из цикла "Родина моя, Автозавод"
В последние годы он звонил редко, только если считал, что попал в абсолютно безвыходную ситуацию. В подобную ситуацию, впрочем, Костя Какангел попадал в любое время суток и в любом конце земли и, не считая нужным посмотреть на часы, набирал мой номер — сперва городской, а потом сразу мобильный. Думал, видимо, что если одновременно позвонить на оба номера, то все, что ему нужно, образуется в два раза быстрее.
- Кимууууля! Это я. Золотко, я в полной жопе. Ты представляешь, он забрал мой череп. Ну что ты какая глупая, мой череп, это значит - мой череп кроманьонца. Ну тот, помнишь, который я еще спер у Бекетовых? Во-от! Ну конечно, ты помнишь! Что ты орёшь, подумай головой, как же я теперь буду без черепа?! Он же 15 лет со мной, я его и лаком покрыл, и эпоксид... мамонька, не ори, умоляю, я просто хочу с тобой посоветоваться — мне теперь как, в Интерпол на него заявить? А? Нет, это не он. Нет, не тот! Тот вообще был колумбиец, а этот всего-навсего негодяй!! Отечественного производства негодяй! Еврей, одним словом! Как откуда звоню, я разве не сказал? Да какая разница?! Допустим, из Осло...
Осло могло быть действительно в Осло, а могло быть в Мозжинке или в Одессе — главное, что нужно было срочно придумать, как вернуть утраченный талисман безутешному владельцу, украденный у него очередным экзотическим возлюбленным или возлюбленной — Костя был «гражданином мира» и любил всё живое вне зависимости от пола, возраста и расовой принадлежности. От его настойчивых криков о помощи невозможно было избавиться, разве только размозжив трубку об стену, но при этом никаких гарантий, что через полчаса он не позвонит тебе непосредственно в дверь. С ним как в известном анекдоте — «легче было дать, чем объяснять, почему не хочется».
Семейство Какангелов с 54-го года проживало в Пересветовом переулке (до 56-го года - Пересветовом проезде), сперва в бараке, затем на первом этаже хрущебы. С Костей мы познакомились в ЗИЛовском хоре, он был одним из трех с половиной мальчиков на полсотни разновозрастных девиц, и единственным, кто ходил на спевки регулярно, с наслаждением надрываясь вместе с нами на разных смотрах хоровой песни. Длинный, нескладный, он дружелюбно улыбался и спокойно пережидал, когда новые знакомые отхохочут положенные пять минут над его фамилией, после чего немедленно предлагал зайти в гости и послушать рассказ его бабушки о том, откуда взялись Какангелы. В гости никто не желал, Костя искренне огорчался, мне было его жаль, и я решила сделать ему приятное — сама попросилась зайти, парень просиял, и после очередной репетиции мы отправились к нему домой.
Прежде чем открыть входную дверь, Костя, старательно глядя куда-то вбок, попросил меня снять пионерский галстук и разуться, и сам сделал тоже самое. Я удивилась, но положила в карман фартука галстук, сняла кеды и взяла в руки. Мы вошли в квартиру, Костя поставил свою обувь на полочку с надписью «Константин», а мои кеды пристроил рядом на полочку с надписью «Гости Ж». Справедливости ради скажу, что имелись там и «Гости М». Дальше мы прошли в ванную, где над каждым крючком были выведены инициалы А.М., К., ГМ, ГЖ, а на самих полотенцах имелись метки. Костя мыл руки, как он сам выразился, в трех водах — трижды намылившись чуть не по локоть. После он на цыпочках подошел к двери и поглядел в щелку. «Бабушка спит, - сказал он, - пошли пока ко мне».
В комнате Кости были имелись стол, табуретка и раскладушка. Одежда развешана на гвоздиках, на окне — решетка и полное отсутствие занавесок. Недавно переехали, подумала я, но Костя будто прочитал эти мысли и пояснил: родители считают, что книги и мебель вообще вещи ненужные. На вопрос, кем работают его родители, парнишка замялся и неопределенно махнул в воздухе пальцами. Только через пару лет я узнала, что Костин отец был милиционером, которого зарезали какие-то уголовники по заказу его собственной жены. Костиного папу она не любила, но терпеливо ждала, когда мужу наконец дадут нормальную квартиру, жить с ним, впрочем, совершенно не собиралась - у нее был давний постоянный любовник, мыкавшийся по съемным углам. Преступление разоблачили, когда Костину маму убили те же люди, которым она заказала мужа — помимо денег за услуги они потребовали у нее ключи от его машины, что в ее планы не входило. К тому же, как выяснилось на следствии, мама и бывшую свекровь со временем собиралась отправить вслед за сыном, и даже успела дать задаток.
