ВЛИЯНИЕ ФРАНЦУЗСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
НА РАЗВИТИЕ ЭРОТИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ А.С.ПУШКИНА
НА ПРИМЕРЕ АНАЛИЗА «ГАВРИИЛИАДЫ».
Находясь в кишиневской ссылке, А.С.Пушкин в апреле 1821г. начинает поэму «Гавриилиада». Он работает упорно и долго, заканчивая работу только зимой, и тут же отсылает ее П.А.Вяземскому. В бумагах С.А.Соболевского найдено письмо его товарища по петербургскому педагогическому институту С.А.Петровского: «Написана А.Пушкиным поема «Гавриилиада» или любовь архангела Гавриила с Девой Марией». Он (А.С.П.) тот же. Ежели достану, пришлю к тебе». (12, 294) Прочитав поэму, Соболевский с восторгом назвал ее «прелестной шалостью». (12, 294)
А.С.Пушкин прекрасно знал Библию и имел к ней живой интерес, как к художественному памятнику. Ему хорошо были известны обстоятельства рождения Христа.
В «Евангелие от Матфея» этому событию отведено всего семь предложений в Главе I с 18 по 25 стих. Из этого малословного сухого источника поэт развернул блестящую поэму в 557 строк!
Н.Огарев, первый издатель поэмы, признал ее язык «великолепным и изъящным» и добавляет: «Пушкин довел стихотворения эротического содержания до высшей художественности, где уже ни одна грубая черта не высказывается угловато и все облечено в поэтическую прозрачность». (1, 311)
Традиция пародировать евангельские сюжеты, молитвословия и уставы всей церковной службы началась еще в XII веке, но особенно расцвела она в XVII веке во Франции, когда было многое написано на священные тексты, направленные против Ришелье и Мазарини. Особенно продуктивен был в этом отношении конец XVIII века, который, пародируя Библию и церковные молитвы, пользовался при этом запасом старых формул и сюжетных трафаретов. Заключительное развитие это направление получило наконец в поэмах Парни.
Утверждать, что Библия послужила для Пушкина основным источником написания поэмы не совсем верно. Даже гениальному поэту, опираясь на свое воображение и фантазию, был не под силу такой труд. Вероятнее всего у поэта были какие-то другие источники. Какие?
В это время в России умами молодежи правили устаревающие короли эротической поэзии Вольтер и Парни. Молодой и задиристый Пушкин не желал уступать пальму первенства. «Уверяют, что он позволил себе сочинить ее просто из молодого литературного щегольства. Ему захотелось показать своим приятелям, что он может в этом роде написать что-нибудь лучше стихов Вольтера и Парни», - писал Бартенев со слов друзей поэта. (1, 312)
А поэме Пушкин прямо указывает на тот основной первоисточник, которым он пользовался. В поэме нет ни одной ссылки на Библию, но автор открыто указывает на апокриф, использованный в работе: «Но говорит армянское преданье». И.Г.Франк-Каменецкий утверждал: «Можно считать установленным, что «армянское предание», - в прямом или переносном смысле, - на которое ссылается Пушкин, является отголоском более древней версии «благовещения», дошедшей до нас в апокрифических евангелиях». (1, 302)
В 20-х годах в Кишиневе была большая армянская диаспора во главе с армянским архиереем Григорием, с которым был знаком поэт.
Виднейший специалист по русско-армянским связям К.Н.Григорян пишет: «Поиски в этом направлении не увенчались успехом. Конкретного источника, который в какой-то, хотя бы отдаленной степени напоминал пушкинскую тему назвать невозможно». (9, 73)
Академик М.П.Алексеев утверждает обратное: «Такой текст… мог иметь хождение в разноязычном Кишиневе, изучение сюжетных аналогий к пушкинской «Гавриилиаде»… может быть продолжено». (9, 73)
На этом поиски закончились, как говорил Пушкин: «Мы ленивы и не любопытны».
