Ускорив шаг, он пробирался сквозь нервозную атмосферу города, совсем почти наплевав на нее. Его белые руки, стыдливо показывающиеся за рукавами мятой рубашки, видели тысячи пар таких же чистых рук, машущих перед ними в разные стороны, не приветствуя, но и не ругая. Его плечи соприкасались со стянутыми нервом плечами прохожих, как будто пожимая ладошки духовных нитей, но всё так же оставаясь чужими плечами. Ноги танцевали уличную чечетку на бежевом тротуаре, встречаясь с носами натертых до блеска туфлей. Но Лавровый, равнодушно озираясь, совсем ничего не делай для того, чтобы все увидеть это. Кто толкал, зачем толкал? Почему вдруг оттоптали пятки, не все ли равно? Только одно волновало его: кто, как и зачем, в особенности зачем закрутил пробкой горлышко бутыли удовольствий? Смотря по сторонам, он не примечал ни одного интересующего его предмета, равнодушие натянуло ему на лоб повязку, покрывающую своей тенью сонные глаза. Апчхи!
Плывет он в какой-то молочной жиже или дышит свежим городским воздухом? Рассекает руками воздух или туман не слишком приятного дурмана? Оправдана ли жизнь, дающая одно голое видение без шумов и запахов, не дарящее чувств и энергии? Сколько, сколько человек может томиться в этой кутерьме, один, не взорвав перед собою воздуха от страсти жизни? От желание, от боли, которая не ранит, но медленно и томительно пробивающей его изнутри к свету неизвестного предмета, знание которого становиться до душевных коликов необходимым. Не спи... Не спи, мой друг, то бишь я, а иначе что мне делать здесь, если глаза застелет сном? Кто же, кто остановится, взглянет в них и одним только взглядом прочтет эту усталость ожиданий? Ты, чертов наглец, слишком сильно опаздываешь!
Лавровый резко свернул на тропинку, ведущую в реденькую аллею из лип. Он хотел найти опору, сесть куда-нибудь, но его желанию не суждено было сбыться в этот раз. По бокам дороги не оказалось ни одной скамьи.
Осенние листья, мокрая земля смешались в какую-то по-осеннему пахнущую грязь. Пыль на плитах серого цвета прилипла к весенней пыльце. Воздух был негодующе нерешителен и горд от своего замешательства. Дымилось...
Когда-то, лет десять назад, герой был бы очень счастлив вот так вот без надобности бродить по городу, один, не терзаясь совестью. А теперь, кроме обманчивого послевкусия, от этой радости ничего не осталось. Ибо вот он, путь, с которого его никто не сгоняет, но дальше этого пути ничего нет.
Лавровый вышел на оживленную улицу, почти пустую, еще раз свернув в неизвестном направлении. Прошагав метров сто, остановился, чтобы уставится на древнюю церковь из кирпича, покрытую совсем новехонькой, блицающей на свету штукатуркой. Церковь, утратившая свое первоначальное назначение, служила музеем для потерявшихся туристов и потерянных фанатиков. Лавровый поднял взгляд на ее окружение: прижавшиеся друг к другу салафановые стекла будто прятали ее под своим авторитетом.
Лавровый помнил, как будучи ребенком, забирался в кабинет своей матери, когда оставался один. Ему не были слишком интересны ни тряпочный хлам, запиханный нежной и такой родной рукой в шкафы, в которые герой не осмеливался заглядывать, ни стопки темно-коричневой бумаги, исписанной тогда ему еще непонятными символами. Покажи ему все это и объясни ему предназначение всего этого с самого начала, он потерял бы к таким вылазкам интерес. Но атмосфера таинственности и закрытости привлекала мальчика, но привлекала, однако, только к определенным предметам, а именно: к самому большому и грузному ящику маминого стола, висящего прямо над полом, то есть у самого носа сидящего на коленях героя. В этом ящике было множество пожелтевших листов с картинками, которые он так любил рассматривать. И хоть мать героя не обделяла его красочными (и даже слишком) иллюстрациями для детей, Лаврового непреодолимо тянуло именно к этим, судя по всему, старинным, передающимся по наследству. Одну из картинок он даже, подавляя что-то щекочущее в своем теле, утащил к себе под кровать и рассматривал в недетское время под ней, подсвечивая себе фонариком. Это и было изображение вышеупомянутой церкви, по крайней мере, очень на нее похожей. Лавровый тогда еще не умел читать и не мог знать, что именно означали скрюченные под церковкой буквы, а когда подрос и научился кое-как складываь слоги в слова, картинки из этого ящика исчезли вместе с интересом к ним.
Теперь, увидев такое знакомое здание в самом неожиданном месте, Лавровый не то что бы удивился, но что-то у него ёкнуло при виде ожившего призрака из прошлого.
Не думал он, что здесь, в чуждом ему городе, ничем не напоминавшем тот тихий и полный жизни городок детства, оставивший о себе сильно искаженные детским восприятием воспоминания, найдутся связи с тем маленьким Виссарионом. Что Этот город знает Того героя.
"Ну и что же", - ответил сам себе Лавровый на ностальгические настроения. - "И что же теперь?!"
А правильный вопрос, надо сказать, потому как теперь не случится ничего особенного.
