«Комедия о Царе Борисе и о Гришке Отрепьеве»
/ поход на премьеру/
Опричь молитв и скорби, ничего
Нет у меня. Из глубины душевной
Их окрыленно шлю я в выси неба,
Чтоб воинством помощным низошли
И к моему возлюбенному сыну!
/монолог Марфы.Ф.Шиллер. «Деметриус»/
О «Борисе Годунове» А.С. Пушкина написано и снято немало. Книги, бесчисленные рефераты, докторские диссертации, сотни эфирных минут и километры пленки потрачены только на то, чтобы запечатлеть чьё-нибудь лицо, пытающееся уверить в том, чего не было и быть, скорее всего, не могло. Критика, за ней и режиссура, по-своему вольно трактуют события русской истории, превосходя порой фантазиями, само творение, к счастью не самого автора и его великолепный текст. Реконструкции, спектакли, кинофильмы, словно для того только и создаются, чтобы скрыть совершённое в прошлом преступление, и в будущем найти тому достойное оправдание.
Так, в сущности, рождается ложь. Вначале она подается в виде некоего робкого предположения, постепенно обрастает различными деталями, фантастическими мелочами, окрепнув, становится гипотезой, а после, оформившись подробностями, укореняется, изображая из себя «правдивую ложь».
Сколько бы времени не прошло, опыт предков не становится примером для подражания - не верят потомки в то, что правду не скроешь. Правда всегда лезет наружу, всегда стремится горнему. Весело так всё каждый раз творится, что думаешь, верно, и следа правды скоро не останется, некуда будет и ступить, чтоб в кривотолки и догадки фарисейские не вляпаться.
Весной 2014-го года, в театре Ет Сеттера было объявлено, что П. Штайн будет ставить «Бориса Годунова» А.С. Пушкина. Оказавшись в числе счастливчиков, кто присутствовал на презентации постановочного проекта, я неожиданно услышал, что А.С.Пушкин в описании исторических событий «весьма ироничен», и это придает произведению особое характерное звучание, породившее множество толкований со стороны критики и ошибочных трактовок со стороны режиссуры.
П. Штайн словами не бросается, он сказал о «пушкинской иронии» после вступительной, краткой речи, деликатно, без тени «иронии» вспомнил режиссеров, весьма успешно обломавших зубы о загадочный текст А.С. Пушкина.
Ирония – легкая насмешка, от древнегреческого «притворство», где одно противопоставлено другому или вовсе противоречит истинному смыслу, т.е. создается атмосфера, в которой ощущение подлинности предмета или обстоятельств подвержено сомнению, и представляется не таким, каким кажется. В «Борисе Годунове» А.С. Пушкин достигает такого душевного состояния, которое позволяет ему, пренебречь «общественным мнением», идти в разрез общепринятым ценностям, относиться к ним с недоверием, с высокой степенью иронии. Так называемой, «сократовской иронии», в которой философ древности вынуждал объект обращения, самостоятельно делать логический вывод, и находить «скрытый смысл иронического высказывания». На протяжении всего повествования поэту удаётся балансировать между исторической правдой и художественным вымыслом, высоким жанром трагедии и низким жанром с элементами бытовой народной комедии.
С предельной осторожностью, но с величайшей иронией А.С. Пушкин излагает собственную версию трагических событий.
Такие тонкости не всякий способен разглядеть. П. Штайн увидел, и заявил об этом так убедительно, что у меня почти не осталось сомнений в том, что в предстоящем сезоне ожидается, значительное театральное событие.
А.С.Пушкин ироничен – это правда, как верно и то, что правду удобней спрятать между строк стилизованной лжи. Это бросается в глаза с начальной реплики Воротынского. Наряжены мы вместе город ведать,/ Но кажется, нам не за кем смотреть: пример классического определения скрытой иронии, противопоставлением смыслу явно с отрицательным подтекстом. /Москва пуста; вослед за патриархом/ К монастырю пошел и весь народ./Как думаешь, чем кончится тревога? В следующей реплике ответ Шуйского звучит столь цинично и насмешливо, что вряд ли такое можно назвать «иронией» - откровенное издевательство над будущим Царем. /Шуйский: Чем кончится? Узнать не мудрено: Народ еще повоет, да поплачет,/Борис еще поморщится немного,/ Что пьяница пред чаркою вина,/ И наконец по милости своей/ Принять венец смиренно согласится;/ А там – а там он будет нами править/ По-прежнему. Это перед тем, как принять венец царский «поморщится немного, что пьяница пред чаркою вина»/
С первых страниц текста Пушкин будто бы подтрунивает над самим собой на всякий случай, чтобы как-нибудь после, не оказаться в дураках, оттого самоирония в тексте достигает предельной концентрации. Взгляд на трагедию в Угличе, вроде бы ясен, но отношение к фактам в деле убийства державного отрока, поэтический, так сказать «резон», наводит на размышления о том, что убежденность поэта, без нужды связать себя ложной посылкой истины, в нарушение не только исторической правды, но правды обыкновенной, человеческой, вроде бы отсутствует. «Зарезал», так «зарезал» - открыто говорят в начале пьесы о Борисе Годунове и Шуйский и Воротынский. Правду режут: «зарезал». Но сам Борис Годунов в монологе, когда зритель впервые видит его, когда ловит каждое слово, лукаво, насмешливо заключает: «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста». «Жалость» - это не из трагедии, а ближе к чему-то иному. Чтобы представить доказательства подлинности иронического свойства пушкинского повествования пришлось бы процитировать все сочинение вплоть до «гор Луевых». /Куда ведет эта дорога? - спрашивает Григорий Самозванец хозяйку корчмы. /В Литву, мой кормилец, к Луевым горам/ А.С. Прямо характеризует место, обозначая его не просто «дурным», а совершенно «негодным», как и сами горы «луевые». Вполне очевидным доказательством рассеянной иронии по всей фактуре текста почему-то упорно пренебрегают и критики и режиссеры, делая, скидку то ли на непростое время написания сочинения (1824 – 1825 г), то ли на возраст поэта, то ли на какие-нибудь ещё филологические погрешности с точки зрения критики.
