Пасха-удивительное время, всегда немного тайное и по инерции любимое. Нет, уже, конечно не хочется как оголтелая бегать по всему дому с яйцом зажатом в маленьком кулачке и всем подряд взрослым заглядывать в глаза и просить «стукни!», и получать почти физическое удовольствие от победы. Проигрыша тогда не существовало, потому что все подыгрывали. Но порой когда на празднике были еще дети (которые не знали правил игры-когда я побегаю-нужно сдаваться), тогда разбитый кончик бурого яйца орошался слезами и все бросались мне сдаваться, дабы компенсировать подлый поступок ребенка маминых друзей. Первыми бежали, естественно, те самые «друзья».
Сейчас все не так. Я не бегу и не звоню всем и громко «Христос Воскрес!» и заливисто хохочу, когда правильно отвечают. Своего рода код, пропуск, свой-не свой. «Ты не ответила? Как? Ты как себя ведешь?» - «Мне 22, я не знаю этого человека, с чего бы мне начинать с ним обсуждать воскрешение его Бога». Или смс. Это вообще вещь из ряда вон выходящая совершенно. Вы пишете мне в сообщении, что воскрес Ваш Святой. Ну вот просто взял и воскрес. Чего уж там. Ой, вроде как Хритос Воскрес, сброшу-ка я смс Наде, вот смеху-то будет. Люди опошлили сам формат, эм, праздника. Ну а насчет того, что это языческие обряды, игриво прикрывающиеся христианством, я уж и начинать не уду. Ладно, хотела-то я рассказать совершенно про другое.
Стол размером с перевернувшийся авиалайнер. Человек 40, я опоздала. Софиты, занавес, все внимание на меня. А мне не по-христиански плохо, потому что ночью вино лилось рекой. И моя подруга, и мое тайное увлечение пили не чокаясь, и я рассказывала истории, и говорила о Толстой. И плохо мне еще от осознания, что увлечение прекратило таковым быть, что прошла моя любовь-на-всю-жизнь (имеющая обычно протяженность в две недели, максимум месяц). И не потому, что он облажался, или меня осенило, просто исчезло тянущее, темное чувство новизны. Да и впервые я захотела поскорее уехать. А от тех, в кого влюблены ведь не хочется уезжать?
И снова я отклонилась от курса, каким бы призрачным он ни был. Семейные посиделки-всегда маленькие жизни, которые с каждым годом все тяжелее проживать. Десятка два лет назад кроме колен папы или дяди и горы вкусной еды тебе ничего и не нужно было, все взрослые казались неприкасаемыми, бесконечно мудрыми и такими же счастливыми. Сейчас все по-другому. Рядом со мной мама, надрывно хохочет и переигрывает, старается показать, насколько современна (тут идеально подходит английское up-to-date, не имеющее аналога). Поддакивает, когда я открываю рот, а я замечаю, как кручит ей руки от внутреннего несогласия с каждой моей попыткой доказать, что счастье-не деньги, что работа может быть любовью, что свобода духа-главное, что мы никто никому ничего не должные отдельные, уникальные существа. Мама предпочитает уводить разговор, пьет шампанское, громко спрашивает рецепт салата, чтобы только заглушить мой разговор. Возле мамы сидит ее мама (моя удивительная) бабушка. Бабушка на удивление спокойна, тоже соглашается, но любая фраза заканчивается железобетонным «главное-диплом, без диплома-никуда». Я смиряюсь, вздыхаю, опускаю глаза ровно настолько, чтобы не вступить в случайный диалог, но не терять каждое изменившееся выражение лица из виду. Дедушка только вздыхает и порой смотрит на меня долго, устало, как старый большой хищник, осознающий всю свою слабость. Я ободряюще улыбаюсь, потому что единственная чувствую всю его силу. У дедушки был инфаркт, ему часто и сильно больно, он делает все по чуть-чуть, как будто постоянно экономит энергию. Как мы экономим газ в зажигалке, чтобы хватило на подольше. И я не понимаю, почему не говорю ему, что все бы отдала, чтобы он горел всегда. И чтобы ему не было больно.
Дальше в ряд, как матрешки на прилавке, сидят родственники, дяди и тети, сестры и братья, которые постоянно говорят, какая из меня славная невеста и припоминают какие-то курьезы из детства. Я не помню ни курьезов, ни их самих. И правда, имена некоторых для меня остаются «жена дедушки Толи» или «муж сестры бабушки». Белым, явным, четко узнаваемым пятном дядя Леша-герой моего детства, с колен которого я упрямо сталкивала подружек детства. Потому что Леша-мой, и ничей больше. Я уверена, что Леша «из моего детства и головы»-не тот человек, который сидит напротив меня и почему-то тупит глаза. Леша все еще улыбается, но улыбается только после двух-трех бокалов. Я вижу эту тенденцию, но упрямо не принимаю. Потому что Леша абсолютен. А Лешу на самом деле бросила Оля, а Олю Леша любил больше всех (ну почти). И Леша сейчас-набор из костей, коньяка и черной как мазут грусти, и ярости от собственного бессилия.
Там дальше отец, его женщина и ребенок, не его, но «его». О них и говорить-то нечего. Просто люди, которым также некомфортно как и мне, которые не чувствуют себя на своем месте. У меня к ним ни обиды, ни злости, ни любви, ни принятия-н и ч е г о. Если бы на их местах стояли кадки с фикусами-для меня бы ничего не изменилось. Но мы же семья.
И нам необязательно любить друг друга, ценить и понимать. Нам не нужно чувствовать друг друга.
«Ну что, Надя, есть кавалеры у тебя? Ты ж девка видная». Блять, только не это