- Ну, что? От кого рожаем?
- Ой, мамочки! Больно-то как!
- Тужься шибче! Давай -ка я ноги-то подержу!
- А-а-а-а-а-а ! Помираю, тетенька!
- Ничего. Поживешь ишшо.
Наконец последний, раздирающий рот нечеловеческий крик. И под скулящий писк младенца опустошенное женское тело неподвижно распласталось на ледяной медицинской клеенке.
Через долгую паузу услышала голос акушерки:
- Ну, вот. Девочка у тебя. Ладненькая.
- А вы её не заберете?
- Да, не бойся. Папаша-то ваш - не простой. Хлопочет. Тебе до освобождения месяц. Тут, в лазарете, поживете.
Она подняла подняла на руки ребенка. Маленького и жалкого.
С этого мига поселились в материнском сердце вечная Любовь к своему чаду. И вечный страх за него. Как у каждой матери.
Сперва особенно обрадовалась, что дочка — сын - то всё одно, к другой любви уйдет.
И только когда совсем опамятовалась, обожгло забытым.
Вспомнила случившееся в день похорон Липочки. Всё вспомнила. До самой капельки.
... Перед ними с бабкой неслышно расступались — видно, слухи уже бежали по селу. В конце людского коридора в облаке розового, вышитого по белому, высоко лежала восковая подружка.
Но близко подойти они не успели. От гроба навстречу медленно двигалась Липочкина тетка - монашка Екатерина с поднятой вверх рукой.
Её широко разинутый рот кривился. Брызги слюны разлетались в стороны. Жуткие слова хлестали и били, наводя смертный ужас:
- Гляньте, люди добрые! Убивицы идут! Вы пошто сюда явились, извергини?
Она затряслась, вознесла худую бледную руку выше и выдохнула с ненавистью:
- Будьте вы прокляты, погубительницы невинной души! И все чада из утробий вашего рода! До седьмого колена!
Народ ахнул. Дарья повернулась, схватилась за бабкин рукав и бросилась вон, слепо толкая кого-то и наступая на чужие ноги.
Но дома отошла. Удивилась даже своему испугу.
Дело в том, что к Богу и всему сверхъестественному её поколение относилось без особого почтения. Ярые комсомольцы — атеисты — с ненавистью. А Дарья – спокойно и равнодушно, потому что знала только бабушкиного Бога - доброго, немножко ворчливого безвредного старичка.
Ей, молодой строительнице светлого будущего, Бог был ни к чему. Никакой.
Потому и уговаривала напуганную старушку:
- Да кто не знает эту полоумную? Кто ей поверит? Ну дала я Липочке пижму. Так ведь её в лесу полно.
Только бабка всё не переставала дрожать, крестилась на божницу и повторяла обреченно:
- Не винись, внученька. Что толку? Слово сказано. Мы теперь прОклятые. И весь род наш. До сямОго колена.
То же самое повторяла она в их последнюю встречу. А Дарья забыла. До поры. Теперь, глядя на кровиночку Галюню, вспомнила и испугалась.
Но поверить, что давние угрозы старухи -монашки могут погубить их с дочкой! Это после того, что пережито? Глупости какие!
И страшное отодвинулось, уползло в самый дальний сундучок памяти.
Но в церковь после освобождения стала ходить часто. И дома молилась. Научилась просить у Всевышнего счастья для Галюни. О своем и думать не смела.
Первое время в тюрьме, потом в лагере о Степане тосковала. Всё вспоминала его любящий взгляд, когда их с бабкой из дома уводили. Хотела даже письмо ему написать. Но потом раздумала:
- Что же парню жизнь портить... Зачем ему зэчка? Да, и женился, поди, уже.
Дочка росла своенравной, видать, в отца. И с лица хороша.
Жили они в городе. Со справкой об освобождении и положительной характеристикой из лагеря, написанной её покровителем, Дарья пошла на завод. Её взяли в токарный цех подручной — в войну рабочие руки на вес золота были. Тяжело, конечно, но после лагеря - и это чудо. Главное, поселили в общежитие. И назначили рабочий паек, половину которого она отдавала Галюниной няньке.
В село ехать было некуда. На базаре она разузнала у земляков, что дом их конфисковали, и сейчас там жила эвакуированная из Лениграда семья.
