ЛОЦМАН
— Убери пистолеты, — сказал Ханс. — Какой мне прок убивать тебя?
Помедлив, Ушедший в бездну заткнул оба пистолета за пояс. Перед глазами у него стоял чёрный туман, в котором маячили огненные точки. Он не заметил, когда пьяный матрос успел немного протрезветь и принять вертикальное положение.
— Ты сделал две ошибки, — неторопливо продолжил Ханс, заложив руки в карманы своих щедро залатанных на коленях парусиновых штанов. — Во-первых, тебе не стоило доверять этому гадёнышу. Во-вторых, ты не должен был угрожать мне. Твоё счастье, что я человек не злопамятный. Когда я увидел тебя на борту, я почувствовал себя мальчишкой, будто вернулся в те времена и в те края. Форт на Мысе был мне почти что родиной. Мне захотелось вспомнить всё, но ты не пожелал. Возможно, ты прав, но ведь я очень изменился с тех пор. Теперь бы я тебя не прирезал. Знаешь, я очень жалел о нашей ссоре и о том, что сделал. Мне не хватало твоей дружбы. Будь уверен, я от тебя не отстану. Мне подходит ваша компания. Я не хочу оставаться на Сандфлесе. Возьмите меня с собой. Четверо — всё же лучше, чем трое.
— Хорошо. Положим, я тебе верю, но что из того? Мы не уйдём с Сандфлеса без помощи шведов.
— Ну, раз вы собираетесь присоединиться к ним, я тем более с вами!
— Нам следовало бы похоронить Годсхалка, — напомнил Ушедший в бездну.
— Зачем? У меня нет охоты убирать за тобой.
— Ты всё-таки думаешь, что вашего капитана убил я?
— А разве нет? Ладно, оставим этот разговор. Ты поступишь правильно, если ляжешь. Я справлюсь без тебя. Не пойму, что с тобой такое? Я уж, грешным делом, решил, что Годсхалк подсыпал тебе какой-нибудь дряни.
— Не обвиняй покойного в том, на что у него не хватило бы ума. Благодарности он не заслужил, но похоронить его мы обязаны. Возможно, я вспомню молитву, которую читают в таких случаях, а не вспомню — и чёрт с ним! В раю его не ждут.
Окоченевший труп был чудовищно тяжёл. Пока Ушедший в бездну зашивал его в парусину, Ханс принёс из крюйт-камеры ядро, чтобы привязать к ногам убитого. Капитана хоронили по всем правилам, за исключением одного: слова похоронной службы Ушедший в бездну всё-таки забыл и заменил чем-то уж вовсе неподходящим к случаю:
Душа с душой и с жизнью жизнь
В венок любви сплелись,
С костра любви в святую высь
В паденье вознеслись.
Рождённый сладостной мечтой,
Горит огонь святой.
О нём звенит гитара в ночь,
Отброшенная прочь.
Вода злобно рявкнула, и труп исчез в тёмной глубине.
— Что это на тебя накатило? — недоумённо спросил Ханс. — Гитары, любовь… А впрочем, наш капитан ни одной юбки не пропускал. Может, ему и вправду с твоей песенкой веселее спускаться в преисподнюю?
— Или подниматься, — задумчиво предположил синеглазый бродяга. — Возможно, настоящая преисподняя над нами, а истинного дьявола мы называем Господом.
Матрос с досадой отмахнулся. Его движение вызвало из отстранённой толпы звуков один, тотчас замеченный Ушедшим в бездну.
— Шлюпка. Похоже, Мансвельд возвращается.
Ханс поднялся на ют.
— Верно. Шлюпка наша, но людей в ней что-то слишком много.
Ушедший в бездну пригляделся, но не различил в стремительно сгущающейся перед его глазами тьме очертания шлюпки. Охваченный неодолимой слабостью, он опустился на палубу, дрожащими пальцами силясь развязать шнурок воротника. Пить! Хотя бы глоток воды, и тогда, быть может, пройдут дурнота, холод и мерзкая дрожь во всём теле. Перед глазами маячит тёмная, остро поблескивающая сеть. Сквозь неё едва просматриваются очертания окружающих предметов... Из последних сил он дополз до борта, и тут его вырвало густой чёрной массой.
— Отравлен! — закричал Ханс. Он бросился на корму, размахивая руками, ругаясь и призывая на помощь Господа Бога. Его вопли были услышаны не в Царствии Небесном, а значительно ближе. На шлюпке свистнули и окликнули его.
