Кто погасит эту свечу
Начинался сентябрь, как всегда не особенно радостный, нервический, суматошный. Работать не хотелось, жить тоже. Я плутала по большой учительской, выписывая петли вокруг собиравшихся кучками коллег. Занимало меня, кажется, то, что часов в начале года, как всегда, мало, жить практически не на что, еще надо делать медкнижку, а когда и на что, непонятно. И еще защита диссертации – то ли в марте, то ли в мае. А может, вообще, в феврале…
И тут я увидела Машу. Она была в шелковом черном платье в небольшой белый цветочек. Она в первый раз была красиво одета.
- Ой, Маша! Какое чудесное платье!
Вдруг меня поразила ее худоба. Маша всегда была изящной, но в последние годы немножко набрала женские формы из-за приближающегося зрелого возраста. Помню, полгода назад она еще говорила мне, что ей тоже надо сесть на диету. Я ей возражала, что она и так стройная.
- Да разве ты не замечаешь – у меня бока появились, и зад надо подтянуть, а то юбка с трудом застегивается,- сказала она, улыбаясь. – Нет, у меня те же проблемы, не думай.
Теперь она словно уменьшилась вдвое, причем за такой короткий срок – за лето. И я, конечно, сразу спросила с живостью:
- Маша, как тебе это удалось?!
Она как-то растерянно, или потерянно, но, как обычно, мило и спокойно пробормотала:
- Да так, не знаю, съела что-то не то. Наверное, отравилась. Были проблемы…
Она явно что-то скрывала, но я этого не заметила, просто подумала, что она не хочет говорить об отравлении.
На следующий день от начальства я услышала, что Маша уходит из школы по болезни. И из лицея уходит. Это казалось невероятным: просто так Маша никогда бы не ушла, она очень любила эту работу. А раз так, значит, дело серьезное. Неясные подозрения закрались мне в голову, но в такое обычно не верится, когда речь идет о человеке, которого давно знаешь. Позвонив ей, я осторожно спросила:
- Что-то серьезное, Маша?
- Да, - ответила она уклончиво, но не раздраженно.
Мне не нужно было спрашивать, что это: и так стало все понятно.
- А какой орган?
- Печень.
К тому моменту я успела уже основательно много прочитать о разных органах и все знала про печень.
- Маша, - сказала я, – но ведь печень излечима. Это же не легкие. Живут люди после этого. Главное – чтобы метастазы дальше не пошли.
- Я знаю, - ответила она даже с некоторой веселостью. – Мне и Илюша то же самое говорит. Он даже шутит: «Можно подумать, что ты зашибаешь, как алкоголик. С чего печень у тебя-то?»
- Вот-вот, - сказала я, обрадовавшись, что она не унывает. – Тебе как-то не с чего печенью болеть. Ты же не я. У меня это хоть понять можно, а ты у нас не пьешь, не куришь.
Она никогда не говорила слова «муж», как другие женщины, только – «Илюша». Вы никогда не замечали, что большинство замужних женщин акцентирует внимание собеседника на слове «муж»? Они даже произносят его с какой-то особой патетической интонацией – с растянутой «у», долгой шипящей «ш», переходящей в «щ», и с придыханием в голосе. Чтобы собеседник прочувствовал их законную гордость за свою социальную устроенность в обществе. При этом муж мог на поверку оказаться каким-нибудь алкоголиком, шизофреником, инвалидом или импотентом, но он все равно назывался «му-уш-щ-щ», и видно было, как округляется гордостью грудь и вот-вот прорвет и лифчик и кружевную блузку с черкизовского рынка.