Потомки беззастенчиво дерзки и всегда выставляют себя, умней предков, забывая о том, что умом приобретенным обязаны всё же «отеческим гробам». Это, вроде бы никто не оспаривает, и в то же время все упорно игнорируют весьма очевидные в тексте иронические эскапады. Чего стоит, хотя бы, название:
«КОМЕДИЯ О ЦАРЕ БОРИСЕ И О ГРИШКЕ ОТРЕПЬЕВЕ», так называлась пьеса в первоначальном варианте рукописи. Это кричащее, казалось бы определяющее «жанровую особенность» произведения название, критики и режиссеры замечать отказываются, упорно продолжают называть пьесу трагедией.
П. Штайна акцентирует внимание именно на том, что А.С. Пушкин повествует о трагических событиях с «величайшей иронией». Это вовсе не означает, что П. Штайн готовит посягательство на текст А.С. Пушкина с целью навесить ярлык низкого жанра, обозвать комедией или ещё хуже, припомнить оскорбительное сравнение Булгарина с «разговорами», «припоминающие разговоры Вальтера Скотта». Попытка современников принизить произведение и даже высмеять была настолько несправедлива, нелепа и смешна, что выставила в глупом свете самого царя Николая I, который вероятней всего, не сразу прочитал «Бориса Годунова», а, доверившись Бенкендорфу, который отправил рукопись на рецензию Булгарину, написал так: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта».
Скрытый подтекст, который Царь не высказал впрямую, де мол «не совался бы ты, парень со своими стишами, куда не следует», - Пушкин проигнорировал.
Предложение переосмыслить «разговоры» в духе Вальтера Скотта в «историческую повесть» или «роман» вызвало у А.С. молчаливый протест, он отказался от переделок и «Бориса Годунова» запретили.
«Император Николай 1-й, - пишет Бенкендорф в своих записках, - стремился к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во многие части управления, и убедился из внезапно открытого заговора, обагрившего кровью первые минуты нового царствования, в необходимости повсеместного, более бдительного надзора, который окончательно стекался бы в одно средоточие; государь избрал меня для образования высшей полиции, которая бы покровительствовала утесненным и наблюдала за злоумышлениями и людьми, к ним склонным. Число последних возросло до ужасающей степени с тех пор, как множество французских искателей приключений, овладев у нас воспитанием юношества, занесли в Россию революционные начала своего отечества, и еще более со времени последней войны, через сближение наших молодых офицеров с либералами тех стран Европы, куда заводили нас наши победы...» (Н.М.Карамзин, «история государства российского»)
П.Штайна, если я правильно понимаю, намеревался раздвинуть рамки жанра «до без границ», как это виделось А.С.Пушкину, что придает произведению своеобразную жанровую «непрозрачность». В отличие от прочих исторических произведений в «Борисе Годунове» автор предпочитает придерживаться собственного видения, свободно обращаясь с искаженными фактами, перелицованными событиями, предупреждая тем самым читателя (зрителя) о том, что ни о чем серьезном речь не идёт по причине зловещей исторической «неправды». Жанровая «разнолепица» на лицо, замечание которое сделал поэт о «Евгении Онегине»: «уже роман, но еще в стихах», так же характерно для «Бориса Годунова», что-то вроде: «трагедия, опустившаяся до комедии», падшая до уровня низкого жанра.
В самом начале драмы поступательное развитие трагедии, словно бы замедляется. Действие берет начало в верхней точке, трагическое падение начинается с «вышины». Зарезали наследника династии отрока Димитрия, и события «обрушиваются» в абсурдное, апокалипсическое небытие, где согласно Шекспиру, «распалась связь времен». Трагедия в Угличе, трагедия всего рода Рюриковичей, конец династии русского престола с ухмылками, шутя, как само собой разумеющееся, вначале драмы сообщают враги престола Шуйский и Воротынский. Странное замечание Воротынского о том, что Борис яко бы обременен «наскучившем» правлением державным, не хочет идти в Цари. Что ты будешь делать? Любимец Царя Грозного Ивана IY-го, соправитель сыну Царю Федору Иоанновичу, не желает принимать царство. Не хочет! Несуразица такая осмеяна и совершено, в духе народной мистерии разыграна, как и должно тому быть. Народ понимает, что его дурачат, и на «дурость дуростью» отвечает. (Все плачут, заплачем, брат и мы./ Я силюсь, брат, да не могу. Я также. Нет ли луку? Потрем глаза./ Нет, я слюней помажу.) Или баба с плачущим младенцем. Детский плач вроде бы символ всеобщей скорби по убиенному царевичу, и вдруг плач обрывается. Борис принимает венец царский. Затих младенец. /народ завыл, там падают, что волны/ За рядом ряд… ещё…ещё…Ну, брат/Дошло до нас, скорее! на колени! О чем там плачут?/ А как нам знать? то ведают бояре,/не нам чета.) Абсурдное, нелепое состояние, неразбериха, чушь настоящая народная комедия разыгрывается. И тут А.С. Пушкин вводит убийственный элемент иронии вполне в духе абсурда. Ребенок перестал плакать, затих как раз в момент наступления сакральной трагедии народной, которую сам народ вроде еще и не «распознал» за слезами радости о восшествии на престол царя-ирода. А вот ребенок у бабы затих, предчувствуя начало кровавой исторической драмы. (Ну, что ж? как надо плакать,/ так и затих!- говорит баба, - вот я тебя! вот бука!/ Плачь, баловень!, и далее следует сумасшедшая ремарка: бросает его об земъ. Ребенок пищит) т.е. баба конкретно «изображает убийство», вернее пародирует его при помощи тонких шифрованных намеков Пушкина. Инсценируется жестокое убийство царевича Димитрия, короткая зарисовка (perfumes), вроде той инсценировки отравления отца Гамлета, что представляют актеры в пьесе «Гамлет», и ребенок после «броска» бабы, заметьте, не расплакался, не заорал, а «пищит».
