- Снежков, я тебя сдам в милицию! – Голос директора училища вибрировал от гнева, а глаза смотрели жалобно и умоляюще. – Сколько можно терпеть твои выходки? Не знаешь? Мне, кажется, уже нельзя терпеть...
Директор двумя пальцами подергал себя за мочку уха, в затруднении протянул «м-да» и совсем другим голосом, бросив быстрый взгляд на понуро стоявшего у дверей паренька в синей форме железнодорожного училища, добавил:
– Последнее, понял? Пос-лед-не-е!.. Хотя, какое уж по счету. Иди и обещай, что драться больше не будешь. Обещаешь?
Паренек, словно заранее готовый к такому повороту разговора, сильно кивнул. Толкнул дверь плечом и выскользнул из директорского кабинета.
На улице крупными хлопьями валил снег. Дома, заборы, фонарные столбы напоминали завернутые в вату елочные игрушки. Скоро Новый год – самый добрый, веселый праздник – а на душе у Снежкова булькающая кипятком злость на весь белый свет и в карманах суконной куртки сами собой пальцы сжимаются в кулаки.
«Ох, чего щерятся, тошно, прямо. Врезать бы раз между глаз, чтоб не щерились...»
Снежков шел к вокзалу среди густой толпы, напружинившись и ссутулив плечи. Специально, но будто невзначай толкнул плечом смеющуюся парочку. Даже придержал шаг, чтобы услышать вызов к агрессии – а ему в спину извинились и пошли дальше своей дорогой.
– Дешевые, – цыкнул Снежков через щербину в переднем зубе. – Горя в жизни не видели.
На все самое «беспричинное» имеется в этом мире своя причина. На Новый год у Снежкова приходился день рождения и, может быть, поэтому он не любил этого праздника. Неясное, оставшееся с детдома чувство отверженности делало этот праздник горьким, напоминающим о подкидышестве – самом низко презрительном входе ребенка в большую жизнь.
Вот и сегодня, в последний день занятий, руководительница группы, вручая ему в счет наступающего дня рождения подарок – малюсенький будильник, сказала:
– А какой у нас Снежков счастливый – у него сразу два праздника...
И Снежков съежился, приготовившись услышать из класса самые обидные, самые больные для него слова «найденыш» и «подснежник». Так всегда бывало у них в детдоме, до самого выпуска. Всегда кто-нибудь выстреливал этим словом, как алюминиевой шпонкой в затылок, и голова делалась тяжелой, и уши наливались кровью. Не со злости, наверное, так поступали, а, скорее, для удовлетворения большинства, чтобы те почувствовали в этот момент, что какие-никакие, а их родители в сравнении с другими – люди не совсем уж такие плохие, все- таки дали жизнь прилично, по-человечески, не выкинули сразу, как только народился, точно ненужную вещь, на помойку.
Но в группе промолчали. Или побоялись его кулаков, размышлял Снежков, или, может быть, им, домашним, неизвестна такая инструкция, по которой днем рождения безродных детей считается первое января. Неужто и вправду никому не странно, что он родился первого января?
На перемене он в целях профилактики, совсем ни с того, ни с сего «дал по пузу» добродушному толстяку Павлову – и в восьмой раз за полгода предстал перед директором училища.
За время пути до вокзала злость немного улеглась. По привокзальной площади ползала снегоуборочная машина и тщетно боролась с обильно выпавшими осадками. «Давай, братан, вали», – весело подумал Снежков, по личному суеверию чувствуя к снегу родственные симпатии.
Когда-то давно детдомовская санитарка баба Нина поведала ему
«начало его биографии». Новорожденного Снежкова, даже с незавязанной пуповиной, обнаружили в электричке запеленатым в грязное полотенце без каких-либо сопроводительных пояснений, кто он и откуда. Молоденький милиционер принес его в приемный покой дома ребенка и там, заполняя регистрационную карточку, в графе «имя ребенка» написали «Саша» – так же звали милиционера, а в графе
«фамилия» дежурная медсестра, взглянув в окошко, записала «Снежков», поскольку день тот был метельным и снежным.
У крикливой лоточницы в заляпанном пятнами белом халате Снежков купил два пирожка по пять рублей и в киоске «Роспечати» – пачку «Астры». Пока шел по переходному мосту к платформе пригородных электричек, пирожки с холодной картофельной начинкой незаметно проскочили в желудок и Снежков пожалел, что вместо пирожков истратил деньги на сигареты.
Он вынул пачку, прикурил у встречного дядьки и, "по-деловому" пуская дым через ноздри, почувствовал себя самостоятельным, стойким к лишениям человеком.
Резиновой пробкой толпа втиснулась с платформы в подошедшую электричку. Загомонила, толкая друг друга багажом, ругаясь из-за свободных мест на скамейках. «Бараны, – негромко ругался Снежков и сам энергично пихался локтями, – натуральные бараны...».