Древнеармянское предание, на которое ссылается поэт, действительно существует. В библиотеке поэта не найдено апокрифических источников, очевидно Пушкин читал их в рукописях, слышал в пересказах, зачастую извращенных сказателями. Апокрифы могли быть разбросаны по разным сочинениям, поэтому прежде чем засесть за «Гавриилиаду» автору пришлось провести громадную исследовательскую работу. Б.В.Томашевский и С.Я.Лурье вплотную подошли к вопросу о существовании малоизвестного неиспользованного наукой источника поэмы. (1, 302)
В руках Пушкина был какой-то чрезвычайно любопытный материал, не известный до сих пор ни отечественным, ни западноевропейским историкам христианства. Его уникальную особенность составляют: напряженный до нескромности интерес к подробностям акта зачатия, красочный диалог между архангелом Гавриилом и Девой Марией, предшествующий этому акту, и совершенно чистое благочестие, характерное для памятников средневековой христианской литературы.
Публикация этого апокрифа была осуществлена монахами-мехиталистами в 1790г. с копии другого списка тремя годами старше, переписанного в свою очередь с древней рукописи, которая, как полагают, была сожжена. Апокриф оглавления не имеет, издатели назвали его «Книгой о детстве Христа». Текст состоит из 28 глав, одна из них «О гласе Ангела – посланца счастья, возвестившем оплодотворение святой Девы Марии». (9,77)
Архангел Гавриил является к Деве Марии и извещает: «Я ангел Гавриил, посланный Богом, чтобы сказать тебе: ты забеременеешь и родишь сына». Мария в замешательстве: «Я забеременею и рожу как все женщины! Но как это произойдет со мной, не знающей мужчины?» Ангел объясняет: «Твое материнство не будет последствием супружеского вожделения, а твоя девственность останется святой и незапятнанной. Вхождение слова божьего не повредит твое лоно и не разрушит твою девственность. Смири свое ухо и поверь». Как только Мария дает согласие «слово божие проникло в нее через ухо, и внутренняя природа ее тела очистилась, как золото в огне. Она стала святым храмом, непорочным обиталищем божества. И в то же время началась беременность святой Девы». (9, 79)
Совпадений, таким образом, между апокрифом и пушкинской поэмой достаточно, чтобы признать связь между обоими произведениями реальной. Данный апокриф был настолько популярным среди армян, что его знали как фольклорное произведение, и поэтому признаку оно тоже попадало в круг интересов Пушкина, который именно в годы южной ссылки увлекся глубоким изучением местного фольклора, легшего в основу «Цыган», «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана».
Сюжет «Гавриилиады» просматривался в текстах благовещенской церковной службы. В стихаре «Слова и ныне» есть такой текст: «… радуйся неизвестная мати и неускусобрачная, не удивляйся, архангел бо есьмь. Змий прелестил Еву иногда, ныне же благовествую тебе радость». Мария боится обмана и отвечает архангелу: «Странно есть слово твое и воззрение, странны твои глаголы и возвещения, да не прельстиши мене, дево бо есьмь, брака не знающи». (17, 502)
В стихаре четко просматривается диалог Девы Марии и архангела Гавриила, несущий чисто психологическую картину – недоверие и испуг девственницы, опасающуюся искушения и в то же время, возбужденное любопытство и некоторое польщение самолюбия знатностью ухажера.
Все эти источники разноплеменного Кишинева склеивались воедино и дополняли друг друга. Поэту достаточно было услышать случайную фразу, намек или отрывок базарного разговора, чтобы потом из этого выросло чудесное самостоятельное произведение.
Пушкин признает за собой такой «грех».
В «Каменном госте» Дон Гуан увидел только «узенькую пятку» Донны Анны, чтобы Лепорелло заметил:
«Довольно с вас. У вас воображенье
В минуту дорисует остальное». (16, 456)
Большую роль оказали на Пушкина эротические произведения Вольтера, Парни, Тибула, Боккачио. Эварист Парни не принадлежал к числу тех великих поэтов, которых называли «вечными спутниками человечества» - Данте, Гете, Шекспир, Байрон. Имя Парни несправедливо забыто, особенно в России, где оно тесно переплелось с поэзией Пушкина. Предание забвению автора «Христиниады» и «Войны богов» объясняется его антикатолическими и даже антихристианскими идеями.
Кто же не знает прекрасных стихов юноши Пушкина «Добрый совет» (1818г.), проникнутых радостным восприятием жизни, легким изяществом и светлой печалью.