Если начать сравнивать «Бориса Годунова» и «Гамлета», то у второго после сцены «мышеловка» трагедия набирает обороты, развивается по закону жанра, устремляясь к подлинной трагической развязке. В «Борисе Годунове» после «бабьего вбрасывания» никакой трагедии не намечается, а есть ужас пережитого стыда, который испытывает зритель, вжавшись в спинку кресла. На царство, согласно всеобщему мнению, венчается царь-ирод. Трагические события прошлого вызывают в настоящем ассоциации иронического свойства, и трагедия перекачивает в жестокий, постыдный фарс. Столько иронии проливается с первых страниц текста, что диву даешься, как это вообще возможно было соединить трагическое с элементами настоящей комедии, как бы теперь сказали «два в одном», пронизывающей всё сущее подлинным трагическим смыслом. Здесь всё перевернуто: реальность поражена саркомой лжи, предательства и злобы, там, где надо бы слезы лить, истерически безмолвствуют, а там, где надобно ликовать трагически молчат. Две с небольшим стихотворных страницы текста, по сути начало повествования, переворачивают трагическую страницу царского рода Рюриковичей, заканчивают почти что народной пляской, диким фарсом, нелепой бессмыслицей того, что произойдет с Россией в грядущем будущем и продолжиться в наши дни.
Это пророческое прозрение поэта-гражданина, скорее всего, вызвало недоумение и настороженность цензуры. Пьесу непросто не поняли – поэту не поверили, испугавшись шокирующей, невероятной правды, пьесу запретили.
Чтобы там не писали критики, как бы не измышлялись на тему жанровой особенности пушкинского творения, «призрак жанра», специфика поэтического формата драмы, позволяют сделать кое-какое бестолковое заключение о том, что «жанровые признаки» по какому-то таинственному закону, одному Пушкину известные, в значительной степени «отсутствуют», нежели вообще «наличествуют». От жанровой кутерьмы голова кругом идет. Так уж выходит, что это не комедия, как вначале думал автор, но далеко и не трагедия, а скорее драма, а по определению самого Пушкина - сочинение, так просто, рукопись, и даже не рукопись, а труд, что ни то ни другое, (ни рукопись, ни труд) под определение жанра не подпадают.
Такие вот, дела, «брат Пушкин!»
И чтоб окончательно всех сбить с толку Александр Сергеевич то ли в насмешку, то ли ещё, как сказал бы друг и соратник по перу, большой шутник Н.В. Гоголь «черте для чего», вводит вымышленный персонаж, по фамилии Пушкин. (Послушай до конца./ Кто б ни был он, спасенный ли царечив,/ Иль некий дух во образе его,/ Иль смелый плут, бесстыдный свмозванец, / Но только там Димитрий появился./ ШУЙСКИЙ: Не может быть. ПУШКИН: Его сам Пушкин видел./ Всё равно, что сказать Александру Сергеевичу, в сердцах запальчиво, «я видел!» Вранье, ложь, обман, шельмование. Хлестаковщина натуральная! Такой, брат, арбуз! И смех и грех. Ни то, ни сё. Если в титуле «Евгений Онегин» определенно стоит: «роман в стихах», то в «Комедии о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве» скромная эпитафия, благодарственное послание потомкам россиян, не менее загадочное, чем отсутствие жанровой ориентации: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает Александр Пушкин». В бесценном для потомка, весьма неуклюжем, ироничном и странном благодарственном обращении запечатлён весьма прозрачный намек на то, что ответственность за сказанное, произнесенное, (ещё хуже) написанное, ложится на Николая Михайловича Карамзина. Слова, выражающие наиприятнейшие, нежнейшие чувства, вроде «драгоценный», «вдохновенный» или «благоговением» и «благодарностью», являют как будто бы образец похвалы превосходящей степени. Гаврила Романович Державин, дал краткое, но меткое определение такому оригинальному подхалимажу: «чрезмерная похвала – насмешка».
Известный своими мистификациями Пушкин верен себе и в «Борисе». У него собственный взгляд на события, и чтоб вымысел выглядел убедительным, ему нужна, подкрепленная художественной правдой, вымышленная ложь. В «Борисе», нет привычного драматического изложения в картинах или сценах, нет привычного деления на акты, история состоит из фрагментов, (всего 23), что дает Пушкину возможность выставить собственные коды на раскрытие тайны, освободиться от правила классической драмы, и заключить поэтическое повествование в формат мистерии.
Замечательна «оцифровка», казалось бы, незначительной ремарки вначале (1-й), и (5-й) сценами, (для удобства будем так называть фрагменты) где А.С. указывает даты вхождения во власть Бориса Годунова – (1598 года, 20 февраля) и скромной пометкой (1603 года) в кельи монаха Пимена, где впервые появляется Григорий Отрепьев. Для А.С. хронология важна, как доказательство неправдоподобного соотнесения событий во времени, и то, с какой последовательностью, на этом фальшивом фоне хорошо организован заговор, и как успешно продвигается. Из семи годов, предсказанных волхователями, остается царствовать Борису всего два, и следующая ремарка у А.С. аж в (14-й) сцене на литовской границе, (1604 года, 16 октября) куда приблизились полки Самозванца. Стало быть с 1598 года по 1603 год происходило нечто такое, что породило явление под названием «Гришка Отрепьев». А с 1603-го по 1604-й - всего за год беглый монах Гришка Отрепьев превратился в Самозванца. В (16-й) сцене, (1604-й года, 21 декабря) под ней значится название: «Битва», которую выиграл Самозванец. Вот вся, так сказать, «нумерология». Как Вам такое?
/ Нет ли луку? /
Казалось бы логично в (20-й) сцене «Москва. Царские палаты» поставить последнюю дату – 13 апреля 1605 года – день внезапной смерти царя Бориса. Смерть царя, как следствие свершившегося заговора А.С. не занимает, так как симпатий к царю Борису поэт не испытывает, его интересует совсем другое.
В сцене (5-й) брат Григорий, проснувшись от тяжелого сна, молвит о приютившем его отшельнике Пимене: /он летопись свою ведет; и часто/Я угадать хотел, о чем он пишет?/
Сцена большая, в ней повсюду рассеяны загадочные намеки о самом Гришке; сбивчива, вроде бы, нелогична точка зрения поэта на самого Пимена, а всё оттого, что А.С. преднамеренно стремится вместить невместимое в каждый эпизод. Если Гришка замысловатый, тайный соглядатай то, что мешает ему проверить записи монаха? Ничуть не бывало, Григорий только пытается проникнуть во вместилище «сокрытых дум» старца: /Ни на челе высоком, ни во взорах/ Нельзя прочесть его сокрытых дум/. О своем тайном предназначении Григорий смутно догадывается, прозревает постепенно. Пробудившись, вспоминает сон, который трижды повторился ему:
/Все тот же сон! возможно ль? в третий раз!/
Проклятый сон!
