Окунись в детство! (Вместо предисловия)
ШУЙСКИЕ ЗОРИ (книга первая)
ГРУСТЬ И РАДОСТЬ ДЕТСТВА
Раннее детство
Наш дом
Наш сад
1-я Железнодорожная
Воспитательный процесс
Мои воспитатели
Наш Бобка
Детский сад
Друзья и подруги
Весна
Платонычевы
Вовка Карцев
Гена Серебряков
Валерка Арефьев
Развлечения
Девчонки
ОКУНИСЬ В ДЕТСТВО!
(Вместо предисловия)
Детство! Какое богатейшее содержание заключено в этом слове! Как много личного и дорогого таит оно в себе для каждого из нас. Семья, родительский дом, улица, друзья, природа … затем школа, учителя… Всё это – неотъемлемые стороны нашей детской жизни. И для каждого они по-своему святы. А душевное состояние детства! Этой вечной беззаботности, непосредственности, трепета и восторга по поводу и без повода, доброты и сочувствия каждому, любви и сострадания. И бесконечного желания жить и радоваться жизни!
Для меня детство – самый светлый период, настоящий земной рай, воспоминания о котором всегда заставляют трепетать моё сердце, а душу наполняться нежностью и всеобъемлющей любовью... В часы душевных волнений, гнетущих забот и переживаний за родных и близких, в периоды, когда теряешь последние силы в борьбе с физическими и душевными недугами, я часто обращаюсь к нему. Радуюсь встречам со своим цветущим садом, с лужайкой перед домом, с любимой речкой Сехой, с «кустиками» и лесом на окраине Шуи. Вновь встречаюсь с друзьями, вместе с ними весело провожу время в забавах и развлечениях... И постепенно боли утихают, житейские невзгоды забываются, и вновь возвращается жажда жизни...
Иногда я смотрю на своё детство как бы со стороны, из своего теперешнего состояния, оценивая свои былые поступки с позиций взрослого человека. А порой и перевоплощаюсь в своё былое мальчишеское «я» и живу какое-то время в этом столь далёком образе – будто в сказочном сне. Тогда я и мыслю, и чувствую, как семи-двенадцатилетний мальчишка, и живу его беззаботной жизнью…
Передо мной, как наяву, встают образы той далёкой поры, отдельные эпизоды этой жизни, мне слышатся слова и фразы, произнесённые мною или моими товарищами... Меня охватывают те же самые чувства, которые я испытывал столько лет назад (будто запечатлённые в какой-то особой, душевной памяти), и я бесконечно радуюсь этому счастью, этой возможности перевоплощения и жизни как бы вне себя, в ином, уже потустороннем мире, в этом сказочном сне далёкого и счастливого прошлого...
Наверное, это счастье дано не каждому, так как большинство взрослых не понимают моих восторгов, считая всё это лишь «наивной выдумкой старика, желающего показаться оригинальным»... Пусть так. Я буду вспоминать для себя... и сам в одиночестве радоваться этой возможности. Или же вместе с моей любимой внучкой, которая с интересом слушала, а теперь и читает эти невыдуманные истории. Действительно, здесь всё чистая правда – и эпизоды, и слова, и чувства, и наши ребяческие мечты. И лишь самое глубокое, самое сокровенное я оставляю самому себе...
А для внучки – это и её история, история за два поколения до её рождения... И она полностью понимает меня, мои мальчишеские чувства. Так же, как и я, глубоко переживает гибель маленького котёнка, которого я не смог спасти, так же оплакивает ушедшего из жизни преданного семейного пса. Вместе со мной испытывает восторг от яблоневого сада, от зелёной лужайки, покрытой жёлтыми одуванчиками, от весенних журчащих ручейков и свисающих с крыш сосулек, от дорожной пыли и грязи и возможности пройтись босиком по лужам... Вместе с нашей ребяческой командой она мчится по железнодорожному полотну в «кустики» за цветами и земляникой, окунается в прозрачные струи жизнерадостной Сехи, замирает перед таинственной глубиной задумчивой Тезы... Восторгается ни с чем не сравнимым по красоте закатом или радугой, перекинувшейся через весь наш сад. Играет вместе с нами в лапту, в ловишки, в прятушки, или же ловит корзиной рыбу в той же доброй и щедрой Сехе... И нас обоих вновь и вновь переполняют чувства любви и полного счастья – от всего увиденного и пережитого, от возможности такого тесного общения с природой, с добрыми и весёлыми ребятами, друг с другом, от общения в этом сказочном мире нашего общего детства, из которого так не хочется выходить нам обоим...
Что это – сон или реальность? Какое это имеет сейчас значение! Это просто Счастье! Великое счастье Жизни: возможности помнить, представлять, переживать, ощущать и чувствовать. Чувствовать красоту окружающего тебя Мира, радоваться общению с ним, радоваться Жизни!
Нет, всё-таки как хорошо погружаться в детство: в своё ли, в детство ли своих детей или внуков; испытывать эту томительную грусть воспоминаний, вновь чувствовать себя молодым и здоровым... Так окунитесь же в него! Испытайте все эти светлые чувства безудержного восторга, любви, дружбы и сопереживаний, переполнявшие некогда наши чистые детские души... Они обязательно вернутся к вам вновь и сделают вашу теперешнюю жизнь светлее и радостнее, заглушат ваши душевные и телесные страдания... И может быть, дадут вам силы бороться за такое же счастье для ваших внуков и правнуков, детство которых, возможно, будет уже не таким радостным и беззаботным.
Посвящается
моей дорогой бабушке
Морган Марии Алексеевне,
приложившей немало усилий,
чтобы сделать из меня человека
ГРУСТЬ И РАДОСТЬ ДЕТСТВА
Картины далёкого детства
Порой предо мною встают;
И вижу опять я знакомый,
Весь в белых кувшинчиках пруд…
А. Н. Плещеев
Раннее детство
С какого возраста человек помнит себя – свои чувства, действия? Большинство учёных считает, что во взрослом состоянии он может помнить эпизоды своей жизни, начиная с полутора-двух лет, не раньше – тогда, когда малыш начинает хоть что-то соображать, выражать свои мысли и желания. Другие же говорят, что помнят свои чувства уже с утробы матери. Последние, правда, далеко не учёные, а ближе к современным экстрасенсам, провидцам и предсказателям, которых всё больше появляется на экране телевизора особенно по некоторым, избранным, каналам. Ну, там уже совсем иной мир, иные измерения, совершенно не доступные абсолютному большинству населения. Поскольку я себя отношу именно к большинству (абсолютному), то тоже расцениваю свои способности углубляться в далёкое прошлое довольно скромно. Однако кое-что из раннего детства всё же сохранилось в моей уже довольно дырявой памяти, особенно, что касается эпизодов и связанных с ними моих эмоциональных переживаний, а также моего отношения в том возрасте ко всему происходящему тогда вокруг меня.
Мои первые впечатления от жизни на этом свете были довольно скромными. Они были вызваны тесным общением с очень добрым, нежным и ласковым существом, которое, как я впоследствии узнал, называлось мамой и которое делало всё, чтобы быстрее выполнить все мои желания. Желаний же было на первых порах не так уж и много – поесть, попить, поспать и ещё – побольше быть на руках. Возражать против первых трёх вряд ли станет кто-либо из взрослых, естественно, прошедших через все ранние фазы юного развития. Наличие четвёртого моего желания (быть на руках) подтверждается первой фразой, выученной мною: «Мама, на луцьки, на луцьки!». И я – то ли на четвереньках, то ли уже на двух, ещё слабо управляемых нижних конечностях (как говорили взрослые «на ножках»), со всей возможной в то время для меня резвостью устремлялся к столь дорогому мне существу, хватаясь за её подол, возводил взор кверху и начинал голосить «на всю Ивановскую» (мы как раз жили в 1936-1937 годах на Ивановской улице), требуя для себя вожделенного блаженства. Порой подобные требования с моей стороны продолжались довольно долго (по совершенно непонятным для меня причинам), и я энное количество времени топал босыми ногами за мамой, не отпуская подола и намереваясь бороться за свои юные права до конца. В конце концов взрослая семейная команда в лице бабушки и, особенно, деда, не выдерживали моей настойчивости (и моих децибелов), и я возносился высоко вверх, испытывая райское блаженство, и, конечно, благодарил взрослых выключением своей голосовой сирены. Что бывало потом, я уже смутно помню. Видимо, блаженство быстро усыпляло меня, и я на какое-то время погружался в тёмное небытие, не омрачаемое неприятными и, тем более, кошмарными сновидениями по причине отсутствия каких-либо знаний.
Начальный этап этого усыпительного процесса, видимо, чаще всего проходил на руках. Последующий же, несомненно, более продолжительный период, осуществлялся в какой-то довольно тесной клетушке (взрослые называли её кроваткой) с весьма высокими стенками в виде вертикальных палок с перекладиной, придуманной взрослыми, видимо, специально для этой цели. Вначале я не задумывался над достоинствами этого специализированного сооружения, постольку мои мыслительные способности были ещё очень слабы. Однако вскоре стал понимать, что оно не лишено серьёзных конструктивных недостатков, с точки зрения нашего, младенческого, понимания.
Прежде всего, оно (сооружение) резко ограничивало мою творческую активность после пробуждения, не давая возможности вылезти наружу. Щели между палками были очень узкими, и я мог просунуть в них только руку или ногу, или же все конечности сразу. Остальные части моего организма почему-то оставались постоянно внутри. Раздвинуть же палки пошире руками (что вполне мог сделать юный Геракл) я был не в состоянии, обделённый необходимыми физическими кондициями. Был, правда, вариант – перелезть через эту решётку и свалиться на пол. Однако активными лазательными навыками я овладею лишь годам к четырём, когда буду пытаться забираться на буфет, чтобы добраться до вожделенных баночек с вареньем, которые взрослые ставили почему-то на самой верхней полке. Так что приходилось осваивать это узкоклеточное пространство, отведённое в мою личную собственность, которое меня совершенно не удовлетворяло. Разве можно было эту конструкцию сравнить с детским манежем, который я увижу через несколько лет в детском саду! Если бы я знал в то время о существовании подобных, то попытался бы вытребовать его у взрослых…
Другим конструктивным неудобством этого усыпительно-заточительного сооружения была его очевидная ненадёжность. В этом все мы вскоре убедились, когда однажды ночью я вместе с нижней частью конструкции свалился на пол. Полёт и приземление не нарушили фазы моего глубокого сна, и я продолжал тихо посапывать, не ведая, что нахожусь уже на свободе. А утром поднялся настоящий переполох! – «Витька пропал! Витьку украли!». Кто первый заметил пропажу и кто бросил этот панический клич, я, естественно, не узнал, так как продолжал почивать на полу, не ведая о случившемся. Не установил я в последующем, и кто помчался с нашей ивановской окраины в город за милицией и прибыла ли она до того момента, как меня обнаружили родители. Но точно помню, что с рук меня в тот день уже не спускали, опасаясь каких-либо иных неблагоприятных событий.
После произошедшего конструкцию кровати существенно укрепили, но всё равно в последующем стали укладывать меня уже в общее ложе, на широкой кровати, что существенно стесняло уже взрослых (не помню только, кого именно) и не давало им возможности выспаться перед очередным рабочим днём. Я, конечно, блаженствовал, наслаждаясь тесным телесным контактом с родственниками, но только до того момента, пока не произошёл очередной инцидент с падением. Тут уж я летел без матраца и подушки, и с куда большей высоты. К тому же кругом были ножки от соседней кровати, то ли от какой-то тумбочки, и я отчётливо помню, как моя бедная башка колотилась о них, сотрясая всё её внутреннее содержимое, и я орал на весь дом от боли и от того, что не понимал, что это со мной происходит. После этого меня стали укладывать на ночь к стенке, к которой меня крепко прижимали взрослые, так что трудно становилось дышать и приходилось рёвом отвоёвывать себе свободное пространство.
В то время (а было мне, по-видимому, не более полутора лет) я ещё не мог говорить и в основном объяснялся жестами и самыми простыми словами. Но понимал всё, в первую очередь то, что касалось моих потребностей. Игрушками тогда я, вероятнее всего, ещё не пользовался. Всех их заменяла всего одна, но самая жизненно важная, без которой я почему-то совершенно не мог обходиться. Это была моя соска – первая и единственная, уже рваная, дырявая, но настолько любимая, что менять её я не собирался ни на какие новые, и куда более эстетичные. В каком возрасте и как меня всё же отучили от неё, я уже не помню.
Да, но то, что в этом возрасте я свободно (на двух!) перемещался по дому и огороду – это помню отчётливо. И «любимица» постоянно висела у меня на шее, и я периодически (для вдохновения) прикладывался к ней – как современный наркоман к своему зелью. А взрослые почему-то постоянно спрашивали меня про неё: «А где твоя любимица?» – будто у совсем малолетнего, который и сообразить-то ничего не может! И я сразу хватался за неё и совал для надёжности себе в рот. Был ли он тогда совсем беззубый, или кое-что в нём уже начинало появляться – точно не помню. Предполагаю, что всё же что-то было, ибо разорвать плотную резину соски до крайней степени одними губами было бы просто невозможно.
А вот как появился мой первый зуб, помню отчётливо. Точнее восторг родителей и первый подарок – маленькая золотая ложечка – «на зубок». Она почему-то мне очень нравилась, и я готов был её сосать вместе с соской. Однако родители усмотрели в этом некую опасность – видимо, боялись, что я её проглочу – целиком, поскольку откусить от неё кусочек одним зубом (даже очень крепким) было абсолютно невозможно. Одного зуба мне, конечно, не хватало, и я надеялся, что скоро вырастут следующие, и мне посыпятся новые и новые «зубные» подношения. Однако серьёзных подарков по каким-то причинам не последовало. Зато мне стали подносить всякие цветные погремушки в виде колечек, птичек, разных животных. Особенно мне нравился красно-зелёный попугай, которого было очень удобно хватать за хвост и даже засовывать отдельными частями в рот. При этом рот страшно расширялся, но вместить в себя сразу несколько попугаевых деталей был всё же не в состоянии.
Ходить я научился довольно рано. Но техника передвижений на четвереньках долгое время доставляла мне не меньшее удовольствие. Этот элемент был особенно удобен при лазании под стол и ещё в большой степени – под невысокую кровать. И я каждый день исследовал эти недоступные для взрослых пространства, находя там много интересного и примечательного.
Прежде всего, там были пауки, натянувшие свою паутину в углах между стенами и терпеливо ожидавшие в ней свою добычу. Меня они за добычу не считали, несмотря на мой юный возраст. Более того, при моём приближении они срочно давали дёру, скрываясь в таинственных ходах своего жилища. На первых порах я их тоже не трогал, хотя и хотел познакомиться – как с обитателями наших апартаментов. Иногда под кроватью находились потерянные мною игрушки – кубики, слоны, обезьянки. А однажды я обнаружил футляр от бабушкиных очков, который она до этого долго искала, сваливая вину за его пропажу на деда, который вообще пытался дома ни во что не вмешиваться и жить спокойно на своём диване, читая газеты и периодически присаживаясь к столу во время общей трапезы. После этого случая моим поисково-исследовательским стараниям было отдано должное (со стороны бабушки) и запреты на подобные лазанья были временно сняты.
Из других предметов домашней мебели моё внимание привлекали шкафы с книгами и, особенно, буфет, высотой чуть не до самого потолка, в котором размещались многочисленные баночки, чашечки, тарелочки и другие очень красивые предметы. А на самой верхней полке буфета стояли баночки с вареньем, вкус которого я уже знал и поэтому всегда стремился к ним, мечтая когда-нибудь всё же до них добраться в отсутствие взрослых, которые почему-то серьёзно ограничивали мои претензии в отношении сладкого.
У стены, рядом с окном, выходящим на улицу, стоял большой чёрный предмет с тяжёлой крышкой, прикрывающей какие-то белые штучки, нажатие на которые производило удивительно приятные звуки. Меня к ним тоже не подпускали. Подпускали одну маму, которая иногда (очень редко) садилась перед ним на стул и нажимала на них сразу двумя руками. От этого весь инструмент приятно звучал, и взрослые приходили слушать его, усаживаясь по соседству. При этих звуках я тоже на время прекращал свою беготню, чувствуя что-то необычное, приятное, радостное. Иногда мама и мне позволяла прикоснуться к таинственным белым костяшкам (клавишам), и я нажимал одну или две из них, страшно гордясь, что и сам уже умею играть.
Однако больше всего из всей нашей квартирной мебели меня привлекал стол. Большой, квадратный, прочный, он стоял в центре комнаты, значительно возвышаясь над остальными мебельными конструкциями типа дивана, стульев, кресел, кровати. Он был настолько высоким, что я не мог, даже стоя на цыпочках, усмотреть, что находится на его клеёнчатой скатерти с очень красивым рисунком в виде замысловатого китайского орнамента. А там порой было столько интересного и происходили такие события, что пропустить это юному существу было бы большой потерей. И я старался вовсю, ухватившись за край стола руками и цепляясь за него подбородком. В конце концов, данное тренировочное упражнение у меня стало немного получаться, и я бывал вознаграждён за настойчивость.
Действительно, за столом происходили интереснейшие события. Три раза в день туда подавали еду. Но почему-то только для взрослых. Мне отводился маленький столик с уже совсем крошечным стульчиком, за которым я в одиночестве вкушал суп-пюре и фруктовые соки. Манная каша мне почему-то нравилась в меньшей степени, даже тогда, когда в неё добавляли сливочное масло или ложечку варенья. Варенье, конечно, я уплетал сразу, а после него остальное уже не вызывало положительных эмоций, и трапеза затягивалась надолго. Мама с бабушкой порой старались её существенно ускорить, поднося ложку с кашей к самому моему плотно зажатому рту и приговаривая:
– Это за маму, это за папу. Это за бабушку…
Почему-то деда в этом процессе не упоминали. Да он вряд ли обращал на него внимание, занятый чаще своей порцией, а потом чтением газет на своём любимом диване.
Для взрослых еду на стол подавала обычно бабушка, готовившая её либо в русской печке, либо на керогазе. Почему-то мы редко пользовались для этой цели электроплиткой, хотя и электричество, и плитка у нас были в наличии. Как исключение, иногда подавать на стол доверялось деду. Но после того, как однажды он не сумел донести до стола сковородку с жареной картошкой, уронив её на подходе и рассыпав всё содержимое по ещё не мытому полу, прикасаться к кастрюлям и сковородкам с едой ему было категорически запрещено. Думаю, что дедушка был этим не очень расстроен, тем более, что и вся рассыпанная картошка со свиными шкварками досталась в тот раз ему одному. Правда, пальцы у него потом долго болели – видимо, от сильно раскалённой сковороды.
В тот раз я случайно не попал под эту картофельную канонаду, вовремя выскочив из-под стола, заинтересованный возгласами несущегося к столу деда. Тот почему-то кричал: «Ай-яй-яй, чёрт побери!» и всё ниже сгибался при подходе к столу. В критический момент опустившаяся сковорода врезалась в край стола и с грохотом рухнула на пол совсем рядом со мной, ещё не успевшим подняться с четверенек.
Дед по инерции врезался грудью в стол и проклял ещё и его, призвав на помощь с десяток чертей. Пенсне от удара соскочило с его носа и, блестя стёклами от возмущения, полетело вслед за сковородой вниз, но всё же успело миновать чугунную поверхность и приземлилось как раз в центре лежащего на полу дымящегося содержимого. Там их и придавил дед ногой, поскользнувшись и чуть не упав рядом со мной. Потом он было попытался скрыть сотворённое, начав собирать руками картошку в сковороду. Но это у него не очень получалось – картошка обжигала ладони и почему-то не укладывалась обратно в сковородку. Я-то видел, что сковорода лежала в перевёрнутом состоянии, но объяснить этого деду не мог. А он без пенсне действовал только наощупь. В конце концов, его действия под столом привлекли внимание хозяйки, которая даже рот раскрыла от неожиданности и какое-то время не могла сообразить, что происходит. А потом началось такое, что было недоступно для понимания моему юному сознанию. И дед под конец был выдворен из столовой в сад вместе с картошкой и сковородой, с пожеланием больше не появляться во время обеда в этих святых апартаментах, даже несмотря на все его (деда) сегодняшние потери. А каково было бы деду, если бы сковорода с картошкой накрыла мою бедную голову! Думаю, что он был бы вообще выдворен за пределы всего нашего домовладения.
Мне было жалко деда, прежде всего его распухшие и покрасневшие пальцы. Было жалко его раздавленное пенсне; жалко было и маму с бабушкой, оставшихся на сегодня без второго. И вообще от всего увиденного и услышанного стало как-то тоскливо и грустно. Мне казалось, что такого не должно быть в доме, – что все должны жить в согласии друг с другом, и прощать друг друга за совершённые нечаянно проступки. Меня к этому времени уже научили говорить «прости» (маме и бабушке), если я совершал «нечаянно» что-то недозволенное, с их точки зрения. Хотя что я мог совершить тогда уж чрезмерно плохого, недопустимого, что выводило из себя взрослых?! Однако это слово мне приходилось повторять довольно часто, и я чаще всего не понимал, за что следовало очередное наказание…
Да, но всё-таки стол! Случай со сковородой и дедом был всего лишь трагическим эпизодом. В основном же за столом происходили куда более весёлые события. По вечерам мама с бабушкой здесь занимались вышиванием и вязанием. При этом по столу раскладывались очень красивые, разноцветные шёлковые нитки (мулине), с которыми мне всегда хотелось поиграть. Вышивание сменялось чтением, порой вслух, что, конечно, нарушало покой деда, однако это не принималось во внимание. Но самым интересным здесь были всё-таки игры. Взрослые играли в лото и в карты. Я не понимал, зачем в лото нужно ставить на стол бочоночки, куда интереснее было катать их по столу или по полу, особенно, когда за ними начинал носиться наш чёрный кот, поддавать их лапой, а потом хватать в рот и убегать с ними – прятаться.