«Когда же юность легким дымом
Умчит веселья юных дней,
Тогда у старости отымем
Все, что отымется у ней.»
Не многие знают, что это перевод двустишия Парни:
«И отымем у старости
Все что можно у нее отнять».
В «Евгении Онегине» только в I главе 37 раз встречаются отклики на Парни в той или иной форме. (16, стр. 47, 48, 66, 103, 110, 138, 148, 302, 388)
Для Пушкина Парни был высшим мерилом «легкой поэзии», «говорящим языком страсти и любви, любимейшим языком муз». Между вольнолюбивым эротизмом Парни и богоборчеством была не случайная, а органическая связь, приведшая его к бессмертию. Парни писал свои антирелигиозные и антиклерикальные «Войну богов» и главы «Христианиды» в то время, когда во Франции в Конвенте звучали речи отбросить религию, заменить католичество «религией Отечества», «освободить сынов Республики от ига теологии», основать новую религию, единственной догмой которой есть равенство. Своими произведениями Парни срывал маску лицемерия и ханжества с религии, показывая красоту и естественность человеческих отношений, присущих не только простым смертным, но и богам.
Пушкин начинал «Гавриилиаду» в другое время, потребовавшее гражданское мужество. В 1816г. князь А.Н.Голицын обер-прокурор Синода пришел к мысли, что все науки должны быть заменены чтением Святого Писания и организовал русский перевод Нового Завета. Александр I каждый день читал «слово Божие», сам выбирал формат и шрифт общедоступного издательства Нового Завета и был его редактором и корректором. Книга печаталась одновременно в Петербурге и Москве и стала самым распространенным изданием в России.
Опальный поэт решил ответить на эту ситуацию дерзкой пародией, а заодно поиздеваться над моралистами, для которых предназначалась глава «О предосторожностях к сохранению непорочности», где была следующая сентенция: «Много есть дев христианских, беседующих без осторожности с людьми, которые не суть ангелы. Ежели и говорят они, что бдят над непорочностью своей, то можно сказать, что Диавол также не дремлет на пагубу их».
Пушкин называл Вольтера «умов и моды вождь». (8, 10) В 1735г. в Париже в общество просочились строчки его «Орлеанской девственницы». Поэма была задумана на ужине нескромника и вертопраха герцога де Ришелье, товарища Вольтера по колледжу. Стихи дошли до Людовика XV, который вызвал автора и пригрозил, что если поэма появится в печати, то ему навечно обеспечена Бастилия. Только через 32 года Вольтер осмелился нарушить запрет и издать поэму небольшим тиражом и то анонимно. Пушкин писал, что «он наводнил Европу прелестными безделками, в которых философия заговорила общедоступным и шутливым языком». (8, 10)
Литературным образцом для «Войны богов» Парни послужила «Орлеанская девственница» Вольтера. Она написана таким же легким и гибким десятисложным стихом с нерегулярными то сложными, то перекрестными рифмами, и так же разбита на песни, снабженные каждая развернутым заглавием, излагающим краткое содержание песни. Сам тон поэмы, характер повествования, внимание к деталям, сочетание легкого эротизма с замаскированными серьезными философским пассажами, отступлениями, насмешками – все это восходит к Вольтеру. Но предметом пародирования для Вольтера является, прежде всего, поэма Шаплена «Девственница», и уже попутно Библия. Парни же избирает предметом своей насмешки непосредственно само Священное Писание.
Пушкин идет дальше своих учителей и в «Гавриилиаде» бросает вызов основам всего христианского учения и уже потом Новому и Старому Заветам, делая это не только дерзко, но и более задиристо, изящно, элегантнее и эротичнее. Он поднимает философский вопрос о месте человека в этом мире, о его соперничестве с Богом в борьбе за обладание женщиной, он прикасается к предельным тайнам мирового психического анализа. Главный структурный элемент религиозной поэзии у автора – идея двоемирия, отрицание философии дуализма.