— Скорее! — заорал Ханс. — Помогите!
— Что там у вас?
— Здесь человек умирает.
На шлюпке расхохотались и налегли на вёсла. Четырёхвесельный ял, тяжело переваливаясь на волнах, подошёл к левому борту. Помимо шестерых мужчин, в нём находились ещё мальчик и женщина в серо-голубом платье и лёгкой накидке с капюшоном. Темноволосый человек с красной повязкой на голове перебрался на нос шлюпки. Это был Виллем Мансвельд.
Не прошло и пары минут, как абордажные крючья вонзились в борт шхуны. С ловкостью, необычной для человека, не владеющего одной рукой, Мансвельд первым взобрался по баграм на палубу.
Ушедший в бездну неподвижно лежал на спине. Черты его лица были безжизненны, как у гипсовой скульптуры. Ханс остановился, не решаясь приблизиться. Над телом корчилась тварь. Никак иначе невозможно было назвать это плоское, прозрачно-чёрное существо, похожее на взбесившуюся тень, которая силилась оторваться от своего умирающего хозяина.
С негромким исступлённым возгласом Мансвельд кинулся к другу и приник головой к его груди, пытаясь уловить слабые удары сердца. Тени он явно не видел.
Прибывшие один за другим поднимались на палубу, переговариваясь между собой по-шведски. Грузный смуглолицый человек, одетый в чёрное, подошёл к Мансвельду и, отстранив его, пристально взглянул в лицо умирающему. Ханс не заметил, как рядом с незнакомцем появилась женщина. Её лёгкую стройную фигуру окутывал шуршащий шёлк, лицо скрывала широкая, с продолговатыми прорезями для глаз, белая маска, оберегающая кожу от ветра и солнца. Из-под капюшона длинной чёрной накидки выбивались светлые волнистые пряди.
— Можем ли мы помочь ему? — спросил незнакомец. Вопрос был задан на языке жителей Сандфлеса.
— Он умирает, — тихо сказала женщина. — Пощади его, крёстный. Жестоко возвращать несчастному жизнь, чтобы затем отнять её на эшафоте.
— Их не казнят, — возразил незнакомец.
Мягко отстранив Мансвельда, белокурая дама присела рядом с Ушедшим в бездну. Незнакомец наклонился и не спеша вытащил у него из-за пояса пистолеты.
— Вернейший способ жить со всеми в мире и согласии — это всегда держать оружие наготове, — заметил он, насмешливо покосившись на Ханса.
Виллем Мансвельд горящим взглядом следил за руками женщины. Они проделывали нечто странное. Левая ладонь её приблизилась к груди умирающего, правая лёгкими поглаживающими движениями заскользила над его лицом.
— Двое из этих голландских бродяг, по крайней мере, стоят того, чтобы сохранить им жизнь, — продолжал незнакомец. — Один — врач, а этот красавчик, что не спускает змеиного взора с твоих рук, — неплохой живописец.
Женщина вздрогнула, потому что глаза Ушедшего в бездну внезапно открылись, по телу прошла судорога.
Мансвельд не шелохнулся. Каждый мускул его был напряжён. Столпившиеся вокруг матросы громко заговорили. Их голоса смутили женщину.
— Крёстный, пусть все уйдут отсюда, — жалобно попросила она.
Незнакомец произнёс несколько слов по-шведски, подкрепив их достаточно выразительным жестом. Матросы засмеялись и, оживлённо переговариваясь, разбрелись по палубе.
Мансвельд окинул женщину и её крёстного недоверчивым взглядом, но без единого слова отошёл и присел на бухту свёрнутого каната.
Ханс украдкой рассматривал незнакомца. Внешность этого человека была необычной для жителя здешних мест. Его приземистая фигура с широкими плечами и большим животом, крупная голова на крепкой шее, мощные руки, низкий глубокий голос и спокойная уверенность хозяина, сквозящая в каждом движении и слове, оставляли впечатление властной тяжёлой силы. Чёрные с проседью волосы казались жёсткими, как щетина. Черты его смуглого лица были довольно приятными: орлиный нос, тёмные брови красивой формы, полные губы, чёрные глаза с горящими искрами в зрачках. Человеку с таким лицом больше подошли бы чалма и халат, чем строгая одежда европейца.