Дед редко принимал участие в этой игре. Любимой его игрой были карты. Здесь он преображался и чувствовал себя полным хозяином положения. Он настолько увлекался игрой, что забывал всё остальное. И тут уж нельзя было попадаться под его руку! Даже бабушка в это время пыталась не противоречить ему ни в чём, чувствуя всю его интеллектуальную и ещё какую-то безудержную силу. Во время игры ни я, ни кот, ни пёс Бобка не имели права находиться в столовой, и все выдворялись за пределы дедовой досягаемости. Если под руку деда попадал кот, желающий посидеть рядом с ним в кресле, дед его сошвыривал на пол, посылая, как всегда, ко всем чертям (иных ругательств он не допускал по причине своей интеллигентности). Умный Бобка хорошо чувствовал ситуацию и заблаговременно убирался в прихожую (зимой) или на улицу (летом). Мне же по причине излишней любознательности страшно хотелось поприсутствовать при всём происходящем. Не то, чтобы меня уж очень интересовали карты – интересовали, скорее всего, взрослые, их поведение; с другой стороны, просто хотелось побыть в коллективе.
Но по какой-то таинственной причине взрослые (особенно дед) постоянно выпроваживали меня к этому времени в спальню. Меня укладывали в кровать, выключали свет, и я часами лежал в одиночестве, тоскуя и порой подавая голос явного несогласия с мнением взрослых. Внутренне я глубоко чувствовал ущемление моей личной свободы таким насилием и пытался сопротивляться. Однако переубедить в этом троих взрослых у меня не получалось. Они тоже имели право на свою личную свободу, а моё постоянное вмешательство серьёзно нарушало её. В то время я, конечно, не думал об этом. Меня интересовали только свои личные проблемы.
Однажды моя настойчивость привела к тому, что я сумел (впервые!) перевалиться через стенку своей кровати и плюхнуться на пол, наделав немало шума. Но взрослые были так увлечены игрой, что ничего не заметили – продолжали шумно о чём-то спорить, обсуждая только что закончившуюся партию. Я тихонько добрался до двери, приоткрыл её и ползком проник в игровую комнату. Взрослые продолжали играть, находясь в данный момент в полном молчании. Я потихоньку пробрался под стол и устроился среди скопления ног, оставивших мне для размещения около полуметра площади в самом центре этого подстольного пространства.
В какой-то момент я случайно задел за ногу деда и тут же получил солидный пинок, за которым последовал сердитый возглас хозяина: «Ты ещё не убрался отсюда, чёрт поганый?!» Видимо, это относилось к коту, которого он совсем недавно выпроводил из помещения в прихожую как всегда, не вставая с кресла. Пинок был довольно чувствительный и пришёлся как раз в заднее мягкое место (правда, в то время у меня все места были мягкие). Но я вытерпел, зная, что иначе и меня выдворят с не меньшим эффектом, только уже в ином направлении… Посидел какое-то время под столом, погружаясь то во всеобщую тишину, то слушая взрывы голосов, обсуждающих ход игры и ошибки своих партнёров. Это мне скоро надоело, и я выполз на широкое свободное пространство комнаты. Одному здесь тоже было скучно, захотелось как-то приобщиться к коллективу, и я стал потихоньку вставать опираясь на ножку стола и пытаясь заглянуть на стол. Это мне в последнее время уже стало удаваться, и на сей раз мой нос вместе с подбородком и всеми остальными принадлежностями, присущими голове, приподнялся над столом, будто я не созерцаю, а вынюхиваю что-то в этом таинственном карточном процессе.
Некоторое время я с интересом наблюдал за его ходом – за летящими во все стороны картами, за веером из карт в руках у мамы с бабушкой (дед сложил все свои карты в колоду и чего-то ждал); слушал и не понимал, что говорят взрослые. Потом все начали бросать свои карты в центр стола, и каждый, мне казалось, по-очереди брал их и складывал рядом с собой в небольшую колоду… И вдруг дед, сидевший напротив, заметил меня. Вначале он побледнел, пенсне задрожало на его носу, борода затряслась…
– А ты как здесь оказался, паршивец! – закричал он и запустил в меня чем-то весьма увесистым, видимо, просто подвернувшимся ему под руку. Что это было, я не успел разобраться, так как это нечто шибануло точно по кончику моего нежного носа, и мне показалось, что носа у меня больше не стало, а в этом месте возникла такая боль, что чуть не лишила меня сознания. Я отлетел к двери и широко раскрыл рот, чтобы во всеуслышание показать моё отношение к произошедшему, но не успел этого сделать. В ту же секунду меня схватили за руку, с силой втолкнули в тёмное помещение и наглухо закрыли за мной дверь… Я сделал попытку её открыть, поскольку уже тогда не терпел насилия, но дверь не поддавалась. Видимо, её заперли на крючок, или же кто-то из взрослых крепко держал её с противоположной стороны.
Ощутив свою полную беспомощность, я уткнулся головой в мягкую подушку кресла и, продолжая орать от горя и собственного бессилия, какое-то время призывал взрослых к справедливости. Постепенно от ора стал уставать, всё сильнее хотелось спать. И почему-то сильно текло из носа. Платка не было (да я вряд ли умел им тогда пользоваться), и я сморкался прямо на кресло – «назло всем моим безжалостным мучителям». И из последних сил продолжал кричать: «Сопли, у меня сопли!» Всё это не производило на взрослых впечатления – «воспитательный процесс должен доводиться до конца», и он не предполагал каких-либо уступок столь малым, типа меня, созданиям! И лишь тогда, когда мой крик перешёл сначала в стон, а потом в совсем слабые хрипы, дверь в спальню приоткрылась, зажёгся свет, и я увидел большие сгустки крови, разбросанные по всему креслу, по полу, по моей белой ночной рубашке… И тут со взрослыми что-то случилось. Прекратились разговоры, меня кто-то взял на руки, начал успокаивать, началось какое-то столпотворение… но большего я уже не видел и не слышал. Положил свою бедную головку на плечико моей спасительнице (конечно, это была мама) и, ещё продолжая всхлипывать, вскоре забылся долгим и тяжёлым сном – то ли потеряв последние силы, то ли просто успокоенный теплом и близостью дорого мне человека…
С этого момента я понял, что для деда карты были дороже всего на свете. И, не дай бог, попасться в этот момент под его горячую руку. Для мамы с бабушкой дороже карт всё же был я. И я был благодарен им за это, а по утру ещё и ещё раз просил у них прощения за совершённый мною вчера проступок. (Меня, конечно, простили). Для меня самой дорогой была мама – тихая, добрая, ласковая, но которая так мало бывала рядом со мной, находясь с утра до вечера на работе. И так горько было оставаться дома без неё. И я, уже научившись держаться на своих ещё не окрепших ножках, бежал за ней по двору, хватаясь за подол и вопил на всю улицу: «Мама, не уходи, мама, не уходи!..» Задержать её я, конечно, не мог, и меня приводила в чувство бабушка, либо оттаскивая от подола, либо беря на время на руки. Дед в общение со мной никогда не вступал, главным для него были покой и уединение… Да, но он постоянно находился рядом, в семье. А вот где был отец – этого я не знаю.
Если я помнил себя в столь раннем детстве, то почему я почти не помню отца? Ведь уехал он от семьи, когда мне было уже три года! (может чуть поменьше). А в памяти с его присутствием осталось всего несколько эпизодов. Яркий солнечный день. Очевидно, утро. Отец с мамой лежат на большой кровати. Он по грудь закрыт одеялом. Сильный, красивый, загорелый. И мама очень красивая! Я смотрю на них откуда-то со стороны, радуюсь тому, что мы вместе. На душе тепло и спокойно. Видимо, выходной день, и взрослые могут немного отдохнуть, не спешить, как всегда поутру на работу… Это было, безусловно, ещё на Ивановской улице, наверное, в 1938 году…
А в какой-то день вспоминаю семейный выход на природу, на большую реку. Конечно, это была Теза, и шли мы через Мельничнову церковь… Помню, как нёс меня на плечах отец. И как было от этого радостно и приятно. А потом мы отдыхали на берегу реки, устроившись в тени кустарника, разложив вещи на траве. Женщины (видимо, с нами были и наши знакомые) сидели под раскрытыми яркими зонтиками (очень красивыми). А как красива была река! Она казалась мне очень большой – широкой и глубокой. У противоположного берега в воде росли ослепительно яркие жёлтые цветы (кувшинки), и прекрасные белые лилии. Мне так хотелось их подержать! И отец сплавал за ними на ту сторону, и принёс мне целый букет. И я помню, как он плыл тогда, размашистыми сажёнками, далеко выбрасывая руки вперёд и сильно загребая ими тёмную, кажущуюся плотной воду…
Помню ещё третий эпизод – уже на Железнодорожной. Семья ушла в сад (наверное, за яблоками и ягодами). И среди всех точно был отец. Почему-то, как всегда, он редко общался со мной, прикасался ко мне. А мне так не хватало этого общения! Вот и сейчас укладывали на дневной сон меня мама с бабушкой. А я так не хотел спать. И так хотелось побыть в саду вместе со всеми! Ну, почему мне никогда не разрешают делать то, что хочется? Почему надо делать так, как считают взрослые? Почему так обязательно ложиться спать днём? Сами ведь спят только ночью… Но попробуй сделать наоборот! Бабушка целый час будет беседовать с тобой на эту тему, а потом ещё в угол поставит – за непослушание. Но я же лучше их, взрослых, знаю, что мне нужно (что мне хочется) в данный момент. Что бы придумать им в отместку за это!
Спать я, конечно, не буду. Но они могут и не узнать об этом! Надо, чтобы видели моё несогласие. И я придумал! Вылез из кроватки, уже спокойно перешагнув через оградительную решётку. Пошёл на кухню. Взял чайник с чаем и стал поливать чаем пол в столовой. А потом стал набирать воду в рот и опрыскивать ею шкаф, стол, стены помещения. Ходил босиком по мокрому полу и приговаривал: «Всё равно не буду спать, всё равно не буду спать!» Небольшого чайника на всю квартиру не хватило, и я взялся за большой – уже с кипячёной водой. С ним пришлось повозиться дольше. Зато и результат был куда заметнее. Весь пол и оклеенные обоями стены были мокрыми. Вода скапливалась на полу в отдельных местах даже лужицами. Клеёнка на столе представляла собой сплошную водную поверхность.
Удовлетворённый сделанным, я, кажется, всё-таки заснул. Проснулся от каких-то громких разговоров. Бабушка явно сердилась. «И опять на деда, – подумал я. – Чего уж в саду-то он мог натворить!» А из большой комнаты слышалось:
– Ты опять целое ведро пролил! Да ещё по всей комнате грязь размазал!.. А на столе что?! Сюда-то как столько брызг долететь сумело?!
– Да какое ведро? О чём ты?
– Нечего прикидываться! Опять грехи свои замазывал. Воду по всей комнате расплескал. Нет бы хоть тряпку в руки взял – можно догадаться было!
– Да вот же ведро, совсем полное стоит. Я только недавно его с колонки принёс!
– Это ты уже после сбегал, чтобы свои проделки скрыть! И не стыдно на старости-то лет?!
Дед молчит. И сказать больше нечего. Действительно, воды кругом полно. Что бы это всё значило?
– А может, Нина полы мыть хотела, да с нами в сад поспешила?
– Да она раньше нас с Севой (отцом) вышла. С грядками возилась.
– Так вот я им! – думаю я и начинаю потихоньку ворочаться.
– А вот и Витасик проснулся! Хорошо поспал, маленький? Ой, потягушечки сделать надо. Вставай, дорогой, личико умоем, в садик сходим, ягодки покушаем. Только смотри осторожнее, не поскользнись! Дед опять набедокурил. Столько воды в комнате налил – настоящий вселенский потоп… Ну, ну, иди гулять с мамой. Скоро чай пить будем.
А за чаем очередные неприятности – оба чайника пустыми оказались!
– Да я же сама после обеда заварила и целый чайник вскипятила, – говорит мама.
– Так, значит, дед чайник пролил! Как его это угораздило! Наверное, опять варенье водой запивал, да, как всегда, сослепу оступился!
Дед гневается, выходя из себя. Того гляди, взорвётся. Такое порой бывало, когда особенно допекала женская половина. И мне тогда становилось страшно. Ведь до утра могут ругаться! Надо что-то делать! Я вспомнил сказку про мышку с яичком и говорю:
– А это нас Васька на стол плыгнул!
– Вот как! – удивилась бабушка. – Ну и что?
– И цайник уланил…
– Так он же в кухне, на кирогазе стоял.
– Нет, я его в комнате на палу падаблал…
Бабушка с недоверием посмотрела на меня.
– А второй, стеклянный?
– И он тоже лазлился… Я его на стол паставил.
– Значит, ты сегодня наш спаситель, – сказала бабушка. – А то мы деда хотели снова без горячего чая оставить – как провинившегося. Ваську теперь ругать будем…
Да, подумал я, не всегда получается то, что хочешь сделать. Вот и сейчас всё деду досталось. А как могло быть иначе? – об этом я совсем и не думал. Пришлось и деда спасать, и на кота всё перекладывать… А если бы сказал, что сделал сам? Чем бы это всё закончилось?!. Наверное, несколько дней из кровати не выпускали бы! Нет уж, лучше обману их … немножко…
Но где же всё-таки всё это время был отец? Почему он не принимал участия в моей жизни? И вообще в жизни нашей семьи? Может, последнее проходило мимо меня? Не могла же его подавить, как меня впоследствии, своей волей и энергией бабушка? Почему он не занимался со мной; почему я не помню его ласк, его прикосновений, его разговоров?.. Всего три эпизода… С двух до трёх лет этого слишком мало… Но он был и добрым, и нежным, и ласковым! Он умел любить, глубоко чувствовать! Какие письма он писал моей маме! Я понял всё это, прочитав недавно его надпись на дарственной фотографии, подаренной маме в 1934 году: «Милой, бесценной Ниночке – от безумно любящего Воли. 12/III – 34 г. Ленинград».
И как мне не хватало этой отцовской любви… Тогда я не думал об этом, поняв всё значительно позднее. Почему всё так сложилось в нашей семье? Что увело отца в сторону от нашей семейной жизни? Мама ведь любила его, была красивой, обаятельной, наверное, такой же нежной и ласковой с ним, как и со мной… Что заставило его начать пить? И почему это так быстро доконало его? Почему он не проявил твёрдости характера, не порвал с пьяной компанией? Что делали для него в семье – мама, бабушка? Что значил для него я, его сын, к которому, как говорила бабушка, в первый год моей жизни он питал очевидную привязанность. Что произошло потом? Произошло будто в одночасье, за небольшой промежуток времени… И всё сразу перевернулось на 180 градусов! Повернулось бесповоротно. И никакие прежние глубокие чувства к нам, никакие доктора со своей медициной не смогли вернуть его к светлой и радостной жизни…
Нет, здесь сыграло главную роль не безволие, не слабохарактерность, не алкогольная зависимость, не бабушкино подавление мужской части семейного коллектива. Видимо, сыграло роль отсутствие цели жизни – жизни ради семьи, ради будущего своих потомков, отсутствие с его стороны должной ответственности перед самыми близкими людьми… Так думаю я сейчас. И это моё глубокое убеждение, ибо всё в жизни можно преодолеть, когда идёшь по ней ради конкретной и достаточно большой цели. А какая цель может быть больше, чем благополучие твоих родных и близких, – самых дорогих и самых любимых людей!.. Видимо, у отца подобной целеустремлённости не было… Так ли это?..
Остались в памяти два визита отца к нам, уже в сороковые годы, когда он возвращался из санатория к новой семье в Воркуту. Бабушка и мама рассказывали, что он приезжал совершенно без денег, без верхней одежды, без хорошей обуви. Приезжал после очередного запоя, будучи не в состоянии ехать дальше. Конечно, его одевали, обували, покупали билет до дома, давали денег на проезд. И даже пытались лечить по мере возможностей у местных специалистов… Но я был страшно рад его приезду. Показывал ему свои рисунки, поделки, демонстрировал свою силу, свои отличные отметки в дневнике.
Первый визит его состоялся в 1946 году, вскоре после возвращения с фронта мамы. По-моему, это происходило под Новый год. Дома стояла ёлка. Приехал он под вечер. Вроде, был нормальным. Со мной разговаривал мало. Спросил только, помню ли я его? Я ответил утвердительно. Он обнял меня, и я ощутил жёсткость его щетины и какой-то неприятный запах, исходивший от его одежды и от него самого. Спать мы разместились в большой комнате. На кровати спала мама. Отца уложили на диван. Я же спал на своей кровати – все в разных углах комнаты.
Конечно, мне интересно было узнать, как отец воевал, как было на фронте. Мама мало рассказывала мне об этом. Она вообще была молчалива и, по-моему, не очень любила рассказывать. Ко всему, она была всё же в эвакогоспитале. Хотя порой подвергалась вместе со всеми и бомбардировкам, и обстрелам противника. Отец всю войну прослужил артиллеристом. Подбил несколько вражеских танков. Один подбил, точно помнит, с расстояния двух километров. А большего я и не помню из его разговоров со мной. Сколько времени он тогда гостил у нас, как его провожали – тоже не помню.
Второй приезд был года через три, а может, и чуть позже. К этому времени я уже довольно хорошо играл на пианино, и отец всё время просил повторить для него наиболее хорошо звучащую у меня пьесу – рондо из сонаты Моцарта «Турецкий марш». Его я выучил уже с Евгением Сергеевичем – моим учителем музыки. Так что за те несколько дней пребывания отца у нас я хорошо отработал это непростое произведение, кажется, заданное мне на лето.
Несколько дней я оставался с отцом дома один. О чём-то мы разговаривали. Он интересовался моими успехами в школе, смотрел мои художественные творения. А я в это время уже неплохо копировал и сумел создать несколько копировальных «шедевров». Помню, что просил отца нарисовать что-нибудь. Отец не в силах был это сделать. Он был какой-то заторможенный, вялый – явно больной. И немного оживился только тогда, когда выпил целый стакан вина – нашей чудесной вишнёвой наливки, стоявшей в стеклянном графинчике. Выпил залпом, как пьяницы пьют обычную водку, выливая её себе в рот. Это страшно поразило меня! Разве можно так пить такие вкусные вещи! У нас пили по маленькой рюмочке, смакуя каждый глоточек и получая от этого огромное удовольствие…
После принятого отец разговорился. Стал рассказывать о двух моих сводных сёстрах (его дочках от второй жены). Хвалил их, говорил об их успехах в учёбе, музыке, ещё в чём-то. Видно было, что он любит их и гордится ими. У меня не было никакой ревности по этому поводу. Но было горько оттого, что я живу без отца, и все его ласки и заботы достаются другим. А в общем-то, на нашей улице все семьи были такие. Единственной разницей было то, что у остальных отцы не вернулись с фронта после войны, а у меня он ушёл ещё до её начала.
На этом и закончились мои встречи с отцом. Потом, уже через много лет, его жена прислала нам фотографии моих сводных сестёр – очень приятных на вид, симпатичных девочек, которым, безусловно, уделялось большое внимание и забота со стороны родителей. А мне отец почему-то ни разу не написал. Возможно, вначале письма его просто забирала бабушка. Но потом-то я всегда вынимал почту сам и ни разу не обнаружил даже небольшой открытки к празднику или ко дню моего рождения.
Алименты отец присылал. Но порой с большими перерывами. Как много значили для нашей семьи эти деньги, судить сейчас не берусь. Только помню разговор его с бабушкой в моём присутствии. «Вот я ему (мне) сейчас помогаю, а потом, к моей старости, и сын мне поможет!» На бабушку его слова произвели сильное впечатление. Возможно, после этого разговора семья полностью отказалась от отцовской помощи.
Отец прожил до ноября 1960 года. Закончил свой жизненный путь трагически, замёрзнув по дороге с работы до дома. Мама рассказала мне, что после смерти отца его жена написала нашей семье письмо, в котором обвинила и маму, и бабушку в том, что в своё время они не смогли спасти Севу и допустили до его неизлечимой болезни. Не знаю, можно ли было это сделать и что стало причиной его трагедии – всё это прошло мимо моей ранней детской жизни…
Семья без отца. Насколько это серьёзно, насколько сильно отражается на воспитании ребёнка, особенно мальчика, не лишает ли его некоего мужского начала, которое должно передаваться из поколения в поколение не только с отцовскими генами, но и воспитанием, личным его присутствием рядом с сыном. Всем сейчас известно, какое огромное значение в развитии человека (да и любого млекопитающего) имеет эффект импринтинга – запечатления, запечатления не только образа родителей, но и всего того, что они делают, чем живут, как относятся к жизни, друг к другу. Это и есть эффект воспитания. Семейное же воспитание играет в жизни ребёнка первостепенное значение.
Отец в семье – это в первую очередь мужская опора: мужская сила, мужской характер, мужские взаимоотношения. С ними передаются и навыки мужской работы, прежде всего технические знания, умения. С ними вместе вырабатывается мужская психология, взаимоотношения в мужском коллективе, приобретаются уверенность в себе, воля, мужской характер. Отец закладывает в детях основы физического развития, приобщает их к физкультуре, спорту, закаливанию. Он на практике реализует в детях оздоровительную программу, обосновывает семейные жизненные приоритеты. Он ведёт ребёнка по жизни от ступеньки к ступеньке, анализирует вместе с ним допущенные ошибки, поощряет успехи, учит интеллектуальным играм. В целом отдаёт ребёнку свои знания, свою психологию, свою душу. Старается вложить в него то, к чему стремился сам и чего не хватало ему самому в жизни.
Я потерял отца в самом раннем детстве, поэтому и не чувствовал, что его мне уж очень не достаёт. В семье о нём почти не говорили. Может быть, чтобы не травмировать меня, может, по каким-то иным причинам. Единственное, о чём постоянно предупреждали меня, – это не употреблять алкоголь, из опасений, что этот порок может передаться мне по наследству… Дома хранилось несколько отцовских карандашных рисунков, и его художественный талант часто ставился мне в пример.
Мне не с чем было сравнивать мою детскую жизнь. Все семьи на нашей Железнодорожной улице были такими. Отец был только у Арефьевых, но и то горький пьяница. У Корольковых – тоже был (дядя Саша), и я тянулся к нему, как к единственному мужчине на улице, с которым можно было поговорить, поиграть в шахматы. Но это было уже почти в юношеском возрасте.
Рядом со мной был дед. Но он практически не занимался мной, ничему не учил, ничем не интересовался, хотел от меня только спокойствия, чтобы я особенно не мешал ему – не шумел, не прыгал, не бегал по дому, не горланил свои детсадовские песни. Правда, когда я стал постарше, он играл со мной в шахматы. Дед был от природы игрок, и любая игра, видимо, доставляла ему удовольствие. Однако в шахматах он был не силён.
