Я любил её так, что, казалось, сквозь меня прорастают розы. Своими шипами они раздирали мою грудную клетку, пробиваясь насквозь через кожу, а я смотрел со слезами на глазах, как этот прекрасный монстр забирает мои силы, распускаясь своей полноцветной невинностью.
Я боготворил её и меня тошнило собственной кровью. Это было помешательство, безумие. Одержимость.
Иногда я сжимал её запястия в порыве страсти так, что на её бледной полупрозрачной коже оставались синие следы.
Она вся была эфемерная. Её лицо было таким бледным, что, казалось, если она еще побледнеет, то растворится в воздухе. Её коленки были худыми и острыми, как у ребенка, глаза безмерно большими, а губы тонкими. В этой угловатой дисгармонии дремал еще не распустившийся лотос, священный цветок.
Она сводила меня с ума и совершенно этого не понимала. Я томился в собственной голове, несчастный узник. Паранойя разъедала меня. Я помешался, и я не мог ей сказать. Я не мог сказать никому.
Как-то вечером А. зашла домой и, не снимая ботинки, упала прямо в них на кровать.
— Конец.
Сначала я не понял.
— Так больше нельзя, так больше не может продолжаться. Сегодня приедут родители. Я не выдержу этого, я не умею врать.
— Мы ничего не скажем.
— Да, ты прав. Мы ничего не скажем, потому что говорить будет нечего. Я заканчиваю с этим, больше между нами ничего не будет.
На какой-то миг у меня потемнело в глазах. Земля ушла из-под ног, мне стало нечем дышать, я потерял самообладание полностью и стоял, несколько секунд нелепо пялясь на неё.
Потом меня охватила ярость.
А. вырывалась из моего сердца, раздирая его своими шипами в ошметки. Я боготворил её, а она уходила. Я возвел ей храм, а она плюнула на него.
— Нет, милая. Ты ничего не скажешь нашим с тобой родителям, потому что ты их и не увидишь.
А. округлила глаза и нахмурила брови. А я пошел на кухню.
Оттуда, через закрытую дверь, доносился крик А. о том, что это и её родители, и что я не могу ей запретить. Она кричала, что я шизофреник, и что я втянул её в это. Потом кричала, что я её брат и что я не смею так с ней поступать.
Тем временем, я залез в холодильник и достал купленную через знакомого когда-то бутылку хлороформа для опытов. У меня дрожали руки, пока я откупоривал емкость и смачивал содержимым кухонное полотенце.
Я не мог дать ей ускользнуть. Только не ей.
Быстрым шагом я вошел в комнату. Происходящее для меня всё еще казалось каким-то сюрреализмом. Вот я стою над А., вот прижимаю к её лицу полотенце, вот она пинает меня ботинком прямо в живот, и вот она уже лежит на кровати без сознания. Всё произошло секунд за тридцать, осознание того, что я сделал, еще не пришло ко мне. Как и осознание того, что я буду делать.
Первая мысль была увезти её куда-нибудь в дом за город, но какие гарантии, что она не сбежит? Еще и заявит в милицию или убежит с концами, так, что я её никогда больше не увижу.
Потом я подумал о том, что сбрендил, и надо её отпустить и списать всё на минутное помешательство. Она, конечно, поймет меня и возможно простит. Но страх потери всё еще давлел надо мной. Даже если я не буду обладать ею и отпущу её, я все равно рискую её потерять. Я не мог смириться с этой мыслью.
И тут меня осенило.
Погреб.
Мы жили на первом этаже пятиэтажки и у нас под гостиной был среднего размера погреб. Он, конечно, был холодным, но дня два она бы в нем выдержала, как раз за это время родители бы успели погостить и уехать, а там бы я подумал, что делать дальше.
Я связал А. руки. Я связал её ноги. Рот перетянул какими-то её колготками, засунув в него кляп. Пока я всё это делал, она потихоньку начала приходить в себя, но еще не понимала, что происходит. Я взвалил А. на плечо, отнес в гостиную, положил на пол и открыл погреб.
Кажется, А. начала приходить в себя и понимать, что происходит. Она даже не пыталась кричать, вырываться, она лишь смотрела сквозь полузакрытые глаза, осознавая, что она беспомощна.
Я сбросил в погреб одеяло, три подушки, включил свет. Всё было готово.
— Видишь, теперь тебе не придется врать. И отвечать на вопросы родителей тоже. Не волнуйся, это ненадолго, пока они не уедут.
Я немного помолчал и добавил.
— Ты сама виновата.