После встречи с земляками там же, на базаре укараулил её Степан. Бросился к ней, обнял, стал замуж звать. Не женился, оказывается.
Но Дарья как отрезала:
- Забудь, Степа. Не судьба нам вместе. Дочка у меня.
Она работала изо всех сил и быстро стала ударницей. Про судимость, кажется, никто не вспоминал. После войны её, как и других женщин из токарного цеха, перевели на конвейер. А потом в новом доме дали комнату.
В оттепельные шестидесятые стало совсем легко, а Галюня, родившаяся в ГУЛАГе, почти героиней ходила.
Впрочем, мать от любой политики её оберегала. Заставляла на учебники налегать и выучиться на инженершу, как её заводской начальник Юрий Петрович. Вышагивает в белом халате вдоль конвейера — важный такой, чистый. И руки белые, мягкие.
Всё мечтала Дарья и о дочкином счастье, представляла её в свадебном наряде рядом с солидным мужчиной.
Галюня на мечты её звонко хохотала и по вечерам выпархивала из дома прекрасной бабочкой. В пышном платье, перетянутом на талии широким кушаком. В туфельках на шпильке. С гладким валиком темных волос на аккуратной головке.
Липочкина тетка снова вспомнилась, когда дочку отчислили из института — жена декана написала жалобу, что развратная студентка Елизарова соблазняет её мужа.
Дарья собрала все свои похвальные грамоты и добилась перевода дочери на вечернее.
- Ничего, образуется. Будет она инженершей. Обязательно, - упрямо повторяла про себя.
А вскоре Галюня призналась, что ждет ребенка.
- Вот оно — проклятье-то! - поникла Дарья.- Опять змеёй возле вьется.
С тех пор скользкая холодная змея не забывалась. Жизнь превратилась в скрываемую муку ожидания смертельного змеиного укуса. Не себе. Что она-то? За Галюню боялась. А потом и за родившуюся внучку. Иришу.
Ириша всё время улыбалась. Неумело, но весело, показывая миру розовые голые десны.
Когда Галюня всё-таки выучилась на инженершу и уехала далеко и надолго строить своё счастье, внучка осталась с бабушкой.
- Ну, и правильно. Лучше нам по отдельности, - успокаивала себя Дарья, тоскуя и беспокоясь о дочке.
Через год Галюня написала, что вышла замуж за тамошнего доктора. А вот в гости не ехала. И к себе не приглашала. Только фотографии присылала изредка.
И детей у них не было. Неладно что ли живут?
Иришка же никакого беспокойства не доставляла. Возле неё искорками рассыпалась радость. Милая такая! И время в заботах о ней бежало незаметно.
В учебе внучка стала первая. Молчаливая только не по-детски становилась, подрастая. И на ребят, похоже, не глядела. Сидела дома с книжками.
А после школы в институт собралась поступать.
И тут, словно снег на голову, нагрянула Галюня:
- Насовсем я, мама. Развелась. Пьет он очень. Уже и терпенья нет.
Поджала губы и ни слова больше. Ни слезинки.
Иришка смотрит на неё, как на чужую. Что сделаешь — выросла девчонка без материнской ласки.
Галюня виноватится, подарков ей накупила, в кино зовет. А та ластится к бабуле.
Недобро стало в доме. СтЫло.
-Разъезжаться нам надо, пусть дочка свою судьбу устраивает, - поняла Дарья.
Деньжонки-то скопились. А куда переселяться? Ей всю жизнь хотелось на свою улицу.
Съездила. Поглядела на родной дом. Завалился, конечно, потемнел. Но жить вполне можно — отец для себя строил. И ведь как подгадал — церковь совсем недалеко. В войну снова открыли.
Стояла - стояла да и зашла в храм. А оттуда — прямиком в дом. Предложила хозяевам хорошие деньги. Больше, чем нужно.
Молодая женщина зарделась от волнения:
- Знаете, а может, мы и согласимся. Я-то здесь родилась. А мама с папой — приезжие. Им домой очень хочется.
Мамы с папой дома не оказалось, и Дарье назначили через неделю прийти.
Пришла. Всё вроде обговорили, а у неё ноги в сени не идут. Глядит кругом — не наглядится. Так всё да не так.
Подняла глаза, а на божнице рушничок висит — белый с каймой и красными петухами... Еле выползла на крыльцо.
продолжение - http://www.proza.ru/2015/04/14/1084