Могучее сложение незнакомца и его шпага, висящая на кожаной портупее, внушили Хансу благоразумную сдержанность. Сосредоточив внимание на мужчине, он не замечал того, что делала женщина, но внезапно услышал её тихий голос. Наклонившись над умирающим, она что-то шептала. Ханс прислушался, но ничего не смог разобрать. Это был шелестящий ручей загадочных слов, не рождающих никаких образов. Наконец она умолкла и замерла. Её руки, обращённые ладонями к больному, надолго замерли над его головой. Внезапно, словно очнувшись от раздумья, она сделала резкое движение, будто перечеркнула невидимую страницу, и встала, поправляя платье.
— Он уснул. Пусть никто его не тревожит.
Лицо Ушедшего в бездну ещё сохраняло меловую бледность, но это было лицо живого человека.
Мансвельд подошёл, не глянув на женщину, которая протянула к нему руки, умоляя не беспокоить больного.
— Вы удивительный упрямец, — заметил её крёстный. — Неужели вам не совестно подозревать нас в обмане?
— Простите, я был неправ, — холодно ответил художник, избегая сочувственного взгляда молодой женщины. Незнакомец обернулся к Хансу.
— Я лоцман и должен отвести это судно в соседнюю бухту. Кто ещё есть на борту, кроме тебя и его? — незнакомец указал на Ушедшего в бездну.
— Крысы, — зачем-то пошутил Ханс.
— Двуногие? — с самым серьёзным видом уточнил незнакомец.
— Длиннохвостые, — ответил за Ханса Мансвельд, наконец-то позволив себе улыбнуться.
— Своего капитана вы, как видно, также причисляете к зубастой братии, — подытожил лоцман. — Он ведь оставался на судне, верно?
Ханс самонадеянно думал, что готов к подобному разговору, но под тяжёлым взглядом лоцмана смутился, начисто забыв приготовленную заранее убедительную ложь, и ляпнул первое, что пришло в голову:
— Он сбежал.
— Вплавь или вброд? — незнакомец с сомнением разглядывал следы крови на досках палубного настила. — Грязно у вас тут…
Ханс ужаснулся, вспомнив, что не успел навести чистоту в капитанской каюте.
— Я немного перебрал сегодня, — промямлил он, удивляясь тому, каким непослушным внезапно стал его язык, обычно бойкий и неугомонный даже после неумеренных возлияний. — Не знаю, что произошло, но, по-моему, этот прирезал Годсхалка и выбросил его за борт. Ссора у них вышла…
Лоцман наклонился над Ушедшим в бездну.
— Он болен, но не ранен, — тихо сказала женщина.
— А мне-то откуда знать? Я был пьян… — Ханс говорил вполне искренно. — Может, Годсхалк его отравил?
— Я хочу, чтобы ты рассказал мне всё, что знаешь о ваших голландских пассажирах, — лоцман перешёл на протяжный язык местных жителей.
— А ни черта я не знаю! — огрызнулся матрос, заметив, как насторожился Мансвельд, пытаясь уловить знакомые слова в непонятной ему речи островитян. — Мы подобрали их в море. С ними был ещё четвёртый — молодой олух. Они захватили его вместе с его же собственной лодкой. Капитан приказал запереть всех четверых и приставил к ним охрану, а потом вдруг решил доставить их в Гамбург. Видно, они ему что-то пообещали. Из-за этого его решения у нас чуть не начался бунт. Кому же охота без отдыха — снова в море?! Но Годсхалк как-то смог договориться с командой…
— Похоже, что не смог… Один из этих голландцев оказался твоим давним знакомым, которого ты когда-то пытался убить, а теперь стараешься отправить на виселицу. На судне вас оставалось четверо. Здесь я вижу двоих. Судьба капитана ясна, а где же четвёртый?
— Сбежал.
Густые чёрные брови лоцмана удивлённо приподнялись, лицо приняло благодушное выражение. Он показал пальцем вверх, затем вниз:
— Туда или сюда?
— На берег, — с усилием выдавил из себя Ханс. — Вплавь.
— Мы не в тропиках, — заметил лоцман. — Вода холодная, до берега далековато…
Ханса охватило отчаяние.
— Да не вру я! Клянусь! Этот деревенский дурень совсем взбесился. Никто его и пальцем не трогал, а он сбежал.
В глазах женщины, скрывающей лицо, мелькнула насмешка.
— Ульф! — негромко позвала она.
Ханс с отвращением уставился на старого сморщенного карлика, вынырнувшего невесть откуда. Этого уродца он издали принял за мальчика лет десяти. Хозяйка что-то шепнула своему безобразному слуге и вложила в его услужливо протянутую руку какой-то предмет, который он бережно спрятал в ладони.