Отец в своё время увлекался шахматами. У него был учебник шахматной игры (Ласкера). И он подарил его мне, за это я ему был очень благодарен. Именно разбор приведённых там партий и позиций дал толчок моему шахматному развитию. Ну, а в остальном учиться мужскому поведению приходилось в жизни самостоятельно: на улице, в школе, среди своих сверстников. И далеко не всегда и не во всём я делал правильные выводы. Слава Богу, в те годы среди молодёжи не процветали пагубные привычки, и рядом с нашей компанией не оказалось никаких психических извращенцев и т.п. Но это была воля случая. Всё могло обернуться серьёзными дефектами в моём развитии.
Понимали ли это мама с бабушкой? Наверное, да. И они делали всё, чтобы отправить меня в самостоятельную жизнь подготовленным. Но эта подготовка касалась в основном знаний, культуры поведения, человеческих взаимоотношений. Практически ими ничего не было сделано в плане моего общефизического и психологического развития. А могли ли они сделать это? Наверное, нет. И что думали они, отправляя меня после школы в закрытое военное учебное заведение – совершенно не подготовленного к такой жизни в моральном плане? Думали, что армия воспитает меня, даст мне необходимые навыки к последующей, уже самостоятельной жизни. Но ведь мне и было уже 18 лет, и я во многом был уже сформирован как личность, сформирован женским воспитанием: с мягким, безвольным характером, привыкшим мирно решать спорные вопросы, уступать более настойчивым; …юноша, любящий одиночество, тишину и покой и умеющий работать именно в такой обстановке.
Можно ли было изменить себя в 18 лет? Изменить кардинально, изменить сразу во всех отношениях? Это было в принципе невозможно! Какой же психологический (да и физический) стресс пришлось мне пережить в первые месяцы и годы жизни в воинском (курсантском) коллективе! Где всё основано на субординации, на прямом подчинении по старшинству, при максимальном ограничении личной свободы; при отсутствии должной гуманности со стороны отдельных командиров и начальников. Безусловно, всё это было серьёзнейшим испытанием, но вместе с тем и школой жизни, в какой-то степени изменившей меня, наполнившей меня жизненным опытом и укрепившей меня как личность… Но могло бы быть и по-другому…
Наш дом
Дом на Ивановской я, конечно, не помню. Апартаменты же на Железнодорожной начал осваивать с двухлетнего возраста. О некоторых интересных деталях их я уже вкратце упоминал – о кроватях, столе, пианино, буфете. Но, кроме них, в комнатах было ещё немало интересного.
Так, рядом с моей кроваткой стояла ширма. Очень красивая, из шёлковой ткани зеленоватого цвета, с рисунками в виде цветов и каких-то заморских птиц. Позднее я узнал, что она была китайского производства. Часть стены, отгораживавшей спальню от кухни, занимала изразцовая печь, основная часть которой была размещена в кухне. Синие якоря на белом фоне с раннего детства привлекали моё внимание, и я не мог понять, почему два якоря были повернуты в противоположную сторону.
В спальне было две двери. Одна вела в кухню, вторая – в большую комнату, гостиную. Эти помещения тоже привлекали моё внимание. Кухня интересовала прежде всего тем, что в ней готовила обед бабушка, а гостиная – что в ней к вечеру собиралась вся семья, а по выходным бывали ещё и гости.
О главной достопримечательности гостиной – столе, больше говорить не буду. Рядом с ним стояли несколько стульев и большое мягкое кресло. В нём обычно отдыхал дед. Иногда к нему пытался присоединиться ещё один член нашего семейства – чёрный кот Васька (а может, и не Васька, поскольку он чаще откликался на кличку «кис-кис-кис»). Однако нежиться в кресле коту удавалось только днём, так как дед, приходивший с работы, быстро наводил порядок, скидывая кота на пол. У наружной стены стоял большой диван, а внутри его находились подушки, одеяла и другие постельные принадлежности. У перегородки между двумя комнатами размещалось старинное пианино, покрытое чёрным лаком. На нём иногда играла мама. В комнатах было несколько шкафов с одеждой и ещё какая-то мебель.
В доме было три печки. Одна, как я уже говорил, располагалась в кухне. Вторая – в гостиной. Третья была в прихожей – с лежанкой и духовкой для приготовления пищи – русская печка. Все они зимой топились и требовали массы дров, на закупку которых уходила значительная часть семейного бюджета. Насколько я помню, все печки нещадно дымили и часто ремонтировались (и даже реконструировались) печниками, но до идеальной кондиции так и не были доведены за всё время нашего там проживания.
У нас было два погреба. Один – под всем пространством двух больших комнат, второй – в кухне-прихожей. Первый ежегодно заполнялся овощами с нашего огорода: картошкой, морковью, свёклой. Второй – всевозможными соленьями, вареньем и даже вином, когда я стал постарше и приносил из леса ягоды. В большом подвале было много песка, и в него мы зарывали овощи (кроме картошки). И они отлично хранились там всю зиму. Картошка тоже не портилась, но нещадно прорастала к весне. И любо было смотреть на множество белых стеблей, устремлявшихся от земли к «потолку» этого невысокого помещения. Передвигаться в подвале приходилось на корточках, и вылазки туда в основном доверялись мне – естественно, когда я уже достаточно подрос и был способен отличить картофель от свёклы.
Окна комнат смотрели на юг – на улицу и железнодорожную насыпь. Из кухни и третей комнаты окна были обращены в сад. Располагались они невысоко над полом, и я уже в раннем детстве мог рассматривать и сад, и улицу, и проходящие поезда. В первый месяц нашей жизни здесь я встречал каждый поезд, устремляясь к окну и объявляя окружающим «товапый» или «пасазика». Конечно, взрослым это тоже было страшно интересно, так как они сразу подбегали ко мне и вместе со мной провожали пыхтящее и гремящее создание, пугающее народ громкими гудками и свистом выпускаемого ни с того, ни с сего пара.
Дом был кирпичный, очень сырой и холодный и требовал постоянного внимания и заботы. Все печки в холодное время года топились ежедневно и всё равно не обогревали помещения. Помню, что зимой я постоянно замерзал и отогревался только прислонившись к одной из них. Ко всему прочему, печки жутко дымили, особенно во время разжигания. И тогда дым заполнял комнаты и нещадно щипал глаза. Печники, приходившие к нам для ремонта того или иного «отопительного устройства», хотя и хвастались своим опытом, но отремонтировать или соорудить заново хотя бы одну хорошую печь так и не смогли. И наши печные мучения продолжались целые два десятилетия.
Кирпичный фасад дома был побелён известкой. Побелка постоянно обновлялась. Вначале этим занимались мама и дед. В последующем данная ответственная операция была возложена на мои мальчишеские плечи. Помню, как в одну из таких побелок дед чуть не упал с лестницы, сделав неосторожное движение. Стараясь ухватиться рукой за перекладину, он выронил кисть, и та полетела вниз, разбрызгивая во все стороны белые известковые капли, одна из которых умудрилась угодить мне в глаз. Глаз сразу жутко защипало, и я, полуослепший, помчался спасаться домой. По дороге споткнулся о порог и растянулся в коридоре, страшно испугав лежащего здесь в задумчивости кота. Тот от неожиданности подпрыгнул чуть ли не на метр, перескочил через меня и помчался во всю прыть в сад прятаться, очевидно, решив, что я в очередной раз ловлю его за хвост.
Услышав грохот и последовавший затем мой рёв, мама с бабушкой прибежали на помощь. Надо сказать, что «спасать» меня им приходилось довольно часто, поскольку я постоянно попадал в какие-то истории. На сей раз спасла меня мама, тщательно промыв и протерев глаза. Правда, глаз потом ещё долго болел. И опять-таки я счастливо отделался. Деду, кажется, в тот раз не сильно попало – на радостях, что он всё-таки устоял, сохранил себе здоровье и не сломал лестницу, столь необходимую в нашем домашнем хозяйстве.
А ещё нам часто приходилось ремонтировать и красить крышу. И не из-за того, что я уж очень много лазил по ней, а из-за дряхлости железного покрытия. Во многих местах крыша проржавела, и во время дождей с потолка второго этажа постоянно текло на чердак. Приходилось ставить под капель тазы, кастрюли и иные ёмкости. Но этого не хватало, и подтёки порой видны были и в наших комнатах. Для ремонта крыши приходилось вызывать мастеров-кровельщиков. Они же обычно и красили крышу. Однажды после очередной покраски неожиданно пошёл сильный дождь, и краска наполовину была смыта. Так что вода в бочке и канаве сразу окрасилась в зелёный цвет. Перекрашивать всю площадь нам пришлось уже самостоятельно.
Второй «этаж» дома в виде деревянной надстройки к каменному первому этажу («мезонин») представлял собой обыкновенный чердак, забраться на который можно было со двора по крепкой лестнице с перилами. Чердак имел два окна, выходящих на улицу, и был довольно внушительных размеров. В нём хранились какие-то сундуки, коробки, банки. Одно время там сушился бабушкин табак, и целые веники его висели на верёвках, занимая солидную часть пространства. В коробках и сундуках хранились всевозможные старые (старинные) вещи: одежда, шляпы, павлиньи перья, книги, журналы, подшивки газет «Нева», «Пионерская правда» и др. Порой я рылся в них из любопытства, но на детальные «исторические» исследования пороху у меня не хватало. Привлекали внимание пачки связанных писем и открыток, но разобраться с почерком мне было не под силу.
Когда мне исполнилось семь или восемь лет и мною овладел исследовательский азарт, я частенько забирался на крышу дома, облазив все её закоулки. Крыша была большая, сверху (по мезонину) крутая, в нижней части пологая. Здесь хорошо было загорать, скрывшись от взоров любопытных прохожих или наших домочадцев. Чаще всего это делали мы с Генкой Серебряковым, который одно время (1945-1946 гг.) жил по соседству с нами. Наш дом почти вплотную примыкал к дому деда Фёдора, и при желании можно было бы легко перебраться к нему на крышу. Но мы всё же опасались непредсказуемых последствий этого шага, помня о возмездии, постигшем однажды нас на одной из его так манивших нас яблонь.
Что ещё интересного было в нашем доме, так это длиннющий (как казалось мне в детстве) коридор с двумя солидными дверями. Одна из них отгораживала каменную часть дома от пристроенной к нему веранды и небольшой кладовки – с противоположной стороны. Наружная, входная, дверь закрывалась на несколько замков и, плюс к тому, имела ещё массивную железную скобу для большей надёжности. Ватерклозет (короче, сортир) находился внутри этого пристроенного пространства, однако спроектирован был удивительно бездарно – так что добираться до него приходилось, со двора, огибая правую часть деревянной пристройки. Естественно, все эти пристроенные помещения не отапливались, и использование их по назначению в зимнее время доставляло всем массу неудобств, особенно взрослым.
А ещё у нас был большой сарай и маленький сарайчик, пристроенный к нему. В сарае с некоторых пор жили коза и куры; для последних были оборудованы насесты и несколько гнёзд (ящиков) для кладки яиц. Над ними оставалось узенькое пространство, в котором очень удобно было прятаться, когда мы с ребятами играли у нас в «прятушки». А ещё в сарае хранились дрова. На зиму для трёх печей их требовалось очень и очень много, так что для их размещения использовалось всё свободное пространство сарая, а также целиком вся пристройка к нему, и всё равно места не хватало, и часть дров оставалась на улице. Над основной частью сарая размещался сеновал. Туда мы складывали сено для Зорьки; там же нередко отдыхал и занимался я, готовя уроки, лёжа в копне душистого сена. Заготавливать сено приходилось в основном мне, и я ежедневно в летние месяцы косил (серпом) и рвал траву на лужайках по нашей и соседним улицам, а потом сушил её на плоской крыше не очень высокой сараюшки.
Крыша сарая была деревянная и очень крутая, и тоже использовалась мной по назначению. Летом я любил карабкаться по ней, отрабатывая элементы «скалолазания», порой всаживая себе в руку и иные места неприятные занозы. Зимой же устраивал из крыши снежную горку и с ветерком скатывался в сад, в глубокий сугроб, образующийся там вполне самостоятельно, без моего дополнительного вмешательства.
Рядом с сараем в какой-то год по своей прихоти вдруг стала расти ива. Через четыре-пять лет она превратилась в высокое дерево и каждую весну радовала меня обилием цветущих серёжек, со всей округи привлекавших к себе армаду всевозможных насекомых, вместе с «золотыми» жуками, красавицами-бабочками, неутомимыми труженицами-пчёлками, беспрерывно снующими между цветущих ветвей и придающими мне радостное, весеннее настроение. Для большего удобства созерцания этой цветущей и снующей вокруг цветов красоты я даже соорудил себе приспособление для сидения на крутой крыше и порой часами просиживал здесь, забывая и про музыку, и про уроки, и про всё на свете.
Безусловно, жизнь в частном доме, с большим садом, да ещё на краю города имела много преимуществ. Но были и существенные недостатки, доставлявшие нам немало дополнительных хлопот. Я уже говорил о выносном туалете, о печном отоплении. Можно добавить к тому ещё и отдалённость от центральной части города, куда маме с дедушкой приходилось ходить на работу. Ещё одним существенным недостатком было отсутствие воды рядом с домом. За водой ходили на колонку, располагавшуюся на Ивановской улице. В летние месяцы в связи с поливкой огородов у колонки скапливалось много народа, и приходилось тратить массу времени, столь необходимого как взрослым, так и мне в моей мальчишеской жизни, в очереди. Воду носили вёдрами. Некоторые соседи использовали для этого коромысла. Для поливки мы запасали воду в двух бочках, наполняя их или вёдрами, или же ездили за водой на тележке, которая выдерживала всего одну бочку. Порой после хороших ливней бочки наполнялись и дождевой водой с крыши дома. И это была серьёзная помощь нам и нашему огороду.
Наш сад
Вслед за домом я начал осваивать наш сад. Ходить туда на четвереньках было не очень удобно. И не столько в связи с медленным передвижением, сколько с огромным количеством высоких грядок и довольно грязной землёй, прилипавшей к коленкам и пачкавшей мою беленькую рубашонку. В первой же попытке добраться до ближайших кустов с ягодами меня словили на середине этой марафонской дистанции и сразу поместили в ванну с водой для всестороннего отмывания. Почему-то чёрными оказались не только руки и коленки, на которых я ползал, но и иные части тела, непосредственно с землёй не соприкасавшиеся.
Однако, видя мою раннюю тягу к природе, взрослые вскоре сами стали выносить меня в сад. И чтобы всё время не ходить со мной на руках, они соорудили некое сетчатое приспособление (гамак), повесив его между двумя большими яблонями и укладывая меня в него на мягкую подстилку. Встать на нём на ноги и даже на четвереньки было не так-то просто. Поэтому приходилось лежать и только смотреть на всё, происходящее вокруг меня. Но это было тоже достаточно интересно.
Очень красивы были яблони – все в белом цвете (значит, была весна), и над цветами вилось огромное количество всяких насекомых – мушек, пчёлок, шмелей, бабочек. Я впервые здесь познакомился с ними. До этого, дома я встречался только с пауками, сидевшими в своей паутине, и с мухами, летающими по всему дому и ползающими по столу во время всеобщей трапезы. Эти домашние существа были почему-то не очень приятными. К тому же, мухи постоянно щекотали меня, садясь то на нос, то на руки, то ещё на что-нибудь. Взрослые их, по-моему, тоже недолюбливали, развешивая по всему дому липучки. Но порой сами попадались на них, прилипая волосами или одеждой, после чего перевешивали их на новое место.
Нет, в саду все летающие создания казались мне намного красивее. Даже мухи. Они были разных расцветок, порой отливая золотом и серебром, и ярко поблескивали на солнце. А ещё красивее были бабочки – белые и красные, с разным рисунком, особенно когда они сидели на бледно-розовых цветках и медленно двигали очаровательными крылышками. Пчёлки и шмели тоже были очень красивые, но взрослые сказали, что их лучше не трогать, так как у них есть жало и они больно «кусаются».
Интересно было смотреть, что в саду делают взрослые. Они то копались в грядках, выдергивая зачем-то траву, то возились с кустами малины и смородины, то зачем-то опрыскивали водой яблони. Порой в саду появлялись куры из нашего куриного хозяйства. И тогда начинался всеобщий переполох. Бабушка с мамой бегали за ними, пытаясь выгнать из сада. Куры же не хотели расставаться с грядками и носились между ними по всему огороду. И только когда на помощь взрослым наводить порядок прибегал Бобка, куры сразу чуяли опасность для своих хвостов и крыльев и начинали понимать, что от них требуется.
К лету, освоив вертикальный (нормальный) способ передвижения, я уже самостоятельно ходил по саду – конечно, под присмотром взрослых. Порой меня угощали вкусными ягодами (клубникой), давали попробовать огурчиков и морковки – прямо с грядки. Естественно, все овощи тщательно отмывались от земли, что лично проверяла внимательная бабушка. Всё было очень вкусно. И мои юные зубки так и вгрызались в огуречную мякоть и хрустели сладкой морковкой. Я пытался предложить эти деликатесы и Бобке. Но тот только нюхал их, морщив нос, и сразу отходил в сторону.
А осенью начинался настоящий праздник урожая, и мы собирали полные корзины яблок – красных, розовых, белых в розовую полосочку. В саду росли пять старых яблонь, и все они были увешаны яблоками. Так что корзины наполнялись одна за другой и отправлялись для хранения на чердак. Туда залезали или мама, или друг нашей семьи дядя Петрович – Александр Петрович Тархов, приходивший к нам в гости каждое воскресенье. Яблок в тот первый на Железнодорожной год было так много, что их хватало и на наших соседей. Отлично помню, как к нам приходили в гости соседские девочки (почему-то мальчиков совсем не было) и уходили с корзиночками и шапочками, полными крупных и мелких яблок. К сожалению, все эти яблони просуществовали у нас недолго. То ли в 1939, то ли в 1940 году они все погибли от сильнейших морозов. Осталась всего одна – полудичок, и очень старая, которая и радовала меня кисло-сладкими яблоками все последующие годы. Остальные, засохшие яблони были спилены и пошли на дрова, а вокруг них вскоре пошла дикая поросль в виде кустарника. Мы оставили её и не просчитались, так как яблоки на них были тоже неплохими на вкус, хотя уже и не такими крупными. Сожалеть пришлось, что пропало очень удобное место для гамака. Но и то об этом сожалели больше взрослые. У меня же год от года прибавлялось всё больше резвости, и ни о каких гамаках я уже не думал.
Рядом с торцовой частью дома был разбит малинник. Он находился большей частью в тени, закрываемый с южной стороны домом и огромной липой, росшей на улице. Несмотря на недостаток солнца, кусты ежегодно обильно плодоносили. Здесь была и крупная круглая ягода, и удлинённой формы, и даже жёлтая, особенно сладкая. Все кусты были хорошо ухожены, привязаны к высокой воткнутой в центр куста палке. Между ними не было травы. Безусловно, их тоже постоянно обрабатывали взрослые – вырезали сухие ветки, прокапывали землю и пр. А в период созревания ягод почти ежедневно семья выходила для их сбора – каждый со своей чашечкой или блюдцем. И вкушали их на десерт с молоком и сахаром после ужина (или обеда) по воскресеньям.
В саду было много разных ягод: ирга, крыжовник, терновник, но больше всего было красной смородины. Огромные кусты её росли у края соседского дома, который почему-то не отделялся от нас забором – возможно, просто по личной договорённости с соседями, чтобы не вырубать разросшиеся ранее ягодные кусты. И все эти кусты обильно плодоносили. В раннем детстве мне не давали этих ягод. Но, став постарше, я уже сам объедался ими. Ягоды на старых кустах были мелкие, но очень сладкие. В последующем мы посадили ещё целый ряд смородины, уже по забору. И через несколько лет они тоже стали давать отличные урожаи… Но вот чёрная смородина на песчаной почве совершенно не родилась. Было несколько больших кустов, рядом с сараем, но я находил на них всего по две-три кисточки.
Несколько кустов колючего крыжовника почему-то не очень привлекали моё внимание. Но была ещё и вишня. Вишнёвые деревья владимирского сорта занимали значительную часть пространства между домом и сараем. Крупные, очень сладкие, чёрно-бордовые спелые ягоды, конечно, привлекали наше всеобщее внимание. И даже дедушка, в общем-то, не испытывавший особой тяги к ягодам, порой тянулся за вишнями с ближайших деревьев. В последующем несколько отводков было высажено и в саду, и они выросли в великолепные развесистые деревья, дававшие такие урожаи, что ягод хватало и на варенье, и на наливку, и на еду, и даже добрым соседям.
В войну и в послевоенные годы мы не заготавливали ягоды впрок в связи с отсутствием сахара. В последующем, когда жить стало полегче, стали вновь, как и до войны, варить варенье, готовить наливки. Но всё же больше использовали ягоды в свежем виде.
Из овощей сажали морковь, свёклу, репу, огурцы, помидоры, картошку. Под картошку в военные годы, помимо участков перед домом, отводилась значительная часть огорода. Урожаи овощей всегда были великолепные. Прекрасно росли огурцы, помидоры. Росли в открытом грунте, и их не поражали никакие вредители. Начиная с конца июня мы были обеспечены собственными овощами. А какие корнеплоды укладывались нами в подвал на зиму!
В конце сороковых годов мы начали подсаживать на участке новые плодовые деревья – сливы, груши, яблони. В пятидесятых уже плодоносил чудесный «анис» – развесистое дерево с некрупными, но сладкими яблоками – розовыми в полосочку. Это были первые яблоки, которые можно было есть уже в июле (не совсем спелыми). Выросла великолепная груша, год от года увеличивавшая свои урожаи. Она была такая вкусная, что, помнится, до полного созревания сохранялось куда менее половины плодов. И даже наша овчарка Джильда частенько лакомилась этим деликатесом, украдкой пробираясь в сад и доставая в прыжке особо приглянувшиеся ей груши.
