Пушистые зимние сумерки опустились на Чубарку, старую русскую деревню в двадцать домов, выстроившихся в одну улицу вдоль просёлочной дороги. Мороз сковал округу.
Покрытые снегом яблони, вишни и сливы, протянув к темнеющему небу в немой жалобе чёрные свои ветки, привычно-покорно переносят трескучую январскую стужу. На светлом ещё небе появились первые звёздочки, и яркий рогатый месяц повис над еловым лесом, слегка цепляя округлым своим боком верхушки деревьев. Зайцы - беляки как стемнело пришли из леса в сад полакомиться яблоневой корой. Они обгладывают беззащитные деревца всё выше и выше, по мере того как прибавляют в росте сугробы.
На краях деревни, той, что со стороны пруда и той, что от большака, светятся два окошка. Дымят две потрескавшиеся печные трубы, согревая оставшихся в живых жителей ещё совсем недавно многолюдной деревни. Две точки ещё теплятся на бескрайнем, скованном морозом ледяном русском просторе.
Подруги детства доживают свой век в том же месте, где они и родились, где выросли их дети и внуки, где умерли их родители и мужья. Вчерашняя метель вдруг неожиданно закончилась, полностью скрыв сугробами всякое присутствие человека. Ни тропинки, ни следочка.
Раз в неделю, или две к старушкам из города приезжают дети, привозят нехитрый провиант. Хлеб, макароны, консервы, сахар. Иногда побалуют чем повкуснее, и за то спасибо. Дров к печи натаскают на всю неделю, воды наносят и уедут. В город зовут, но как бы нехотя, в надежде на отказ. Да старушки и сами всё понимают, не набиваются, в надежде пережить хотя бы ещё одну зиму в своём, а не чужом доме. Всё болит, ноги идут только с костылями. Хорошо, что телевизор работает, и телефон сотовый есть.
-Алё, Вера, ты?
-Кто ж ещё то?
-Так может, кто к тебе приехавши, откуда я знаю. Окошко замёрзло, ничего не вижу.
-Мимо тебя не проехали бы, услышала.
-Чё-то ты нынче не в духе, случилось чего?
-Да где-то продуло, что ли. Ломает всю. Звонила в город, говорят грипп. У меня сноха, ты знаешь, доктор. Воды, говорит, больше пей и чаю с мёдом и лимоном. Внуки привет передали. Обещали летом приехать. Жаль, что козу не могу больше держать.
-И я чай пью постоянно со зверобоем и мятой. Ещё прополис добавлять хорошо, капель по десять. Про козу и думать забыла, кур извела, не под силу мне, ноги совсем не идут.
-Помнишь, сколько по молодости скотины держали? Корова, десяток овец, два порося, кур несчитано. Всё успевали, вот. Да ещё и коммунизм, мать его, строили. Ни черта не вышло из этого, только Россию разорили.
А теперь кошку одну держу в доме. Во дворе ещё какая то пришлая живёт, из Кольцово чай. Там Петровну то Семёнову в город увезли, её кошка, не иначе. Как она за три версты по морозу добежала, не пойму? Учуяла дух жилой. В дом её моя Мурка не пускает, на дворе она живёт, в сене.
-Моя лохматая всё к печке ближе, старая, хотя мышей ловит ещё.
-Что-то голова разболелась к вечеру.
-Давление померь, аппарат же у тебя есть.
-Да не найду, забыла куда сунула. Ой, что- то ноги не держат, в глазах плывёт, давай до завтра.
-Давай, пока, спать ложись.
Через три дня в единственном тёплом домике на огромном пространстве, покрытом космическим мраком, безнадёжностью и беспощадным морозом, живут уже три кошки и один старый, глубоко несчастный человек. Горит лампочка под потолком и блики света освящают нехитрый деревенский быт. Русскую печь, покатый пол, круглый стол с клеёнкой, три заиндевевших окна с занавесками, лавку с баком воды, газовую плиту и старый сервант, купленный в городе сорок лет назад, с подложенными под ножки чурочками для более менее горизонтального его положения. С иконы в углу смотрит богоматерь с безучастным лицом и младенцем на руках.
Кошки, поджав под себя лапки, расположились в разных углах избы. Им, старым, уже не сдружиться. В их наполовину зажмуренных глазах отражается экран телевизора, откуда президент бодро сообщает о новых военных достижениях такой далёкой, неизвестной и непонятной им страны.
Случись любому человеку в этот момент увидеть их усатые морды, то непременно прочёл бы он на них усталую чеширскую усмешку.