Там на небесах в царстве Божьем всякая неполнота наполняется содержимым, разорванная смертью целостность бытия восстанавливается, но уже в новом качестве загробной жизни, уродство превращается в красоту, голод в изобилие, измена в любовь, тлен в вечность. У Пушкина отрицательное отношение с «тем» миром, он живет здесь, на земной тверди, ее интересами, радостями, мучениями и любовью. Его герои не желают переносить земные тяготы, воздержание и невзгоды ради вечной жизни «там». Отрицание существования вечного высшего мира трагично для поэта еще и потому, что смертной оказывается и его земная любовь:
«Я долго жить хочу, чтоб долго образ милый
Таился и пылал в душе моей унылой».
Пушкин согласен перенестись в небесное царство, но только при условии, если там будет царствовать земная любовь, как высший идеал сегодняшнего существования.
«Да сохранит тебя в чужбине,
Христос и верный Купидон».
Поэтому земную жизнь поэт измеряет аршином любви и Дева Мария попадает под этот размер, он видит в ней в первую очередь женщину с чертами земной обыкновенности и притягательности, с ее прелестями, желаниями, страстью, грехопадением и только потом мать Иисуса Христа. Общепринятый столетиями стереотип святости Девы Марии был сломлен, как и ее невинность.
Между пророчески-легкомысленными строчками «Гавриилиады» выступает глубокомысленная концепция, что Бог полюбил свое создание, свою рабу, земную деву.
«Жених грядет, грядет к своей рабыне». Творение пленило Творца, как Галатея своего скульптора. Бессмертный нуждается в смертной, Бог в Человеке, а не наоборот!
«В унынии бессмертие влачу», - жалуется Бог.
Всевышнего и Поэта роднит общность чувств, красота ставит Бога на колени, как влюбленного лицеиста. «И ты пылал, о Боже, как и мы!» В Раю любовь считалась смертным грехом. Грехопадение Евы дело рук Сатаны, чтобы спасти ее от влюбленности Бога. «Мне стало жаль прелестной Евы» - объясняет свой поступок Сатана. «Тиран несправедливый, еврейский Бог, угрюмый и ревнивый» хранил первую женщину для самого себя, и ей, будущей жене Всевышнего, предстояло молиться на него, разделять с ним его небесное заточение, а наградой «за скуку и мучение» было бы для нее «дьячков осипших пенье, свечи, старух докучливая мольба, да чад кадил, да образ под алмазом, написанный каким-то богомазом».
Добиваясь любви земной женщины Бог «забывает», что совсем недавно жестоко наказал за подобный «грех» Еву, послав на ее голову небесные кары, выгнал из Рая и проклял не только ее, но и весь ее род: «умножу скорбь твою в беременности твоей, из земли вышла в землю и войдешь, в болезни будешь рожать детей». (5, 2)
«Ты знаешь: бог утехи прерывая,
Чету мою лишил навеки рая,
Он их изгнал из милой стороны», - возмущается Сатана.
В этой истории Пушкин на стороне Сатаны, в грехопадении Евы он видит прелестную картину первой любви на земле и гимном воспевает ее в своей поэме:
«Я видел их! любви моей науки –
Прекрасное начало видел я!..
И не страшась божественного гнева,
Вся в пламени, власы, раскинув, Ева
Едва, едва устами шевеля,
Лобзанием Адаму отвечала,
Под сенью пальм, - и юная земля
Любовников цветами покрывала».
Не бог, а Сатана делает изгнанников счастливыми:
« Им открыл я тайну сладострастья
И младости веселые права,
Томленье чувств, восторги, слезы счастья,
И поцелуй, и нежные слова».
Здесь Пушкин впервые проводит через Библию красную черту, отделяющую радости небесные от земных, кощунствующе отвергая «сладкое» заоблачное существование, где не живет любовь, и выбирает грешную страдальческую жизнь. «Спасти хочу земную красоту», - заявляет поэт.
Но и Бог хочет «спасти наш род от вечной муки ада!», но ценой разрушения красоты и любви. Отдать Богу земную женщину, предать любовь юной девы, поэт не может, поэтому оставляет Деву Марию на земле.