— Мне думается, нам не о чем больше говорить, — сказал лоцман Хансу. — Проводи-ка меня в каюту Годсхалка. А вас, господин Мансвельд, я прошу побыть с моей крестницей до тех пор, пока мы не вернёмся.
Художник сухо поклонился смущённо опустившей глаза женщине.
— Я постараюсь не докучать вам, фрейлейн…
…Никто из оставшихся на палубе не заметил, как маленький уродец наклонился над Ушедшим в бездну и ловко надел ему на палец тяжёлый перстень с крупным синим камнем…
***
Лоцман расположился в кресле, где незадолго до того сидел мертвец, и с интересом взглянул на кровавое пятно, окончательно испортившее вид изрезанной ножом грязной столешницы.
—Да, — философски проговорил он, — любовь к деньгам — всепоглощающая страсть, но за неё приходится расплачиваться дороже, чем стоят сами деньги. Ваши голландские пассажиры, очевидно, богаты. Насколько я помню, Годсхалк всегда был осторожен и предусмотрителен. Как же они смогли с ним договориться?
— Не знаю. — Ханс старался держаться подальше от стола. — Мне показалось, что наш капитан малость спятил.
— И произошло это после дружеской беседы с одним из них, а точнее, с тем, которого он потом отравил, верно?
Ханс пожал плечами, ощутив жгучую неприязнь к лоцману. Убить этого мерзавца, продавшегося шведам, было бы подвигом, а не преступлением. Подвиги, как правило, не остаются без вознаграждения, но риск был слишком велик, и Ханс решил не торопиться. Он чувствовал, что подходящий момент вскоре должен наступить.
— Я знаю здешние нравы и умею лечить некоторые болезни, — словно отвечая на его размышления, заговорил собеседник. — Недавно мне пришло в голову предложить свои услуги шведам, которые уже полгода прозябают в нашей бухте, страдая от лишений и жестокости местного населения. Я убедил их командира взять меня на службу. Он с первого взгляда распознал во мне честного человека и удостоил меня доверия.
«Боюсь, что он сделал большую глупость», — подумал Ханс. В незнакомце смутно ощущалось нечто чужеродное, враждебное, угрожающее.
Лоцман встал и неторопливо прошёлся по каюте, бесстрашно демонстрируя матросу спину. Момент был удачный. Ханс осторожно наклонился и вынул из-за голенища сапога нож.
Лоцман остановился, не оборачиваясь. Казалось, он к чему-то прислушивается. Матрос с недоумением взглянул на потёртые кожаные ножны в своей руке. Это ещё откуда?! Ножны были пустыми.
Лоцман обернулся. Его потемневшее от гнева лицо было страшным. Он схватил Ханса за плечи. Закалённый в бесчисленных драках «мальчик из Штральзунда» не представлял себе, что в человеческих руках может таиться такая чудовищная сила. Лоцман рывком оторвал его от пола и с размаху швырнул о переборку. Второго удара не потребовалось. Ханс бессильно сполз на пол. Из носа у него хлынула кровь.
Лоцман наклонился, поднял отлетевшие ножны, из которых торчала костяная рукоять неведомо как возвратившегося на своё место ножа, и вышел. Вскоре явились двое шведов, тщательно обыскали Ханса, связали его, выволокли из каюты и столкнули в зловонный мрак трюма, в холодную чёрную воду. Матрос неминуемо захлебнулся бы, но, к своему счастью, он упал так, что его голова и плечи оказались на возвышении. Холод привёл его в сознание раньше, чем его лёгкие успели наполниться водой.
Шхуна медленно перевалилась на другой борт. Вода схлынула. Кашляя и отплёвываясь, Ханс жадно глотнул воздух и почувствовал, что кратковременный отлив достиг своей крайней границы. Вода снова начала прибывать. В могильной тьме упираясь ногами во что-то твёрдое и неподвижное, он изо всех сил старался приподняться. Его накрыло с головой. Затем вода отошла, будто играя с ним. Так повторялось много раз. От напряжения, холода и мучительных усилий растянуть режущие путы Ханс едва не терял сознание. Наконец, извиваясь как угорь, он сумел высвободить руки и выбрался на какую-то деревянную поверхность, возвышающуюся над водой.
Он выругался, услышав рядом отвратительный писк. Крысы копошились возле его головы. При звуке человеческого голоса они, видимо, разбежались, потому что вскоре писк и шорох донеслись с нескольких сторон.