Как оказался простой малый в Чудовом монастыре у летописца Пимена, под боком у могущественного русского Царя? Загадка непосильная. (Иди, получи пропуск в Кремль на территорию управделами Президента, если ты, конечно, не Ксения Собчак.)
Пимен:
Проснулся, брат?
Григорий:
Благослови меня,
Честный отец.
Пимен:
Благослови Господь
Тебя и днесь и присно и вовеки.
Пушкин без всяких оговорок, устами Пимена благословляет Григория, как бы ставя читателя в известность о том доверительном отношении к иноку не только со стороны келейного монаха, но и иерархов церкви, а может быть, и выше:
… мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и враг меня мутил.
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кишел
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно становилось –
И падая стремглав, я пробуждался…
И три раза мне снился тот же сон.
Не чудно ль?
Трагическое, жуткое предчувствие охватывает Гришку, но Пимен простодушно советует молиться, рассеивая пустой страх инока: /Смиряй себя молитвой и постом,/ И сны твои видений легких будут исполнены./
Пимен не очень то слышит Григория, словно бы ему известно предназначение инока; нисколько не сомневается, что перед ним верный брат, он сможет ему доверить «труд, завещанный от Бога»: Брат Григорий,/ Ты грамотой свой разум просветил,/ Тебе свой труд передаю/ Бесстрастный, величественный, смиренный старец предстает Григорию почти что святым /Добру и злу внимая равнодушно/ Не ведая, ни жалости, ни гнева/ То вдруг словно проговаривается в сердцах, объявляя старца доносчиком: Борис, Борис! всё пред тобой трепещет, /Никто тебе не смеет и напомнить/ О жребии несчастного младенца - /А между тем отшельник в темной кельи/ Здесь на тебя донос ужасный пишет.
Гришка, прозорлив, сметлив и догадлив, у него к монаху различные подходы, внезапно, словно бы желая лишний раз удостовериться в истинности убийства в Угличе, прокурорскими вопросами своими пытает Пимена: /Давно, честный отец,/Хотелось мне спросить о смерти/Димитрия царевича;/ в то время/ Ты, говорят, был в Угличе./
Здесь у Пушкина широкое поле для собственной экстраполяции, и он принимает наиболее близкую его поэтическому замыслу версию. Григорий, как это не странно покажется, не дискутирует, а спокойно принимает на веру рассказ Пимена о жестоком убийстве Димитрия в Угличе, и задает бесстрастный вопрос в духе следователя Пуаро: /Каких был лет царевич убиенный?/ И следует такой же бесстрастный, но весьма определенный ответ: /он был бы твой ровесник/ И царствовал; но Бог судил иное /Ничто не мешало Пушкину поставить вместо «иное», более точное по смыслу т.к. Бог рассуждает в отличие от людей «иначе», но тогда потеряет смысл сказанное вначале Шуйским, (зритель это ещё не успел забыть): Скажу, что понапрасну/ Лилася кровь царевича-младенца;/ Что, если так, Димитрий мог бы жить./ То есть кровь Димитрия пролилась напрасно т.к. «Бог судил «иное». Ярко сказано и недвусмысленно прочитывается план по организации покушения на убийство Димитрия - наследника престола Рюриковичей. Это снимает с Бориса Годунова обвинения в убийстве, нет вины и на лукавом царедворце Шуйском, который явился только регистратором трагических событий в Угличе. Все предельно запутано с тем только, чтобы потомки концов не нашли.
Скор и переменчив Шуйский в сцене с Воротынским, за руку его схвативший:
Воротынский:
Ты угадал.
Шуйский:
А что?
Воротынский:
Да здесь, намедни,
Ты помнишь?
Шуйский:
Нет, не помню ничего.
Воротынский:
Когда народ ходил в Девичье поле,
Ты говорил…
Шуйский: Теперь не время помнить,
Советую порой и забывать.
В этом курьезном месте, непонятном, возможно, зрителю, профессионал разведки, легко распознает незатейливый приём вербовки, к которому прибегнул Шуйский:
А впрочем я злословием притворным
Тогда желал тебя лишь испытать,
Верней узнать твой тайный образ мыслей;
Воротынский:
Лукавый царедворец!
Да, что уж - натуральный подонок. Борис, принявший царство, становится виновен в пролитой крови царевича Димитрия, не напрасно пролитой, «но Бог судил иное». Здесь скрыт намек на тайное продолжение заговора. Ложь вступает в умопомрачительное, несуразное противоречие, из которого один выход: новая спасительная ложь. На карусель лжи и мистификаций подсаживаются все, включая Пушкина. Одна ложь сменяет другую. Гришка, в порыве праведного гнева пророчит Борису: И не уйдешь ты от суда мирского,/Как не уйдешь от Божьего суда. Здесь нет и намека на то, что Отрепьев участник тайного заговора, он только предвосхищает своё мятежное будущее, ведомый рукой заговорщиков, бежит, и на том кончается «Григорий» и является «Самозванец».
/Нет ли луку? Потрем глаза./ Что там ещё?)