Он опередил нерасторопного гражданина, оберегающе державшего в руках обвязанную бинтами елку, и плюхнулся на свободные двадцать сантиметров у окна.
– Ну-у, наглец, – гражданин с елкой покачал головой и стал пробираться дальше.
Снежков, довольный, ухмыльнулся краешком губ, отвернулся к заиндевевшему стеклу, подышал на него и выскреб ногтем маленькую линзочку в растаявшем льду.
– Старшим-то надо места уступать, – сквалыжным голосом сказала сидящая напротив женщина. – Не устал еще, наверное...
Снежков взглянул на нее, хотел выдать в ответ что-нибудь резкое, но ничего такого на ум ему не пришло. Женщину, видимо, пугнул его колючий взгляд, она, поджав губы, заправила под пуховый платок растрепавшиеся в толкучке пряди смолисто-черных волос и громко вздохнула «о-ох!», будто показывая, что очень устала и не до кого уже ей нет дела.
Стоптанными войлочными сапогами она придерживала стоящую на полу хозяйственную сумку; рядом с ней на сиденьи лежала большая, набитая апельсинами и свертками авоська, и на коленях у нее находилась еще одна тоже чем-то доверху полная матерчатая сумка.
Снежков задержал глаза на оранжаевеющих из сетки апельсинах, чья пористая кожура, сдавленная в вагонной толкучке, источала теперь из себя экзотический запах субтропиков, и с чего-то представил: умял бы он их за один раз, если бы ему это разрешили? И без всякого сомнения решил, что умял бы, запросто.
В голове у него промелькнула мысль накупить со стипендии килограммов пять апельсинов и так наесться ими, чтобы никогда больше уж не хотелось. Как, например, какао, которого он два года назад, пробравшись ночью в детдомовскую столовку, выпил целый чайник – и до сих пор не хочется.
– Поезд следует до станции «Речная»! – громко объявил красивый мужской голос из вагонных динамиков.
– Ой! – Женщина в пуховом платке испуганно встрепенулась, завертела по сторонам головой. Затем подергала Снежкова за рукав куртки. – Молодой человек, я на ней до «Дачной» доеду?
– Не-а, – лениво обернулся к ней Снежков. – Сказали же, до «Речной».
– А мне до «Дачной»... как же?
– Подумаешь, проблема, – вмешалась другая женщина, в зеленой шляпке. – Дождетесь следующей электрички...
– Молодой человек, ты – железнодорожник? – опять тронула Снежкова женщина в платке и показала на его бушлат с петлицами.
– Ну, – кивнул Снежков с достоинством. Он убежденно считал, что если бы его нашли на корабле, он стал бы моряком, а раз в электричке, значит, его судьба – железнодорожный транспорт. И после восьмого класса детдома он сам выбрал железнодорожное ПТУ.
– А часто эти электрички ходят?
– Строго по расписанию. На железной дороге главное – порядок... Следующая, кажись, минут через сорок.
– Ну что ж, – успокоенно сказала женщина, – подождем. Давно тут не была, все перезабыла, – она улыбнулась полными, накрашенными бордовой помадой губами. – Давно, лет уж... двенадцать. Вот к маме на Новый год подарочки везу. Хочешь апельсинчика? – Не дожидаясь ответа, женщина нагнулась к сетке, зубами развязала узелок и вытащила один апельсин. – На, бери.
– Чо я, голодный, что ли, – с холодком, но в то же время благодарно буркнул Снежков. Он взял апельсин, повертел его в руках и небрежным жестом сунул в карман.
– Ты почему без шапки ходишь? – уже с заботливой строгостью спросила женщина. – Простудишься, зима ведь.
– Не-а, у меня волосы теплые, как овчина. – Снежков пригладил пружинящую под ладонью, расчесанную на прямой рядок шевелюру.
Женщина дотянулась до его головы, потрогала волосы.
– В самом деле... смотри-ка. У меня такие же в детстве были, чистая проволока. Косы после бани не расчешешь, никакая расческа не выдерживала...
Снежков отвернулся к окну. Он почувствовал себя чересчур разболтавшимся, поугрюмел, и, показывая, что ему совсем неинтересно рассусоливать про то и про это с незнакомой теткой, стал гонять по стеклу оттаявшие льдинки. Электричка с гудящим свистом пробегала от остановки до остановки и ее колеса скороговоркой выстукивали на стыках: «Новый год... Новый год».
– Парень, – женщина опять тронула Снежкова за коленку и тихо спросила: – А у тебя отец-мать... есть?
Такой неожиданный вопрос показался Снежкову до крайности обидным. Это то же самое, что у рыжего спросить прямо в лоб: «Ты рыжий или блондин?».
– А как же, – он враждебно выпятил челюсть. – Все как у людей. Непохоже, что ли?
Женщина замялась, пошарила по полу стоптанными сапожками, опустила глаза. Между черных широких бровей прорезались две вертикальных морщинки.