Ханс сделал попытку пошевелить ногами. Ослабить намокшую верёвку было невозможно. Вода дошла ему до плеч, отступила и вновь поднялась уже до подбородка: судно дало сильный крен. Холод становился невыносимым. Ханс пошарил вокруг, надеясь забраться повыше.
Внезапно над его головой открылся квадрат люка. Тусклый свет скользнул вниз.
— Жив? — спросил Мансвельд. — Погоди, сейчас я тебя вытащу.
***
Каюту освещала ущербная луна. Мансвельд не решился зажечь фонарь. Плотнее завернувшись в одеяло, Ханс отхлебнул из фляги. От холода у него зуб на зуб не попадал. Художник бросил ему плащ Ушедшего в бездну:
— Грейся, а я поднимусь наверх, погляжу, что там делается.
— Погоди, сначала я расскажу тебе кое-что.
Выглянув в сходный тамбур, Мансвельд плотно закрыл дверь.
— Вот ты какой, однорукий, — произнёс Ханс, задумчиво глядя на него. — А ведь по справедливости ты должен был обрадоваться, если бы я сдох. Я-то ни за что бы тебе не помог.
— Я привык рассчитывать только на свои силы, — невозмутимо отвечал художник, — но если можно помочь кому-то без особого ущерба для себя, почему бы нет? Так что ты хотел мне рассказать?
Ханс коротко передал ему свою беседу с лоцманом.
— С Годсхалком разделался кто-то из его людей, — сказал Мансвельд. — Для нас его смерть — большая неприятность. Теперь мы полностью зависим от шведов. Без их помощи нам отсюда не выбраться.
— Кто они такие?
— Пираты, разумеется. Годсхалк представил их жертвами кораблекрушения и настоял на том, чтобы мы свели с ними знакомство. Они встретили нас дружелюбно. Капитан расспросил меня, каким образом мы попали на Сандфлес. Переводчиком был этот самый лоцман. Если я не ошибаюсь, его имя Эсберн Фридаль. Весьма странный господин, и распоряжается на шведском корабле, как хозяин.
— А эта женщина? Кто она?
— Эрика? Его крестница. Неделю назад её похитили шведы. Узнав об этом, он отправился к их командиру и нанялся на службу.
— Под такой защитой ей некого бояться даже с открытым лицом, — заметил Ханс, которого больше занимала женщина, чем её крёстный и шведы. — Маска только привлекает к ней внимание.
— И всё же девушка не снимает её, во всяком случае, при посторонних.
— Не думаю, что командир тоже не видел её лица.
— Возможно, что и не видел. Он учтив и галантен, как настоящий аристократ. К тому же под маской, которую не снимают, может скрываться отнюдь не прелестное личико.
Сплетники засмеялись.
— Тебе надо спрятаться, — сказал Мансвельд. — Если Фридаль увидит тебя на свободе, нам с тобой несдобровать. Спустись в грузовой трюм. Я выпущу тебя, когда всё поутихнет.
***
«Хуже не будет, — мысленно успокаивал себя Йост, бредя впереди своих спутников узкой тропинкой, кое-где совсем теряющейся в кудрявом кустарнике. — Чего мне бояться? Я никому не сделал ничего плохого, попал на Сандфлес не по своей воле. Здешние люди ведь не зверьё — они должны меня понять».
Но всё-таки он очень боялся этих людей и леса, по которому шёл, и того, что ожидало его за этим лесом. Йост с большим сожалением вспоминал об оставленных на шхуне сапогах. Без них ему приходилось тяжко. Его босые ноги, словно нарочно, выбирали скрывающиеся под слоем опавшей листвы острые ветки, камни, колючки. В конце концов, он споткнулся обо что-то, разбил палец на левой ноге и взвыл от боли.
Провожатые не торопили Йоста, но останавливаться не давали. Если бы они позволили ему передохнуть, он мог бы разорвать рубашку и обмотать себе ноги.
Вдалеке, в той стороне, куда поворачивала тропинка, постепенно возник неясный шум, напоминающий о безумном беге ветра сквозь кроны. Сообразив, что это шумит река, Йост встрепенулся и облизнул запекшиеся губы. Ему живо представилось, как его окровавленные ноги погружаются в прозрачную холодную воду, и он почувствовал облегчение, словно уже переживал этот блаженный миг.
Однако до реки оказалось неблизко. Тропинка почти всё время шла вдоль неё на порядочном расстоянии от берега. Иногда оно сокращалось настолько, что голоса речных струй почти терялись в шёпоте леса. Блики солнца, пробивающегося сквозь листву, слепили глаза, вспыхивая, как лужицы воды. Река шумела, грохотала, ревела уже где-то совсем близко, и внезапно тропинка выбежала к ней.