В палисаднике, рядом с вишнями, росли ещё и цветы. Здесь были белые, розовые и красные розы, мелкий бледно-розовый шиповник, махровые лилии, крупные садовые ирисы сине-фиолетовых оттенков, золотые шары. Во время их цветения стоял удивительный аромат, привлекавший сюда множество золотых жуков (бронзовок), пчёл, бабочек и шмелей, и я любовался ими, а порой даже отлавливал приглянувшихся мне красавиц (красавцев), чтобы повнимательнее рассмотреть их уже с близкого расстояния.
Кроме всего перечисленного, в саду росли два высоких дуба, видимо, давно-давно специально посаженных бывшими хозяевами на границе нашего участка, впритык к забору. Я любил лазить на них за желудями, а также за ветками для лука, или просто ради отдыха на самой верхотуре, в развилке между стволом и тремя крупными ветками. Отсюда открывался широкий обзор на нашу и соседнюю (Ивановскую) улицы, а также на пространство за железной дорогой.
Когда я учился в шестом классе, мы со Стаськой Суховым соорудили рядом с дубом из досок шалаш и даже ночевали в нём в тёплую летнюю погоду. Брали с собой интересные книжки, ставили две свечки, читали и болтали до полуночи. Нас периодически навещала наша любимица Джильда, проверяя, на месте ли мы и нет ли какой угрозы нашему ночному отдыху. Однажды мы так и заснули с горящими свечками. И потушила их мама, пришедшая проверить, всё ли у нас в порядке.
Да, шалаш в саду для меня оказался явно на месте. В летние каникулы я частенько занимался здесь, знакомясь с обязательной школьной литературой, а также отрабатывая технику игры на мандолине. С друзьями устраивали тут шахматные баталии. По вечерам слушал голоса уснувшего сада, дышал ароматом трав и кустарников. Ночью восторгался красотой бездонного неба с бесчисленными звёздами, мысленно устремляясь в бескрайние глубины Вселенной.
Первая Железнодорожная
Наша улица располагалась вдоль железнодорожного полотна и тянулась на запад, заканчиваясь Буровским заводом. Дальше простирались малые и большие поля, мои любимые «кустики» – вплоть до самого леса. С другой стороны железнодорожной линии располагалась Вторая Железнодорожная. Она заканчивалась тоже на уровне завода и упиралась в «кустики», расположенные по правому берегу речки Безымянной (названия её мы не знали).
Все дома обеих Железнодорожных были деревянными, одноэтажными, за исключением нашего (№ 82), выделявшегося своим мезонином и известковой белизной кирпичного фасада. Перед всеми домами росли деревья – тополя и липы. В основном они были ещё молодые и ежегодно подрезались, чтобы сильно не затеняли окна и не грозили электропроводке. И только перед нашим домом росли большие дубы и огромная, в несколько обхватов липа, наверное, видевшие само зарождение нашей улицы. Сразу за деревьями через всю улицу проходила довольно глубокая канава, по которой паводковая и ливневая вода текла до конца квартала, устремляясь затем по перпендикулярно идущей канаве к речке Сехе.
Между домами и железнодорожной насыпью располагалась лужайка, претерпевшая за время моего пребывания здесь ряд метаморфоз. Вначале это был просто луг, пестревший луговыми цветами и одуванчиками. В военные и послевоенные годы лужайку перекопали под картофельные участки. Затем земля была заброшена и снова заросла одуванчиками и сорной травой. В пятидесятые годы железнодорожную линию отгородили от домов лесозащитной полосой из каких-то лиственных деревьев, занявшей чуть ли не половину свободного пространства – вплоть до проезжей дороги, проложенной как раз посередине между домами и железнодорожной насыпью.
Дорога была достаточно широкой, хорошо утрамбованной и очень пыльной. Но, по-моему, утрамбовыванием её занимались в основном мы, мальчишки с улицы, поскольку какого-то иного серьёзного движения по ней не наблюдалось. Лишь изредка, по нескольку раз в день, здесь курсировали телеги (или сани – зимой) на конно-гужевой тяге, да проходили редкие пешеходы. Мы, мальчишки, любили эту дорогу. Устраивали по ней прогулки и пробежки босиком, поднимая за собой высокий шлейф белесоватой пыли. Иногда устраивали перестрелку друг с другом комками земли, но чаще играли на ней в футбол, в самой широкой её части, в конце нашего квартала, у железнодорожного перехода.
Железнодорожная насыпь тоже привлекала наше мальчишеское внимание. Здесь мы собирали щавель и просто отдыхали. На насыпи ловили майских жуков, почему-то всегда летящих с севера на юг. Тут же мы (совсем в юном возрасте) устраивали вечерние шествия («гномов») с исполнением общеизвестных куплетов и прибауток из отечественного фольклора.
Не менее интересно мы проводили время и по ту сторону железнодорожной линии. Параллельно насыпи там шла утоптанная песчаная тропинка. На ней мы играли «в чеканку», отрабатывая точность глазомера и меткость рук, стараясь попасть битой в виде плоского камня или железяки в поставленные в ряд десяти-, пятнадцати- и двадцатикопеечные монеты, а потом били по ним согласно очереди, стараясь перевернуть с решки на орла. Тут уж у каждого была прямая финансовая заинтересованность, и каждый старался вовсю.
Играли мы и на самой железнодорожной линии. Прыгали по шпалам, ходили по стальным путям, стараясь сохранить равновесие. Пытались попасть под белое паровое облако маневренного паровоза, когда машинист гудел и свистел перед нами, стараясь согнать с верхней части насыпи перед приближением поезда. А иногда ставили на рельсы монетки с целью их расплющивания колёсами проходящего состава. Зимой катались с насыпи на санках, на коньках и на лыжах. Порой же серьёзно рисковали, пролезая под вагонами или платформами останавливавшегося вдруг товарняка. Он останавливался перед нашим кварталом довольно часто перед тем, как перейти на обратное движение, к станции. К счастью, нам удавалось избегать несчастных случаев, которые редко, но случались в нашу бытность.
Первый такой случай произошёл с нашим красавцем-петухом, вздумавшем по какой-то причине покончить жизнь самоубийством под колёсами товарного поезда. Это произошло, естественно, летом. Второй несчастный случай был уже зимой. И это случилось с незнакомой женщиной на переходе через линию. Поговаривали, что это было неслучайно. Якобы, у женщины украли то ли хлебные карточки (в войну дело было), то ли ещё что-то ценное, и она бросилась под приближающийся поезд. Но не рассчитала (к счастью или, наоборот, к несчастью), и поезд только отрезал ей обе ноги. Странно, но она долгое время не теряла сознание, пока ходили за санками, укладывали её на них и везли до ближайшей больницы (с обрубками ног, положенными сверху покрывала)…
А ещё в предвоенные годы в районе переезда произошло два крушения поезда – одного товарного, другого пассажирского. Мама рассказывала, что были серьёзные жертвы. Последствия падения товарных вагонов и цистерн видел даже я сам, когда с мальчишками ходил к переезду смотреть на огромные жёлтые лужи из масла и мазута, разлившиеся у насыпи. Даже помню, как кто-то из мальчишек ковырял в них палкой и подымал образовавшуюся сверху густую плёнку… Это видение и разговоры о крушении, видимо, сильно подействовали на мою неокрепшую психику, так как мне оно неоднократно снилось, и мерещились почему-то игрушечные вагончики, катящиеся с насыпи прямо к моим ногам. А я собирал их и нёс домой, чтобы потом играть «в паровозик»…
Я помню годы, когда нашу железнодорожную насыпь расширяли и укрепляли. Тогда напротив нашего квартала, где насыпь была особенно высокой, останавливался поезд с добрым десятков платформ с песком, и рабочие вручную выгружали его в основном на нашу, более высокую сторону. И мы валялись и рылись в горах песка, отыскивая красивые полированные камушки, а потом хвастались своими находками друг перед другом. Затем подъезжали новые платформы, и с них сбрасывали уже большие квадраты зелёного дёрна, и другие рабочие вбивали их колышками в песок с целью укрепления насыпи. Отсюда, по всей видимости, и пошли в рост щавель, земляника и полевые цветы: ромашки и колокольчики.
Мне очень нравилась также наша лужайка – когда она ещё не была вскопана под картошку. Это был настоящий цветущий луг, не испорченный городской цивилизацией. И мы резвились на нём с утра и до вечера. Катались, кувыркались, носились – то друг за другом, то за бабочками, то пытались сдвинуть с места огромный валун, имевший постоянное место рядом с нашим дубом. Под камнем обитали интереснейшие существа: жужелицы, чёрные жуки, мокрицы, двухвостки, сороконожки, розовые черви, муравьи и прочая мелкая живность. За ними интересно было наблюдать и складывать к себе в коробочку. А потом устраивать баталии, соединяя «клещами» друг с другом. У всех жуков были мощные челюсти. И ещё они выделяли какое-то желтоватое содержимое изо рта, возможно, для усиления поражающего эффекта.
Много насекомых водилось и на нашем столетнем дубу, с которого почему-то в одном месте была содрана кора, и рана постоянно заполнялась сладковатым соком. На него слетались осы, бабочки, различные жуки, приползали большие муравьи с массивной головой и мощными челюстями. И все лакомились этим нектаром, мирно соседствуя друг с другом. Очень красивы были бабочки – чёрные, большие острокрылые махаоны, яркие крапивницы, чёрно-белые «берёзовки». Не менее красивы были и осы, – огромные шершни с длинным жалом и мощными челюстями. Но я почему-то не любил их с самого начала, даже сбивал иногда комком земли и прятал к себе в баночку. Однако потом всё равно отпускал, когда они приходили в себя и начинали грозно жужжать и ползать. Муравьи же, видимо, имели свою обитель где-то под дубом. Они путешествовали по стволу и веткам, забираясь порой на самые верхние его листочки. Это я обнаружил позднее, когда стал постарше и тоже мог совершать подобные восхождения.
Дубы представляли собой прекрасный тренировочный полигон для нас, мальчишек. Освоение их начал наш старший товарищ Берочка Платонычев. Имея удивительную цепкость в руках и ногах, он всё время бегал босиком, что давало ему огромные преимущества в лазании перед остальными «сандалишными», в том числе и передо мной. Я помню его, семилетнего, взбирающегося на самую верхушку своего высоченного тополя, а также и на все длиннющие ветки нашего дуба. В те предвоенные годы только он один из всех мальчишек с улицы мог совершать подобную акробатику и одаривать остальных, малолетних, ветками с желудями, к которым мы почему-то очень стремились.
Мои жалкие попытки взобраться по гладкому стволу до первых веток долгое время ни к чему не приводили. И только когда я стал постарше и мог самостоятельно распоряжаться своими сандалиями, сбрасывая их при необходимости, подобные древесные восхождения стали доступны и мне. К этому времени семья Берочки продала дом и переехала в другой район города, и я остался во всём нашем квартале самым старшим из мальчишек и взял управление мальчишеской командой в свои руки. Конечно, требовались доказательства своего авторитета, и одним из них стала способность залезать на оба наших дерева.
Сначала я освоил ветерана. Выбоины в коре позволяли за что-то цепляться и ставить в щели ноги. Добравшись же до нижних веток, можно было чувствовать себя уже увереннее. Труднее пришлось с более молодым, гладкоствольным красавцем. Залезть метра четыре по стволу до нижних веток я долгое время был в не состоянии. Можно было перебраться на это дерево по диагональной большой ветке великана. И этот приём в своё время нам тоже демонстрировал Берочка. Но данный элемент тоже был непростой, ибо требовалось умение соблюдать равновесие на ветке, когда над головой не было дополнительной опоры. Я многократно делал попытки преодолеть эту четырёхметровую дистанции, но каждый раз с полдороги возвращался обратно. И это тоже было непросто.
Почему надо было лезть на меньшее дерево? – Ведь жёлуди росли и на большом. Однако все они висели на свежих, молодых ветках, а те, в свою очередь, находились далеко от главной, «магистральной», по которой тоже приходилось карабкаться метров на пять в высоту. На втором же дереве ветки с желудями были сосредоточены по всей его кроне, в том числе и у самого ствола дуба. Помогли мне преодолеть неуверенность девчонки. Им тоже очень хотелось желудей, а мне не хотелось предстать перед ними трусом.
Однажды, собравшись под деревом, они особенно настойчиво стали требовать от меня желудёвых подношений. И я, преодолев страх, рискнул, устремившись вверх по диагонали. И вскоре испытал истинное счастье наконец-то схватиться за крепкие ветки меньшего брата, а затем и целиком перебраться на него с его более старшего соседа. Конечно, на радостях я сразу обломал с десяток веточек и сбросил их своим созерцательницам. А потом долго наслаждался, сидя в тени густой зелёной кроны. Спуститься же по ровному стволу этого дерева уже не представляло особой сложности… Подъём по нему был освоен мною только в следующем древолазательном сезоне.
Что касается нашей липы, то ствол её был настолько широким и гладким, что обхватить его руками и ногами не было никакой возможности. Это дерево так и осталось для меня недосягаемым в юном возрасте. В последующем же интерес к подобным «древесным восхождениям» у меня почему-то пропал. Липа радовала нас своим цветом в июле месяце. В эту пору вся она покрывалась как бы ажурными кружевами, одна из ветвей с которыми опускалась на нашу крышу. И вот там-то я и добирался до этих нежных цветов и зарывался в них всей физиономией, втягивая в себя их медовый аромат и ощущая нежные прикосновения светло-жёлтых опахал. А вместе со мной липовым нектаром лакомились многочисленные пчёлы, слетавшиеся сюда невесть из каких краев. И я гадал, сколько же они соберут с дерева мёда за месяц цветения, и радовался, что именно у нас выросло такое великолепное творение природы. Нет, липы ещё росли на нашей улице – у Корольковых, у их соседей, но деревья те были уже полузасохшие и не имели такой великолепной кроны.
От нашего дома было совсем недалеко до рынка, именовавшегося почему-то «Хитрым». Там, став постарше, я частенько «отоваривался» молочными продуктами и некоторыми деликатесами в виде орехов, яблок (зимой – когда собственные уже кончались), молочным сахаром. А летом там продавали ещё и удивительно вкусное мороженое – в виде небольших кругляшков, покрываемых с двух сторон вафлями. Иногда мне доверялось принести их на всю нашу семью – на десерт, и я с радостью бежал с пятью порциями (пятую – для себя), чтобы успеть принести их нерастаявшими к обеду или ужину.
Недалеко от нашей улицы находилось Загородное кладбище. И с ним тоже было связано немало воспоминаний.
Воспитательный процесс
Воспитательному процессу в нашей семье уделялось первостепенное внимание – прежде всего со стороны бабушки. Видимо, в немалой степени способствовали этому знания и навыки, приобретённые ею в престижных дореволюционных учебных заведениях, а также последующий опыт работы в гимназиях, школах и высших учебных заведениях страны. Это я почувствовал с первых лет (а может быть, и месяцев) жизни на нашей планете, начиная с выработки у меня стойкого рефлекса на режим кормления.
Как и все младенцы; я постоянно хотел есть. Однако допускали меня до блаженной кормящей системы далеко не всегда, а только в строго определённые промежутки времени, установленные, как я думал, бабушкой. Вероятно, она всё же советовалась в этом отношении с врачами (педиатрами), но себя тоже считала знающим специалистом. Всё это я рассудил уже потом, став постарше. Мои же настойчивые требования еды в промежутках между этим вожделенным процессом ублажались явно обманным способом – посредством впихивания в мой рот всё той же злополучной соски. Однако, как усиленно я её не сосал, никакого питательного продукта из неё не выделялось. Под конец меня так приучили к ней, что я уже не расставался с нею, повесив себе на шею на шёлковой верёвочке. И на провокационные вопросы взрослых «где же твоя любимица?» сразу хватался за неё и тянул себе в рот. Потом-то я понял, что эта уловка освобождала взрослых от иных видов деятельности со мной, когда мне было скучно, и я требовал к себе всеобщего внимания.
Другим направлением моего воспитания была выработка строгого режима сна и бодрствования – опять, как я понял потом, – для облегчения жизни взрослых, которые во время моего сна могли спокойно заниматься своими делами. В общем-то, спать я в детстве любил. Но вот засыпать в нужное (для взрослых) время было почему-то ужасно трудно. И особенно трудно было днём – тогда спать совершенно не хотелось. Но приходилось слушаться. И я лежал в кроватке, рассматривал изразцовые рисунки на печке, красивые обои, цветы, вышитые на шёлковой ширме, загораживающей моё ложе. Лежал и скучал. О чём-то думал (наверное, и тогда я уже мог думать), чего-то желал… И всё-таки засыпал.
Желания. Много ли было их тогда у меня – точно не помню. Но они, безусловно, были. И я требовал их исполнения, широко открывая рот и исторгая только мне понятные звуки. Однако воспитательный процесс не предусматривал их обязательного удовлетворения. Главное в нём было – научить меня терпеть и ограничивать себя во всём, порой даже в очень необходимом.
Видимо, для моего смирения и послушания просто словесных увещеваний взрослых порой было и недостаточно, поскольку те частенько пугали меня всякими страшилищами. Первым таким существом стал «Старик Хоттабыч», лик которого взирал на меня со страниц одноимённой книжки. При упоминании о нём я сразу замолкал в кроватке или начинал усиленно уплетать манную кашу, либо какой иной деликатес, предназначенный младенцу на обед или на завтрак. Почему-то ужин я обычно съедал без дополнительных уговоров взрослых.
Вряд ли мне в столь юном возрасте читали какие-то книги, в том числе и про Хоттабыча. Однако картинки я смотреть любил и частенько листал страницы с физиономией этого почтенного старца. Вид весёлых мальчишек, обычно находившихся рядом с ним, вскоре навёл меня на мысль, что это, в общем-то, безобидный старик, и я перестал его бояться. Случившееся очень огорчило взрослых, не способных всей семейной командой справиться с моим постоянным противодействием их требованиям. Иные устрашающие персонажи типа Бармалея, волков и медведей на меня совсем не действовали, поскольку все были также на книжных страницах, и я додумался их закрывать, а книги прятать куда-нибудь подальше от моей персоны. Вскоре я перепрятал так все детские книжки с волками и медведями, прихватив заодно (не знаю, по каким причинам) и толстые романы, которые по вечерам читали мама с бабушкой. Длительные поиски пропажи обеспокоили взрослых. Но меня о книгах никто не спрашивал – мне-то на что они нужны! Доставалось только деду, как «главному виновнику всех бед в нашем семействе».
На какое-то время я сумел освободить себя от страхов, внушаемых взрослыми, и можно было подумать, что так будет и в дальнейшем. Поскольку иных устрашающих персонажей взрослые выдумать не могли. И вдруг на горизонте появилось совершенно неожиданное чудовище под названием «Трансляция». Вылетало оно из репродуктора и так сильно действовало на меня своей неопределённостью, что я сразу становился смиренно-послушным паинькой, а взрослые несказанно обрадовались своей неожиданной находке. Я неоднократно спрашивал их, стараясь «уточнить обстановку»:
– А где Ана?.. А кто Ана?..
Взрослые только покачивали головами, делали страшные глаза, показывая в сторону чёрной тарелки репродуктора, и таинственно говорили:
– Там Она! Скоро придёт. Проверит, спит ли Витасик…
И она на самом деле снова и снова приходила из репродуктора, внушая мне ужас своей реальностью. Я моментально залезал в кровать и укрывался чуть ли не с головой одеялом, чтобы не сердить это таинственное существо.
Прошло несколько недель, или даже месяцев, и в какой-то из дней разразилась страшная гроза. Непрерывно сверкали молнии, гремел гром, как из ведра лил дождь. Сад, огород, улица были затоплены. Потоки воды неслись по тротуару, переполнив канаву. Я в ужасе стоял у окна в задней комнате (с окнами в сад) и с содроганием смотрел на бушующую стихию. Тут же был кто-то из взрослых, кажется, дед.
В какой-то момент особенно ярко сверкнула молния, раздался ужасающий удар грома и со стороны Ивановской улицы поднялся огромный жёлтого цвета огненный столб – чуть ли не выше наших дубов. Я закричал от страха и показал рукой в этом направлении. Но видение так же внезапно исчезло, как и появилось, и дед ничего не успел увидеть.
После случившегося этот огненный столб стал мне сниться по ночам – яркий и страшный. Однажды на верху его появилась жуткая, отвратительная голова – наподобие головы Медузы-горгоны – с развевающимися во все стороны волосами, с открытым ртом, полным огромных зубов, с длинными кривыми руками с костлявыми пальцами. Голова смотрела на меня немигающими глазами, губы шевелились, шепча что-то…
От этого видения я пришёл в ужас. Дико заорал и проснулся, взывая к себе взрослых. И им пришлось укладывать меня к себе, в большую кровать. И только тогда я смог успокоиться и заснуть. И спал уже без кошмарных сновидений.
Поутру меня спросили, что я видел во сне. Когда услышали слово «тланслясия», то, по-моему, даже обрадовались. Спокойное будущее намечалось для них уже надолго…
Как я отошёл от этих видений и почему перестал бояться этого чудища, не помню. Но хорошо помню, что с его появлением наступил длительный период моего полного послушания и смиренности, в течение которого с моей стороны не было ни проказ, ни шалостей.
С целью воспитания взрослые приглашали порой к нам соседних девочек – моих старших подружек – и раздавали всем угощения, чаще всего в виде ягод и фруктов с нашего сада. Всем доставалось помногу – по целой глубокой тарелке. Мне же давали две или три ранетки, или вишенки. Остальное оставляли «на потом». Это было уже чрезмерное испытание для моей юной психики, и я, в знак протеста, начинал орать и убегал от всей этой несправедливости, а потом прятался под свою любимую кровать и сидел там «до упора» – то есть до того момента, пока не засыпал. Взрослые тоже выдерживали характер, и не шли ни на уступки, ни на примирение, выгребая меня оттуда только перед самым сном.
Через год-два такой воспитательной программы я уже твёрдо знал, что взрослые любят больше соседских ребят, чем меня, а меня, может, и не любят вовсе. Хотя те постоянно твердили, что очень любят меня, и всё для меня готовы сделать, и ничего им для меня не жалко… Только вот надо во всём слушаться взрослых, и тогда будет всё хорошо. Тогда меня не будут ругать, не будут наказывать, не будут оставлять без сладкого и ставить в угол.