– Отец машинистом работает, мать – официанткой в вокзальном ресторане... И братан есть, – хмуро добавил Снежков. – Здоровый такой, чертяка, плечищи – во, – он на всю ширину развел в стороны руки, задев по шапке сидящего рядом деда. – Только братан светлой масти, волосы у него белые, как у девчонок.
– А у родителей какого цвета? – быстро спросила женщина.
Такая детализация и какой-то пристальный взгляд, направленный на него, еще больше насторожили Снежкова. «Ну чего прилипла», – раздраженно подумал он.
– Батя – как и я, чернявый. А братан в мамашу, такой же весь из себя светленький.
– Ну, чего уставился, будто мышь на кошку... Это я так расспрашиваю... Для своего интереса. Померещилось мне Бог знает что. – Женщина вздохнула. Придерживая локтем сумку на коленях, принялась заправлять волосы под платок. – Зовут-то тебя как?
– Саша, – секунд десять помолчав, буркнул Снежков.
– Саша, значит, – глядя на него, повторила женщина и опять вздохнула: – Ох, грехи наши... прости, Господи...
– «Речная!» – объявили по вагонному радио. – Поезд следует в депо. Просьба освободить вагоны.
– Фу, черт! – Снежков, как бы опомнившись, будто что-то прозевал, сорвался с места, врезался в медленно вытекающую из вагона толпу.
Голос в динамике уже с занудной интонацией напомнил:
– Граждане, поезд дальше не идет. Быстренько освобождайте вагоны... Поезд дальше не идет.
На платформе с укатанным сотнями ног настом было скользко. Люди двигались осторожно, раскорячившись, как неумелые канатоходцы на проволоке.
Снежков, скользя подошвами, пролавировал между ними и с лихой бесшабашностью, не вынимая рук из карманов, скатился по лестнице, на которой утрамбованный снег заровнял углы ступенек.
Внизу Снежков остановился, постоял с опущенной головой – развернулся и, подтянувшись за перила, полез обратно наверх.
В редеющем потоке пассажиров он разглядел свою попутчицу с авоськой апельсинов. Женщина топталась на месте, спиной к нему. Снежков смотрел на спину в мешковатом пальто ядовито-морковного цвета и пытался сглотнуть щекочущий горло комок.
Два противоречивых явления боролись в нем: первое толкало вперед, второе удерживало его на месте.
Женщина не оборачивалась. «Кому я на фиг нужен», – шевеля губами, подумал Снежков.
Он скатился по лестнице, на этот раз неудачно, грохнулся на спину. Поднялся, медленно побрел, отряхивая бушлат и брюки.
На шатких мостках через глубокий овраг, по которому бурлил незамерзающий поток канализации, Снежков остановился, облокотившись на перила, поплевал вниз.
Он перешел овраг, двинулся дальше своей дорогой. На горе, за верхушками деревьев, усыпанных вороньими и галочьими гнездами, виднелось серое трехэтажное здание общаги.
С горы по ледяной дорожке прямо на задумавшегося Снежкова несся на санках маленький пацаненок. Санки подсекли Снежкова, он шлепнулся на тропинку, затем вскочил и, прыгая на одной ноге, заругался на мальчишку.
– Ты что, свисток, не видишь, куда едешь!
Мальчуган виновато и испуганно таращил глаза, его промокшие варежки болтались на длинных резинках из рукавов и голая красная ручонка усиленно терла чмурыгающий нос.
Снежков тут почувствовал, что ему становится нестерпимо жарко, аж пот прошибает от рвущейся наружу непонятной злости. Неотчетливо сознавая, того ли ему хочется, чтобы облегчиться от этой злости, Снежков наотмашь хлестнул ладонью по лицу пацана, поддел ногой его санки и скинул их в овраг.
"Поезд дальше не идёт, - мысленно, или вслух проговорил Снежков, - Просьба, освободить вагоны".
Мальчишка задрал кверху облепленное снегом лицо. Пуская ноздрями красные пузыри, растянул рот в зашедшемся беззвучном крике.
И мягкая пасмурная тишина, словно воздушный шарик, тонкой иглой пронзилась истошным жалобно-призывным «ма-а-ма! ма-а-ма!».
Потревоженные вороны и галки с возмущенным хаем взметнулись в небо. Сквозь птичье галденье до Снежкова с той стороны оврага, где находилась железнодорожная платформа, донеслось, будто отзываясь на призыв о помощи:
– Сашенька!.. Сыночка!..
Снежков сначала быстро оглянулся на крик – и ему показалось, что с платформы ему машет его недавняя попутчица в пальто морковного цвета.
– Чего еще? – грубо буркнул вслух Снежков. – Зачем? – Он цвиркнул через щербинку в зубе, вынул из кармана бушлата теплый оранжевый мячик апельсина и с ладони медленно скатил его по склону оврага в дымящиеся воды помойки.
Покружившись, погалдев, вороны и галки успокоились и вернулись по своим гнездам.
1997 г.