У Маши муж был не алкоголиком, не шизофреником, не инвалидом и не импотентом. Он был директором крупной электронной компании. Но узнать об этом я могла скорее из интернета, чем из ее уст. Она никогда не хвасталась, не упоминала о том, где и кем он работает. Для нее он был все тем же Илюшей, славным парнем и ее вечным спутником. У него были рыжие волосы, веснушки и домашние тапочки, он часто смотрел исподлобья, как мальчишка, он умел смешить. Маша воспитывала его, слушала и слушалась, смеялась и подтрунивала, а когда ее девочки поднимали шум, говорила строго: «Не шумите, сейчас папа придет». Ко всему, что было связано с семьей, она относилась с повышенной серьезностью. И – как мне показалось – чуть заметной грустью. Как будто здесь есть что-то, что заставляет ее грустить. Тогда я еще не знала, что именно. Потом узнала: она пришла ненадолго…
***
Мы не так часто общались с Машей. С ней трудно было дружить, потому что она всегда была занята своими детьми. Я никогда не понимала, что это такое – дружить на расстоянии. То есть так, как это делают одноклассники и однокурсники. Не видеться месяцами и годами, не иметь возможности просто позвонить по телефону и излить душу или спросить совета. Стоило мне начать рассказывать Маше о чем-нибудь, как буквально через минуту я слышала писк или визг. Она уже меня не слушала и кричала куда-то в сторону:
- Валя, помолчи! Лиза, почему ты ее стукнула?
- А зачем она выбросила мои переводные картинки в мусоропровод!
- Валя, зачем ты выбросила ее картинки?
- А чего она дразнится!
- Вот видишь, - говорила Маша смущенно, будто извинялась. – Разве в таком шуме поговоришь. Не дадут.
Я уверяла ее, что все понимаю, что ничего страшного, а про себя думала, что с семейными женщинами невозможно дружить, особенно с теми, у которых маленькие дети.
Но у Маши были друзья, много друзей – те, с кем она училась. У каждого из них была своя жизнь – одни воспитывали детей, другие строили карьеру, – но они иногда встречались и знали все друг о друге. Я никогда не дружила со своими сверстниками, потому что находилась вне социума: создать семью у меня не вышло, строить карьеру тоже не получалось. Я не умела ни находить приличных мужчин, ни плести интриги на работе, ни лебезить перед учеными. Поэтому избрала другой путь. На этом пути мне были нужны не столько друзья, сколько соратники, потому что я занималась поиском и устранением белых пятен в нашей истории и спасением забытых имен. Никаких друзей и соратников на таком пути обычно не бывает, потому что люди не понимают, зачем нужно восстанавливать прошлое. Молодые от этого быстро устают, взрослые считают блажью и глупостью. Ради защиты диссертации – еще куда ни шло. А просто так…
«О живых надо думать!» Сколько раз я это слышала. Но о живых у меня думать не получалось. Стоило мне начать о них думать, как они делали мне очередную гадость и загоняли в тупик безысходности. С каждым разом выпутываться из очередного клубка чужой ненависти или зависти мне становилось все трудней. Поэтому я стала заниматься мертвыми и их проблемами. Я слышала и понимала их, а они видели меня.
- Но ведь им-то уже все равно, - сказала мне одна женщина. – Они же умерли.
Мне захотелось на нее заорать. Почему же это все равно? И почему все думают, что мертвым ничего не надо? Мертвые не могут себя защитить, не могут довести до конца начатое, а на них всем наплевать, хотя они такие же люди, как все, просто сменили адрес.
И вот теперь Маша…
***
Два года назад она вбегала ко мне в квартиру, не сняв вязаную шапочку и, запыхавшись, говорила:
- Ну представь – я еду себе на нормальной скорости, а он меня подрезал и еще возмущается. Пришлось объясняться с гаишником, только тогда разобрались. Вот поэтому я и опоздала. Извини! – и это притом, что я ее ни в чем не обвиняла. У нее была такая манера – за все извиняться.
Она снимала пальтишко и шарф, оставаясь в серой клетчатой юбке и какой-то непонятного цвета кофте. А я каждый раз удивлялась тому, как она одевается. С такой фигурой, внешностью и доходами она могла бы одеваться нарядно, красиво, заметно. Но я вдруг поймала себя на том, что с трудом могу вспомнить, что вообще на ней было надето. Мне даже казалось, что это всегда было одно и то же. Однажды я подарила ей прозрачный дымчатый шарф с набивными черными цветами, и она была тронута. Потому что шарф был изящный, а она никогда не носила изящных вещей – то ли не умела их выбирать, то ли вовсе об этом не думала.