Годам к четырём, когда я стал что-то понимать и немного ориентироваться в сложностях этого мира, я перестал верить взрослым. У них всё было наоборот! Говорят одно, а делают другое. Обещают много, а дают всё соседям. Хоть бы мне этого не показывали! Будто специально это делают!.. Нет, что-то они, конечно, делали и для меня. И подарки тоже дарили. Но дарили не то, чего мне хотелось. И убеждали меня, что это лучше, чем желаемое. И никогда не спрашивали, чего бы мне хотелось ещё. И тогда я понял, что получить что-нибудь желаемое от взрослых невозможно – они обязательно дадут что-то своё. Понял, что добывать желаемое надо самому, не спрашивая об этом взрослых! И я порой сам убегал в наш сад, рвал там ягоды и ел, сколько хотел, пока меня не начинали искать. Труднее было с конфетами и вареньем, которые красовались на самой верхней буфетной полке. Сначала я думал, что они спрятаны так высоко от деда, которому тоже не позволяли лакомиться без разрешения. Но вскоре понял, что это не так, когда увидел случайно деда, свободно достающего эти конфеты и варенье (последнее он выковыривал из банки пальцем – видимо, так было быстрее и удобнее). Из всех членов семьи только я один не мог до всего этого добраться. И это было очень обидно.
Но вскоре я догадался подставить к буфету стул и с него пытался залезть на «первый этаж» монументальной буфетной конструкции. Мраморная плита, разделявшая две части буфета, была очень узкой, и вставать на неё было опасно. Но я опять-таки вскорости догадался цепляться пальцами за изразцовые украшения буфета и выпрямляться во весь рост. Подняв в этом положении руку вверх, можно было бы достать и до баночек. Но полки буфета были закрыты каким-то толстым стеклом, и я не в состоянии был отодвинуть его.
Тогда я стал наблюдать, как это делают взрослые (перед вечерним чаем), и вскоре сам освоил эту нехитрую технику, естественно, не открывая перед взрослыми тайны своей творческой деятельности. И, о радость! – был вознаграждён за усилия и терпение. Оставалось только выбрать момент, когда в комнате никого не будет, и решительно действовать.
Почему-то в дневное время взрослые чаще всего находились именно в этой комнате. И если и уходили из неё, то ненадолго. Я предвидел все возможные последствия разоблачения и терзался длительными ожиданиями подходящего момента. Когда он настал в первый раз, я успел утянуть из баночки пригоршню слипшихся карамелек (подушечек). Открыть же крышку от банки с вареньем мне не удалось. Но и это была добыча! Я срочно убежал в сад и с наслаждением вкушал этот «запретный плод моей мечты». Подушечки были синенькие, красненькие, зелёненькие, жёлтые – и такие вкусные, что я съел всю пригоршню в один присест. Вдобавок ко всему, это была радость собственного «творчества», и я был горд, что сумел чего-то добиться. Всё это мне так понравилось, что я сразу же ввёл этот вариант буфетолазанья как основной тренировочный элемент своего общефизического развития, соревнуясь в этом плане с Берочкой, который, правда, лазил куда выше и быстрее меня, осваивая все соседские деревья.
Мой тренировочный процесс продвигался достаточно эффективно, и с каждым днём я взлетал на буфет всё быстрее и быстрее. И содержимое баночек стало быстро уменьшаться. И в какой-то момент недоумевающий возглас бабушки возвестил всем об этом. Вечером был устроен серьёзный допрос, разумеется, деду, вернувшемуся с работы… А я играл в комнате тихо. Потом началось всеобщее бурное обсуждение и анализ произошедшего, и все пришли к выводу, что совершить подобное мог только взрослый член семьи, поскольку младший ещё слишком мал и совсем «не смышлён», чтобы додуматься и добраться до всего этого. К тому же, ему совершенно незачем этим заниматься, поскольку ему «никогда и ни в чём не отказывают!». По причине произошедшего деда вообще на какое-то время лишили сладкого, а мне, наоборот, дали к чаю дополнительную ложечку варенья. Конечно, это было несправедливо по отношению к деду. И догадывался ли он об истинной причине происходящего?!
В общем, воспитательный процесс в доме шёл гладко, и я довольно быстро научился не возражать и много не просить. Куда лучше было делать всё самому. Вот я и приучался играть сам с собой, сидеть в спальне один, когда взрослые играли в карты или решали иные взрослые вопросы. Конечно, иногда одному становилось уж очень скучно, и я пытался возражать, показывая, что у меня ещё остался характер. И тогда бабушка начинала свои бесконечные воспитательные монологи, выдержать которые доступно было, по-моему, одному только деду, который углублялся в тот момент в свою газету и делал вид, что ничего не слышит (когда дело касалось его). А я на себе сполна прочувствовал, что значит высказывать взрослым (бабушке) своё «ничем не обоснованное» мнение.
Взрослые, безусловно, понимали, что воспитание в таком возрасте (от трёх до пяти – по крайней мере) требует постоянного разъяснения и ответов на мои многочисленные вопросы. Об этом свидетельствовала и научная педагогика и опыт всех наших предшествующих поколений. Насколько часто я задавал вопросы в этом возрасте, и какого они были характера, честно говоря, я не помню. Но помню, что далеко не всегда получал на них вразумительные ответы. Так, я долго не мог понять, что значит называть дядю Петровича «на вы»?! Я всегда говорил: «Дядя Петлович, дай мне,… налисуй мне», и т.д. Меня настойчиво просили: «Надо говорить взрослым – на вы!». Я тогда исправлялся и говорил: «Дядя Петлович, на вы, – пойдём гулять». Мне опять повторяли: «Зови его «на вы». Так неприлично!» Я и сам видел, что неприлично: «Дядя Петрович, на вы!?» – так не говорят! Так нельзя говорить! И подобные настойчивые объяснения продолжались длительное время и всё же закончились моим вразумлением, ибо годам к шести я уже знал, как вежливо обращаться к взрослым.
Мои воспитатели
Помимо родителей, в раннем детстве у меня временами появлялись и иные воспитатели, приглашаемые мамой с бабушкой откуда-то со стороны, чтобы смотреть за мной во время их, родителей, отсутствия. Первый такой воспитательницей была тётя Фрося («Флося-папилося» – в моей интерпретации). Как и почему именно она появилась рядом со мной на стадии моего раннего развития, остаётся глубокой тайной – по-моему, и для нашей семьи в целом.
Как я сейчас понимаю, эта самая Фрося была совершенно уникальной особой, учитывая и то, что она явилась к нам ещё в предвоенные годы. Лет двадцати пяти, в каком-то сером халате, с таким же серым платком на голове, она даже мне тогда казалась постоянно грязной и неряшливой, прибывшей в наш «вполне чистый, интеллигентный» дом откуда-то из иного мира. Таким иным миром могла быть только отдалённая деревня, где о какой-либо городской культуре и цивилизации не могло быть и речи.
Переезд её состоялся на телеге, нагруженной грязными тюками и матрацами, которые она тут же перебазировала в наши чистые апартаменты. Место для жилья ей было отведено на кухне, а кроватью служила русская печка, куда и было заброшено всё её деревенское приданое. Там она и проводила всё ночное и большую часть дневного времени. Соглашения на её присутствие в доме родители, как я полагаю, заключали только относительно её одной. Но, как оказалось в последующем, она грубо нарушила этот договор, прихватив с собой своих деревенских сожителей в виде неких, доселе не известных мне насекомых, которые срочно начали осваивать новую зону своего обитания, расселяясь по всем комнатам, а также пытаясь лично побрататься и с новыми хозяевами, поселившись в их волосах и одежде.
Вскоре я убедился, что подобное братание не сулит нам особых удовольствий, так как после их скрытых поцелуев мои голова и тело начали остервенело чесаться, что вызывало серьёзные жизненные неудобства. Видимо, то же самое испытывала и их прежняя хозяйка, постоянно залезающая то пятерней, то каким-то скребком (гребнем) себе в волосы, вычесывая сожителей на стол, а потом с видимым удовольствием щёлкая их между двумя ногтями. Этой процедурой в отсутствии дома взрослых она занималась часами, предлагая порой и мне включиться в этот совершенно новый для меня процесс (процесс «поиска» – как она говорила «поиска в голове»). Поиск оказался для меня не простым, поскольку держать гребешок в руках у меня ещё не получалось (в два с половиной года). Зато видение, открывшиеся мне в её шевелюре, осталось в памяти до сих пор. Говорить что-то о своих сожителях взрослым Фрося категорически запретила. И сведения о переселенцах дошли до них не сразу.
Безусловно, Фрося кое-что делала и для меня: разогревала еду, кормила (порой даже с ложечки), сажала на горшок, иногда выводила гулять на улицу. Помню один такой выход к железнодорожному полотну, метрах за двести от дома. Я шёл немножко впереди моей опекунши. Любовался свежей травкой, цветами. Пытался даже собрать из них маленький букетик. Что-то лепетал, выражая свой восторг. Поднявшись на холмик, к железнодорожной линии, оглянулся и… никого не увидел рядом с собой. Пропала! Куда пропала? Как же я теперь один буду? – испугался я и с криком побежал к дому, хорошо видному с насыпи. Пробегаю рядом с канавой и вижу в ней свою Фросю. Сидит и смеётся, глядя на меня. Правда, тут же подхватила меня на руки и стала успокаивать… Видимо, подобные забавы тоже входили, как элемент, в её воспитательный процесс.
Другим направлением её воспитательной работы было обучение меня русскому языку, точнее, как я понимаю сейчас, диалекту, больше распространённому в далёких от городской цивилизации районах. По крайней мере, у нас дома таких слов и выражений я никогда не слышал. Особенно это касалось деталей нашего тела, обычно скрытых одеждой и недоступных для всеобщего обозрения. И как я понял, почему-то именно эти детали прежде всего привлекали её внимание. И она постоянно обращалась к ним, используя меня как некую анатомическую модель в миниатюрном варианте. Почему всё это оставалось скрытым от моих родителей, – сейчас не могу понять. Но это было так и продолжалось довольно длительное время.
Да, но если все проделки со мной моей «тёте-моте» удавалось скрыть от родителей, то не заметить коллективной атаки других переселенцев взрослые просто не могли. Начавшийся зуд во всём теле, а также покраснения и припухлости на коже, появлявшиеся почему-то по утрам, вызвали у них серьёзное беспокойство. Поставить диагноз специалистам со стажем было не сложно – как маме, вплотную столкнувшейся с этим явлением в самом начале своей врачебной деятельности в Казахстане, так и деду – дипломированному и чуть ли не самому главному санитарному инспектору города! Детальный анализ фактов и динамики развития событий привёл их к выявлению первопричины этого явления. И тогда матрасы, одеяла и подушки вместе с остальными тюками были срочно выдворены с печки и выброшены во двор. А вслед за ними последовала и их владелица, отправленная на срочную санитарную обработку, откуда она уже больше к нам не вернулась…
Этот случай послужил хорошим уроком для нашей семьи, поскольку каких-либо иных новых нянь и нянек в ближайшее время у меня не появлялось. Можно только представить себе состояние родителей, занимающихся вплотную гигиеной и санитарией, когда у них дома появились подобные твари! И сколько времени семья занималась устранением последствий этой атаки, я не запечатлел в памяти. Помню только ежедневные ванны, устраиваемые мне, тщательное мытьё головы с каким-то особыми средствами, а также бабушку и маму с утюгами в руках, старательно проглаживавших мои рубашонки и кофточки. Видимо, ещё сложнее было бороться с переселенцами, спрятавшимися в щелях и в обоях наших комнат. Но, думаю, дед, как главный специалист в этих вопросах, нашёл в городском арсенале средства, заставившие капитулировать всю эту клопиную армаду. Видимо, это так и было, поскольку какой-нибудь длительной борьбы с отдиранием и сменой обоев, заменой мебели и пр. я не помню.
Да, это был этап в моей жизни. Этап относительно кратковременный, но весьма впечатляющий! И, слава Богу, что завершился он относительно благополучно! Могло, ведь, быть куда хуже! Неизвестно, чем могли закончиться проделки со мной этой совершенно непредсказуемой «воспитательницы» в её почему-то одиноком существовании, променявшей обычные человеческие отношения на сомнительные связи с куда более мелкими бестиями.
Однако же оставлять меня дома одного в таком возрасте, когда взрослые уходили на работу, было тоже «чревато». Отдавать в садик было ещё рано, или же взрослые не хотели этого. Так или иначе, но через год или полтора у меня появилась другая няня. Это была добрая, ласковая старушка, хорошо относившаяся ко мне, к которой я вскоре очень привязался.
Вот она-то уже по-настоящему опекала меня в отсутствие родителей: вкусно кормила, гуляла со мной, читала книги, рассказывала сказки и даже пела колыбельные песни. С ней было настолько хорошо и спокойно, что я на время забывал даже об отсутствии рядом мамы с бабушкой. Кормила она меня не только обычной манной кашей и чаем, а специально готовила разные вкусные блюда – творожные запеканки, ягодные муссы, мой любимый «гоголь-моголь». Порой даже что-то приносила с собой из дома в стеклянной баночке, или же в небольшой кастрюльке.
Гуляли мы больше в нашем саду, и она рассказывала мне о цветах и растениях, о жуках и бабочках, о птичках, снующих вокруг. Любовалась вместе со мной цветущими яблонями и вишнями, плела венки из одуванчиков и потом надевала их мне на голову в виде яркой золотой короны. Сажала меня себе на колени, и мы оба грелись на солнышке, радуясь теплу, свету, нашему счастью и такому обилию живой красоты вокруг нас. Когда поспевали ягоды, мы вместе собирали их себе на обед, а также и для всей нашей семьи. И я был рад включиться в этот «собирательный» процесс, горд тем, что способен уже что-то делать для общей пользы. И старушка поощряла меня в этом, хваля и гладя по головке. Помню огурцы и помидоры на грядках, которые мы тут же, в саду, ели с солью и чёрным хлебом. И это была такая вкуснятина! Помидоры были разного цвета: и жёлтые, и красные, и слабо розовые. Некоторые из них были такие большие, что не умещались в моих ладонях. И, на удивление, в те годы они никогда не поражались болезнями и всегда дозревали прямо на грядке.
Летом, в солнечную погоду мы иногда ходили на окраину города, к Буровскому заводу. Я уже спокойно и без утомления преодолевал и подъём, на котором некогда меня «бросила» тётя Фрося, и километровое расстояние до конца улицы. Шли узкой тропинкой, параллельно железнодорожной насыпи. Справа рядами росли высокие сосны. На некоторых из них были светло-коричневые шишки. И я собирал их зачем-то, а потом бросал в сторону насыпи. Один раз во время прогулки нам навстречу выехал товарный поезд. Я был хорошо знаком с поездами, видя их ежедневно из окна. И отличал товарные от пассажирских с самого раннего детства. Увидев же паровоз совсем рядом с нами, я даже испугался. Он так шумно пыхтел, выбрасывая из трубы клубы дыма, и так сильно гудел, что приходилось затыкать уши. А тут ещё машинист стал выпускать пар, и огромное белое облако окутало всё вокруг, обдавая и нас холодными капельками конденсированной влаги. Сейчас это было страшно, но потом, в возрасте 10-12 лет, мы, мальчишки, специально бежали поближе к насыпи, чтобы попасть под эту прохладную водно-воздушную струю.
Сразу за Буровским заводом был вырыт огромный котлован, превращённый в мусорную свалку. В последующем и мы с мамой возили туда на телеге всякие домашние отбросы. А недалеко от железнодорожной линии был котлован поменьше. Видимо, здесь когда-то добывали глину. Котлован был заполнен водой и превратился в пруд. Частично он зарос водной растительностью, над которой стайками вились небольшие стрекозы – зелёные и голубенькие. Они были с длинными тонкими брюшками и прозрачными крылышками. Такие у нас на огороде не летали. Были ещё стрекозы тёмно-синего цвета, с широкими крылышками; они тоже порхали в общем хороводе.
В воде плавали многочисленные жуки. Одни были маленькие, кругленькие, блестящие – отливающие серебром. Они носились по поверхности, молниеносно меняя направление, будто охотясь за кем-то. Вместе с ними по воде неутомимо скользили толчками серые водомерки с длинными лапками. По дну пруда ползали невиданные существа с изогнутыми, страшными щупальцами. Другие существа, уже со страшными челюстями, висели под водой на травинках, видимо, в ожидании своей добычи. Иногда под водой появлялись жуки больших размеров, с длинными задними лапками, с помощью которых они отталкивались от воды и быстро двигались в нужном направлении.
Всех этих существ я тогда увидел впервые, и мне так захотелось встречаться с ними почаще! Поймать какое-нибудь из них не было никакой возможности. Да и няня сразу отговорила меня от этого – «Пусть живут у себя, в своём домике. У нас им будет плохо. Да и выживут ли?» Что это были за создания, даже няня не знала. Назвала только жука-плавунца с длинными лапками и водомерку, о которых я уже слышал в какой-то сказке.
Как здесь всё было красиво! И как интересно было наблюдать за всеми! И мы долго любовались вьющимися над осокой стрекозами, бабочками, порой тоже залетающими в это сказочное для меня место. Пытались рассмотреть поближе жука-плавунца. Но жук совершенно не хотел с нами знакомиться и всё время уходил от наших рук, скрываясь то во взмученной нами воде, то уплывая на глубину. Я несколько раз обошёл вокруг пруда и убедился, что он везде богат жизнью и тайнами своего подводного царства… За городом мы проводили несколько часов. Когда же возвращались домой, то как раз подходило время обеда и дневного сна, и я выполнял всю эту программу с превеликим удовольствием.
Зимой у нас с няней не было такого разнообразия развлечений, и большей частью мы оставались дома. Правда, бывали относительно тёплые дни и даже временные оттепели. Тогда я играл в снежки. А однажды мы вылепили целую снежную бабу. Няня вынесла из дома старую шляпу с полями, два чёрных уголька, взятых из печки, и большую красную морковку. Потом мы догадались дать бабе ещё палку вместо метлы, и она получилась почти как настоящая. В холодную погоду мы гуляли не очень долго. Няня одевала меня в лохматую чёрную шубку, надевала на голову шапку-ушанку, на руки – тёплые варежки; ноги же засовывались в широкие, не по росту большие, но очень тёплые валенки. В таком облачении можно было бы идти чуть не на Северный полюс. Сама она одевалась тоже достаточно тепло, и мы могли не бояться серьёзных неприятностей. Но всё равно, в сильный мороз холод прихватывал и щёки, и нос. Приходилось постоянно оттирать эти места рукавичками. И если это не помогало, мы шли домой.
Я любил долгие зимние дни, проводимые вместе с няней. Она читала мне книги, рассказывала интереснейшие сказки, пела колыбельные песни. И всё мне так нравилось! Бабушка с мамой приходили с работы поздно вечером, и им уже не хватало ни времени, ни сил, чтобы много со мной заниматься. А тут впереди был целый день! И каждый новый день сулил мне столько нового, интересного, радостного, что я, засыпая вечером, с нетерпением ждал на завтра прихода моей любимой старушки.
Она приходила утром, до ухода родителей. Обязательно что-нибудь мне приносила в подарок. Я бежал к ней, бросался к ней на руки. Няня сажала меня рядом с собой на диван или в кресло, и начиналось сказочное действо… Я знакомился с героями её сказок: волшебниками, феями, колдунами; фантастическими зверями и птицами, маленькими, но храбрыми ребятами, попадающими в таинственную страну сказок; порой на сцену выходил серый волк, умный кот в сапогах, храбрый оловянный солдатик; прилетала знакомиться со мной Дюймовочка вместе с прелестными эльфами; прибегал Мальчик-с-пальчик. Все они были очень добрыми, весёлыми, жизнерадостными. И совершали только добрые поступки, – помогая друг другу, спасая кого-то, борясь со злыми и страшными драконами, лешими и иной нечистой силой.
Няня всегда рассказывала так занимательно и интересно, что мне казалось, будто и я нахожусь вместе с нашими героями. А может быть, няня специально включала меня в эту увлекательную игру? Герои разговаривали со мной, брали меня в свои путешествия, давали в руки волшебное оружие, способное наказать злодеев за их злость и жестокость. Мы так и делали. Но не помню ни одного случая, чтобы кто-нибудь был убит или ранен (даже из наших противников). Они всегда сдавались, либо убегали, … или же перевоспитывались, становясь добрыми и любящими.
Любовь и Доброта в этих сказках побеждали всегда. Они сами представлялись мне как некие живые существа, летящие по миру на своих волшебных, белоснежных крыльях и делающих для всех и повсюду столь нужное для людей дело. И как мне было хорошо вместе с ними. Как замирала душа от счастья, и радостно билось сердце, когда они ласкали и обнимали меня. Я весь наполнялся уверенностью, что ничего плохого не произойдёт, если они были рядом, если могли защитить меня, прийти на помощь… С того далёкого периода, с тех поразительных по силе и красоте сказок я подружился с этими чувствами на всю жизнь. И они действительно помогали мне в жизни, не давали уйти в себя, поникнуть, разувериться в справедливости и смысле жизни.
Эти сказки, придуманные ли старушкой, или слышанные ею в детстве, будто перевернули тогда мою жизнь, направив её от чего-то нехорошего, порой грубого и неприятного (что было при прежней няньке), к светлому и радостному. К чему – этого я тогда не понимал. А нужно ли было это понимание? Моя жизнь тогда больше контролировалась и направлялась чувствами. И они формировались в моей душе в нужном, правильном направлении. Формировались заботами моей семьи и, в немалой степени, общением с совершенно необычным, очень добрым, умным и порядочным человеком, каким была эта старенькая, подаренная мне судьбой женщина. И как я был благодарен ей за это!