В полном отчаянии Йост глядел с крутого обрыва на стремительно несущуюся внизу воду. Спуститься к ней было невозможно. Он лёг животом на землю на самом краю оврага, положил голову на руки и зажмурился.
Переговариваясь и смеясь, спутники подошли к нему.
«Не встану, — думал Йост, обиженный и обозлённый на весь мир. — Пусть хоть зарежут!»
Моряк легонько толкнул его ногой. Йост безмолвствовал и не шевелился.
«Сейчас они будут меня бить», — подумал он, отбросив прочь холодную змейку страха, которая так и норовила проскользнуть в его сердце, словно там и было её родное гнездо.
Но вместо ожидаемых ударов, он почувствовал, как тяжёлая ладонь легла ему на затылок и грубовато растрепала волосы. Дальше произошло невероятное: моряк поднял его с земли и, взвалив себе на плечо, понёс от оврага. Молодой шёл сзади.
Йост хотел вырваться, но моряк слегка подкинул его, устроил понадёжнее и зашагал дальше. Висеть на мускулистом плече было не очень-то удобно. Моряк шёл, не разбирая дороги, насвистывал и временами подбрасывал Йоста, как сползающий с плеча мешок. Оставшийся путь они проделали без остановок.
Тропинка выбралась из-под сводов леса прямо на маленький дворик-луг, посреди которого стоял крохотный приземистый домик с высокой крышей, крытой корой и дёрном. Через двор, заросший зелёной, чудесно пахнущей на солнце травой, в которой беспечно трещали кузнечики, прямо к крыльцу вела дорожка, выложенная белым камнем.
Моряк поднялся на крыльцо, вошёл в полутёмную комнатку и свалил свою ношу на широкую лавку, покрытую толстым шуршащим травяным матрацем. Йост тут же вскочил, растерянно озираясь. Хозяин улыбнулся его прыти, крепко взял его за плечи и заставил лечь.
Тем временем молодой обошёл дом и окликнул кого-то. Вскоре в комнатку вошла женщина, держа на руках мальчика лет трёх. На левой ножке у него красовался жёлтый сапожок, правая оставалась босой. Как видно, матери не терпелось узнать, что принесли из лесу её муж и старший сын.
Увидев Йоста, женщина охнула и едва не уронила ребёнка, разразившегося криком. Под этот аккомпанемент между супругами произошёл короткий, энергичный разговор. Женщина сунула ребёнка мужу и куда-то ушла.
Моряк сел на лавку рядом с Йостом и, усадив себе на колено быстро притихшего мальчика, принялся качать его. Малыш засмеялся. Глядя на него, Йост вспомнил своего младшего брата и вздохнул.
Женщина вернулась с тазом воды и полотенцем. Оставив всё это, она забрала ребёнка и унесла его во двор. Её муж жестами объяснил Йосту, что тому следовало бы вымыть ноги. Пока парень отмывал исцарапанные ободранные ступни, хозяин нашёл ему пару толстых шерстяных чулок и деревянные башмаки, оказавшиеся слегка великоватыми. Потом он отвёл прихрамывающего Йоста во двор и запер его в сарае с земляным полом. Там стоял врытый ножками в землю стол, и лежала охапка сухой травы, прикрытая куском холста.
***
Доктор Янсен сидел в кают-компании шведского корабля. Командир — человек лет сорока пяти — курил глиняную трубку и, тщательно подбирая голландские слова, рассказывал гостю о Сандфлесе.
Два офицера играли в карты на другом конце длинного стола, посреди которого горела лампа. Её дрожащий свет отражался в зелёном стекле пустой бутыли, как огонь маяка — в морской глубине.
Виллем Мансвельд был прав. Шведский капитан производил приятное впечатление. Его доброжелательность удивила голландцев, ожидавших холодного, если не враждебного, приёма. Швед дал Мансвельду в помощь своих людей и лоцмана и послал их за шхуной. Янсен и матросы Годсхалка остались в качестве заложников.
Мансвельд обещал вернуться к вечеру и сдержал слово. В сумерках шхуна вошла в бухту и стала на якорь недалеко от шведского корабля.
Ночь спустилась раньше обычного. Она принесла яростный ливень, разбивший красивую сказку о вечно ясных небесах Сандфлеса.