За правом обладать Марией соперничают ангел и демон, и обоим женщина оказывает внимание, дарит «шанс», подчеркивая раздвоенность и непостоянство своей души. Уж кто-кто, а автор знаменитого «дон-жуанского списка» знал это достоверно и не осуждал. Яду непостоянства и «сладкой отраве» Пушкин противопоставляет женскую красоту, грацию и нежность. Перед «гением чистой красоты», в которой «все гармония и диво», не может устоять ни Бог, ни Ангел, ни Сатана, ни Человек, прощая ей все грехи и с восхищением преклоняя колени.
В черновиках «Кавказского пленника» имеются незавершенные наброски стихотворения, которые печатались и трактовались как «приложения» к поэме. По своему тону, стилю и содержанию они сильно отличались от «Кавказского пленника» и уже давно возникло сомнение, что к этой поэме они не имеют никакого отношения. И только относительно недавно было установлено, что это «Вступление» к «Гавриилиаде» и настало время перенести его туда. (1, 317) В 37 строчках иронического «Вступления» поэт смеется над собственной «безбожной» поэмой, называет музу «болтушкой» и «придворной», просит прощения за ее квазибиблейский сюжет, якобы угодный ханжески настроенному высшему свету в последние годы царствования АлександраI.
«Вот муза, резвая болтунья,
Которую ты столь любил.
Раскаялась моя шалунья
Придворный тон ее пленил…
Прости ей прежние грехи
И под заветною печатью
Прими опасные стихи».
И хотя автор признает, что стихи «опасные», раскаиваться он не собирается. В письме к П.А.Вяземскому он пишет: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде - я стал придворным». (7, 231) Поэт отрицает нападки на Библию, утверждая, что его творение – это смесь картин, дум, рассказов, анекдотов, сказаний, бытовых зарисовок – причем здесь Библия? Библейский сюжет в поэме существует как канва, на его фоне разворачивается события, но не более. И он обращается к друзьям:
«Спасите труд небрежный мой –
Под сенью моего покрова
От рук невежества слепого,
От вздора зависти косой,
Картины, думы и рассказы
Для вас я вновь перемешал,
Смешное с важным сочетал
И бешеной любви проказы
В архивах ада отыскал». (7, 232)
Малоизвестный факт, что «Гавриилиаду» Пушкин посвятил кишиневскому другу Алексееву Николаю Степановичу, но тщательно скрывал это, не желая подводить его под гнев Духовной Цензуры. В одном из первых списков поэмы, М.А.Цявловский отметил 48 вариантов к сводному тексту, к строчке «затянутый пленяет адъютант» сделана карандашная приписка рукою Пушкина «Алексеев». В библиотечном экземпляре С.А.Соболевского так же стоит приписка «Алексеев», но уже рукою Соболевского. У Алексеева был рукописный сборник произведений поэта, из которых многие не могли быть изданы, в том числе «Гавриилиада», под заглавием которой уже пером поэта было написано «Алексееву». (21, 13) Б.В.Толмашевский, Л.А.Черейский утверждали, что поэма посвящена блестящему 43-х летнему адъютанту генерала И.Н.Инзова АлексеевуН.С. Пушкин постоянно общался с ним, состоял вместе в масонской ложе «Овидий». И.П.Липранди утверждал, что Алексеев «был вполне достоин дружеских к нему отношений Александра Сергеевича». (21, 14) Ему же поэт посвятил «Приятелю», «Мой милый, как несправедливы», «Прощай, отшельник бессарабский», сохранились записи в кишиневском дневнике поэта, два письма Алексееву и четыре ответа.
На иконах выдающихся мастеров В.Л.Боровиковского «Благовещение пресвятой Богородицы», Сандро Боттичелли «Благовещение», Филиппино Липпи «Благовещение» - на всех Дева Мария производит впечатления влюбленной девушки. Это плоская холодная оболочка женщины со скорбящей фигурой, с грустными пустыми глазами «не от мира сего».
Совершенно противоположное мы видим у Пушкина, Парни, Вольтера. И это тоже Дева Мария.
