Судьба Прасковьи

Вера Смилингене
Эта женщина через всю свою жизнь пронесла нелёгкую судьбу нашего народа. Её знают не только в Харпе, но и там, куда забрасывали её жизненные обстоятельства. Это Прасковья Петровна Бабикова, в девичестве - Рочева. Мы познакомились с ней в праздник 60-летнего юбилея Победы нашего народа в Великой Отечественной войне. После торжественного митинга на площади посёлка я подошла к ветеранам, чтобы сфотографировать их.
   А вот потом уж и начались жаркие, иногда взахлёст, от переполнявших эмоций немолодых уже людей, разговоры  ветеранов. Немного оговорюсь. Вот именно в эту минуту своей встречи на нашей, теперь уже далёкой от войны площади, они вдруг стали вновь молодыми, крепкими парнями, такими же уверенными в своей правоте героями великих сражений. Они вспоминали, говоря каждый о своей правде и своём месте в этом огненном шквале войны в то страшное время для всей нашей страны.
   Прислушиваясь в сторонке к отрывочным эмоциональным рассказам людей, прошедших сквозь огненный ад войны, я обратила внимание на улыбчивую и немногословную женщину, больше слушавшую, чем говорившую о войне. Как и у многих ветеранов, у неё на груди блестели солнечными бликами многочисленные награды. Мы разговорились. Человек общительный и доброжелательный, она скромно поведала мне по секрету, мол, я – то ведь и не бывала на войне никогда, не фронтовичка я вовсе, не воевала. Просто меня пригласили на эту площадь в честь праздника Дня Победы, потому что с измальства помогала фронту, как и все, кто в то время в тылу остались без кормильцев.
   И тогда меня обожгла мысль. А ведь с каждым годом они уходят от нас. Навсегда! И придёт то время, когда на торжественных площадях нашей огромной страны уже некому будет дарить цветы и говорить слова благодарности. Некому будет рассказывать нам и нашим детям и внукам о той страшной войне. Навсегда канут в лету нашей истории судьбы людей, отдавших все свои силы и жизни во имя Победы. Мне стало страшно. И я задалась целью – непременно, пусть хоть одна из этих судеб останется в памяти людей.
   По окончании праздника на площади, в гостях у Прасковьи Петровны мы долго пили чай и беседовали о сложной и жестокой правде жизни. Вот её неторопливый рассказ о себе.
    Родилась я второго августа 1926 года в рыбацком домике за городом Лабытнанги, в местечке Нижний Суматнель, его ещё называли Рыбацкий песок. Там было всего несколько домов. Отец с матерью занимались рыбалкой. Потом мы переехали жить в Лабытнанги.
   Начала рыбачить с отцом с девяти лет. Работала с ним и его бригадой на реке Щучье. Лодки принадлежали Аксарковскому рыбозаводу. Ловили неводом ряпушку и маленькую, размером с указательный палец, рыбку под названием « сосьвинская селёдка». План всегда выполняли, а чаще перевыполняли.
   А когда мне исполнилось двенадцать лет, меня поставили кормщиком. На вёслах тогда сидели одни женщины. Я отвечала за плавающую сеть и за лодку-бударку. На Оби ловили семидесятиметровыми сетями осетра, а также муксуна, нельму и пыжьяна. Сырка и щуку ловили неводом, неводили.
   Осенью, бывало, нас, детей, собирали вместе и отправляли на берег вытаскивать невод. Мы очень уставали, к концу работы засыпали на ходу. Бригадир кричал и подгонял нас. Нам всегда очень хотелось есть. Кроме рыбы и 250 граммов хлеба в день нам ничего не давали. Время тогда было холодное и голодное.
   Зимой я сама себе шила обувь из оленьей шкуры – тоборы, сейчас их называют пимы. Обмакивала их в горячей смоле, чтобы не промокали ноги и не сразу замерзали на льду и в воде. Мы надевали фуфайки и шли на подлёдный лов. На льду Оби ставили «ряжовки», это что-то вроде теперешнего невода. Сети проверяли через два дня. Лунки замерзали, а мы ходили, долбили их лопатами. Морозы-то по тем временам стояли нешуточные. Хорошо, если не более тридцати, а то бывало и за сорок, и все пятьдесят. Шутка ли лопаткой-то лёд подолбить при такой морозяке. И долбили, а куда деваться, фронт кормить надо было. Иногда, после сильных буранов, приходилось искать упавшие шесты, которые указывали, где находятся лунки. Если не находили, делали новые. Да и не по одному разу.