Игумен Чудова монастыря докладывает Патриарху о том, что из монастыря сбежал монах. Казалось бы, какое дела до того, что какой-то прибившийся к братии инок, вдруг оставил монастырь? Что в том такого особенно важного, чтоб докладывать самому патриарху? Пушкин как драматург намерено раскрывает важную информацию дальнейшего развития интриги не через драматургическое построение, а через констатацию прозаического факта, предлагая читателю верить на слово. Сбежал монах, который высказал страшную крамолу, и крамолу эту, как шутку, почти смеясь, повторяет патриарх: /буду царем на Москве! Ах, он сосуд диавольский! Патриарх намерено преуменьшает значение случившегося, снижает напряжение событийного ряда, подсказывает игумену трактовку событий «ведь это ересь» и тот соглашается ересь и не более того. Из доклада игумена следует, что за иноком приглядывали, и речи крамольные, случайно им брошенные, тонким ухом были уловлены, и побег его вполне согласное с теми речами событие. Однако Патриарх не видит в том никакой угрозы государевой власти. Если Шуйский в сцене с Афанасием Пушкиным предает огромное значение появлению самозванца: /Сомнений нет, что это самозванец,/ Но признаюсь, опасность не мала./ Весть важная! и если до народа/ Она дойдет, то быть грозе великой/. Патриарх представляет событие государственной важности, прямую угрозу престолу, а стало быть, и церкви, как дело не стоящее того, чтобы и докладывать царю; «ересь» - внутреннее церковное дело, монастырское происшествие, которое своими силами устранить возможно. «Ведь это ересь, отец игумен./Игумен: Ересь, святый владыко, сущая ересь»
Патриарх почти смеется, он так хочет представить дело, чтоб игумену тоже стало смешно, и он переспрашивает: «и он убежал, отец, игумен?» Этой репликой начинается сцена «Палаты Патриарха», реплика возникает как бы вдруг из «ничего», в продолжение беседы Патриарха и игумена Чудова монастыря. Патриарх будто бы посмеивается, дивится «грамотеям» монастырским, сыплет иронией да причитает: «пострел окаянный», «сосуд дьявольский», «врагоугодник», и приказание схватить беглеца звучит только для порядка, чтоб не повадно было: «сослать в Соловецкий на вечное покаяние». Патриарх то ли преуменьшить хочет значение побега, то ли желает вовсе устраниться, ограждая церковь от политической интриги. /Однако нечего царю и докладывать об этом; что тревожить отца-государя? Довольно будет объявить о побеге дьяку Смирнову или дьяку Ефимьему; эдака ересь! буду царем на Москве!... Поймать, поймать врагоугодника, да и сослать в Соловки на вечное поселение. Ведь это ересь, отец игумен.
Игумен
Ересь, святый владыко, сущая ересь. /
Крохотная сцена из шести реплик взрывается третьей:
Патриарх
Пострел окаянный! Да какого он роду!
Игумен отвечает, и здесь уместно процитировать всю реплику т.к. доверчивый читатель не обязан помнить такие мелочи, даже внимательно прочитав сочинение А.С. Пушкина:
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре, ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел к моей чудовской братии, а я видя, что он ещё млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен; читал наши летописи, сочинял каноны святым; но знать грамота далася ему не от Господа Бога…
Здесь каждая фраза прозаическая ложь, без преувеличения будет сказано, что у А.С. рука, должно быть, не поднялась рифмовать эдакую лицемерную «ересь».
Ведь это ересь, отец игумен/Игумен: Ересь, святый владыко, сущая ересь. /
Игумен, персонаж авторский, с него как говорится, взятки гладки, ему «враньё» - простительно, прощается и автору, который вводит читателя в заблуждение фальшивыми подробностями биографии Гришки Отрепьева. Но если врет Игумен, то лукавит и автор, морочит зачем-то читателю голову. Перед нами чистая «легенда», родившаяся, разумеется, не в стенах монастыря. Биография Гришки Отрепьева, пусть и присочиненная писарями Годунова, как говаривали, однако существует, в преданиях и пересказах, хотя искореженной, и обрывочной до нас дошедшей.
История появления самозванца имеет множество версий. Так, к примеру, одна из них была оглашена Посольским приказом в Кракове о молодом дворянине Юшке Отрепьеве, впавшем в ересь и не послушание, «бегал от отца много раз, и, заворовавшись, постригся в чернецы». Другая версия в личном послании Бориса Годунова австрийскому императору звучала иначе: (Юшка Отрепьев) «был в холопах у дворянина нашего у Михаила Романова и, будучи у него, учал воровата, и Михайло за его воровство велел его збити з двора, и тот страдник учал пуще прежпего воровать, и за то его воровство хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал, постригся в дальних монастырех, а назвали его в чернцех Григорием». При царе Шуйском посольский приказ эту версию отредактировал. «Юшка Отрепьев, - сказано, - был в холопах у бояр у Никитиных детей Романовича и у князя Бориса Черкасского, и, заворовавшись, постригся в чернецы».
Прокололся один летописец при первых Романовых, написавший, что «Гришка Отрепьев утаился в страхе перед царем Борисом, который воздвиг гонение на великих бояр и послал в заточение Федора Никитича Романова с братьею, тако же и князя Бориса Канбулатовита. Гришка же ко князю Борису в его благодатный дом часто приходил и от князя честь принимал, что и навлекло на него гнев царя Бориса. Лукавый юноша вскоре бежал, утаившись от царя во един монастырь, где и постригся».
Эта версия совпадает с гонениями на «романовский кружок», начатыми в 1600 году царем Борисом. В Чудове Отрепьев появился в 1601 году, пробыв в кремлевской обители год, благополучно бежит в Литву. У Пушкина буквально записано: «Ночь. Келья в Чудовом монастыре. (1603 год)». А.С. зачем-то берет дату в скобки. Как уже было сказано, следующая дата появится в сцене: «Граница литовская (1604 года, 16 октября) и те же скобки приковывают наше внимание к ирреальности происходящего. Всего за год, кроме смеха, беглый монах Гришка Отрепьев превратился в светского парубка, доблестного ратника, храброго рубаку, собрал войско и выдвинулся к русской границе. Полячке гордой Мнишек, руку такому «холопцу» отдать не жалко. Здесь даже Н. Карамзин немало удивился, сильно затрудняясь в подборе верных слов в своём беспримерном историческом очерке: «Нелепою дерзостию и неслыханным счастием достигнув цели – каким-то обаянием прельстив умы и сердца вопреки здравому смыслу – сделав, чему нет примера в истории: из беглого монаха, козака-разбойника и слуги пана литовского в три года став царем великой державы». Это не кто-нибудь, а великий русский историк Н. Карамзин прямо по-гоголевски шпарит: «вопреки здравому смыслу – сделав, чему нет примера в истории» Пушкин справедливо усмотрел в этой легкомысленной иронии историка оправдание откровенной исторической лжи, так как «в три года став царем великой державы», беглому монаху возможно ль?!