У Пушкина:
«Шестнадцать лет, невинное смирение,
Бровь темная, двух девственных холмов
Под полотном упругое движенье,
Нога любви, жемчужный ряд зубов…» (16, 24)
У Парни:
«Она свежа, как персики румяна,
Застенчива, прелестна и мила,
А перси-то! Упруги и округлы
И вишнями увенчаны и смуглы…» (15, 13)
У Вольтера:
«В шестнадцать лет,
Решительна осанка, но пристойна,
Огромные глаза пылают грозно,
Зубов блестящих ровно тридцать два,
Гордится может ротик алый,
На строгий вкус не маленький пожалуй…
Грудь смуглая, но тверже чем скала…» (8,46)
Не трудно во всех трех портретах узреть не Деву Марию, которой формально принадлежат эти строчки, а совершенно других реально существующих женщин. Кто они? Для Парни все равно, кому принадлежат «упруги перси» с вишнями в центре:
«Еврейке ли они принадлежат
Иль христианке – разница какая…» (15,13)
Вольтер не сопротивляясь, отказывается от Девы Марии, а ее прелести переносит на «красы Агнессы»:
«Две белых груди, круглы и полны,
Колышутся, Амуром созданы;
Увенчивают их две розы милых,
Сосцы – цветы, что отдохнуть не в силах…» (15,37)
Пушкин продолжает настаивать на нейтральном имени «Мария», отказываясь от библейской Девы Марии.
«Зачем же ты еврейка улыбнулась,
И по лицу румянец пробежал?
Нет, милая, ты, право, обманулась:
Я не тебя, Марию описал». (16,24)
Выходит, не еврейскую девушку Марию он описал, а какую-то другую, зашифрованную под этим именем.
Доминанта земной красоты так сильна у поэта, что пересиливает библейскую чужую и холодную красоту небожительницы, и он раскрывает псевдоним «Мария».
«Приемлю я намеренья благие,
Переменюсь: Елену видел я». (16, 37)
Во время работы над «Гавриилиадой» у Пушкина в Кишиневе было только одно серьезное увлечение по имени Елена – это жена командира Охотского полка Елена Федоровна Соловкина. Ее голубые бездонные глаза были «притчей во языцах» у кишиневских щеголей. Казалось природа сделала невозможное, опустив в глаза Елены самую голубую часть южного неба. Белоснежные руки и лицо подчеркивали ее свежесть и нездешность, выделяя из загорелого, низкорослого и упитанного южного женского общества. Пушкин открыто восхищался ею, она напоминала ему далекий Петербург, он называл ее «белым свежим ветром Севера» и «белой ночью». Муж «березки» оказался «бурбоном», никого не подпускал к жене на вечерах, рано увозил домой, где никого не принимал.
Именно Елене посвящены строчки:
«Встречал ли девы молодой
Любовь во взорах сквозь ресницы?
В усталом сне ее с тобой
Встречал ли первый луч десницы?»
Поэт находил очень удачным выражение «в усталом сне» и воскликнул: «Хорошо, ах как хорошо!», повторяя приятелю Таушеву: «Хорошо бы довести Соловкину до такой усталости!» Полковник Соловкин узнав, что Пушкин проявляет интерес к его жене, отправляет ее в Петербург к матери. Много лет спустя поэт включит Елену в «дон-жуанский список» под номером 35, хотя не только не добился признательности, но даже не был ей официально представлен. (14, 32-33)
Бог выбросил любовь из рая, Сатана подобрал ее и отдал людям «создателю назло», она «одна – веселье жизни хладной», но за оказанный «крылатый миг небесных наслаждений», он не требует ни росписи, подписанной кровью, ни традиционно продать душу, зато плата за услугу столь велика, что сводит на нет сатанинский подарок. Его условия просты, как хлеб: любовь должна умереть раньше влюбленных, умереть от измены или предательства, перерасти в ненависть, до которой от нее один шаг, или лечь под могильной плитой за оградой сельского кладбища. Пушкина условия Сатаны не пугают» «… Я жить хочу, чтоб чувствать и страдать».
Для осуществления цели Сатана вручает «прелестницам прекрасным» розу. Этот цветок никогда не почитался у христиан, скорее осуждался за свою двоеликость и неискренность. Роза красива и радует глаз своей неповторимостью, она изящна, благоуханна, лепестки ее так нежны. Но у нее есть острые тернии, которые рано или поздно уколют играющего с розой в самое сердце, а причинять боль ближнему своему по христианскому учению было грехом. Жизнь розы скоротечна, она живет один день, как и любовь. Во французских «Стансах» Пушкин подчеркивает: «Лишь только роза расцвела, уже поблекла, опадает». (2, 359) Эту мысль он неоднократно подчеркивал в стихах:
«Подобно розе она жила
Столько, сколько живут розы.