Виллем Мансвельд, на долю которого выпало стоять вахту в самый разгар непогоды, ходил взад и вперёд на корме шхуны, закрыв лицо до бровей капюшоном матросского плаща. В промозглой темноте мерцали огни шведского корабля, крошечные, как фонарики светляков. На скудной палитре ненастной ночи не нашлось красок для шелестящих волн, угрюмого неба и холмов. Берег, море и неосвещённая шхуна слились в сплошную черноту. На палубе было не светлее, чем в трюме.
Лёжа на мешках с чем-то мягким, Ханс прислушивался к шороху и возне крыс. Они дрались и пищали вокруг него. Временами он вздрагивал, ощутив прикосновение их гладкой влажной шерсти. По его предположениям, прошло не меньше суток с тех пор, как над ним опустилась крышка люка. На самом деле он провёл в своём укрытии четырнадцать часов.
Наконец люк открылся. В трюме затрепетал тусклый красноватый свет.
— Выходи, — тихо приказал Мансвельд.
Ханс выбрался на палубу. После схватки с лоцманом ноги ещё плохо держали его, спина и плечи болели.
Мансвельд поставил фонарь на палубу и протянул Хансу пару сухарей.
— Сейчас моя вахта. Погода гнусная, и я уверен, что до утра никому не придёт в голову высунуться наверх. Беги. До шведского корабля доберёшься вплавь, а нет — пеняй на себя. Дать шлюпку я тебе не могу, сам понимаешь.
— До корабля я доберусь, — сказал Ханс, с хрустом уничтожая сухари, — но как поведёт себя ваш друг, когда увидит меня?
— Об этом я тоже думал. Скажи ему, что я послал тебя предупредить насчёт лоцмана. Он явно шпион. Если тебе не поверят, бросайся в ноги капитану и умоляй пощадить тебя до моего возвращения.
— Так я и сделаю, но ты уж поторопись. Я в долгу не останусь. Когда тебя ждать?
— На рассвете, если ничего не произойдёт.
В непрерывном шуме дождя тонули все звуки. Ханс приблизился к борту.
— Далековато… Ну, храни тебя Бог, однорукий.
***
Простившись с Хансом, Виллем Мансвельд подошёл к одной из двух шлюпок, поднял край просмоленной парусины, которой она была накрыта, вынул из ножен тесак и пошарил им по дну. Шлюпка была пуста. Кровь прихлынула к щекам Мансвельда: чья-то рука легла ему на плечо.
— Не меня ли ты ищешь, приятель? — раздался добродушный голос. — Так я уже давно не там.
Второй вахтенный — весёлый пожилой швед — проявлял большую склонность к крепким напиткам, отчего его лицо, покрытое растрёпанной бородой, походило цветом на вянущий гранат. Но на этом одутловатом, с множеством складок и морщинок лице возбуждённо блестели глаза, в которых читалась горячая любовь к жизни и неизменная готовность к весёлым, хотя далеко не безобидным шуткам.
Заступив на вахту, Мансвельд и швед распили бутылку и почувствовали друг к другу симпатию. Швед был сильно навеселе и вскоре решил вздремнуть, спрятавшись от дождя в шлюпке. Мансвельда это вполне устроило. Он поспешил к Хансу, уверенный, что пьяный собутыльник не скоро придёт в себя…
— Я тебя не выдам, — миролюбиво сказал швед. — Похоже, мы с тобой заодно. Поговорим?
— Поговорим, — согласился Мансвельд.
— Мне приказано следить за тобой и чертовым лоцманом, только я плохой шпион. Ты человек неглупый, но доверчивый. Я хоть бочку выпью, скорее лопну, чем напьюсь, а уж спать на вахте — упаси Бог!
— Это правильно. — Однорукий художник кивнул, мысленно обозвав себя болваном. Мало что ли он знал таких вот проспиртованных уродов?!
— Мне от тебя нужно вот что, — решительно перешёл к делу его собеседник. — Я так понимаю, ты не собираешься задерживаться в этой тихой гавани? Я тоже. Но в одиночку отсюда не выбраться. Наш капитан сошёл с ума, а я с помешанными дел не имею. Возьми меня в команду.
Мансвельд удивлённо хмыкнул.
— Что-то все сегодня просят меня об одном и том же. Воздух здесь, что ли, особенный — вредный для судового начальства? Годсхалк тоже, говорят, спятил, прежде чем его зарезали. Ладно, считай, что я тебя нанял, мне нужны люди.