А как нравились мне её колыбельные! Так приятно было сидеть у неё на коленях, или просто рядом с ней, слушать и успокаиваться после всех сказочных переживаний. Особенно нравилась мне колыбельная со словами: «Улетал орёл домой, солнце скрылось за горой…». Теперь-то я знаю, что это гениальное творение П. И. Чайковского! Но откуда женщина, далёкая от искусства, от большой культуры, могла знать её? Как и всё иное, что она мне передавала? Кем и как была сформирована её столь богатая и добрая Душа? Безусловно, в нас хранится прекрасное и передаётся через поколения. Значит, остаются у нас такие люди, остаются даже в нашей глубинке, в общем-то, довольно далёкой от высокой культуры наших столиц и других больших городов. Значит, сидит это всё в наших, российских генах. Не погибает под натиском гонений и репрессий, войн и всевозможных внутригосударственных перестроек. Значит, вырывается всё это порой наружу, передаётся окружающим, закладывая основу нашего будущего духовного возрождения. И сердце наполняется радостью от этой мысли, верой в наше будущее, в нас самих, остающихся в потенциале такими же духовно богатыми, какими были наши далёкие и не очень далёкие предки…
Тогда мне, конечно, было слишком далеко до подобных рассуждений. Я просто слушал, умиротворённый её удивительно певучим и будто благословляющим на что-то светлое голосом, и тихо засыпал, погружаясь в сказочные, добрые сновидения, которые были как бы продолжением моей реальной, радостной жизни…
Почему она так быстро ушла от нас – через год, полтора? Почему произошла разлука? Почему не спросили меня, хочу ли я этого?! Взрослые обычно всё решают сами, чаще всего не учитывая наших юных желаний, не считая их приоритетом в семейной, взрослой жизни. Не учитывают даже в таких семьях, какая была у нас, где многое понимали, планировали, предвидели, где видели в юном поколении будущее, где старались всесторонне воспитать и развить его и не только ради лично своих, семейных амбиций…
Да, но это произошло. И я горько плакал при расставании. Старушка обнимала, целовала меня, и у неё в глазах я тоже видел слезы. На прощанье она оставила мне какие-то подарки и спела мою любимую колыбельную песенку. И под неё я снова неожиданно заснул. А когда проснулся, её уже не было рядом со мной… И заменить её, к сожалению, не смог никто.
Вскоре у нас появилась ещё одна старушка, уже совсем старенькая – восьмидесятилетняя. Ни сказок, ни колыбельных она не знала. – «Сказочку?!. Ах, милый, я их не знаю. Неграмотная я. Да и говорить-то почти не могу. Зубов совсем не осталось…» – только и ответила она на мою просьбу… Это было горько, но это было именно так – зубов у неё действительно не было!
Она занималась в основном уборкой комнат и фактически сторожила дом в наше отсутствие. В это время меня отдали в детский сад, а оставлять дом без присмотра и в те годы было опасно. Когда я оставался по каким-то причинам дома, бабуся готовила мне еду, следила, чтобы я хорошо одевался, собираясь погулять, или в гости. Была ласкова и предусмотрительна. Однако душевной близости, каких-то разговоров на интересующие меня темы у нас не было. Она существовала у нас в доме как бы сама по себе. Тихо, спокойно, размеренно делала своё дело и так же тихо уходила в положенное время, вряд ли думая и вспоминая обо мне. Нет, она была не няня… Да и я уже выходил из того возраста, когда няня была совершенно необходима…
Когда я был совсем маленький (2-3 года), ко мне приходили и другие воспитатели – девочки с нашей улицы, которые были значительно старше меня. Почему-то в тот период нашими соседями были в основном девочки, притом старшего возраста. Анисимовы появились позже. Что привлекало этих, старших, в наш дом? Возможно, сад-огород, с которого они получали некоторую долю урожая – бабушка любила благотворительность. Возможно, им доставляло удовольствие играть у нас всем вместе и нянчить меня – вместо куклы.
Я так радовался, когда ко мне приходили девочки! – Одному было так скучно. Взрослые со мной много не занимались – у них были свои, взрослые дела. А тут я был окружён вниманием со всех сторон. Каждая хотела что-то сделать со мною – то надеть панамку, то зашнуровать ботиночки, то уложить отдыхать в гамак, то поносить на руках. Да, и такое им удавалось делать, и они передавали меня из рук в руки, как эстафетную палочку, и даже умудрялись бегать со мной. Правда, после того, как однажды меня всё-таки бухнули на землю, и я завопил (то ли от боли, то ли от испуга), бабушка категорически запретила «такие забавы».
Часто девочки играли со мной на улице. Сидели на цветущем лугу, рвали одуванчики. Плели венки, мастерили бусы из стеблей этих красивых цветочков, и обвешивали меня украшениями с ног до головы. И я выглядел, наверное, как маленький принц, в драгоценных венках и ожерельях.
Мои гости не только развлекали, но и кое-чему учили меня. Учили надевать рубашку и кофточку, застёгивать пуговицы на одежде; пытались научить меня завязывать шнурки бантиком, но эту процедуру я долго не мог освоить.
Иногда родители оставляли девочек со мной дома одних – видимо, уходя на работу и не имея возможности пригласить кого-то из взрослых. И их коллективные заботы наполняли радостью моё сердце. Они и кормили меня, и укладывали спать, и играли со мной в кубики, «в кота» (с Васькой), в страшилки. Последняя игра мне тоже нравилась, но порой становилось уж очень страшно – когда я по-настоящему представлял себе рогатых чертей, волков и медведей у нас в шкафу, в тумбочке, за дверью. Сердце ёкало, в груди всё замирало. И я даже ничего не мог сказать – язык немел и не подчинялся моим желаниям. Девочкам тоже, видимо, было жутковато от воображаемой реальности, и мы прекращали игру. Во дворе девочки играли в мяч, прыгали через скакалку, играли в классики. Эти игры пока были недоступны мне, и я завидовал их ловкости и умению.
Несколько раз, когда нас оставляли одних, мы запирали дом и отправлялись путешествовать. Один раз сходили на кладбище, расположенное совсем недалеко от дома. Высоченные берёзы, как в настоящем лесу, бесчисленные памятники, могилы, рассказы девочек о похороненных здесь родственниках произвели на меня впечатление. Было как-то таинственно – страшновато, хотя вникать в суть происходящих здесь событий мне было, вроде бы, рановато. Но тут было много цветов, бабочек, стрекоз, так любимых мною. Без умолка пели птицы… Девочки говорили, что по ночам тут летают приведения и души умерших. Им рассказывали об этом старшие мальчишки, побывавшие однажды ночью на кладбище и навидавшиеся таких страхов, что теперь обходят это место далеко стороной… Я сразу испугался, услышав это, и мы ушли домой.
В другой раз одна девочка сводила меня даже в город, в парк (видимо, Павловский). Там мы катались на карусели, на качающихся лодках, на качелях. Вернулись домой уже под вечер. И нам обоим попало от бабушки, пришедшей из школы раньше обычного. Но встречи наши потом всё равно продолжались.
Наш Бобка
Другими моими друзьями (и воспитателями!) в детстве были четвероногие члены нашей семьи – кошки и две собаки: Бобка и Джильда. С кошками, правда, в те годы особой дружбы у меня не было. Коты Васька, а потом Базиль, жили как бы «сами по себе», но порой доставляли мне удовольствие, играя со мной «в мышку», вместо которой я предлагал им бумажку на верёвочке. Иногда мы устраивали и совместные «фортепианные концерты» «в четыре руки», точнее лапы, когда я пускал мышку по фортепианной клавиатуре. Но чаще, оставаясь в одиночестве, мы просто обогревали друг друга (зимой), устраиваясь поудобнее на диване, около нагретой печки и накрываясь всем, что было в доме потеплее.
Овчарка Джильда появилась у нас позднее, когда мне было уже двенадцать лет, и разговор о ней будет особым. Бобку же я помню с самого раннего детства.
Не знаю, был ли этот пёс старше меня. По крайней мере, я помню его уже взрослым, и облик его не менялся в моём представ¬лении в течение десяти лет, проведённых с ним вместе. Родители говорили мне, что взяли его маленьким щенком уже в Шуе. Вероят¬но, это было ещё на старой квартире. На новой я помню многие де¬тали жизни с момента переезда – то есть с 1938 года, и Бобка ка¬зался мне тогда уже совсем взрослым.
Это был средних размеров пёс чисто дворняжеской породы, чёр¬ной масти, с висящими хвостом и ушами, покрытыми густой шерстью. Хвост его всегда был облеплен репейниками, собранными со всего нашего огорода, а возможно, и с ближайших окрестностей. Бобка умело собирал их также на свои бока и на спину, но оттуда нам периодически удавалось их удалять после продолжительных совмест¬ных стараний; хвост же превратился в какую-то древовидную структуру, уже не поддававшуюся нашим усилиям.
Бобка не был «моим» псом, каким впоследствии стала Джильда. Он был семейной, общей собакой. И, по-моему, за хозяйку призна¬вал только бабушку. Дед был равнодушен к собакам, хотя и при¬знавал необходимость их в частном доме. Кошек же не переносил, брезгливо отшвыривая нашего кота со своего кресла.
Да, он не был моим псом – не охранял, не опекал меня в моём раннем детстве, редко играл со мной и не стал моим другом в бо¬лее поздние годы. Он вообще очень редко играл. Я помню его играю¬щим и весело прыгающим лишь в самые мои ранние годы. Но тогда он играл с взрослыми. А когда я немного подрос и стал проводить время в беготне на улице, Бобка потерял всякий интерес к подоб¬ным занятиям, хотя и не отказывался иногда совершать небольшую пробежку вдоль нашего квартала.
Моих друзей он отлично знал и не гонял со двора, и даже по¬зволял гладить себя. Но, как мне казалось, не испытывал от это¬го особого удовольствия. Дружелюбно встречал он и моих новых школьных товарищей, частенько приходивших ко мне в гости шумной ватагой. И не препятствовал им ходить со мной в сад и лазить на фруктовые деревья. Однако если кто-то из малознакомых пытался утянуть наши вишни через забор, он срочно бросался наводить порядок, выскакивая на улицу через подворотню. И не раз стягивал с ноги маленьких воришек сандалии или проверял прочность их штанов. Но до более серьёзных предупреждений с его сто¬роны дело обычно не доходило, и я не помню случая, чтобы пёс причинил большие неприятности кому-нибудь из них. Да и лай его при этом был какой-то особенный – озорной и весёлый, будто он вос¬принимал эти проделки больше как игру или небольшую шалость с их стороны. Однако взрослым и старшим мальчишкам подобные проступки не прощал и всегда стоял на страже нашей собственности, предупреждая налётчиков уже на полном серьёзе.
Да, Бобка был серьёзным псом. И он отлично знал свои обязан¬ности – охранять семейные владения от двуногих посетителей. До¬полнительными его обязанностями, которые он сам себе придумал, было гонять чужих котов из наших владений, гонять кур с огорода, а также обязательно сопровождать хозяев во время прогулок по улице и в ближайших окрестностях города.
Насколько я помню, у Бобки не было закадычных друзей – ни среди себе подобных, ни среди двуногих существ. Он признавал знакомых, но никогда не бежал встречать их, не бросался на кого-то с восторженным лаем и даже нас, своих хозяев, встречал с умеренной радостью. Во многом он был самостоятельным, как тот кот, который «гуляет сам по себе», но дело своё знал превосходно и никогда не отлынивал от выполнения своих основных обязанностей. Он никого из чужих не пускал к нам во двор, яростно облаивая каждого приближавшегося к калитке, а за особенно назойливыми мог вы¬скочить и на улицу. Но, случалось, в подворотню и в него самого летели камни и палки, а иногда и просовывалась свирепая морда какого-нибудь незнакомого пса, который всё же не решался вступать в бой на чужой территории. Правда, собак в те сороковые годы почти никто не держал, и Бобка был единственным сторожем на всей нашей улице. И такими непрошенными визитёрами оказывались лишь бродячие псы, зашедшие откуда-то с соседних кварталов. Но, тем не менее, Бобка во время наших прогулок старательно метил всю окрест¬ную территорию, захватывая не только нашу, но и Ивановскую улицу.
Такие прогулки были у нас довольно частым событием не только тёплыми летними вечерами, но и в холодное зимнее время. До войны мы совершали их всей семьёй (исключая деда), а с отъездом мамы на фронт, выходили уже втроём – только с бабушкой и Бобкой, и удовольствие от них я сохранил на долгие последующие годы. Ле¬том, ко всему прочему, приходилось устраивать ещё и ночные дежурства с целью охраны и обороны наших картофельных участков, расположенных напротив домов, перед железнодорожной насы¬пью. И пёс был здесь главным действующим лицом среди всей многопрофильной поисково-дежурной группы. Он всегда бежал впере¬ди, оценивая обстановку, обнюхивая все прилегающие к дороге уча¬стки и оставляя свои пометки, предупреждающие всех посторонних о своём здесь присутствии. Иногда, по нашей просьбе, он забегал и на сами участки, шуршал картофельной ботвой, фыркал и возвращался вскоре обратно, гордый проделанной работой.
Во время наших ночных прогулок всегда было тихо. По-видимому, ночные налётчики знали цену нашему псу и опасались быть за¬меченными этой четвероногой бестией. В те военные и послевоенные годы в наших краях, несмотря на голод и разруху, воровство всё же было не частым явлением, а бандитизм – вообще редкостью. Падение нравов у большей части населения не достигало тогда то¬го уровня, чтобы переступить эту запретную черту. К тому же, и милиция в то время неплохо работала, и жить простому люду в этом отношении было относительно спокойно.
В таких ночных прогулках я, конечно, не участвовал, доволь¬ствуясь одним-двумя часами вечернего времени. И узнавал о собы¬тиях только на следующее утро. В вечерние же часы на улице было удивительно хорошо. Соседи расходились по домам. Пустели скамей¬ки и завалинки. В домах зажигался тусклый свет от коптилок, керосиновых ламп, лучин и других самодельных светильников, скрываемый шторами окон (электричество тогда давали очень редко, и при¬ходилось пользоваться подсобными осветительными средствами). На улице всё затихало, небо темнело, появлялись первые тусклые звёздочки. Где-то вдалеке слышался лай дворовых собак. В тополях жуж¬жали какие-то жуки, но явно не майские и не июньские, пора которых уже давно миновала. Заканчивали свой последний хоровод комариные стаи, кружась в воздухе и не обращая на нас никакого внимания. Формировался и креп лягушачий хор, заводимый вначале какой-то одной запевалой, и постепенно перерастающий в мощное многоголосье, на фоне которого всегда выделялись две или три осо¬бо голосистые солистки. Тёплый воздух насыщался влагой. Удивите¬льно приятно пахло тополем и полынью. К этому резкому запаху присоединялись другие, не менее приятные, исходящие из наших садов и огородов, где росли мята, укроп, душистый табак и масса чудес¬ных цветов, включая шиповник и розы, аромат которых всегда ощу¬щался на нашей улице даже в дневное время. Сейчас же, к ночи, запахи эти усиливались многократно, маня всевозможных ноч¬ных обитателей – бабочек, жуков, мотыльков, а, возможно, и лету¬чих мышей, тени которых временами мелькали на фоне бледного ещё на западе неба. Я не уставал восхищаться этой красотой, и каждый раз она поражала меня всё с новой и новой силой. Я готов был ды¬шать и наслаждаться ею целую ночь, но бабушка отправляла меня домой – пора было ложиться спать. Теперь она оставалась только с Бобкой, который, очевидно, тоже получал от дежурства определён¬ное удовольствие, так как не спешил возвращаться домой и не оставлял хозяйку одну.
Не менее приятны для всех нас были и зимние прогулки. Их мы совершали вокруг всего нашего квартала – по Железнодорожной и Ивановской улицам и тоже в вечернюю пору, перед сном. На дворе уже почти ночь. На тёмном небе ярко мерцают бесчисленные звёзды. Я уже знаю некоторые из них. Вот Большая Медведица с Полярной звездой. Висит своим ковшом прямо напротив входной двери. Вот плотно сгруппировавшееся созвездие Кассиопеи. Вот Млечный путь, как бы перекинувшийся через весь небосвод. Как много звёзд вокруг! И как далеки они от нас! А вот над самой железной дорогой горит очень яркая, уже не мерцающая звёздочка. Наверное, это планета. Только какая? Венера? Но она видна утром. Тогда Марс? Юпи¬тер? Не знаю... Из-за крыши подымается и ярко светит луна, придавая удивительный голубой оттенок снегу и всему окружающему нас пространству. Абсолютно чёрными кажутся на этом фоне силуэты де¬ревьев, заборы и дома, окна которых тускло желтеют, озаряемые внутренним светом. На бледно-голубом фоне сверкающего бесчислен¬ными блёстками снега темнеют уродливые тени, отбрасы¬ваемые нашими огромными дубами и липой. Тени убегают далеко, сли¬ваются ветвями между собой и создают картину огромной сети, на¬кинутой чуть ли не на всю нашу улицу... Вокруг – тишина, нару¬шаемая только скрипом наших шагов да потрескиванием заборов и деревьев. Холодный воздух сух и удивительно прозрачен. Вдалеке отчётливо видны контуры крыш, домов и даже далёких фабричных труб, из которых тянутся вверх плотные клубы дыма. Ветра нет, и мороз почти не ощущается. Да он мне и не страшен. Тёплая шапка-ушанка, меховая шубка да высокие валенки надёжно защищают от хо¬лода. Тепло одета и бабушка. А Бобка давно поменял своё летнее одеяние на пушистую зимнюю одёжку.
Пёс, как всегда, бежит впереди процессии, принюхиваясь к по¬сторонним запахам и быстрее стараясь устранить их своим свежим ароматом. Он не пропускает при этом ни одного крупного дерева, ни одного столба. А бывает, прикладывается и к отдельным заборам и углам домов, показавшимися ему почему-то особенно подозри¬тельными. Я с удовольствием иду вместе со всеми по утрамбованно¬му снежному тротуару. Меня радует скрип наших шагов, хруст лома¬ющихся под ногами веток, мерцание искрящегося под луной снега и сосулек, свисающих с крыш. Нравится вообще всё это сказочное снежное королевство. Я то иду по тропинке у самых домов, то свора¬чиваю в высящиеся по краям сугробы, то пытаюсь заглянуть в став¬шие зимой такими низкими окна соседей. Бабушка упрекает меня за это, но я и так ничего не вижу за заиндевевшими узорча¬тыми стеклами. Иногда во время таких прогулок я накручиваю на ва¬ленки коньки и ношусь по улицам даже впереди Бобки, не желающего гоняться за мной и занимающегося только решением своих уличных проблем.
Домой возвращаемся радостными и переполненными впечатления¬ми. А дома уже ждёт ароматный чай, и вовсю топится печь, потрес¬кивая берёзовыми дровами и мерцая на полу и на стенах огненными бликами. Поддувало чуть приоткрыто, но печь всё равно гудит мо¬щью своей огненной тяги, быстро нагревая окружающее пространст¬во. Как приятно бывает сидеть у её раскалённой железной дверки, смотреть на беспорядочно мечущееся пламя, а потом наблюдать ту¬склое мерцание углей и догорающих головёшек. А когда дрова окончательно прогорают, и раскалённые угли покрываются тусклым сизым налётом, настаёт время для выпечки картошки. Её мы бросаем пря¬мо в горячую золу и, орудуя кочергой, прикрываем сверху остываю¬щими угольками. Через пятнадцать-двадцать минут блюдо готово, и мы вытаскиваем покрытые золой плотные серые кругляшки и, обжигая пальцы и губы, приступаем в трапезе, наслаждаясь чудесным вкусом и ароматом собственного, выращенного у себя на огороде продукта, и особенно вкусной плотной печёной корочкой, с хрустом ломающей¬ся в руках. Бобка не принимал участия в наших вечерних посидел¬ках. Он оставался в сенях и довольствовался своей похлёбкой, ко¬торой не желал делиться ни с кем, и даже глухо рычал на мою приближающуюся к миске руку, когда я хотел подбросить туда ещё что-нибудь вкусненькое.
Бобка был себялюбивой и весьма уважающей себя собакой. Всех остальных членов нашего довольно большого семейства (за исключе¬нием, конечно, хозяев) он считал творениями низшего сорта и отно¬сился к ним равнодушно или даже с высокомерным презрением. Считался он в какой-то степени только с нашей козой Зорькой, ко¬торая при случае могла и больно поддать своими изогнутыми рога¬ми, и к тому же обладала норовистым характером, не признавая ни¬каких авторитетов. С большим трудом нам удалось примирить Бобку и с маленьким котёнком, пришедшим на смену исчезнувшему куда-то Базилю. Бобка долго не признавал его, рычал и даже однажды пы¬тался проглотить, захватив внезапно его голову в пасть, когда мы гладили их обоих у себя на коленях. Правда, он ничего не по¬вредил малышу и сразу же выпустил его при нашем крике, ужасно напугав всех присутствующих. В конце концов Бобка смирился с наличием в семье нового её члена, однако друзьями они так и не стали: жили сами по себе, ходили каждый своей дорогой и ели каждый из своей миски, и пёс даже не стремился заглянуть в кошачью посудину в отсутствие хозяина, явно не перенося кошачьего духа.
Ещё более низкого сорта созданиями считал Бобка всю нашу куриную орду, дружно жившую в своём курятнике и промышлявшую во дворе всем, что плохо лежит. Эти глупые и вечно голодные не удовлетворялись регулярно даваемой им едой в ви¬де крупы, зерна и даже хлеба, а постоянно искали что-то в мусор¬ных кучах, в пыли, в навозе, на наших грядках, а иногда загля¬дывали даже и в Бобкину миску, когда тот дремал по соседству или был во временной отлучке. Поэтому пёс нещадно гонял всю эту куриную гвардию, иногда успевая даже прихватить менее проворную за хвост для большей убедительности. Постоянно гонял он их и с огородных грядок, видя наши безуспешные попытки приучить их к порядку. Правда, больше кур топтал грядки он сам, не понимая смысла всей этой противокуриной деятельности. По-видимому, он прос¬то считал, что эти безмозглые существа вообще заслуживают такого отношения и начинают нестись только тогда, когда их постоянно гоняешь. Он их настолько презирал, что даже не стремился полакомиться сырыми яйцами, хотя те иногда попадались и в довольно удоб¬ных для него местах. И только тогда, когда он совсем состарился и большую часть времени проводил лёжа в тени дома или у своей будки, перестал обращать на них внимание. Перестал настоль¬ко, что даже позволял задире-петуху вскакивать себе на спину и демонстрировать оттуда свою петушиную удаль перед всем куриным гаремом.
Ещё кого не переносил Бобка, так это воровок-ворон, частенько промышлявших на нашем участке, не гнушавших¬ся ни отбросами, ни ягодами, и всегда стремившихся утянуть что-то даже из его собственной миски. Эти разбойницы были уже далеко не то, что глупые куры – намного проворнее и умнее тех. Они могли упорно, целыми часами, сидеть где-нибудь на крыше или на дереве и караулить момент, когда хозяин отправится по делам в другой ко¬нец сада. Тогда звучала команда общего сбора, и целая стая этих крылатых грабителей устремлялась вниз, моментально уничтожая оставленную «на потом» часть Бобкиного обеда. Были даже попытки с их стороны утянуть целиком его миску со всем содержимым, но сил для этого им, к счастью, не хватало. Ярости пса при этом не было предела, однако наказать воровок ему не удавалось.