Лишь одно утро». (2, 359)
У одних это «утро» сжато до нескольких часов, у других растянуто на месяц, а то и на годы, но конец один – любовь обречена на измену и умирание. Даже если супруги живут полвека вместе, это не означает, что они любят друг друга. Любовь у них давно умерла и в силу вступила привычка совместного проживания под страхом пресловутой проблемы «стакана воды».
Чтобы завоевать сердце женщины необходимо оборвать лепестки ее розы. Парни называл розу «магнитом любви». У него Бог в образе голубя
«Спускается и, наконец, садится
На розу нежную, любви магнит,
Которая готова распуститься…»
У Пушкина эта сцена написана талантливее и эротичнее, но он тоже делает акцент на «магнит любви»:
«И вдруг летит в колени милой девы
Над розою садится и дрожит,
Клюет ее, колышется, вертится,
И носиком , и ножками трудится…» (16, 36)
И хотя в любовь уже первоначально заложено наказание, женщину это не останавливает:
«Она грешит, прелестна и томна
И чашу пьет отрады безмятежной». (17, 36)
Грешный путь начинается у Девы Марии со встречи с Сатаной в образе Змея. Сатана сразу приступает к делу без лишних слов:
«Чего-то он красноречиво просит,
Одной рукой цветочек ей подносит,
Другою мнет простое полотно,
И крадется под розы торопливо,
И легкий перст касается игриво
До милых тайн! Все для Марии диво…
Вскричала: ах!.. и пала на траву». (16, 32)
затем доходит черед до Гавриила:
«Смутясь она краснела и молчала,
Ее груди дерзнул коснуться он…
«Оставь меня!» - Мария прошептала,
И вот же миг лобзаньем заглушен
Невинности последний крик и стон». (16, 35)
Наконец появляется Бог:
«Колени сжав, еврейка закричала,
Вздыхать, дрожать, молиться начала,
Заплакала… (16, 36)
Поэт иронизирует, как это Деве Марии удалось трижды в один день испытать «первую любовь». Да и сама Дева Мария удивлена случившимся «шалостям». Для нее это не распутство, а всего лишь «девичья шалость».
«… Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два, три! – как это им не лень?
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, архангелу и богу». (16, 36)
В иронически шутливом стиле Пушкин не оставляет камня на камне от христианских заповедей.
- Не прелюбодействуй!
« В своем углу Мария в тишине
Покоится на смятой простыне,
Душа горит и негой и желаньем,
Младую грудь волнует новый жар…
Но вместе с тем в задумчивости нежной
Она грешит, прелестна и томна».
А ведь Мария не жена простого смертного, а «всевышнего супруга».
- Не желай жену ближнего своего!
«Но Гавриил (завидная судьбина!)
Не преставал являться ей тайком». (16, 36)
Да что осуждать архангела, если сам Всевышний хочет отбить жену у бедного еврея-плотника, забрать у него единственный «клад», который у него есть. Или попытка присвоить себе Еву: «Адамову подругу полюбя, Ее хранил для самого себя», а когда у него ничего не получилось, в порыве ревности так жестоко наказывает молодых.
Не произноси ложного свидетельства!
В поэме «невеста» обманывает жениха, имитируя невинность, стараясь скрыть «следы приятного греха», взяв у опытной матери уроки «стыдливой покорности» и успешно играет роль девственницы в «решительную ночь», а утром «в восторге муж, мать шепчет «Слава Богу!», а старый друг стучится у окна». (16, 35)
Церковь не могла смириться с таким богохульством и яростно набросилась на поэта, которому грозили большие неприятности. Тут дело пахло не высылкой в Михайловское, а каторгой. Свое будущее все более и более беспокоит Пушкина. В письме к Е.Ушаковой он пишет:
«Вы вздохнете обо мне
Если буду я повешен?»