Чудеса да и только, - скажет Афанасий Пушкин Шуйскому. Сам он, разумеется, не верит во всю эту литовско-польскую дрянь. Перед Шуйским дурака ломает, надеясь, что тот схватит наживку. Не верит и А.С. Пушкин ибо ему доподлинно известна история беглого холопа «романовского кружка» Гришки Отрепьева.
Соперниками Бориса Годунова за власть всегда были бояре Романовы. После вступления на царство Бориса Годунова все пятеро братьев сосланы, старший Федор Никитич, пострижен в монахи с именем Филарет. В 1604 году с появлением слуха о самозванце Федор Романов по донесению пристава («сильно приободрится»), ведет крамольные речи, хвастает монахам, что «увидят они, каков он впредь будет».
По воцарению самозванца Филарет будет освобожден и назначен митрополитом Ростовским. Более того, Федор Никитич Романов, по воцарению Лжедимитрия Второго, будет возведен митрополитом земли русской.
Как такое могло быть возможно? Красавец-гуляка, модник, светский хлыщ Федор Романов был возведен на Русский престол не священством православным, а врагоугодником окаянным, самозванцем Юшкой Отрепьевым? «Чудеса да и только...»
Пока шла борьба с польской интервенцией, всё это время Филарет вместе с Голицыным находился у короля Сигизмунда в Польше, куда они были отправлены в 1610 году в «великое посольство», но были «задержаны в плену».
Романовские историки умалчивают о том, что целью «великого посольства» было приглашение на русское царство польского королевича Владислава. Король Сигизмунд сам был не прочь занять русский престол, но Филарет выдвинул условие, при котором король польский должен был принять православную веру. Эту вроде бы «хитрость» Филарету благодарные «никитичи» пытались поставить в заслугу, хотя и так было ясно, что Сигизмунд будучи королем польским на «два трона» сесть не сможет. Сам же Филарет ни при каких обстоятельствах русский престол занять не мог т. к. не имел на то никаких династических прав.
Романовы принадлежат старинному роду Кошкиных, въехавших в Москву при Иване Даниловиче Калите из «Прусския земли». Основатель династии был «знатный человек в Москве Андрей Иванович Кобыла» По сему к Рюриковичам, к законным престолонаследникам, Романовы вообще отношения не имеют, как не имел прав на престол и Борис Годуров.
Пушкин это знает:
Воротынский: Так, родом он не знатен; мы знатнее./Шуйский: Да, кажется./Воротынский: Ведь Шуйский, Воротынский.../ Легко сказать, природные князья./ Шуйский: Природные и Рюриковой крови./ Воротынский: А слушай, князь, ведь мы б имели право/ Наследовать Феодору./ Шуйский: Да, более,/ Чем Годунов.
Если верно, что Грозный только «шутя» называл Бориса сыном и он не прямой престолонаследник, а узурпатор, то верно и то, что Пушкин только посмеялся над родословной Годунова, незаслуженно оскорбил царя-реформатора в угоду Романовым.
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,/ Зять палача и сам в душе палач,/
Тут Пушкин хватил, рабами Годуновы никогда не были. Род Годуновых ведет начало от мурзы Чета (Черта), крестившейся ещё в 1310 году именем Захарии. «Татарин» - нашёл чем удивить, русская знать имела татарские корни и происхождения своего не стеснялась, тем более, что Чет-Захария относился к Чингизидам царского рода, а Рюриковичи были великокняжеской семьей до 1547 года. На счет родства с Малютой, здесь тоже неудобство со стороны Пушкина, так сказать, маленький реверанс не совсем удачный, вряд ли Шуйский попрекнул бы Годунова т. к. его брат Дмитрий Шуйский, как и Борис Годунов, был женат на дочери Малюты. Походя, возможно даже упрекнуть А.С. хоть в пустячном, но всё же противоречии, употреблено в монологе Афанасия Пушкина весьма оправдательное замечание в адрес царя Бориса: /Что пользы в том, что явных казней нет.../ Что нас не жгут на площади, а царь/ Своим жезлом не подгребает углей/ То есть ни казней, ни жестоких пыток нет. Что до знатности и прав на русский престол, то у Голицыных и Долгоруких прав было куда больше, чем у Романовых. Не в заложниках ли оказался Голицын, отправляясь с Филаретом в «великое посольство» в Польшу? В 1619 году возвращаясь из плена, Голицын умер по дороге в Гродно, похоронен в Вильно.
Долгорукие были ещё знатнее, их род ведется от Рюрика и от основателя Москвы Юрия Долгорукова.
Но «Бог судил иное».
В 1613 году случилось, казалось бы неслыханное, сын, патриарха Филарета, посаженный на патриарший престол великой Руси тушинским вором Гришкой Отрепьевым, Михаил Романов, скрывавшийся с матерью в Ипатьевском соборе от восставших против тушинских воров костромичей, избран земским собором на царство.
Спустя пять лет, 24 декабря 1618 года в подмосковном селе Деулино заключен мир с поляками. Смуте пришёл конец. По условиям Деулинского перемирия была достигнута договоренность произвести обмен военнопленными, обещано было отпустить и митрополита Филарета (Романова).
В 1619 году Филарет возвращается из польского плена и рядом «с добрым, мягким, ласковым, великим государем царем Михаилом Федоровичем стал у кормила правления «владетельный», деятельный, и проницательный великий государь патриарх Филарет», - заканчивает свою книгу романовский историк П. Васенко.
Чтобы покончить с Романовыми, не о них здесь речь, добавлю только, что патриарх Иов предал анафеме самозванца и всех «московских беглецов», а следовательно и Федора Никитича Романова (Филарета). На всю романовскую династию легло тяжкое бремя проклятия. Как ни переписывай, как ни вычеркивай, а Божий суд светом истины озаряет путь правды, и кровь царевича Димитрия добрызнула в ХХ-й век и до Романовых, заплативших ужасной жертвой невинных царских детей Ольги, Татьяны, Анастасии, Марии, Алексея. У судьбы свои приметы и посылки потомкам, тяжкий недуг царевича Алексея тому свидетельство, напоминание о давнем несмываемом преступлении в Угличе, где был зарезан царевич Димитрий.