К более мелким пичугам – синицам, воробьям и им подобным, то¬же промышлявшим в наших краях, Бобка относился с меньшим внима¬нием, поскольку те, по его мнению, не способны были нанести су¬щественный ущерб его миске и нашему огороду. На самом деле они доставляли нам некоторые неприятности, совершая коллективные на¬лёты на вишни в период полного созревания ягод. У них явно губа была не дура, поскольку никакие кислые ягоды, в частности, сморо¬дина, крыжовник, не привлекали их внимания. Бобка, не находящий ничего особенного в любых ягодах, вначале оставлял без внимания эти воробьиные налёты. Но в последующем, при виде нашего общего возмущения таким нахальством, он тоже стал охранять деревья, яро¬стно бросаясь на птиц и пугая их своим лаем.
Не терпел Бобка и назойливых мух и им подобных летающих и кусающихся тварей – ос, шмелей и слепней. Он гонял их от себя, вертя во все стороны головой, щёлкая зубами и даже подпрыгивая за особо настырными существами, иногда и небезуспешно. Я не раз видел, как он с омерзением выплевывал из пасти очередную жертву, пожелавшую полакомиться в его миске или же просто отдохнуть на его физиономии.
Воюя с птицами и насекомыми, Бобка всё же не испытывал к ним глубокой внутренней неприязни, считая их низшими и безмозглыми созданиями, которых надо было просто гонять с нашей территории. Явная же антипатия была у него только к кошкам. Кошек он просто не переносил и при каждом удобном случае стремился показать своё собачье превосходство, загоняя их на деревья, на заборы, на крышу сарая и долго не давая спускаться на землю. И не было в округе ни одного кота, который решился бы оказать ему сопротивление. Поэтому я был однажды очень удивлён, увидев у нас в саду малень¬кого пушистого котёнка, пробравшегося сквозь щель забора к нам в гости и весело проводившего здесь время среди густых кустов смородины. Он то непринуждённо гонялся за мухами, то старался поймать что-то на земле, то трогал крошечной лапкой сухой сморо¬диновый листочек, явно испытывая удовольствие от всех этих без¬обидных занятий.
Он ещё ничего не знал о запретах на чужие территории, об ог¬ромных грозных сторожах, живущих там, и вообще о многих опаснос¬тях, подстерегающих малышей в жизни. По-видимому, его рано отня¬ли от мамы-кошки, и та не успела ещё привить ему необходимые жиз¬ненные навыки. И он ходил по земле совершенно безбоязненно, не ведая никаких страхов, и видел вокруг себя только радость и удо¬вольствие от кошачьих забав и развлечений. Поэтому он нисколько не испугался меня, когда я, случайно заметив его, стал наблюдать за его игрой, а затем и приблизился, чтобы познакомиться с этим очаровательным крошечным созданием.
Это было поразительно красивое существо – с густой серого цвета шерстью, с длиннющими усами и пушистыми лапками. Он смот¬рел на меня не испуганными, а удивлёнными глазами, недоумевая, откуда здесь, под кустами, могло появиться это двуногое сущест¬во, что оно хочет и следует ли его опасаться. Я любил кошек, как и вообще всех животных, и очень хотел познакомиться с котёнком поближе, поласкать его, погладить, подержать в своих руках, а, может быть, и сделать его своим новым другом – ведь тот жил где-то по соседству, а, возможно, и совсем рядом. И я поманил его к себе, как обычно делал это с нашим котом Васькой, и попытался пробраться к нему сквозь густые смородиновые ветки. И в этот са¬мый момент увидел мчащегося в моём направлении Бобку, очевидно, узревшего здесь какой-то непорядок и желающего лично разобраться в обстановке.
Котёнок тоже увидел это незнакомое ему огромное и страшное существо и прижался спинкой к доске забора. Инстинкт подсказывал ему, что это грозный и беспощадный враг и что надо срочно убегать отсюда. Но дыры, в которую он пролез сюда, сзади не оказалось, а страшилище уже находилось совсем рядом – мохнатое, чёрное, с ог¬ромной пастью и длинными зубами. Что ему оставалось делать? За¬лезть на забор по гладким доскам он был ещё не в состоянии. За¬браться в густые ветки смородины – сообразить ему, неопытному ма¬лышу было тоже очень трудно. Искать спасения во мне, застывшем от неожиданности по другую сторону куста, также было невдомёк.
Он выбрал другой путь – путь, который инстинктивно используют все кошки, оказавшиеся в подобной ситуации: прижался спинкой к стене, выгнул её дугой, чуть оскалил свой малюсенький ротик и издал слабое, еле слышное шипение, похожее скорее на жалобный, отчаянный плач, плач существа, попавшего вдруг в беду и не знаю¬щего, как спасти себя. Да, подобное поведение кошек вполне ра¬зумно и отпугивает многих агрессоров, не желающих получить по морде страшными когтями, а то и вообще остаться без глаз. Но кого мог напугать вид этого крошечного малышки, этого пушистого живого комочка, беззащитного и неопытного, не способного к како¬му-либо сопротивлению.
Но что вдруг случилось с нашим псом? Почему он, не раздумы¬вая, сразу бросился на котёнка? Бобка – в общем-то, совсем не злой и в жизни безобидный пёс. Может быть, сразу приревновал ма¬лыша ко мне, как было недавно с нашей собственной кошкой? Может, просто по своей собачьей натуре, посчитал необходимым наказать «наглеца», залезшего в наш огород? А может, исправлял передо мной свою оплошность, допустив чужака в моём присутствии в наш сад? Что бы там ни было, но он молниеносно устремился на него и чуть ли не наполовину засунул в свою огромную пасть его маленькое, трепещущее от страха тельце.
Котёнок даже не успел опомниться, как, впрочем, и я тоже, не поняв сразу намерения собаки. Всё произошло буквально в несколько секунд. А когда я опомнился и закричал на пса, бросив¬шись на помощь малышу, царапая себе в кровь лицо и руки корявы¬ми ветками, было уже поздно. Пёс держал бедняжку мёртвой хваткой. И сколько я ни кричал на него, сколько ни колотил по спине кулаками, ни пытался разжать челюсти и высвободить малышку – всё было напрасно. Пёс выпустил его из пасти только тогда, когда всё уже было кончено. И спокойно убежал, удовлетворённый сво¬им поступком. А я остался на месте трагедии, ревя от горя во весь голос, не способный понять, как могло случиться такое и как мож¬но было погубить живое существо – такое крошечное и совсем бес¬помощное.
Передо мной стояло выражение его мордочки в последние мгно¬вения схватки, мордочки, которую пёс всё же не сумел захватить в свою пасть – выражение ужаса и какого-то удивления одновремен¬но; стояли его широко раскрытые, переполненные страхом и болью глаза; глубоко запомнились его безуспешные попытки высвободить¬ся и последнее стремление оказать хоть какое-нибудь сопротивле¬ние несравненно более сильному противнику. Да, даже в абсолютно безвыходном положении малыш не сдался. Он изо всех сил вцепился своими крохотными коготками в мохнатые уши страшилища, пытаясь хоть как-то отомстить ему за причинённые страдания. И не от¬пускал хватки, пока силы окончательно не оставили его. Он сражал¬ся до конца и погиб, как герой, уступив грубой и безжалостной си¬ле. Сейчас он, безжизненный и неподвижный, лежал на земле с при¬открытым ротиком и высунутым кончиком языка, всё с такими же ши¬роко открытыми, но уже потухшими глазами. Он уже не воспринимал окружающий мир, и все мучения для него кончились. Кончились вмес¬те с жизнью, бывшей такой счастливой и радостной всего несколько минут назад...
Я поднял с земли это крошечное, почти невесомое тельце и, об¬ливая его слезами, пошёл рыть для него могилку – в самом углу на¬шего сада, под моей любимой яблоней. Положил на дно ямки сухой прошлогодней травы, прикрыл её разноцветным ковриком, недавно свя¬занным мною, и положил на него героя. Затем прикрыл его сверху таким же вязаным покрывальцем, засыпал мягкой песчаной землёй, сде¬лав едва заметный холмик, и воткнул в него маленькую яблоневую веточку, усыпанную цветами. Что я говорил ему на прощанье, за что просил прощение, я не помню. Но отлично помню чувства, охватив¬шие меня тогда – прежде всего, глубокой жалости и нежности к ма¬лому существу, бесконечной скорби в связи с его трагической кон¬чиной, а также беспомощности перед велением судьбы и тайной всей нашей жизни.
А потом страшным кошмаром меня долго мучили наяву и во сне навязчивое видение отчаянной борьбы малыша и чувство глубокого презрения к самому себе – не сумевшему спасти его в трудную ми¬нуту. Мне недавно прочитали, как какой-то мальчик спас от собак котёнка, бросившись на него и закрыв его своим телом. Спас от чу¬жих, незнакомых собак. А я не смог спасти такого же малыша от своего собственного Бобки! От всех этих мыслей и видений у меня болела голова, и я не мог прогнать их, да и не пытался этого де¬лать, переживая их ещё и ещё как раскаяние за совершённый проступок.
Я каждый день приходил на его могилку. Клал на неё свежую веточку с цветами и вспоминал это милое и доброе соз¬дание, мирно и безмятежно игравшее на нашем участке. Однажды я пришёл сюда поутру и увидел могилку и всё пространство вокруг неё усыпанными белыми яблоневыми лепестками. Это уже сама яблонька прощалась с нашим общим другом, одаривая его своей любовью и покрывая напоследок нежнейшим белоснежным саваном. Прибежал ко мне сюда и Бобка и слушал мои укоры, понуро опустив голову, буд¬то понимая свою вину и сожалея о совершённом злодеянии...
Об этой трагедии в саду и о могилке я никому тогда не рас¬сказывал – ни родным, ни приятелям. Мне не хотелось раскрывать перед ними свои горькие чувства, и я оставил их все при себе. И никогда не забывал этого маленького храброго малыша, которого так хотел иметь своим другом. Не забывал и ставил поминальные веточки каждой весной, преклоняя перед ним свою голову.
После этой горькой истории Бобка не изменил своего отноше¬ния к кошкам и по-прежнему продолжал преследовать их, оставляя в покое только нашего собственного кота, уже подросшего и живу¬щего по своему собственному распорядку. Через какое-то время после происшествия наши отношения с ним снова нормализовались, и жизнь вошла в прежнее, спокойное русло. Он рьяно охранял наш дом и сад, своевременно получая положенную еду (и не отдавая её никому), и мы втроём вместе с ним и бабушкой снова совершали наши ближние и дальние прогулки.
Дальние походы проходили иногда до леса – просто так, для отдыха, а регулярно в летнюю пору – на стоянку к нашей козе Зорь¬ке на дневную дойку. Эти продолжительные прогулки особенно нравились мне, несмотря на дальнюю дорогу. Бобка их тоже любил и при каждом удобном случае (когда это ему разрешали) дополнял нашу компанию. Мы выходили в дорогу так, чтобы к полудню прибыть к месту отдыха сводного козье-овечьего стада, формировавшегося на нашей и на ближайших улицах. Брали с собой кастрюлю для дой¬ки, бидон, еду для себя и для Зорьки, складывали всё в сумку или корзину и трогались в путь.
Проходили по Ивановской улице до Буровского завода – и вот мы уже за городом. Справа, на холме, красуется Мельничнова цер¬ковь, утопающая в зелени кустов и деревьев. Слева остаётся же¬лезнодорожное полотно, высоко подымаясь здесь над низкой равни¬ной. Мы идём вначале по грунтовой проезжей дороге, покрытой тол¬стым слоем песка. Я снимаю сандалии и бегу по ней босиком, загребая ногами тёплую песчаную пыль и ощущая под ней плотную утрамбованную твердь. Переходим по мелкому песчаному броду речку Безымянную и продолжаем путь между зарослями кустарника на берегу моей любимой Сехи. Речка здесь ещё не такая глу¬бокая, как у нашей улицы, но тоже очень красивая – с крутыми, высокими берегами, сплошь заросшими травой и кустами ра¬китника. Это и есть мои «кустики», где я в более старшем возрасте буду собирать подснежники.
Примерно через километр мы подымаемся на песчаный пригорок, минуем глубокие песчаные карьеры и выходим в поле, где уже на¬чали колоситься хлеба. Со всех сторон зеленеет рожь, а в ней, по краям поля, пестреют мои любимые цветы, которые я всегда со¬бираю в букеты и несу домой. Бобка неутомимо трусит по дороге, то забегая далеко вперёд, то отставая от нас, то го¬няясь за вездесущими воронами, что-то выискивающими на дороге и в этих отдалённых от города местах.
Близится полдень. Ярко светит солнце. Кучевые ослепитель¬но белые облачка медленно плывут по голубому небу. В воздухе слышатся трели многочисленных птиц, но самих певцов почти невозможно рассмотреть в колышущихся тёплых воздушных потоках... За полем, километрах в полутора от нас, темнеет лес. А недалеко от него, на густом зелёном лугу, за холмом и расположилась стоянка. Стадо отдыхает в тени кустов и невысоких деревьев; пастухи раз¬вели костёр и что-то готовят на обед; неподалёку от них бегают две собаки. Бобка чует их издалека и не решается подходить к стоянке, предпочитая оставаться в отдалении. Мы же быстро нахо¬дим Зорьку и устраиваемся на лужайке на дойку.
Зорька довольно строптивая коза и не всегда позволяет доить сразу. Приходится её уговаривать, угощать хлебом с солью, а то и крепко держать спереди за рога, чтобы не убежала. Но всё же чаще всё улаживается мирным путём – посредством переговоров. Однако иногда случаются и казусы, когда наша непослушница успевает-таки поддать копытом по кастрюле с молоком или даже за¬лезть в неё ногой, расплескивая драгоценное содержимое.
Завершив эту главную процедуру и перелив молоко в бидон, мы уже спокойно садимся на отдых, а довольная Зорька убегает к своим подругам куда-то в глубину стада. Нам с бабушкой не хочет¬ся уходить с этого прекрасного, одухотворённого природой, места. Но у бабушки всегда много работы дома. К тому же, и Бобка, на¬верное, уже заждался нас и изнывает от скуки в одиночестве. И мы вскоре трогаемся в обратный путь.
Так проходили дни за днями. Мы жили размеренной жизнью, ко¬торую редко нарушали какие-либо непредвиденные события. Но таковые всё же иногда случались, в том числе и довольно неприятные. Однажды, во время школьных уроков меня неожиданно вызвали в учи¬тельскую и отправили домой, сказав, что нас обворовали. Это бы¬ло страшно и неожиданно. Такое случалось в нашем районе не час¬то. Но удивительного ничего не было, так как дом оставался за¬пертым на целый день. Большинство соседей с улицы днём тоже бы¬ли на работе, за исключением Хромовых. Правда, во дворе оставал¬ся Бобка, и на него мы возлагали большие надежды.
Бегу домой. Там уже находятся бабушка и дед, вернувшиеся с работы, а также милиция. В комнатах всё разбросано, перевёрнуто, диваны открыты, одежда из шкафов выброшена на пол. Здесь же ва¬ляются книги, бумаги. Замки на дверях сломаны. Тут же, в комнате, находится соседка тётя Груша. И безостановочно тараторит, рассказывая, как всё это происходило. Якобы, она увидела из сво¬его окна открытую наружную дверь нашего дома и побежала посмот¬реть, что случилось. А ей навстречу с топором в руках выходят двое мужиков. Она сразу убежала домой и послала дочь в школу, где работала бабушка...
Я думаю, а как же Бобка? Пёс весь день ходил понурый, по¬давленный, стараясь не попадаться нам на глаза, полностью отда¬вая себе отчёт в том, что произошло страшное и что вина в этом во многом лежит на нём. Да, это был его первый и единственный серьёзный промах. Но можно ли было назвать это промахом? Ведь Бобка был всего лишь небольшой дворняжкой и притом уже далеко не молодым псом. И что он мог поделать против двух вооружённых мужиков, по-видимому, уже опытных в такого рода делах. Так что укорять его за случившееся мы не стали. А он долго переживал после этого – почти не ел, лежал у себя в будке и даже не ходил на обычные свои ежедневные прогулки по улице для отметки терри¬тории. Однако жизнь продолжалась, и время делало своё дело. В конце концов пёс пришёл в себя от потрясения и вновь стал за¬ниматься своей повседневной деятельностью.
Незаметно прошло ещё два года, и у нас появилась ещё одна маленькая собачка – овчарка, которую мы назвали Джильдой, и о ко¬торой я давно мечтал. Бобка к этому времени уже совсем состарил¬ся и больше лежал у своей будки, не обращая внимания ни на кур, ни на воробьёв и только огрызаясь на особенно назойливых, под¬бирающихся уж очень близко к его миске.
Старый пёс встретил этого нового члена семьи безразлично – не враждебно, но и без особого восторга, по-моему, даже с какой-то грустью. Его собственная жизнь близилась к закату – как-никак уже двенадцать лет! И он, конечно, чувствовал это, сожалея о прошедших годах своей весёлой юности и детства и видя, как на смену ему приходит новое, молодое поколение четвероногих. Он не принимал участия ни в воспитании малышки (в привитии ей собачьих навыков и повадок), ни в её незатейливых поначалу иг¬рах. Возможно, при виде резвящейся перед ним красавицы он вспо¬минал и свои прошлые годы, свои забавы и развлечения здесь же, в том же самом дворе, среди тех же кустов смородины и зарослей малины; вспоминал наши дальние прогулки, на которые сейчас ему уже не хватало сил. И мы часто заставали его грустным, глубоко погружённым в свои собачьи мысли. Видя его переживания, мы с бабушкой старались почаще бывать рядом с ним; ласкали его, раз¬говаривали, пытаясь поднять его настроение. Иногда это и удава¬лось, и он даже решался совершать с нами непродолжительные вы¬ходы на улицу, уже вместе с маленькой Джильдой.
А к осени того же года у нас случилась ещё одна беда – оче¬редная попытка ограбления. Произошло это глубокой ночью, когда все мы уже давно спали. Наученные горьким опытом прошлого, мы теперь накрепко запирали две наружные двери, а окно закрывали изнутри прочными деревянными ставнями. Молоденькая Джильда ночевала с нами, а Бобка, как обычно летом, спал во дворе, в своей будке. Внезапно мы были разбужены бешеным лаем нашего пса. Мы вскочили с кроватей и стали быстро одеваться, предчувствуя что-то нелад¬ное. Лай между тем всё усиливался, становился всё более остервенелым и вдруг прервался ужасным воем Бобки. По всей видимости, налётчикам удалось достать до старой и уже недостаточно провор¬ной собаки. Бобка продолжал выть от боли и бессильной злобы, бес¬помощный перед более сильным и наглым противником. Слышно было, как вой всё время перемещался по саду – по-видимому, раненый пёс теперь убегал от озверелых от неудачи преследователей. Вой и лай продолжались минут пятнадцать-двадцать, то усиливаясь, то осла¬бевая. Но взрослые так и не решились выйти в темноте из дома. Да и что могли сделать дед с бабушкой против закоренелых бан¬дитов! Приходилось ждать до рассвета, и это было самое томите¬льное ожидание.
Как только чуть рассвело, мы осторожно вышли во двор. Там валялись разбросанные поленья – очевидно, воры бросали ими в нашего пса. Был повреждён замок в курятнике, но не сбит окон¬чательно. Калитка была закрыта. Дворовое имущество цело. Бобка всё же сумел сделать своё дело, вовремя обнаружив и спугнув грабителей. Мы стали звать нашего пса. Он не сразу откликнулся воем откуда-то из глубины сада. Пошли его искать и нашли под кустами, сжавшегося и почти неспособного двигаться. При любом прикосновении к нему пёс вздрагивал и скулил, очевидно, от си¬льной боли и ни в какую не хотел вылезать из своего укрытия.
Да, на этот раз ему досталось крепко. И невозможно было его осмотреть. Мы принесли ему самой вкусной еды, но он даже не по¬смотрел на неё. Я долго был рядом с ним, хвалил его, пытался ласкать. Он лежал молча, только иногда вздрагивал от боли при попытке изменить позу. Оставлять его здесь на ночь было бы без¬жалостно. И мы сумели перенести его к вечеру в дом, положив на матрац и поддерживая с двух сторон во время движения. Бобка не сопротивлялся и даже не скулил от боли, мужественно перенеся это испытание. Дома мы с грехом пополам осмотрели его. На его спине и на боках в нескольких местах были кровоточащие ссадины, а на животе кожа была сильно содрана, и прикосновение к этому месту было для собаки ужасно болезненным. Бобка непрерывно за¬лизывал рану, не позволяя нам к себе прикасаться. Дедушка ска¬зал, что если он может ещё сам сопротивляться и бороться, зали¬зывая раны, то это хорошо, и посоветовал оставить собаку пока в покое. Мы так и сделали. Положили его на мягкой подстил¬ке в одной из комнат и легли спать в надежде на его выздоровле¬ние.
На следующий день Бобка стал понемногу двигаться – подымал голову и даже перемещался, опираясь на передние лапы, но есть по-прежнему отказывался. Только пил воду. Так про¬должалось и на второй день. Пёс ослабел, но всё же нашёл в себе силы самостоятельно выползти во двор и доползти до своей буд¬ки. Возвращаться в дом он отказался, несмотря на все наши стара¬ния. Он даже не обращал внимания на происки кур, быстро очищав¬ших в наше отсутствие его миску.