И вроде бы ничего особенного не было в его словах, никакого тайного магического смысла, но небо над холмами вдруг озарилось бледно-золотой вспышкой. Не молнией, нет. В черном небосводе на миг открылась брешь, за которой мелькнул город с высокими многооконными домами и гаванью, где у длинных каменных причалов застыли огромные уродливые корабли с низкими мачтами без парусов. И оттуда, из этого небесного города, вырвалось что-то светлое, похожее на ангела или на большую белую птицу, блеснуло и растаяло в воздухе. Тьма вновь сомкнулась над берегом и стала ещё гуще.
— Что за чёрт? — пробормотал не на шутку испуганный художник. — Здесь и вправду можно рехнуться.
Швед, стоявший спиной к берегу, а потому ничего не заметивший, принял это замечание на свой счёт.
— Да не бойся, я дело знаю, не подведу...
Своё бодрое обещание он завершил нечленораздельным выкриком, указывая на небо над выходом из бухты. Белая разветвлённая молния вспыхнула и на мгновение застыла, приняв отчётливо различимые контуры опрокинутого, тонущего корабля. Море в её блеске казалось стеклянным. И вновь тьма поглотила всё вокруг. Только свет стоящего на палубе фонаря робко трепетал у ног ошеломлённых людей.
Для человека, посвятившего себя живописи, Виллем Мансвельд был редкостным прагматиком. Его картины отличались строгим реализмом. Аллегории он не писал и к библейским сюжетам обращался, только получив соответствующий заказ. Его излюбленной темой были городские пейзажи, один скучнее другого. Правда жил в его душе образ женщины, неведомой и прекрасной. Кто она, где он видел её и видел ли вообще или она только грезилась ему? Однорукий художник не задавался подобными вопросами. Какая разница? Несколько раз он пытался изобразить таинственную незнакомку в виде Девы Марии, скорбящей о распятом Сыне, но все эти попытки оканчивались позорным провалом. Однажды, когда картина была уже почти завершена, в мансарду, где он жил и работал, влетела ворона и на полной скорости продырявила полотно. В следующий раз неизвестно как в мастерскую забрался рыжий кот, заметался, угодил хвостом в краску и оставил на прелестном лике Богоматери длинный зелёный след. Третий и последний вариант под названием «Скорбящая Дева» пострадал от зубов голодных крыс.
Виллем Мансвельд подозревал, что все эти нелепые происшествия случались с его Девой Марией исключительно потому, что мансарду он снимал в доме Ушедшего в бездну, но другого пристанища найти не мог по причине вечного безденежья. Синеглазый немецкий авантюрист легкомысленно относился к деньгам и нередко забывал взять с приятеля плату за жильё.
Конечно, Ушедший в бездну был тем ещё домовладельцем. В его гостиной вечно толкались какие-то проходимцы с сомнительной репутацией, а в подвале — редкое явление для равнодушного к мистике Амстердама — временами собирались бесноватые ясновидцы и проводили какие-то дикие ритуалы. Мансвельд не участвовал в этих глупостях. Он не верил магам и предсказателям судьбы.
Ушедший в бездну посмеивался, утверждая, что с тех пор как крысы отъели кусок холста от «Скорбящей Девы», они стали очень религиозными и в подвале часто слышатся их тоненькие голоса, поющие первые строки “Ave Maria”. Но поскольку бедняжкам не удалось сожрать всю картину целиком, то и конца молитвы от них никто никогда не услышит, увы.
Грубоватый,циничный немецкий юмор хозяина дома раздражал художника, не отличавшегося терпеливым и кротким нравом. Считая себя трезвомыслящим человеком, Мансвельд тем не менее легко поддавался мистическому влиянию Ушедшего в бездну и частенько оказывался участником его безумных проектов, наихудшим из которых оказался побег на Сандфлес. О существовании этого благословенного клочка суши посреди неласкового моря художник прежде не имел понятия и, по правде говоря, предпочёл бы и дальше не знать.
Видения небесного города и тонущего корабля поразили воображение Мансвельда. Подобных галлюцинаций у него ещё не бывало. Он не знал, что думать, как объяснить эту странную шутку грозовой ночи.
— Выкликающие бурю, — сказал швед. — Это их штучки. — И охотно пояснил, видя, что собеседник не понял, о чём речь: — Есть на этом чёртовом острове такие ведьмы. Они развлекаются, вызывая штормы. Здесь их боятся больше чем самого дьявола. Когда они резвятся, земля дрожит, скалы рассыпаются в пыль, море крушит дамбы. Так что скоро нам тут будет весело, и чем скорее мы отсюда уберёмся, тем лучше.