Она сидела за моим журнальным столиком, пила чай с медом, отламывала кусочек шоколадки или брала конфету. И при этом тихонько вздыхала: «Ну вот, какая уж тут диета». Она слушала мои истории о мертвых и давно забытых людях с мягкой улыбкой и говорила: «Интересно». И смотрела на меня так, как смотрят старые люди.
А потом вскакивала и снова убегала. Я провожала ее до дверей и махала ей рукой, а она энергично заводила автомобиль – маленькая и суровая, как мужик. Как-то я ехала с ней в машине и сказала ей, что она хорошо водит, и что, наверное, это трудно в наших условиях.
- Да у меня другого выхода нет, - ответила она, будто снова извиняясь за что-то. - Мне ведь надо одну в школу отвезти, другую в музыкальную школу, третью – в садик. А еще потом на работу мчаться. Как бы я все это могла делать без машины?
Странно было то, что ни я ее ничем не попрекала, ни она не оправдывалась. Но при этом у меня каждый раз появлялось ощущение, что она чувствует себя виноватой в том, что ездит на машине. Перед всеми. И перед собой. Как будто она и рада бы жить без всяких технических подарков цивилизации, но обстоятельства вынуждают. Машину она, приезжая на работу, всегда оставляла на соседней улице. Все – во дворе, а она – подальше от глаз.
Иногда Маша просила меня подменить ее на работе. Мне всегда были нужны деньги, а ей – только свободное время, чтобы посидеть с детьми, повести их в театр или отвезти на дачу. Денег она никогда не считала, просто привозила мне три тысячи за два занятия и шесть тысяч – за четыре. Это было больше, чем мне причиталось. Но Маша не думала, что дает больше, она продолжала считать, что у меня в долгу, потому что я соглашаюсь подменить ее и выручить. Это было странно, но из года в год весной повторялась эта процедура, которая всех устраивала.
- А вообще, если бы не ты, я бы уже в нашем заведении не работала, - говорила Маша. - Я так всем объясняю: если бы она тут не работала, то мне бы просто пришлось уйти, потому что меня больше некому подменить. А Илья уже ультиматум мне ставит: «Или подменяйся, или уходи с работы. Зачем она вообще тебе нужна, эта работа? Ну чем ты там занимаешься? Филологией! По вечерам тетрадки проверяешь. У тебя, между прочим, муж есть, трое детей. А я с тобой даже вечером поговорить не могу из-за этих тетрадок. Я что, вас не обеспечу? Сидела бы с детьми, учила их музыке».
Маша слегка обижалась, что он так отзывается о ее работе, и начинала его перевоспитывать, чтобы он увидел в ней человека, а не только жену и мать. Ей нравилась эта работа.
Учила она добросовестно, серьезно, порой консервативно. Любила педагогические развивающие игры и тратила на составление их много времени, но, увы, страдала болезнью многих преподавателей: выделяла себе пару любимых учеников и восхищалась их тривиальными ответами по учебнику как чем-то исключительным. Другие не могли подняться выше четверки, как ни старались. Они обижались, но не сильно. Кто без греха, пусть бросит в нее камень.
Однажды на выпускном экзамене я ей ассистировала. Все повторяли одно и то же – «шинэль». Я спросила:
- Что же ты их не поправляешь?
Она ответила весело:
- Да я уже привыкла.
Кто-то из учеников пошутил:
- «Шинэль номер пять».
Все засмеялись. А я вспомнила, как она подарила мне на день рождения эти духи…
В день экзамена у меня было времени в обрез. Она знала, что я спешу на другое занятие, но, когда вышла отвечать ее любимая ученица, Машу как подменили. С просветленным лицом она слушала барабанную дробь заученных скучных фраз, и конца этому было не видно.
- Ну, по-моему, тут и так все понятно. Может, отпустим девушку? - робко заметила я, внутренне нервничая, что не успею в другое место. Тогда я в первый и в последний раз увидела Машино раздражение.
- Ой! Ну дай же послушать! – резко бросила она. – Это же великолепно!