Лавровый прекратил этот нелепый контакт с прошлым, длившийся, между прочим, не более полминуты, сунув ручки в кармашки брюк, направился дальше.
В этом провинциальном и вполне развитом городе Виссарион жил почти десять лет, но до сих пор ориентировался в нем плохо. Возможно, сказывались узкий круг интересов и короткое расстояние от дома до места работы: можно было при большом желание преодолеть его за десять минут на своих двоих. Но в эту неделю герой что-то уж очень заскучал, не мог себя занять, во всех смыслах этого слова, ничем. Принявшись за какую-либо работу, Лавровый не мог долго усидеть физически. Тело словно нарывалось на действия и настойчиво требовало движения. Какого движения, герой не знал и теперь послушно проходил никому не ведомый кросс, но так, будто за сие деяние полагалась золотая медаль.
Внешний облик города в незнакомых ему местах в общем не отличался от того, что герой видел прежде. Те же улицы, та же плитка, гладкая и чистая на центральных улицах и часто пыльная и разбитая в закоулках. Деревья попадались редко и то в основном либо на крышах элитных многоэтажек или в совсем уж забытых временем дворах и улочках. Но герой не удивлялся и не возмущался ничему: слишком и то и другое надоело и приелось.
Потом он остановился как бы в задумчивости, пораженный мыслью. А какой стала бы его жизнь, будь у него человек, который занимал бы его всего и занимал бы настолько, что пессимистичные настроения не смогли бы проникнуть в озаренную высоким чувством голову. Вдруг?! Ходили слухи ( в СМИ и вообще передававшихся генетически убеждениях), будто приходит такое неожиданно. Ходили слухи, что одна единственная встреча может изменить все, разделив жизнь на два куска. Ходили слухи...
А что, если нет?
Ничего не будет и он так и загнется под ношею, сущность которой ему так и не удасться понять.
Лавровый еще не определился, есть ли судьба или её только выдумали отчаявшиеся (как будто его мнение что-то меняло в этом вопросе), поэтому и мучился чуть больше. Чуть больше, чем определившийся.
Лавровый дружил с логикой и поэтому рассудил так: "если все предопределено, то что бы я ни делал, свершится то, что свершится вопреки всем моим усилиям, а если нет... Если нет, а я так и буду ожидать приговора, то просру брошенный мне кусок истории." Конечно, такое высказывание рассчитано более на справедливость второй гипотезы. Но это уже детали. Лавровый еще только сформулировал бунтарское решение, но действовать согласно ему не спешил. Должен был случится какой-то большой бум между этими ступенями, который, честно говоря, часто не случался.
Эта бомба и есть отголосок судьбы.
Промотавшись около двух часов, проголодавшись и устав от дум, герой вернулся домой. По пути, а то есть почти у самого подъезда, ему повстречалась молодая семья, его соседи. Женщина тридцати пяти лет с собранными за уши зализанными волосами с канцелярской маской на лице и замученной улыбкой, нагнувшись, вела за руку четырехлетнего ребенка неопределенного пола. Справа от нее перебирал ногами её суженый сантиметров на пять выше и на столько же лет младше. На лице его виднелась потертая временем тревога и безразличие к происходящему в данный момент и вообще. Сунувши руки в карманы и блуждая взглядом по правой стороне картинки, он словно бы насвистывал беззаботную мелодию в своем сознании. Было странно видеть их вместе, втроем. Лавровый знал, что шесть дней в неделю мальчик (а это был мальчик) проводит с няней. Оставшийся на долю родителей выходной он встречал в четырех стенах, обитых мягким материалом, в окружении бесчисленных игрушек.
Няне было сорок пять лет, няню малыш очень любил и называл Нину Николаевну Кочагину по-детски просто и со вкусом: Ниня. Лавровый встречал эту пару каждое утро, когда шел на работу, и обыкновено не обращал на них внимания. В это же раз герой был рассеян больше обычного, и его пресыщенный рутиной и пришибленный убийственно необходимой информацией мозг сам пришел к таким мыслям. По сути, Лавровый не знал ничего о своих соседях. Он стал искать причины этого и наткнулся на интересную гипотезу: мальчик своих родителей не любит. Должно быть, не любит. Ибо ему вспомнилось, что будучи таким же карапузом, он не слишком понимал, кто та тетка, властвующая на кухне по пятницам, в дни, когда мама была особенно недовольной. Герой не знал, когда это началось, мог сказать только, когда закончилось.
Ему было шесть. Тогда мать его, растрепанная и встревоженная, бегала по длинному коридору, точно ветер, потом, зайдя к нему в комнату, спокойным и строгим голосом сказала, что бабули больше не будет. Бабуля уехала.
- Куда? - спрашивал мальчик.
- Путешествовать, - отвечала она ему, сложив руки на груди.
- На долго? А почему?
- Не знаю, спросишь её лично, когда встретишь...
Любил ли он свою бабушку?
Мальчик захныкал, отец, не посмотрев на него, взял из рук жены зеленого зайца за правое ухо и не спеша поплелся к подъезду. Несколько секунд спустя за ним последовали и оставшиеся двое. Лавровый остановился на месте, закинул голову и сощурил глаза от закатного солнца, прислушался к крикам ласточек, повернулся на сто восемьдесят градусов и направился к своей квартире.