   Невод в семьсот метров с привязанными к нему камнями, чтобы он не всплывал, опускали через лунки в ледяную воду. Когда приходило время, мы его доставали. Для этого было сделано специальное колесо. На него с помощью лошадей накручивали неводные верёвки. Тяжёлый невод с рыбой мы сами тащили из воды. Помочь нам было некому, все мужики тогда ушли на фронт. Так это было зимой. А летом приходил плашкоут, то есть баржа. Мы загружали туда весь улов и укладывали слоями вместе с солью и льдом, который заготавливали заранее. Везли рыбу на консервный завод в Салехард. А было-то нам в то время всего по девять - двенадцать лет.
   Закончив работу, усталые, полуголодные и замёрзшие, мы вповалку ложились спать.
   Летом возили сено, заготавливали на зиму дрова, доили коров в колхозе. Бывали такие года, когда весной нас отправляли на рыбалку, где мы находились до самой зимы. Когда же река покрывалась льдом, мы по нему пешком шли домой.
   Помню, работали мы на Щучьей. Чтобы добраться до места работы, из города гребли на лодках двое суток. Там и жили, когда в избушках, когда в чумах, а когда и в брезентовых палатках. В них всегда было очень душно и жарко. Одолевали комары и мошка. Пока работаешь на жаре, взмокнешь вся, вот тут гнусу-то раздолье было. Так облепит, что вся чёрная становилась от налетевшего на меня облака мошки, комаров да слепней. Опухала, чуть не отравилась насмерть, так мне было плохо. Ведь в те времена нам не давали никаких защитных средств от кровососов. Выживали, как могли.
   Почти всё время ходила босиком. Ботинки носила иногда, если кто даст, да и те были дырявые. Ноги от воды всегда были белые и морщинистые. В свои новые первые сапоги я обулась только в 1946 году. Радовалась, как маленький  голодный ребёнок перепавшему скудному кусочку хлеба для него в большой и бедной семье.
   Работали мы подолгу, очень уставали. Но и после работы шили для наших солдат меховые варежки из лап оленей. Ниток не было, расслаивали оленьи сухожилия и ими шили. Глаза слипались от усталости и голода. Так, чтоб не уснуть, время от времени ледяной водой лицо обмывали, так и держались.
   В 1944 году из Аксарковского рыбозавода в Князевский, где мы рыбачили, нам передали огромные длинные-предлинные тяжёлые бударки. Моторов тогда не было, и мы сидели на вёслах, это было очень тяжело для 9-15 летних девчонок.
   К тому времени нам в помощь прислали ссыльных женщин из Ленинграда. Мы рыбачили на Оби, а они неводили по берегу. Однажды мы сошли на берег, чтобы немного отдохнуть. Стали варить уху на костре. К нам подошли ленинградки и попросили нас, чтобы мы дали им хотя бы рыбьей чешуи или кишок. Мы дали им рыбы. Они плакали. Потом, глядя на нас, сказали, что на «земле» у них остались такие же дети, как мы. Только уже кто помер от голода, кто погиб при бомбёжках, а кто пропал без вести.
   Жили мы на берегу в рыбацких бараках. Рыбачили сутками с короткими перерывами на отдых, поэтому, когда однажды вернулись, ленинградок куда-то увезли и мы их больше не видели.
   В семье у нас было десять детей. Мама была чистюля. Мои братья всегда ходили в белых рубашках. И даже сейчас мне непонятно, чем она отбеливала их в то время?
   У меня в девять лет были волосы очень длинные, до пяток. Мама и бабушка вставали с двух сторон и начинали мне их заплетать. Когда работала, чтобы косами не зацепиться случайно за что-нибудь, завязывала их вокруг своего пояса. Но случилось так, что в нашем селении людей начал косить тиф, и мама тогда нас всех дома заперла. Косы мне обрезала, а братьев всех постригла наголо. Сидеть дома было трудно, но зато мы тифом не заболели. Это, конечно, благодаря нашей умнице маме.
   После войны в 1946 году я вышла замуж за фронтовика, прошедшего всю войну. В конце войны его контузило, он был очень слаб и часто болел.
   Потом, в 1947-1948 годах я работала на 501-й стройке. Там мы прокладывали железную дорогу. Работали киркой да лопатой, да и вера в лучшую жизнь помогала держаться. Ведь когда-то должно быть счастье людям. Работа была тяжёлая, без выходных. Мы все были голодные, жили в холодных сырых полуземлянках.