Я пожала плечами: слушать там было абсолютно нечего, и ничего великолепного я не находила. Потом я объяснила себе эту странность в ее поведении: Маша была правильным человеком, она и жила правильно. И ей, наверное, нравились правильные люди и эта правильность в ответах. Правильность хороша, но скована поведенческими рамками. Маша придерживалась определенных жизненных установок. И это вовсе не исключало того факта, что она видела дальше в чем-то другом, например, в религии. Только я этого не знала, а она никогда не говорила на эту тему.
Маша вообще мало говорила о себе. Никто не знал, какие фильмы ей нравились, какую музыку она слушала. Но поэзия ей нравилась, особенно рождественские стихи Бродского:
Спаситель родился
в лютую стужу.
В пустыне пылали пастушьи костры.
Буран бушевал и выматывал душу
из бедных царей, доставлявших дары…
Ей нравилось раздавать детям стихотворные строфы, чтобы они дописали концовку. Или заказывать автобусную экскурсию для всего класса, где училась одна из ее девочек. За это ее любили другие родители. Мне она энергично объясняла:
- Понимаешь, это же дети! И нам нужен специальный детский автобус. Чтобы водитель понимал, что детям часто надо останавливаться, чтобы сбегать в кусты, потому что они маленькие и не могут терпеть. Но не все же водители на это согласятся, у них свой график.
Ей нравилось всем дополнительно помогать, сверх программы и своих обязанностей. И в той школе, где учились ее дети, и в той, где преподавала она сама. Но я никогда не замечала у нее ни малейшей сентиментальности. Она не умела умиляться, а по отношению к детям не проявляла внешне никаких чувств, и это тоже казалось мне странным. Большинство учителей, отличавшиеся повышенной любовью к ученикам, готовы были умилиться или расчувствоваться. А Маша как будто исполняла какой-то свой внутренний долг.
Я смотрела на нее и думала с удивлением: «Кому может нравиться по вечерам проверять тетрадки? Будь у меня деньги или другая работа, я никогда не стала бы это делать. Вечером сидела бы и писала книги». Но у меня не было такой возможности. А у Маши не было желания писать книги. Она просто окружала все уютом, и в этом было ее призвание. И еще она любила делать людям приятное.
Наверное, это не совсем точно сказано. Она не любила делать приятное, она просто делала. У Маши была хорошая память. Как-то я сказала, что искала по всему городу электрическую щетку, но их сняли с производства. Потом я уже и забыла об этом разговоре, а она спустя полгода вдруг сказала, что обнаружила такую щетку в аптеке рядом с домом и хочет мне ее подарить. Я удивилась и обрадовалась, а Маша молча улыбалась, видя, как я радуюсь.
Как-то она угостила нас исключительно вкусным фруктовым желе – замороженным соком, в котором застыли кружочки лимона, апельсина, киви и еще каких-то фруктов. Мне это показалось волшебством.
- Что это, Маша?! Это изумительно!
Она усмехнулась моему детскому восторгу.
- Такой фруктовый салат. Называется «Мальчик кудрявый».
В новой квартире на Шаболовке у них была небольшая прихожая, но в ней хотелось жить – не в квартире даже, а просто в прихожей, потому что там стояло одно кресло, маленький столик с круглой вазой и больше ничего. Но дело было в чем-то другом. Я пыталась понять, что в этой пустой прихожей создает такой уют. И поняла. Всю стену занимали две задернутые занавески до самого пола. Они создавали ощущение одновременно перспективы и закрытости – то есть двух противоположных вещей: за прихожей как будто скрывалось какое-то другое пространство, но она была в то же время защищена от постороннего мира. Занавески были теплых тонов, сейчас уже не помню – красные, оранжевые или желтые. Но после этого я повесила в комнате красные занавески на окнах, задернула их до самой перекладины, и от этого в комнате стало тепло, даже в сильный мороз.
И никто из нас никогда никому не завидовал. Маша вообще завидовать не умела, а ей просто невозможно было завидовать. И я вдруг поняла почему.
Машин муж Илья, как и его коллеги, довольно часто ездил в семейные круизы, вояжи или как там это называется. Иногда он брал Машу с собой в командировки, иногда они просто ездили отдыхать в экзотические города и страны. Однажды она примчалась в особенно взвинченном состоянии.