В НАЗВАНИE очерка мной вынесено два наименования, будто бы, одного и того же: измена и предательство, Ожегов не зря характеризует предательство, как измену. И верно, одно вытекает из другого, но столь тонко они разнятся, как правда и ложь, соприкасаясь, неотличимы, и ложь нередко предпочитают правде, но худая правда всё же предпочтительней лжи.
Пушкин тонко подводит к теме измены и предательства. Интрига политическая сопровождается авторской иронией в духе народной комедии.
Жанровая сцена (8) «Корчма на литовской границе», кажется, ведет куда-то всамделишные «луевые горы», отвлекает внимание читателя-зрителя, на деле хозяйка корчмы и приставы обеспечивают прикрытие, предоставляя Гришке Отрепьеву, как теперь бы сказали, «коридор безопасности». Нужны живые свидетели, кто мог бы подтвердить пущенный слух о том, что объявившийся в Кракове самозванец действительно бежал от русских рубежей в Литву. Сцена в корчме — это вброшенный клубок измены много ходового заговора. В следующей сцене (9), в доме Шуйского, уже не таясь, боярин Афанасий Пушкин развивает легенду о живом царевиче Димитрие, объявившимся в Кракове. /Весть важная! - вторит ему Шуйский, - и если до народа/ Она дойдет, то быть грозе великой./ Афанасий Пушкин отвечает: /Такой грозе, что вряд царю Борису/ Сдержать венец на умной голове/.
Дальнейшее, как сегодня сказали бы, дело техники. Как только молва перешагнет порог измены, предательство поселится в умах, смущенный ложными наветами народ, поверит в заговор.
Измена и предательство в боярских кругах дело привычное. Борис Годунов скажет о самозванце, что он лишь «замешан в Польше, а выпечен в русской печи». Это правда, но в прямую, как такое выскажешь? Пушкин устами народа подпускает ещё больше загадок, замышляя довольно абсурдное и запутанное опознание по схеме «свой-чужой».
/Первый: Что? Уж проклинали того? /
Другой: Я стоял на паперти и слышал, как диакон завопил: Гришка Отрепьев — анафема!/
Первый: Пускай себе проклинают; царевичу дела нет до Отрепьева./
Другой: А царевичу теперь поют вечную память.
Первый: Вечную память живому! Вот ужо им будет, безбожникам.
В этой короткой сцене вся «правдивая ложь» о Самозванце. В народе нет веры домыслам и слухам. Народ зрит в корень грядущих трагических событий. В этих рассуждениях - правда «о народной премудрости». Проклинают беглого Гришку, но народ верит «царевичу», но какому из них? /Пускай себе проклинают; царевичу дела нет до Отрепьева./ Пушкин беспощаден в своей убийственной иронии, ещё страшнее слова пророчески звучат в адрес царевича Федора Годунова. / А царевичу поют теперь вечную память/. Другой: Вечную память живому! Вот ужо им будет, безбожникам./ Поют-то вроде бы вечную память убиенному царевичу Димитрию, а выходит, что живому пока ещё царевичу Федору. Страшно, зловеще это звучит. Иди пойми: дураки ли из народа, в словах запутавшись, наплели; то ли панихида по убиенному царевичу Димитрию, то ли панихида по живому царевичу (Лжедимитрию, то бишь Самозванцу), то ли живому царевичу Федору, и ему /царевичу дела нет до Отрепьева/; так кому из них: (царевичу Федору или царевичу Лжедимитрию или убиенному царевичу) до всего до этого дела нет?
/Нет, ли луку? /Потрем глаза/
Ложь способна вызвать недоумение, ироническую усмешку, но не может снизить трагического накала событий. Ложь — это всего лишь изреченная мысль, ещё ничего не доказывающая, но появление двойников — Григория Отрепьева и Самозванца есть зловещее подтверждение воплотившейся лжи.
Изменники, бояре русского двора, исполнили только часть заговора — доставили Григоря Отрепьева в Краков, а там поляки Вишневецкий, Мнишек запустили своего Лжедимитрия. Тому много свидетельств и подтверждений, что Гришка Отрепьев был подле Самозванца (Лжедимитрия), а народ московский Лжедимитрия царем не признал, держал его за басурмана-иноверца. Григория Отрепьева скорей всего казнили, тело изуродовали, а затем и сожгли.
У Пушкина два разных героя, два «самозванца»: «Григорий» в сцене с Пименом в келье Чудова монастыря, после в корчме на границе, он всё ещё «Григорий», зато в сцене «дом Вишневецкого» он уже и далее «Самозванец». Этого, однако, не замечают критики, отказываются признавать режиссеры.
Бесконечные версии появления самозванца не занимают Пушкина, он ясно указывает на то, что имеются два разных человека, два абсолютно разных персонажа, которые появляются на исторической сцене, когда требуют того обстоятельства заговора. Гришка Отрепьев — сырец российский, но Самозванец - продукт сугубо иностранный - западный. Подтверждением тому потрясающая по своей дикости ирония в словах Самозванца в сцене с Курбским: Я радуюсь, великолепный витязь,/ Что кровь его (Курбского отца) с отечеством мирится./ Вины отцов не должно вспоминать/ И как предательская кровь Курбского «собирается с отечеством мирится»? Как это видится Самозванцу? /приближься, Курбский. Руку! - /Не странно ли? Сын Курбского ведет/На трон, кого? - да сына Иоанна.../ Всё за меня: и люди и судьба./ В том смысле, что «Бог судил иное». Сын изменника ведет на трон не какого-то там Отрепьева Григория, а Самозванца Лжедимитрия, откровенного ляха-русофоба, глумящегося над русской драмой Царя Ивана Грозного и воеводы Курбского. Кровь Курбского, изменившего царю Ивану Васильевичу Грозному, мистически воплощается в теле предателя сына, который ведет на трон (кого?!) /сына Иоанна.../ то есть, зарезанного в Угличе царевича Димитрия, и высочайшей ложью воплощённой «кровь эта» могла бы перейти к Самозванцу, стать его новой судьбой и сделать Лжедимитрия «новым русским» царем.
Пушкин, смеясь, участвовать во всём этом отказывается. Смех этот сквозь слезы. Одинаково горько А.С. и предательство Басманова и измена престолу 14 декабря 1825 года. Восстание декабристов – это измена царю и присяге, а отступничество Басманова – вероломное предательство, которое привело к смуте русское царство.