Позже А.Полторацкой :
«Когда помилует нас бог,
Когда не буду я повешен…»
В его положении главным аргументом защиты стало отрицание авторства «Гавриилиады», что он и делает. Начинаются длинные и нудные допросы в следственных комиссиях, вызовы к высокопоставленному начальству, написание объяснительных записок: «Осмелюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже в тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религией. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение жалкое и постыдное». (2, 316)
Одновременно он пишет друзьям С.А.Соболевскому, П.А.Вяземскому, А.И.Тургеневу просьбу сжечь все имеющиеся у них списки поэмы, и впредь «стараться истреблять экземпляры по возможности». (1, 295)
В библиотеке П.А.Вяземского на экземпляре «Стихотворения А.Пушкина» нашлась надпись, сделанная рукой князя: «У меня должен быть в старых бумагах полный собственноручный Пушкина список «Гавриилиады», им мне присланный. Должно сжечь его, что и завещаю сделать сыну моему». Завещание не было исполнено.
«Дело о «Гавриилиаде» тянулось девять лет. Поэт ждал наказания, понимая, что оно будет суровым. И когда до приговора оставался один шаг, Пушкин встретился с Николаем I, после разговора с которым, император заявил: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».
31 декабря 1828г. «Дело о Гавриилиаде» было закрыто.
Н.Макаров, имевший в 1831г. полный список поэмы, рассказывал об успехе, с каким он всегда читал ее близким и знакомым.
Поэма заканчивалась строкой, которая не сохранилась в дошедших до нас единичных экземплярах:
«И звук сих струн тебе я посвятил» (1, 326)
Между строк выступает туманный образ Елены Соловкиной. В Лейпцигской библиотеке в «Собраниях запрещенных стихотворений А.С.Пушкина» в 1873г. Э.Каспрович нашел отрывок «К неизвестной», напечатанный сразу после «Гавриилиады», который можно по стилю и построению поставить в прямую связь с поэмой. Как бы прекращая споры, автор в открытую называет ту, с которой списал образ Девы Марии.
«Ты богоматерь: нет сомненья –
Не та, которая красой
Пленила только дух святой:
Мила ты всем без исключенья!
Не та, которая Христа
Родила, не спросясь супруга.
Есть бог другой; земного круга
Ему послушна красота:
Ты бог Парни, Тибулла, Мура;
Им мучусь, им утешен я –
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты богородица моя!» (1, 317)
Пушкин далеко позади оставил своих именитых французских учителей. Его картины ярче, живее, бытовые сцены реальнее и поэтичнее, сюжет разнообразнее и интересней, отступления более сжаты и не выпадают из основного текста, поражает четкость образов и их «приземленность», рифмы неожиданнее и музыкальнее. Поэтические красоты искупают «вольности», а язык поэмы «бесконечно изъящен».
В 1918г. Б.В.Томашевский подвел черту под спорами о «Гавриилиаде»: «Гавриилиада» понаслышке известна всем, но не многие читали ее. Хотя за ней установилась репутация порнографической поэмы, но именно любители этого подпольного жанра… ни стиха не знают из нее… На самом деле в ней нет порнографии, а есть эротика и так называемый кощунствующий элемент, т.е. сатира в области религиозной. Образцы ее Пушкин заимствовал во Франции. Но свобода, никого не смущающая во Франции… до сих пор не по плечу русскому, привыкшему к наставительной оценке начальства». (1, 300)
Рассматривать «Гавриилиаду» как только богохульственную поэму или сатирический памфлет, значит принижать историко-литературное значение поэмы, которая позволяет отчетливо оценить влияние некоторых зарубежных литературных образцов в творчестве Пушкина, дает представление о настроениях поэта в пору его ссылки и дружеском окружении, оценить поэтические красоты стиха в новом для него жанре.
Потребность знать Пушкина как можно шире и глубже в разнообразных проявлениях его гения и во всех возможных отношениях к окружающей его действительности определяет одну из задач пушкиноведения.
Задуманная как сатира, поэма переросла первоначальную задумку автора и превратилась в гимн земной женщине. Читая «Гавриилиаду», у читателя растет уверенность, что пушкинская Мария никогда не покинет Землю, «она свою познала красоту».