
Свистит ветер, волны стучатся в борт. В темноте под веками мигают разноцветные световые вспышки. В их очертаниях видятся мне бивни моржих, курчавая голова карлика-гея, усы сома, песочного цвета сандалии сгоревшего пассажира теплохода, длинная шея рыболовного подъёмника – всё то нелепое и удивительное, что встречалось мне в этом пути. Через какое-то время становится как будто тепло. И спокойно.
Ветер доносит запах моря и далёкие жалобные стоны чаек…