- Выручай! Иначе мне придется с работой проститься! Мне просто Илья жизни не даст. У него на работе устроили поездку на Капри. Он сказал, что заставит меня уйти из школы, если мы опять сорвем себе поездку.
В ее словах угадывалось главное: моя помощь ей нужна не потому, что она хочет поехать на Капри, а потому, что муж недоволен и заставляет ее бросить работу. Бросить работу она не могла, и надо было ехать во что бы то ни стало.
- Да конечно, Маша, - сказала я. – О чем ты говоришь. Мне совсем не трудно. Я же здесь.
- Что бы я без тебя делала! Ты меня спасла!
- Я же говорю: мне не трудно. Да ты хоть воздухом на Капри подышишь. Какая-то ты бледненькая.
- Да я устала. Мне бы там отоспаться просто. А где спать – не все ли равно.
Я слушала ее и удивлялась.
- На Капри красиво, тепло, много солнца и апельсинов.
Это не произвело на нее никакого впечатления. И я прибегла к другому средству.
- Но ты же увидишь, где Горький лечился и жил, - напомнила я. На ее лице появилось размышление. С одной стороны, в Горьком виделось что-то важное для школы. С другой – она продолжала думать об уроках литературы, которые придется во время поездки оставить.
- Горький. Это верно, - сказала она и засмеялась. – Только я обещала детям игровой урок сделать. А как же теперь?
- Я сама сделаю.
- Правда? Ой, спасибо тебе! Я оставляю тебе все свои разработки. Вот здесь в тетрадке все подробно написано: как надо раздать им листочки, и кто какой куплет должен придумать. Кстати, у старших я уже все, что ты не любишь, отчитала, поэтому не бойся – Шолохова не будет. Тебе остался Булгаков, и я им сразу сказала, чтобы читали «Белую гвардию».
И Маша положила на мой журнальный столик тетрадки, файл с листами и шесть тысяч. Она мне платила больше, чем положено, причем за то, что я обычно преподавала из чистого удовольствия – за Булгакова. И при этом смотрела на меня так, как будто это я ее облагодетельствовала. А потом добавила:
- Уф! Теперь Илюша перестанет давить на меня, чтобы я бросила работу. Он мне сказал, что я и так сорвала предыдущую нашу поездку. Илюша говорит: «Куда это годится, и зачем тебе такая работа, из-за которой мы никуда поехать не можем?» В прошлый раз их корпорация устраивала для сотрудников поездку во Флориду, а у меня в это время были выпускные экзамены, и я не смогла поехать.
- Ку-да?
Я уставилась на нее так, будто видела впервые. У меня это просто не укладывалось в голове. Флорида! США. Это за океаном, куда никто из нас не попадет за всю свою жизнь. «Гуд бай, Америка! О-о-о! Где я не буду никогда!» Да любой из нас плюнул бы на эти экзамены под любым предлогом, нашел себе замену и помчался в эту Флориду, хоть на самолете, хоть на помеле. Я первый раз видела человека, для которого выпускные экзамены были важнее, чем поездка в Америку.
«Нет, ни мне, ни кому-то другому ее не понять, - подумала я, - потому что такое отношение к жизни находится на грани нормальности. Или за гранью».
Самое интересное, что никто из знакомых Маши, из ее друзей никогда не задавался такими вопросами. Они ее видели и одновременно не видели. Говорят же: лицом к лицу – лица не увидать. Эти странности замечала одна я, потому, наверное, что на расстоянии.
Еще через полгода, зимой, ее муж отправился в командировку в Швейцарию. Он взял Машу с собой в маленький курортный городок где-то в горах. Когда она вернулась и подарила мне то, что я люблю и собираю – маленькие нашивки-гербы, – я спросила:
- Ну ты хоть погуляла? Городок посмотрела? Там, наверное, красиво зимой. В заснеженной Швейцарии домики стоят как сахарные.
- Да нет, я по большей части отсыпалась в номере, - просто ответила она. - Так устаю с детьми и в школе, что не успеваю дома поспать.