Таким образом, в 6 лет бедный Костя остался на попечении Анны Марленовны, бабушки по папиной линии. Бабушка продала все, что только возможно было продать и поставила погибшему сыну дорогущий памятник, каменную мраморную глыбу с портретом сына в милицейской форме во весь рост и трогательными стихами: «Подлая змея укусила тебя, но погибла сама, окаянная. Я всю жизнь сынок буду помнить тебя, не прощу никогда виноватую». Под датами было выведено позолоченными буквами, курсивом: «Трагически погиб при исполнении». Этот памятник мы потом с Костей не раз и не два вместе оттирали от грязи после зимних долгих месяцев, уже будучи совсем взрослыми — на родительскую субботу. Анна Марленовна к тому моменту упокоилась неподалеку от сына, в колумбарии Введенского кладбища.
Анна Марленовна истово ненавидела советскую власть, именно по этой причине Костя просил меня спрятать пионерский галстук. Еще она ненавидела евреев, потому что ее собственный отец, детдомовец, был тихим тщедушным евреем, расстрелянным в 48-м году за растрату, ее же саму всю жизнь именовали жидовской мордой, к тому же доставалось за идиотически звучавшую фамилию. По ее рассказам, отца, совсем маленького, замурзанного и заплаканного, нашли в собачьей конуре деревенские дети. Когда же его привезли в детдом, нянечка, простая бабка, «отсталый элемент», украдкой крестившая еду перед трапезой, всплеснула руками — у мальчика были мягкие и яркие рыжие кудри: «Матерь Божья, жиденок-то светится весь, ну чисто как ангел!» Няньку подняли на смех, дали найденышу гордое советское имя Марлен, отчество — Владимирович, ибо все советские дети — дети Ильича, а фамилию, словно в насмешку, прилепили именно такую — Какангел.
Как Марлен попал из Харькова в Ленинград, а потом в Москву — Костя толком не знал, особенно не интересовался, а со смертью бабушки и спросить стало не у кого. Костю гораздо больше интересовали родственники его матери — там был большой русопятый клан, но Анна Марленовна позаботилась о том, чтобы следы этой «подлой крови» затерялись, так что единственным упоминанием о том, что мать все-таки была, являлась строчка в метрике. Анна Марленовна об усопшей невестке при мне отозвалась один раз, но зато крепко - «сиська тараканья мать его была!»
Своего же сына Максима Анна Марленовна родила неизвестно от кого, поэтому он тоже носил ее проклятующую фамилию. Сама она до пенсии трудилась учетчицей на складе, нрава была сурового, и единственное, что озаряло ее бытие, был cын-милиционер, человек, судя по всему, честный, простой и прямолинейный, в которого она вложила все свои скупые эмоции и недюжинные жизненные силы, страшно им гордилась, любила преданно и бескорыстно. Костю же бабушка едва терпела — слишком был похож на невестку-убийцу, но честно пыталась делать так, чтобы внук ни в чем не нуждался. Он и не нуждался, был неприхотлив, аккуратен, рос милым, открытым ребенком, разве только слишком заискивающим, чуть-чуть слишком заглядывающим в глаза знакомых и незнакомых людей, ища одобрения.
Мы учились в разных школах, я в «спецухе», он в обычной, после 8 класса Костя поступил в ПТУ, пошел учиться на краснодеревщика. Иногда мы встречались и гуляли, болтая про самые разные вещи. С Костей всегда было нетрудно и приятно общаться, он умел выслушать и утешить, был деликатен и тактилен, легко мог обнять или погладить по голове. Единственное, что огорчало и озадачивало — он сам никогда не задавал вопросов. Слушать — слушал, реагировал, был участлив по-своему, но никаких «как дела», «как настроение» или «чем помочь». О себе же, своих мыслях, радостях и горестях Костя мог говорить часами и, как ни странно, это не наскучивало и не утомляло.
Время стремительно катилось к 91-му году, страна менялась на глазах. Я поступила в МГУ, выскочила замуж, родила дочку. Костя то появлялся, то надолго исчезал, работал в кооперативе, учился на реставратора, влипал в какие-то истории по продаже икон иностранцам, был грузчиком на Велозаводском рынке, сдавал комнату азербайджанцам, торговал колготками и женским бельем, разводил модную бойцовскую породу собак, играл в рулетку, бомбил на древней отцовской Волге. У него были постоянно какие-то романы, почему-то все время с женщинами намного старше, иногда ему бил морду рогатый муж или даже сын его очередной подруги, тогда он мог позвонить из нашего автозаводского 93-го отделения милиции, где неизбежно оказывался в таких случаях, или просто прийти зализывать раны, отмыться, отоспаться и поесть. За такие визиты он щедро платил артистическими рассказами о своих приключениях, с удовольствием возился с моей маленькой дочкой и гулял со мной по Автозаводскому скверу, важно катая коляску.