   Вскоре пришлось уехать в Катравож. Работала там дояркой, так же без выходных и отпусков. Получала пятьдесят рублей, да и те раз в три месяца.
   Из Катравожа отправили меня вместе со стадом  в Надымский колхоз. В Лабытнанги вернулась только в 1968 году. Работала три года на котельной. Но потом врачи запретили и там работать, объяснили, что отголоски голодного и холодного детства дают о себе знать. С больным сердцем долго лежала по разным больницам.
   Немного подлечившись, устроилась на узел связи техничкой. Квартиры не было. Не давали из-за отсутствия документов. Паспорт мне выдали только в 1968 году.
   Жили мы с мужем в полуземлянке на Зелёной Горке. Каждую весну, когда таяли снега, нас затапливало. Питьевая вода была только привозная. На зиму сами покупали дрова, чтобы топить печь. Мой муж, герой войны, победитель, так и умер в полуземлянке с прогнившими от весенних затоплений полами в 1973 году. Хотя он не раз обращался в соответствующие органы. В Лабытнангах, квартиру нам даже и не обещали.
   Осталась я одна одинёшенька. Был у нас ребёночек, да только не уберегли мы его. Помер от воспаления лёгких в три месяца. Жить в полуземлянке с полностью прогнившими полами было уже просто невыносимо. Вот и присоветовали мне товарищи по работе ехать в посёлок Харп.
   Послушала я совета умных людей, всё равно деваться было некуда. Рассудила так, что хуже, чем есть, уже не будет. И приютил меня этот посёлок в 1974 году. Приняли меня на работу на предприятие УМ-6 сторожем. Там и доработала благополучно до пенсии.
   Это ж сколько надо было иметь физических, а, тем более моральных сил детям, чтобы изо дня в день уродовать свои нежные детские ладошки кровавыми мозолями, голодать, недосыпать, мёрзнуть, и всё ради того, чтобы помогать фронту, помогать героическому солдату, идущему на смерть ради них, которого они даже и не знали. И тогдашняя маленькая Прасковья делала всё, даже выше своих детских сил, чтобы солдат был жив, не голодал, ел рыбу, что они наловили для него, был одет в тёплые северные оленьи рукавички и защитил всех, всех, всех от фашистских гадов - нелюдей. И тогда быстрей кончится война. И тогда вернутся все папы, братья, дядья, все близкие и родные.
   Вот мне и подумалось. А смогло бы наше современное поколение ребятишек, выросших в тепличных условиях, при нагрянувшей вдруг беде, выдержать такой титанический нечеловеческий труд, лишения, холод и голод, проявить силу и твёрдую несгибаемую веру, и волю для защиты своего Отечества? Думаю – да. Потому что Россия тем и сильна, что в ней испокон века живёт дух свободный и непобедимый.
   Частенько бывая дома у Прасковьи Петровны, мне всегда приятно видеть её очаровательную улыбку. В квартире у неё чистенько, ухожено, уютно, очень много цветов. И готовит она замечательно, и собеседник интересный, и дома сиднем не сидит, часто вижу её с подругами, гуляющей по посёлку. Не многие женщины в её возрасте ведут активный образ жизни, редко выходят из дома, мало общаются с людьми. А ведь тогда Прасковье Петровне 2 августа 2006 года исполнилось восемьдесят лет.
   Как-то сказала она мне однажды за чашкой чая во время очередной нашей встречи:
   - Очень приятно, что люди меня не забывают. Помогают во многом. А, вообще-то, за всю свою  прожитую жизнь я, видимо, это заслужила. Ведь даже первый свой отпуск я получила только в 1962 году.
    Вот с этой сильной, отзывчивой и доброй женщиной – вдовой фронтовика, ветераном труда, ветераном Ямала, у которой немало правительственных наград и грамот за тяжелый неженский труд в военные и послевоенные годы, мне захотелось в канун 70-летия Дня Победы вас познакомить и сказать:
   - Не забывайте и, тем более не обижайте тех, кто на своих плечах принёс нам эту Великую Победу.
   P.S. Время неумолимо идёт своей чередой. Вот уже несколько лет нет с нами Прасковьи Петровны Бабиковой - Рочевой. Но пусть это время оставит нам память об ушедших фронтовиках и тружениках тыла.
   Низкий Вам поклон, Прасковья Петровна!