Еще через полгода она точно так же отсыпалась на курорте в Греции, потом в Египте. Потом она попала с мужем на его историческую родину – в Сирию. А поскольку Сирия не туристическая страна, и туда никого, кроме родственников сирийцев не пускают, я стала расспрашивать ее о Сирии. Машу надо было именно расспрашивать. Она подробно отвечала на вопросы, но никогда не рассказывала сама. Ей все это было неинтересно. Ее не волновали свежие впечатления от городов и стран. Как будто все это отделено от нее стеной, или она существует в каком-то параллельном мире.
Мне вспомнился рассказ Бунина «Чистый понедельник»:
«- Что ж все кабаки да кабаки, - прибавила она. - Вот вчера утром я была
на Рогожском кладбище...»
Никогда не думала, что однажды увижу нечто подобное. Но ведь даже у Бунина его загадочная героиня, пришедшая в мир откуда-то извне и ушедшая из него в монастырь, не чуждалась вкусной еды, хорошего бархата и дорогих мехов. А Маше и это было ненужно. Она скромно и даже плохо одевалась, носила серые юбки и брюки, неброские пальто. Это был Бунин, доведенный до абсолюта…
***
- Маша, - сказала я, - да почему в Америку? В Германии же лечат лучше.
- У нас там никого нет, - ответила она просто. – В США у Илюши родственники, а в Германии нам негде даже остановиться.
И мне стало жаль ее, как ребенка, который не смог купить мороженое, потому что ему до гривенника не хватило одной копейки.
Ей вырезали опухоль. Она устала, но была довольна, даже шутила:
- Американский доктор мне сказал, что у меня такая специфическая болезнь, и, если мне захочется вдруг выпить, я могу себя не ограничивать.
Я думала о том же, но вовсе не в шутку:
- Маша, лучше бы ты сейчас стала алкоголиком, пропилась бы до чертиков! Известны случаи, когда от этого проходит болезнь, она просто не выдерживает таких нагрузок. Человек выдерживает, а болезнь нет.
- Да я просто не могу. У меня организм больше двух рюмок не принимает.
В ее роду алкоголиков не было, но были больные раком. К сожалению.
Через месяц ее повезли снова, потом еще раз и еще. Ее муж становился большим начальником, чиновником, политиком. Но все это было по ту сторону, потому что почти до самого лета он продолжал каждый месяц упорно возить жену в Нью-Йорк, надеясь, что это поможет. Меня испугало слово «химия». Насколько мне было известно, химиотерапия – это последнее средство, она уже не вылечивает.
Но в какой-то момент в марте, отправляясь на очередной курс лечения, Маша вдруг предложила мне сделать снимки домов в Нью-Йорке, которые были нужны мне для книги.
- Да глупости, Маша, - сказала я. – Не хватало еще, чтобы ты об этом думала.
- Почему ты раньше не рассказывала мне, что пишешь книгу? – спросила она энергично. - Когда мы в первый раз туда полетели.
- О чем ты говоришь! - ответила я искренне. – Как ты вообще себе это представляешь? Ты в таком положении, а я стану морочить тебе голову какой-то книгой и какими-то снимками. По-моему, это даже ненормально.
- Вовсе нет, - сказала она. – Ничего ненормального. Это обычная вещь, и надо было сказать.
Она неспособна была обижаться даже на чужой эгоизм. Но у меня никогда не было эгоизма по отношению к ней, и мне действительно не приходило в голову просить ее о чем-то. Общение с Машей убивало эгоизм в любом человеке, а перед ее болезнью все отступало.
Сделать снимки она уже не смогла. Все пошло как-то не так. Я это сразу почувствовала, но побоялась расспрашивать.
- Ну вот наконец-то курс закончился, - сказала она с облегчением, но как-то устало. – Они сказали, что теперь до будущего года ничего делать не надо. Мне так надоело летать туда и обратно. Сейчас каникулы, и Илюша отвез меня с девочками на дачу, чтобы воздухом подышать. Но мне так спать хочется. Все время в сон клонит.
