В школе, где я учительствовал, была традиция - в марте устраивать праздник. Каждый класс мог придумывать, как его провести; но, как правило, идея его проведения принадлежала классному руководителю, и назывался он «Днём труда». Праздником же для учеников было то, что уроков в этот день не было.
Я решил поставить со своим классом «Клопа» Маяковского. Моим восьмиклассникам комедия понравилась. Я сократил её, и работа началась. Репетировали весело, с воодушевлением.
Мне удалось договориться с заведующей близлежащего продуктового магазина, и на время генеральной репетиции и самого спектакля нам разрешили взять в школу большую металлическую клетку на колёсах для перевозки и хранения продуктов, которую мы и прикатили в школу.
Спектакль прошёл весело. Публика смеялась; но удовлетворения у меня не было, потому что играли не на сцене, а в кабинете химии, и это было совершенно не то, на что я рассчитывал. Зал был отдан выпускному, одиннадцатому классу.
Прошёл этот праздник, приближались каникулы, и не хотелось мне бросать этот спектакль, эту хлопотную мою работу, которая потребовала и от учеников столько труда и времени.
И вот, мне предложили сыграть «Клопа» в детском доме «в качестве шефской помощи». Ученики приняли это на ура, и в солнечный, весенний выходной мы с вновь взятой в магазине клеткой отправились пешком в детский дом, так как в метро нас бы не пустили; но идти было не так уж далеко, и мои ученики, румяные и весёлые, шумной компанией добрались до места второй премьеры.
Детский дом оказался обычной типовой школой, где часть классных помещений использовались как спальни. Спектакль по каким-то причинам опять проходил в кабинете химии. В него привели старшеклассников, и они тесно заполнили пространство для зрителей.
Артисты мои играли свободно, особенно смешно было смотреть на Присыпкина и директора зоосада, монолог которого я и сам не мог слушать без смеха, но, когда выкатили клетку с главным героем и я взглянул в зрительный зал, увидел, что большинство зрителей спали. Они проснулись только тога, когда Присыпкин крикнул: «Граждане! Братцы! Свои! Родные! Откуда? Сколько вас?!»
Я был огорчён. Разочарование было и у артистов.
После спектакля нас всех пригласили в кабинет директора, молодой ещё женщины с усталым лицом, как-то невзрачно одетой. Она поблагодарила нас, сказав, что воспитанникам спектакль наш был очень полезен и мы сделали большое дело. Я не выдержал и заметил вслух, что большинство из них спали и вряд ли что-то поняли. Она посмотрела мне в глаза и вдруг ответила:
- А они ночью не спят. В штате не хватает людей, и приходится закрывать детдом на ключ на ночь, и оставлять детей одних. У меня самой двое маленьких, и я не могу сутки проводить вне семьи. Ночью встанешь и смотришь в окно: не горит ли детский дом?..»
Какая-то беспросветная тоска была в её глазах и откровенности, она вылилась и вдруг, заполнив кабинет и накрыла всех нас.
Когда мы уходили, в коридоре видели выстроенных в шеренгу детей, вероятно первоклашек. Они стояли, замерев, и молча смотрели на старушку-воспитательницу, которая тихо и недобро что-то им говорила и замолчала, когда я поравнялся с ней. Особенно поразила меня маленькая, белокурая девочка. Вытянувшись в струнку, она с ужасом смотрела в лицо воспитательницы.
Провинились ли чем-то дети или что-то не выполнили - не знаю. Прошло уже много лет, я даже не могу сейчас вспомнить, Брежнев ли был у власти или Андропов; но эта шеренга маленьких сирот и ужас в глазах ребёнка до сих пор так ясно и горько встают в моей памяти.
На улице светило солнце. Мы катили свою клетку. Разочарование артистов от реакции зрителей на нашу игру стало забываться, скоро юность взяла верх, раздался смех, и впечатление от посещения детского дома таяло, уступая место ожиданию каникул и первой любви.