По величайшей «иронии» сочинение было закончено в декабре 1825 года. С тех пор «оно» стало трагическим вольтом в судьбах народов России и Европы.
В сочинении столько трагической иронии по утраченной правде, вытравленной ложью, что в бессилие утомленного титана Пушкин заставляет народ всё же не ликовать, а безмолвствовать. Трагическим контекстом Пушкин подводит к мысли о том, что история полна лживых, смехотворных пародий и жестоких убийств и больше всего отвечает загадочному и мистическому жанру, если бы таковым только могла являться драма, по определению названная: «мистерия зла».
Борис в предсмертном напутствие сыну Феодору говорит, что должно делать и как править, что следует изменить, чтобы искоренить ложь и «удержать» измену. Неожиданно открывается другой Борис, не тот, о котором говорил Шуйский:/зять палача и сам в душе палач/, а доверчивый, любящий отец, мудрый правитель, проглядевший рядом изменника Шуйского и предателя Басманова. /Советника, во-первых, избери/ Надежного, холодных, зрелых лет,/Любимого народом — а в боярах/Почетного породой или славой - /Хоть Шуйского./ Откровение на смертном одре обманутого, оговоренного, ошельмованного царя праведника как-то не вяжется с традиционно тиражируемым образом «палача». /Для войска нынче нужен /Искусный вождь: Басманова пошли./ Если Шуйского Пушкин заявляет вначале драмы, как изменника, ловкого манипулятора, направляющего интригу заговора, то Басманов-предатель раскрывается, чуть ли, не в последней сцене. Пушкин оставляет его без покаяния, в наивысшей кульминации личной трагедии, наедине со своей совестью, /бесчестье в род и род!/
Басманов:/Опальному изгнаннику легко/Обдумывать мятеж и заговор,/Но мне ль, любимцу государя.../Но смерть... но власть... но бедствия народны.../
Басманов отрекается от Божьей правды, прельстившись дьявольской ложью о свободе. Предательство на весах судьбы перевесило:/Но смерть...но власть... но бедствия народны.../ - путается в своём выборе Басманов, - готовый /«предательством ужасным заплатить...»/ за позорную свободу.
Это о Шуйском и о Басманове, прорицает Борис: /Да, жалок тот, в ком совесть нечиста./
Внезапно Пушкин меняет вектор трагической кончины героя, и Ложь, вылезает из-под спуда. В ушах звенит неостывшее напоминание Жуковского: «пиши Бориса».
Борис:/Я подданным рожден и умереть/Мне подданным во мраке б надлежало;/ Но я достиг верховной власти... чем? /Не спрашивай. Довольно: ты невинен,/ Ты царствовать теперь по праву станешь./Я, я за всё один отвечу богу.../
«Невинен» - это большая «неправда» А.С. Ему ли не знать, что за грехи родителей ответствуют дети? За тайный, грех отца ответит сын Феодор.
После смерти Бориса версия о насильственной смерти царевича Димитрия была широко растиражирована Романовыми, и оболганный царь-реформатор Борис Годунов вошёл в историю, как «рабоцарь» причастный к убийству Димитрия. Пролитая кровь, (настоящая не мистическая), разлилась по свету, и разя правду неправдой, стала укоренять мистическую ложь.
«…поэту необходимо было самостоятельно проникнуть в тайну личности Годунова и поэтическим инстинктом разгадать тайну его исторического значения», - так считал не кто-нибудь, а сам Белинский. Всё дело, оказывается в поэтическом инстинкте, которого поэту не хватило для того, чтобы «разгадать тайну исторического значения». От того, понятное дело, /народ в ужасе молчит/
Мосальский: Народ! Мария Годунова и сын её Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. / Народ в ужасе молчит. /Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович! / Народ безмолвствует.Конец.
P.S. Теперь, когда всё это нам «открылось» отправляемся на премьеру «Борис Годунов» в театр Еt Cetera, где была предпринята попытка опровергнуть «мистическую ложь» средствами театра. Критики, большинство из них, как всегда, ничего из того, что им было представлено, не поняли. Трагическая мистерия «Борис Годунов», сочиненная А.С. Пушкиным, осталась для многих критиков «тайной неразгаданной».
«А теперь Горбатый», - сказал Глеб Жиглов в сериале Станислава Говорухина «Место встречи изменить нельзя». Правда, пусть горбатая, выперла наружу и не у нас в Et Cetera, а в высокогорном ауле Колумбии в Боготе на XV FESTIVAL IBEROAMERIKANO DE TEATRO DE BOGOTA de marzo de 2016.
Спектакль шёл к финалу, готовились на поклоны, вдруг репродуктор трансляции разорвал оглушительный взрыв. Так бывает, когда на сцене случается какая-нибудь явная лажа, ну, там, кот выйдет из кулис или кто-то из зрителей попрёт на сцену, или вспыхнет заразительная смеховая реакция на смешной текст, как бывает на похабном юмористическом шоу. Это был совсем другой смех - непросто смех, а ржа повальная.
Петер Штайн усилил финальную сцену эффектным трюком: на окно выплёскивается красная краска, символизирующая кровь, задушенного царевича Феодора и Царицы. Понятно, в Москве зритель от слов Масальского замирает в истерическом ужасе, но не в Боготе. На реплику «Народ! Мария Годунова и сын её Феодор отравили себя ядом», по залу прокатился дружный гомерический хохот. Я не знаю, как звучал перевод следующей фразы Масальского «Мы видели их мёртвые трупы», только смех не утих, и актёр (Гранд Каграманян) взял паузу, пережидая хохот в зале. «Мёртвые трупы», по иронии автора, «мертвее не бывает», даже сразу не веришь, что так коряво написал Пушкин. Как-то глупо, смешно, нелепо; вроде бы совсем о другом, но всё о том же «Мёртвые Души» Н. Гоголя, - умирает от смеха под гнётом предателей и торгашей ошельмованная Русь.
Я стоял за кулисами все последующие спектакли и всегда в этом месте хохот. В Боготе смеются - в Москве молчат. В Колумбии поняли замысел Пушкина - в России нет. В России молчат четыреста лет. Долго ли ещё в безмолвии безмозгловать?!
*