К 1999 году Костя имел две небольшие судимости, похоронил бабушку и собрался ехать в Израиль, каким-то образом доказав свое не самое очевидное еврейство, возможно, путем подлога документов — один из его сроков был ровно за эти художества. Он пришел прощаться, принес чудовищного китчевого вида ковер с лебедями — 19 век, хвастался он, украл у одного барыги, а ему все равно не нужно, вот тебе принес. Просил спрятать доллары — продал квартиру, часть перевел в какой-то немецкий банк, а часть «на всякий пожарный» решил оставить. Учитывая Костины полукриминальные знакомства и образ жизни, я как могла вежливо отказалась, уж больно стремно было связываться с чужими большими деньгами. Поскольку я сама к тому моменту уже имела опыт житья в Израиле, я рассказала ему все, что знала, поделилась телефонами своих друзей. Он улетел — и пропал на 6 лет, ни у кого из моих друзей так и не объявившись. Я скучала по нему, его обаянию и страшно подкупающему неунынию, рядом с Костей Какангелом как ни с кем иным всегда становилось легче и смешнее смотреть на мир и на себя в этом мире.
В середине 2000-х, когда я была второй раз замужем и ждала третьего ребенка, Костя вдруг позвонил мне из Плимута, как ни в чем ни бывало, словно вчера расстались. Я не успевала вставлять вопросы в эту странную жалобу турка — Костя взахлеб рассказывал, что у него погиб червятник, что в этой чертовой английской почве приживаются только красные калифорнийские червяки, а они ленивы и нелюбопытны, что ему до смерти нужна монография «О дождевых червях и плодородии» 1958-го года или на крайняк книга Карло Ферруччи «О культивировании дождевых червей», а еще он страдает без червяков под названием «Старатель», что он вырыл канавку по всем правилам и ждал «черемуховых» дождей, но в этой поганой Англии — и так без конца. С трудом я добилась от него краткого содержания предыдущих серий. Оказалось, что в Израиле он пробыл едва года полотора, жил в киббуце где-то на севере, чуть не женился, но ровно в то же самое время обнаружил в себе безусловные гомосексуальные наклонности, уехал в Китай с другом-индонезийцем, занимался окрашиванием шелковых тканей, страшно болел, утратил все документы, друг его бросил, Костя бродяжничал и голодал, потом познакомился с каким-то турком, чей возлюбленный работал в Англии на ферме. Как-то худо-бедно восстановили его израильские документы, Костя коротко вернулся в Израиль, откуда отбыл в Альбион и уже два года как работает садовником, и вот все его труды по созданию грамотного червятника пропали даром. От меня, понятно, требовалось срочно найти ему искомую монографию и передать с оказией, а за коконы «Старателя» он обещал мне выслать какие-то умопомрачительные луковицы выведенных им орхидей. Удачным образом как раз в то время ЗИЛовская библиотека распродавала за копейки свои богатства, я без труда нашла нужную книгу и передала его подруге-японке, которая прекрасно щебетала по-русски и говорила, что Костя лучший любовник, которого она знала на своем жизненном 65-летнем пути.
Вот так из разных концов мира стали раздаваться эти двойные звонки. Костин акцент был уже прямо-таки вавилонским, речь стала отрывистой, состояла в основном из восклицаний и бесконечных жалоб на то, как его объегорили в очередной раз его разноплеменные любови, просьбы звучали все более дико. Дважды Костя приезжал в Москву и сваливался мне на голову, таскался за мной на работу, я устраивала его лечиться от какой-то жуткой заморской кожной хвори, при этом он честно все время совал мне эклектические купюры за мои труды. Слушать Какангела можно было бесконечно, он, как моряк дальних странствий, сыпал фантастическими историями и подробностями разнообразных жизней и судеб, которые встретились ему за эти десятилетия. Говорил он при этом уже на восьми языках, ему постоянно кто-то звонил, Костя уединялся в ванной и ворковал часами то по-китайски, то на иврите, то по-фински. Потом он внезапно срывался и отбывал в какую-то очередную степь, то ли выращивать страусов в Крыму, то ли открывать русскую закусочную в Ханое...
Последний раз Костя звонил из Мьянмы, где и погиб месяцем позже, утонув во время шторма в Бенгальском заливе. Работал на каком-то условном бирманском рыболовном судёнышке. На этот раз он почему-то ни о чем не попросил, а только длинно вздыхал:
- Кимууууля!.. Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? Сожрать чебурек. Тот, в масляной бумажке, которые выдавали из окошка возле ЗИЛовской проходной. Честный такой жирный чебурек, и облиться этим соком, и облизывать потом пальцы, и есть ёлочные иголки, возле управы, помнишь, растут голубые ели? Чтоб бабка не унюхала. Я так курево не зажёвывал потом, как эти чебуреки. Кимуль, роднуша моя!.. Почему мы тогда такие счастливые были, не знаешь?..
О том, что Кости больше нет, сообщила уже знакомая мне японка, мейлом. Она написала, что Костя ей говорил — мол, если что случится со мной, ты обязательно в Москву Кимуле череп отвези, она мол поймет. Только, говорила Мияко, я черепа не нашла у него в вещах, прости, Кими. И добавила — а ты кстати знаешь, что он себе твое имя иероглифом наколол? На правой руке, там где еще рядом у него, помнишь, латинские буквы — Z.I.L.