Как неожиданно игрив сегодня утренний потолок, как весело-розов он в бликах уютного апрельского солнца, неспешно подымающегося из-за сонных спин дальних домов…, как шаловливо щекочут его тени приоконных ветвей, что еще день-два - и вспыхнут нежно-бледной черемуховой листвою… Давно уж мне совсем не всякое утро вдруг так весело пробуждаться… С кем не бывало такое, ну…, как с тем героем Михаила Евграфовича, что вот проснешься поутру и чего-то страшно хочется, а чего – не поймешь – не то конституций, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать? Эдакая жажда жизни и деланья, даже не рассуждая – зачем жить и для чего делать. Это понятно, как если б тебе шестнадцать иль девятнадцать, да даже пусть и двадцать два… В те веселые поры всякое дело, казалось, имело смысл, а жизнь, ее ценность, нужность и вовсе не обсуждались. Теперь - не то. Теперь даже утренний прием лекарств вызывает сомнение в своей целесообразности. Целесообразность… Точное какое слово… Сообразность цели. Когда понимаешь, что единственная твоя цель – продление жизни, то ты, будучи стариком – не юношей, уже просто обязан задуматься – а зачем? Если есть зачем жить, тогда прием лекарств, понятное дело, сообразен цели, но если продление и есть сама цель, и даже продление уже не жизни, а только ее старости, то…, глупость какая-то инфантильная.
Какое странное сегодня утро… Как будто тебе шестнадцать и не хочется терять времени, страшно чего-то не успеть… Кто воспитывал своих детей, ну или хотя бы с разной степенью внимательности сторонне наблюдал их взросление, тот вспоминает как кошмарный сон тот период этого взросления, который ознаменован был их половым созреванием и всем тем, что за ним воспоследовало. Кто не хотел бы просто вырвать из книги своей жизни измятые нервом и омытые слезами страницы тех лет? Все эти откуда ни возьмись наглые выходки; уличный сленг поверх интеллигентного твоего воспитывания; опоздания, а то и вовсе не приход домой с неизвестно где гулянок; уличения в курении, запах алкоголя, подозрения в наркотиках; впервые украденные у тебя деньги; первая прямая декларация к тебе ненависти; первая совсем теперь не к тебе любовь… Право же смешно… Смешно, что мы хотим вырвать из памяти горькие эти воспоминания, именно тогда посеявшие первую седину в совсем белой теперь голове нашей, но…, но, воспоминая собственные свои отрочество и юность, да обозревая и всю жизнь вообще, вдруг оказывается - нет, не найдется в ней лучшего, счастливейшего отрезка, нежели тот самый период пресловутого этого полового своего созревания и последовавшей за ним переоценки всех тех ценностей, что бессмысленной требухою (так тогда виделось) набиты были в нас под завязку внимательными нашими родителями и педантичными школьными и приглашенными учителями. Все самые яркие и гениальные мысли, самые взбалмошные и искренние поступки, самые тонкие и возвышенные чувства родились, совершились и проникли в душу именно тогда, в то незабываемое время, когда хотелось разом… и конституций, и севрюжины с хреном, и ободрать кого…
М-да… Похоже, в детство впадаю?.. Откуда в почти уже старике почти юношеское, апрельское это пробуждение?.. Ах, черт! Вспомнил! Вчера пришло письмо о приеме персоны моей в Российский союз писателей. Ого! Союз писателей! И всего-то что надо – сто долларов взносу. Ровно как ребенок радовался… Честь-то какая! Но ведь после…, после ведь отчего-то задумался, засомневался, полез читать… Ах вот заноза-то! Российский союз писателей, оказалось, не то же, что Союз писателей России и даже не Союз российских писателей, что как бы (последние два) официальны и признаны. Эка велик, могуч и непредсказуем русский язык, особливо в перестановке слов. Обиделся, помню, - обманули! Господи! А будь мне шестнадцать, девятнадцать иль двадцать два – стал бы я задумываться, обижаться? Какая беда, что в настоящем Союзе - Имена, а здесь только фамилии, - корочки-то пришлют? Жене, детям, внукам покажу, друзей обзвоню… Кто станет разбираться – спереди, в середине или сзади вклеено в словосочетание «Союз писателей» слово «Россия»? Тщеславие… Тщеславие столь же неистребимо в нас, как жадность и страх смерти – три кита, на коих покоится, бодрствуя спит душа наша (не всякая, надеюсь, но писательская – уж точно). Стал размышлять – что изменилось бы во мне, кабы письмо пришло не от Российского союза писателей, а от Союза писателей России или, на худой конец, от Союза российских писателей? Что стало бы потом иначе? Да вроде и нет никакой разницы – что конституция, что севрюжина с хреном, что ободрать кого… "Ободрать бы сначала", - разрешает мои сомнения Михаил Евграфович, - "ободрать, да и в сторону. Да по-нынешнему, так, чтоб ни истцов, ни ответчиков - ничего. Так, мол, само собою случилось, - поди доискивайся! А потом, зарекомендовавши себя благонамеренным, можно и об конституциях на досуге помечтать".
Солнце тем временем поднялось высоко и потолок вновь сделался серым, какой и есть на самом деле... Пора вставать и принимать лекарства. Добавить ли к цели жизни, кроме продления старости еще и членство в Союзе? Почему нет? И то, и это – равноценная нелепица и бессмысленность, ибо никогда я не буду больше молодым. А членство? (словечко-то какое двусмысленно-пошлое). А спросим у другого Михаила, уже Афанасьевича, действительного члена Всероссийского союза писателей, к коему (союзу) так хотелось прилепиться:
«Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский – писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? – обратился Коровьев к Бегемоту.
– Пари держу, что не было, – ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая пот рукою на закопченном лбу.
– Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.
– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.
– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.
– Протестую, – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский бессмертен!
– Ваши удостоверения, граждане, – сказала гражданка».
Ваши удостоверения, граждане... Аминь.