С каматели не спорят (Александр Парцхаладзе) / Проза.ру

            Гаянэ Хачатуровой


      /Для тех, кому не известно это слово: каматели - это кости для игры в нарды/

      - Вы знаете, как правильно играть, если в первый бросок выпало чару-се /4-3/? Я не знаю и, шутки ради, сыграл на своем поле. Понятно, по закону подлости тут же выпал ду-як /2-1/. - Ну вот, и это бывает полезно, - обрадовалась Гаянэ, и оба моих камня оказались убиты. - Ду бара! /2х2!/, - объявил я и, заняв "домик" на чужом поле, оставшиеся двойки сыграл на своем. Еще бросок, и убитый камень Гаянэ вернулся на свое место, но я не успокаивался. Я убивал, безрассудно, разбрасывая свои камни по всей доске, и уже через три броска оказалось, что еще один "домик" - на чари /4/ - на поле противника занят мною.
      - Ты куда собираешь, - спрашивала, смеясь, Гаянэ, - забыл, где твой "дом"?! Ошибся дверью?
      Но когда на ее поле моими камнями оказалось занято уже четыре "дома" из шести, все стало понятнее: как же выводить камни, если их и завести некуда? Игра продолжалась больше часа. Медленно передвигался мой "забор" по пути к своему дому, но я все-таки выиграл! Марсом! /2:0!/.
      Мы любили играть в нарды: я в перерыве между наблюдениями, а Гаянэ - отставив на время для отдыха мольберт и кисти. Она жила тогда на Плеханова, как раз напротив Управления Метеослужбы, за школой, и мы часто сражались за доской, но ни до, ни после мне не привелось сыграть такую же партию.
      Она не училась в Академии. Единственным ее учителем был Бажбеук, но это были не уроки в прямом смысле слова, скорее просто мастер-класс мэтра. Он же нас познакомил. Мне гораздо больше, чем мой великовозрастный друг, подходила она - почти моя ровесница, выпускница нашей же школы.
      На первой же выставке художников-самоучек в "Храме Славы" - как назывался по традиции Выставочный Зал на Руставели - она была замечена. Картины ее стали продаваться. По 40, 60 рублей, но продаваться!
      Кто были ее истинные учителя? Сезанн, Гоген - в цвете, Босх - в композиции. Дали - в безудержной, иногда даже болезненной фантазии. Но что могло заставить ее написать мне тогда, в годы нашей юности записку: "Алик, родной, сегодня ты очень много внес в мою живопись..."? И приложить открытку с видом Мон-Сени любимого нами обоими Утрилло? Мне, никогда не писавшему картин? Настолько лишенному способностей к живописи, что даже яблоко на уроке рисования я "изображал" с помощью циркуля! Это приводило в ужас учительницу, и она, всплеснув руками, спрашивала:
      - Мальчик, неужели ты не видишь, оно приплюснутое сверху и снизу?
      Я соглашался, стирал резинкой верх и низ и - снова циркулем! - причерчивал маленькие дугообразные выемки...
      Почему Гаянэ, художница, обратилась ко мне, как к равному? Наверное, потому, что делился с нею - всем, что знал, что любил, а больше всего на свете я любил наш великолепный, таинственный, непостижимый город.
      Мы бродили по нему часами. Днем и ночью, забывая о делах, о еде, а когда вспоминали, покупали что-нибудь, что придется - и продолжали наши беспечные, незабываемые прогулки.
      Денег у нас было мало, но мы не огорчались - помню, купили на Сабурталинском рынке кулек с соленым перцем и лаваш в хлебном магазине на площади, там, где останавливались автобусы на Лиси и Цодорети.
      Этого хватило нам на все путешествие.
      На Лиси уже облетела листва. Озеро казалось неестественно синим - из-за бездонного, прямо итальянского неба над ним и выглядело неожиданно маленьким по сравнению с величественной чашей окружающих склонов. На следующий день я поделился с Гаянэ впечатлением от этой поездки:
            Прозрачной осени пора настанет,
            И озеро окружат тополя, как дым.
            Здесь дух Анри Руссо так ясно зрим:
            Несоразмерность этого пейзажа -
            Огромной чаши, круглой сердцевины вод
            И даже голубого ресторана
            Какая-то смешная несуразность
            Печать того же колдовства несет.
      И тут увидел ее новую картину - фигуры, изображенные на фоне сверкающих вод.
      Другое приходит на память: ночь. Мы на Майдане, спустились к Метехскому мосту. Жарко, но бьет озноб от сказочности окружающего...
      Мы встретились на третий день, в ее мастерской. На мольберте стояла картина, "Красные лошади". Редко видел я что-либо более завораживающее. И, смущенно, протянул ей свое:
            Ночь над Майданом
            Тепла от жилья.

            Красные лошади,
            Как горящие угли
            Душной тбилисской ночью!

            Древнею данью
            От очага,
            Прежнею гарью
            Дышит земля.

            Переулками
            Медленно движутся
            Огненные лошади.
      Еще одно путешествие, странное, унесшее нас в совершенно неизведанный мир. Мы стояли на площади Героев. Только что перешли мост и не знали еще, куда направиться. Незаметно, за разговором, мы оказались у Зоопарка и, продолжая идти к Варазис-Хеви, увидели за каменной оградой тропинку. Она вилась вдоль речки Вере, вблизи самого потока, напротив клеток зверинца. Мы пошли по ней, гадая, куда она нас выведет. Слева над крутым откосом просвечивали иногда сквозь деревья университетские здания. Справа через речку открывался совершенно новый вид на привычные клетки и вольеры. Наша тропинка не кончалась, просто она превратилась в дорожку, которая уводила нас все дальше и дальше. Позади и Университет, и Зоопарк и вот уже перед нами неизвестный, никогда не виданный мостик, шаткий, на цепях, качающийся от каждого нашего шага. На противоположном берегу весь склон превращен в террасы, а ограды сложены - нет, не из камня! - тут один щебень - из кастрюль! Из ведер! Чайников! Набитых этим самым щебнем. Представьте себе десятки оград из домашней, пришедшей в негодность посуды. А за ними - виноградники, огороды, сады... И это - в пятистах метрах от площади Героев, от непрерывной карусели машин.
      Мы стали подниматься в гору. Домики самостроя, а на калитке первого же из них - настоящая картина. Всадник с ружьем, лошадь скачет, виден даже дымок от выстрелившего ружья. Все примитивно, но где-то за забором нам почудился спрятавшийся Пиросмани. Наверху оказалось, что за холмом этим - Ипподром, а вдоль по гребню продолжается в неизвестное наша дорога. Справа и слева теперь шли посадки абрикоса. Ветер, слетевший с Триалетских гор, сбивал с ног -мы едва дошли до обрыва, неожиданно преградившего нам путь. Внизу лежала новая дорога Ваке-Сабуртало.
            Еще не осень, но уже не лето,
            И дни последние полны
            Все озаряющего света,
            Прохлады, зелени и тишины.

            А наверху, на гребне - солнце,
            Весь холм, как брошенный корабль,
            Качает шквалом, звон несется,
            И столб повис на проводах.

            И серебристо-желтой линией,
            Кривой, летящей в ураган,
            Стволы и ветви рвутся в синее,
            Безбрежное, как океан.

      ...Почти полвека прошло с тех дней. Но разве не помним мы иногда даже то, что случилось еще до нашего рождения? Как же забыть тогда все, чему ты радовался, огорчался, без чего не мыслил и дня своей жизни?
      Однако, с каматели не спорят. Что выпало, то выпало.