Летом Маша была одна, она отъединилась от всех, зная, что так надо. И много спала, не в силах побороть усталость от жизни. Я перестала ей звонить. Мне казалось, что я буду отрывать ее от столь необходимого ей отдыха или разбужу ненароком. Она явно ослабела от процедур и химиотерапии, а тут я со своими звонками. И что я могла ей сказать? Только одно:
- Маша, ребята о тебе спрашивали. Они очень ждут. Может быть, ты сможешь хотя бы раз приехать в школу? Я бы их предупредила.
- Может быть, я и выберусь. Не сейчас, чуть позже. Только не надо никому говорить. Я бы хотела прийти просто, без предупреждения.
- Хорошо, сделаем им сюрприз. Мы их соберем, а ты вдруг придешь.
- Передай им, что я их всех очень люблю. Даже тех, кто меня сердил.
- Маша, отдыхай, набирайся сил. У меня не за горами защита. Я очень надеюсь, что ты на нее придешь. Мы погуляем на банкете.
Она засмеялась.
***
В следующий раз я увидела ее уже в огромном зале церкви. В самом центре. Зал был полон, пришло полторы сотни человек – ее родственники, одноклассники, однокурсники. Впереди стояли ее муж, отец и девочки. Отец крепился, но временами начинал рыдать. Илюша был мокрым от слез. Девочки, удивительно похожие на Машу, понуро теснились друг к другу, вытирая глаза платком. Они были по-своему красивы, но похожи на маленьких монашек и уже почти год жили у Машиной сестры. Маша тщательно готовилась к смерти, она отдалила от себя детей и отдавала последние распоряжения.
Друзья привели с собой все свои семьи – родителей, бабушек, даже маленьких детей. Мне подумалось, что на такие встречи детей водить как-то не принято, но они, очевидно, дружили целыми кланами и все переживали вместе. Все здесь знали друг друга. Подходили, обнимались как после долгих странствий, плакали и сетовали, что встретились по такому поводу. Мужчины в голос рыдали. Никто не мог поверить в то, что произошло. Маша была моложе всех, она не дотянула нескольких дней до сорока двух лет.
Глядя на эту толпу и одинокий гроб на возвышении, я думала о том, что Машу, вероятно, смутило бы такое количество народа, собравшееся из-за нее. Она сказала бы: «Да что вы! Не стоило».
- Она была удивительно скромная, - повторяли все.
- Она никогда ни о ком не говорила плохо.
- Она ничего не хотела. Мы ее спрашивали про диссертацию, она ведь так ее и не закончила. Но она только отмахивалась и говорила, что ей это не надо.
- Да, она всю себя отдала семье.
- Мы не знаем ни одного человека, который бы ее не любил.
Я тоже подумала о том, что мне никогда не доводилось встречать такого человека, как Маша. И еще о том, что потому они все и любили ее, что ей ничего этого не надо было – ни диссертаций, ни мест, ни положений. В этом мире она ни с кем ничего не делила.
И таких священников, как здесь, я тоже никогда не видела. Священники в Андреевском монастыре действительно были странные. Во-первых, они были худые. Я привыкла повсюду видеть толстых, рыхлых и не совсем опрятных попов, к которым не хотелось заходить не только на исповедь, но просто в церковь. Во-вторых, они были интеллигентные и образованные, что тоже нечасто встретишь. А, в-третьих, главный из них говорил с сильным акцентом, как мне показалось – южнославянским. Может, болгарским или сербским. И наконец – этот священник, говоривший с акцентом, после соблюдения всех церемоний и ритуалов, после чтения молитв и хорового пения вышел вперед и стал сам рассказывать о Маше. Такого мне тоже встречать не приходилось. Обычно отпевание – формальная процедура, заказанная и оплаченная: священники проводят ее, ничего не зная об умершем. А этот священник говорил по-простому, по-домашнему – как о человеке, которого он давно и хорошо знает. И называл ее просто Машей.
Мне трудно в точности передать его слова, но кое-что я узнала абсолютно новое для себя. Например, то, что Маша была хорошей прихожанкой, и с нее нужно брать пример. Он сказал это деликатно – «Маша была хорошей женой, мамой и прихожанкой. Забудьте и простите те слабости, которые вы, возможно, в ней находили. Но если вы знали ее так, как знали ее мы, то, возможно, она станет примером для вас».
Маша ни о ком никогда не говорила плохо и ни на что не жаловалась, и тут я, наконец, узнала почему. Священник сказал, что она делилась своими впечатлениями и говорила об ужасах и тяготах мира, которые ее тревожили. Все, что ее обижало или пугало, она рассказывала здесь. Не дома, не на работе, а здесь – в церкви. Она нашла то место, куда могла приносить свои обиды, о которых никто не знал и, очевидно, никогда уже не узнает.
Я подошла проститься. Слезы сами покатились из глаз. Здесь плакали все – и мужчины, и женщины. Глядя на нее, невозможно было удержаться от слез. Она казалась маленькой и одинокой.
Болезнь измотала, но не истощила ее. Очевидно, не успела. У Маши было все такое же спокойное детское лицо, без морщин и болезненной бледности. Как будто перед тобой лежит живой человек, даже слегка удивленный тем, что вынужден почему-то здесь лежать. Казалось, она сейчас встанет и скажет: «Ну все. Я побежала, а то ничего не успею. Мне еще надо забрать Валю из школы, Лизу из музыкальной школы, а потом засадить их за уроки, накормить и проверить тетради».
Но она не встала. Маша больше никуда не спешила.
И вдруг я все поняла. Слишком поздно, к сожалению.
Мы хуже ее, но потому мы до сих пор еще живы, что злимся, обижаемся, хотим чего-то, требуем то, чего не получаем, ссоримся. Мы – гадкие, истеричные, сварливые, азартные, жаждущие удовольствий и впечатлений, но потому мы и живы. Когда мы перестанем все это делать, мы умрем.
Маша совершенно не хотела и не умела пользоваться теми благами, которые ей давала жизнь. В ней не было злости, ревности, зависти, но не было и любопытства, страстей, амбиций, азарта. Можно ли завидовать человеку, которому дано так много возможностей, но они ему просто не нужны? Мне совершенно из другого канона вспомнилось: «Счастлив тот брахман, который не имеет желаний». Я никогда не могла этого понять: как это – не иметь желаний? И я никогда не видела такого человека, лишенного желаний. Теперь этот человек лежал передо мной, упокоенный и умиротворенный.
Ее однокурсники даже не поняли, что я имею в виду, когда я стала спрашивать их, замечали они в ней это равнодушие к жизненным впечатлениям или нет. Они догадывались, что я имею в виду что-то другое, но попытались слегка возразить мне, поделившись своими воспоминаниями.
- В институте она всегда была открытой и веселой, - сказали они.- Маша производила впечатление оптимистичного человека.
И это действительно так. Она всегда выглядела моложе своих лет и в сорок лет была похожа на девочку. Но, при своей внешней веселости, открытости и обаянии, при детской и девической внешности, Маша обладала очень старой душой. Она ровно и спокойно выслушивала чужие впечатления и улыбалась так, как улыбаются очень старые люди – лет семидесяти или восьмидесяти. Им уже не интересно, что происходило раньше и происходит сейчас, как выглядит Капри или Нью-Йорк, потому что все это – суета, а они видят нечто по ту сторону.
Маша казалась веселой, открытой, обаятельной и общительной, потому что таково было ее земное обличие. Она в какой-то мере надевала его на себя, отдавая дань этому шумному, суетливому миру, а сама находилась все время в каком-то другом мире, из которого ненадолго заглянула сюда. Она всегда была откуда-то не отсюда, как будто ее принесло ветром. У нее был дом, была семья, но она продолжала оставаться гостьей. Пока Маша была нужна, она оставалась здесь. Но она выполнила все, что могла.
Эта жизнь казалась удивительно логичной и законченной.
Мне вспомнился еще один наш давний разговор – когда родилась ее последняя дочка, пять лет назад.
- Маша, твой муж, наверное, хочет сына, - сказала я.
- Да, - ответила она. – Но мы пытались, а у нас все дочки и дочки получаются. Поэтому мы решили не гневить больше господа и остановиться.
Когда Маша остановилась, остановилась и ее жизнь. А когда в комнате наступил полумрак, все удалились, и она осталась одна, вошел Бог и погасил свечу.
22 февраля 2011 года