Последующие несколько дней он провёл во дворе, греясь на солнышке. И уже не скулил и перестал почему-то зализывать рану. Я как-то однажды посмотрел на неё и вдруг увидел массу белых червей, ползающих по розовой коже его живота. Я испугался и побежал сказать об этом взрослым. Те и без меня всё уже знали. Да, Бобку оставляли силы, и он терял волю к борьбе за свою жизнь, даже позволив так презираемым им мухам творить сейчас с собой всё, что им угодно. Сами по себе черви не могли принести ему вреда. Как сказал мне дедушка, их присутствие на ране было даже полезно, поскольку они очищали её от струпьев и гноя, давая до¬ступ к коже свежему воздуху. Но это одновременно было и свиде¬тельством полного Бобкиного бессилия. И помочь ему сейчас могло только чудо. Но чуда не было. Не было поблизости даже ветеринара, который мог бы хоть что-то посоветовать нам в его лечении. А, может быть, и был, ибо кто-то из незнакомых мне людей всё же при¬ходил и осматривал Бобку в первые дни после случившегося. Мы же делали всё, что могли, чтобы облегчить его страдания: мыли, вы¬тирали его, вручную вытаскивали из густой шерсти оставшихся червей, пытались накормить и не оставляли его одного.
В один из вечеров я, как обычно, сидел рядом с лежащим в саду Бобкой и предлагал ему еду. Он отказывался, но всё же про¬глотил кусочек мяса – явно, без всякого удовольствия, лишь бы удовлетворить мою просьбу. Я долго гладил его, и он уже не от¬талкивал мою руку от своей головы и не скалил морду в болезнен¬ной гримасе, а, кажется, даже испытывал удовольствие от моих ласк. А потом положил голову на мою руку и некоторое время смо¬трел мне в глаза. И я не увидел в них ни выражения печали, ни боли, ни жалоб на свою судьбу. В них было что-то иное, чего я никогда раньше у него не замечал, – какое-то внутреннее удовлетворение – наверное, от того, что он здесь не один, что все его любят, все жалеют и желают ему только добра.
В этот момент во двор выскочила маленькая Джильда, и я ис¬пугался, как бы её появление не расстроило Бобку, не усилило бы у него чувства ревности. Мы специально в дни его болезни стара¬лись не показывать малышку ему на глаза. Но Бобка, увидев её, вдруг оживился, даже приподнялся на передних лапах, повернув голову в её сторону, будто хотел ей что-то сказать. И я не стал уводить подбежавшую к нам красавицу, а показал её Бобке, сказав, что вот, мол, и Джильда пришла проведать тебя и пожелать тебе выздоровления. Она на самом деле подбежала к Бобке и стала иг¬рать с его густой, слипшейся в репейниках шерстью. И я увидел явную радость на осунувшейся морде старой собаки. Пёс не только не оттолкнул малышку, но даже лизнул её несколько раз своим го¬рячим языком, а затем бессильно уронил тяжелеющую голову себе на лапы. Он был явно рад этой встрече, но теперь совсем устал, и надо было оставить его в покое. Я отнёс Джильду домой и радо¬стно рассказал об этом эпизоде бабушке с дедом. Может, теперь Бобка будет выздоравливать?! Как я надеялся на это! Бобка ведь был полноценным членом нашей семьи, и мы все его очень любили.
На следующее утро я спозаранку выскочил во двор и устремил¬ся сразу к Бобкиной будке. Но Бобки там не оказалось. Я позвал его и пошёл в сад, куда он тоже выползал в последнее время. Но и там не обнаружил его. Я заволновался и уже бегом стал носить¬ся по саду, разыскивая пропавшего пса. Стал заглядывать в укромные места, во все щели, под кусты, где я сам любил прятаться, играя с ребятами. И, наконец, увидел его под кустом смородины. Он лежал, вытянувшись во всю длину своего тела, и будто совсем не замечал меня. Голова его покоилась на вытянутых кпереди ла¬пах, глаза были приоткрыты, но смотрели куда-то вдаль, мимо ме¬ня.
Я наклонился к нему и потрогал его мохнатую голову. Она бы¬ла тяжела и тверда. Таким же твёрдым было и всё его тело, наве¬ки застывшее в последней и уже неизменной позе. И это я понял сразу. Понял, что вчерашнее его оживление было прощальным. Да, пёс нашёл в себе силы проститься с нами весело и легко, не ом¬рачая минуты расставания своими стонами и грустным видом. И был очень рад увидеть в последний момент нашу маленькую Джильду и дать ей напутствие в будущую большую жизнь, приняв её уже как полноценного члена нашей семьи и передав ей свои собачьи полно¬мочия в нашем доме. Возможно, он успел точно так же проститься вчера и со взрослыми, когда те подходили к нему и тоже, как и я, сидели с ним рядом. Очевидно, это было так. Иначе и быть не могло. Ведь мы были с ним очень дружны, любили и уважали этого преданного нашей семье, нашему дому пса, который полностью выполнил перед нами свой собачий долг, не оставив нас в беде и из последних сил сражался с наглым и остервенелым противником. Сражался, даже будучи тяжело раненым, и нашёл в себе силы не дать бандитам сделать своё грязное дело. Он чувствовал перед нами свою прежнюю вину, когда два года назад позволил ворам вор¬ваться в наш дом, и сейчас полностью реабилитировал себя за тот промах. Он погиб, как храбрый воин на поле боя, не отступив пе¬ред грозным противником. И вот он лежит, бездыханный и недвижи¬мый, и больше уже не сможет радовать нас своим немного смешным видом, не сможет защитить нас в трудную минуту. Он ушёл из жиз¬ни в одиночестве, вне дома, подальше от нас, чтобы случайно не расстроить нас своей возможной слабостью в эти последние минуты.
Только сейчас, уже пережив первые мгновения этого большого горя, я обратил внимание на то, что Бобка лежал как раз под тем же кустом, где когда-то давным-давно он лишил жизни маленькое беззащитное существо только за то, что оно проникло к нам в сад, совершенно не ведая о грозящих ему опасностях. Случайно ли Боб¬ка оказался здесь в свой предсмертный час? Или же его привела сюда некая глубокая внутренняя сила, обнажившая в его тускнею¬щей памяти те трагические мгновения его жизни – вид убитого им существа и своего маленького хозяина, оплакивающего судьбу этой ни в чём не повинной жертвы? А, может, это место просто показа¬лось ему наиболее укромным, где можно было спокойно, не опасаясь постороннего взора, встретить свой последний час в полном оди¬ночестве, наедине только со своими мыслями? Как бы там ни было, но получилось именно так. Мне всё же казалось, что Бобка чувст¬вовал свою вину и внутренне переживал случившееся, несмотря на все свои собачьи инстинкты, требующие возмездия любому предста¬вителю кошачьего семейства. И, чувствуя это, он просил у всех нас прощения за совершённые некогда проступки. Эта неожиданная мысль несколько успокоила меня тогда, хотя я и не смог пережить потерю без слёз, совершенно не стесняясь их перед взрослыми во время нашего последнего прощания с умершим другом.
Мы похоронили Бобку в саду, недалеко от той яблони, под которой когда-то я положил на вечный покой так трагически по¬гибшего у нас котёнка. И яблоня осыпала по весне обе эти могил¬ки своими бледно-розовыми лепестками в память о некогда земном существовании их теперь уже мёртвых владельцев. Не забывал на¬вещать их и я, частенько вспоминая обоих – этих таких разных, но дорогих мне существ, оставивших глубокий след в моей мальчишеской жизни.
Детский сад
С нашей улицы никто из ребят не ходил в детский сад. Видимо, поступить в сад в военные годы было непросто, поскольку подобных учреждений в городе катастрофически не хватало. Тем не менее, родителям каким-то образом удалось меня туда устроить, и я имел счастье познакомиться с этим дошкольным воспитательно-образовательным учреждением.
Первое, что я увидел там, это большую комнату, заставленную столами, и огромную картину во всю стену с изображением цветов и фруктов. Она мне так понравилась, что я сразу будто прилип к ней, и меня не могли отодрать от неё ни моя мама, ни моя детсадовская воспитательница Евдокия Фёдоровна, которая сразу вышла к нам встречать пополнение в свою старшую (или тогда среднюю?) группу.
Сколько времени я простоял у стены, упершись в неё спиной, насупившись, как молодой бычок, и не желая вступать в какие-либо беседы с воспитателями, периодически пытавшимися втянуть меня в общие игры?.. Кажется, до самого обеда. Мог бы простоять ещё дольше, но тут в столовую пришли ребята и стали показывать на меня пальцами. А я уже в те годы не любил, когда на меня обращали внимание. Так что волей-неволей пришлось сесть за стол и откушать очень вкусное первое и второе и особенно третье в виде компота с абрикосовыми косточками, которые почему-то особенно ценились сидящими за столом мальчишками.
После обеда я было опять хотел вернуться к стене с картиной, но Евдокия Фёдоровна уже более решительно повела меня в спальню и заставила лечь вместе со всеми в постель на «мёртвый час». Пришлось подчиниться общей дисциплине, и я целый час созерцал, как проводили это время мои соседи по кроваткам. И это оказалось достаточно интересным занятием. Видимо, не все из них были приучены к такому распорядку дня, а некоторые (как и я) просто страдали от дневной бессонницы. Чем-то в это время требовалось себя занять. Один из них стал показывать мне рожи и фиги, другой – почему-то кулак, который он то ставил себе под нос, то ударял им себя по макушке. Третий занимался сам с собой, выковыривая из носа часть его внутреннего содержимого и рассматривая его на свет между двумя пальцами.
Пока я раздумывал, чем бы и мне заняться полезным, вошла воспитательница и погрозила пальцем бодрствующим проказникам, не успевшим вовремя притвориться спящими. Подошла она и ко мне, но я закрыл глаза и изобразил сонную рожу, приоткрыв рот и немного посапывая, как это делал во сне мой дед… За время сна Евдокия Фёдоровна заходила к нам ещё несколько раз, но я каждый раз лежал тихо… В общем, этот период детсадовского распорядка показался мне довольно скучным, и я заполнил его в последующем полезным делом – стал просто вспоминать и рассказывать про себя стихи, которые выучил когда-то с бабушкой.
После сна были игры и какие-то занятия по подготовке концерта к празднику. И то и другое мне тоже не понравилось. И в последующем я так и не мог привыкнуть ко всему тому, что нужно было делать здесь: петь, танцевать, рассказывать, и даже рисовать. Ни то, ни другое, ни третье у меня как следует не получалось.
Правда, рисовать я любил. И такого разнообразия цветных карандашей у меня дома не было. Но почему-то рисовать хотелось именно дома – при полной свободе, когда тебе никто не мешает. Рисовать то, что сам хочешь. А тут приходилось изображать трёх поросят из общеизвестной сказки. Рисовать их я не умел. Из всех поросячьих «деталей» у меня мало-мальски получался пятачок и ещё лучше хвостик. После некоторого раздумья основную часть наших героев я решил оставить за пределами картины, а изобразил только один пятачок – с одной стороны листа, и два хвостика – с противоположной. Труднее оказалось с волком – ни его свирепую рожу, ни волчий хвост я рисовать совсем не умел. Но и здесь я нашёл оригинальный выход, изобразив буквами грозное рычание: «р-р-р-р-р!» И объяснил это Евдокии Фёдоровне. Она несколько удивилась моему решению, но нашла его весьма оригинальным. А вот с изображением поросят не согласилась. Пришлось добавить к обоим хвостикам пару тонких поросячьих ножек, а у пятачка сделать подпись: «Ниф-Ниф». И я вновь был благодарен бабушке, научившей меня писать буквы.
Пением с нами занималась не Евдокия Фёдоровна, а другая тётя. Мы разучивали военные песни и другие, детские. Из военных это были: «Три танкиста», «Синий платочек» (кажется), песня про путевого обходчика, который дубасил своим тяжёлым молотком бандитов. Ещё мне нравилась песня «Есть на севере хороший городок». Её я особенно часто распевал дома, повторяя слова. О мелодии говорить не приходится, поскольку в те годы они все были для меня одинаковы. Но зато этот свой музыкальный недостаток я вполне компенсировал чувством ритма. Тут уж сложностей для меня никаких не было, и я удивлялся, как это другие мальчишки (и даже девчонки!) не могут «отстукивать» самую простую песенку: «Стук-стук … молотком … строим, строим пти… чий… дом». Учительница поднимала и поднимала всех одного за другим, показывала, как надо делать, а они всё равно стучали в совершенно разном ритме. Она сильно сердилась. И Евдокия Фёдоровна успокаивала её, и в какой-то момент даже схватила на руки и начала вдруг кружить по залу. Та охала, ахала, а её всё кружили и кружили и закружили так, что она уже перестала охать и могла только лежать на диване, крепко держась за него, чтобы не упасть от кружения.
Всё-таки она решила довести урок до конца и вдруг вызвала меня (самого бестолкового в пении). Услышав моё тихое хлопанье, она от удивления раскрыла рот и попросила прохлопать ещё. Я спросил, тише, или громче. Она сказала: «Совсем громко, чтобы все слышали… и запомнили». А потом заставила всех хлопать вместе со мной… Но у них всё равно ничего не получалось.
После этого случая я немножко осмелел, убедившись, что могу быть не хуже других – по крайней мере, в музыке. И когда учительница как-то спросила нас, умеет ли кто-нибудь играть на рояле, я смело поднял руку. Действительно, к этому времени я уже «исполнял» на нашем домашнем пианино общеизвестный «Собачий вальс», и ещё одну весьма характерную пьесу под названием «Караван в пустыне». Эту вещь совсем недавно продемонстрировал мне дядя Петрович (оказывается, и он тоже умел играть!). В пьесе изображалось медленное движение каравана (по белым клавишам) и остановка уставших путников, вместе с верблюдами на отдых. Воспроизводилось это посредством усаживания исполнителя всей задней частью на клавиатуру, в теноровой или басовой её части в зависимости от степени усталости путешественников.
Собачий вальс я знал безупречно и исполнил его с видимым вдохновением. «Караван» в принципе был ещё проще. Однако хотелось воспроизвести этапы его движения со всеми нюансами, и я что есть силы бухнулся на левую часть клавиатуры, ожидая услышать мощнейший басовый аккорд, что у меня дома получалось особенно здорово. Однако клавиатура у рояля оказалась почему-то выше, чем у пианино, и я зацепил лишь самый краешек клавиш. Это не помешало им мощно прозвучать, но сам я не удержался и съехал с клавиш вниз, угодив спиной сразу на все три педали. Это сделало звук особенно мощным, и рояль гудел и гудел, пока я соображал, в чём дело, и медленно выбирался из-под инструмента.
Восторг был неописуемый! Девчонки визжали, мальчишки орали от восторга. Евдокия Фёдоровна, присутствовавшая на представлении и готовая радоваться за своих подопечных, устремилась ко мне, проверяя сохранность отдельных деталей моего тела. Учительница же ещё быстрее бросилась к роялю, проверяя целостность клавиатуры и струн басового регистра. Убедившись, что серьёзных потерь старинный инструмент не понёс, немного успокоилась и строго-настрого запретила мне впредь подходить к роялю «ближе, чем на пять метров», чтобы я не смог дотянуться до него ни одной частью своего тела. С этой же целью она стала сажать меня на занятиях в самый последний ряд, вместе с другими сорванцами-мальчишками…
Из всех занятий в детском саду мне больше всего нравилось чтение, особенно когда читала Евдокия Фёдоровна. Она хорошо читала, с выражением, и все её с интересом слушали. И она тоже однажды спросила, кто из нас умеет читать. Сразу поднялось с десяток рук. Ну и я поднял вслед за другими, хотя (после фиаско с роялем) был уже не столь уверен в себе, в своих читательных возможностях.
Евдокия Фёдоровна сразу очень обрадовалась – вон какие умные у неё ребята! И стала вызывать всех по очереди читать начатую ею сказку. Но оказалось, что только один смог прочитать несколько слов по слогам и выдохся через несколько минут. Знания же остальных ограничивались умением различать буквы. Я же сумел одолеть на первый раз целых полстраницы. И ребята даже стали слушать меня, как и Евдокию Фёдоровну, – она прервала своё чтение на самом интересном месте. С этих пор я стал постоянным «сменщиком» воспитательницы в этом процессе, и она порой даже оставляла меня на несколько минут с группой, а сама уходила (по неотложным делам) в другую комнату.
Помимо таких занятий, у нас был и отдых. Зимой мы играли в игрушки, а также в шашки. Я уже умел играть в шашки, другие же мальчишки предпочитали только «Чапаева», гоняя друг друга по всей доске и выбивая с неё шашки противника. Я тоже быстро освоил эту премудрость и не был в числе отстающих. А вот выиграть у меня в нормальные шашки другие были не в состоянии.
Не помню, чтобы мы гуляли зимой. В тёплую же погоду гуляли часто. Играли в нашем, детсадовском саду, или же нас водили в соседний с нами Павловский парк, где были качели, карусели, какие-то качающиеся лодки. И везде были огромные деревья. Лазить на них мы ещё не могли, да и не пытались. Зато на них росли плоды в виде желудей, семян липы, клёна. И мы сбивали их палками. Липовые зёрнышки ели, кленовые семена надевали себе на нос – те как раз подходили для этих целей. Желудями же было удобно кидаться – и друг в друга, и в девчонок из нашей группы. Только Евдокия Фёдоровна ругала нас за это.
А однажды нас сводили в кукольный театр. Где он был? Мне помнится, что не очень далеко от садика, – на той же улице. И там было настоящее кукольное представление – с Серым волком, Кощеем Бессмертным, Принцессой и Принцем, которые всё время убегали от страшилищ. И нам тоже было страшно. И все мы болели за красавицу Принцессу, а потом радовались, когда всем злодеям пришёл конец.
Шла война. В городе было много тыловых госпиталей. И мы часто встречались с ранеными бойцами. Бывали у них в гостях, иногда и они приходили к нам в садик слушать наши выступления. Мы пели хором военные песни, читали стихи, танцевали. Я всегда декламировал стихотворение «Три друга – товарища». Меня ставили на табурет (или на стул), и я созерцал всех с высоты своего постамента и кричал как можно громче: «Жили три друга – товарища в маленьком городе N; были три друга – товарища взяты фашистами в плен…». В целом получалось неплохо. Я ни разу не сбился – разве здесь можно было сбиваться! Ни разу не сорвал голос – мы хорошо тренировались в мальчишеском оре на прогулках. И лишь однажды случился небольшой казус, когда мне дали качающуюся табуретку (без спинки), и не за что было держаться. Я кричал, а какой-то очень высокий боец в самом последнем ряду зрителей всё время поддакивал мне головой для моего вдохновения. Мне хотелось кричать ещё громче, и я аж весь вознёсся в пафосе к небу, как вдруг бедная табуретка моя закачалась, ножки подломились, и я полетел вместе с верхней частью постамента на пол… Но несмотря на коварные происки невидимого противника, я и снизу, из-под груды деревянных палок продолжал кричать ещё громче: «Первого стали допрашивать – он не сказал ничего…». И вдруг со всех сторон захлопали. И хлопали всё громче и громче, так громко, что я уже не в силах был перекричать эту овацию, но довёл повествование до конца. И когда остановился и взглянул в зал, то увидел этого высокого бойца с перевязанной головой, который продолжал мне неистово хлопать – как сказала потом тётя Варя, пришедшая посмотреть на представление, – «дольше всех!». И я был благодарен ему за моральную поддержку. Был благодарен и всем, кто меня в тот раз слушал (и даже не засмеялся!), и Евдокии Фёдоровне, отругавшей нашего завхоза («захвоста») за качающуюся табуретку и «халатное выполнение им своих обязанностей».
Ну, героем после случившегося меня особым не считали, но воспитательница поставила меня в пример, сказав, что я побывал почти что на фронте и выдержал боевое испытание. В целом я отделался «лёгким испугом», хотя два синяка у меня всё же образовались. Но ими можно было только гордиться.
А ещё к нам в садик приходили наши родители. Особенно интересно было встречаться с фронтовиками. Запомнилась встреча с папой двух «близняшек» Казарезовых – девочек из нашей группы. Должен признаться, что эти девочки мне нравились, и мне постоянно хотелось поиграть с ними. Но в кукольные игры играть было вроде и неприлично. А в наши, мальчишеские, они не играли. На занятиях мы сидели за разными столами. На прогулках они тоже были на расстоянии. Они всегда держались вместе. Их очень трудно было различать – в одинаковых платьицах, носочках, туфельках, с одинаковой причёской, одинаковыми, очень красивыми, личиками. Различала их, по-моему, только одна Евдокия Фёдоровна. Я же отличал по стихотворениям, которые они разучивали и по танцевальной одежде в нашем танцевальном представлении…
Так вот их отец, офицер с одной большой (очевидно, майорской) звездой, как-то пришёл к нам рассказать о войне и о подвигах наших бойцов. Было так интересно слушать его! Я сидел совсем рядом с ним и считал его ордена и медали. И вдруг он спросил: «А что написано на них?» Я встал и ответил: «За отвагу!» Герой похвалил меня и сказал, что всем нам надо побыстрей научиться читать и писать и почаще посылать письма на фронт. Они там ох как нужны!.. А потом он слушал, как мы поём, как читаем стихи, и хвалил нас. И его девочки были страшно рады этой встрече, были горды за своего отца – они его так любили! А я полюбил их ещё больше и всё время что-то пытался для них сделать хорошее. То приносил из дома печение, то очередной свой рисунок. А однажды подарил даже рисунок Вити Каткова, на котором наши самолёты громили вражеские позиции. И жизнь в саду мне казалась всё веселее и веселее.
С Евдокией Фёдоровной мы периодически готовили посылки на фронт. Доставали где-то тёплые носки, перчатки, носовые платки; вкладывали сюда свои поделки. Я вязал крючком какие-то красивые коврики из домашнего мулине и каждый раз писал письма под диктовку нашей воспитательницы. Из группы писать умел лишь я один, поэтому порой приходилось делать это и за других. И какая была радость вложить однажды письмо в посылку Казарезовых! И они тоже были довольны.
С шести лет в садик я ходил уже один. Дорога была несложной. Переходить проезжую часть приходилось всего в одном месте, да и машин в городе тогда почти не было. Однако у больших ворот, недалеко от садика, висело предупреждение: «Берегись автомобиля!» И я берёгся, каждый раз заглядывая во двор через открытую калитку, но ни одной машины ни разу так и не обнаружил.
За полтора года пребывания в саду я, в общем, привык к новой обстановке. Подружился с ребятами, научился петь военные песни, выучил несколько стихотворений. Видимо, там неплохо кормили, по сравнению с нашей домашней едой. Но всё же в целом я тяготился им. Мне нравилось больше быть у нас на улице, или даже одному дома и чем-то заниматься самостоятельно: рисовать, играть, рассматривать книжки с картинками, иногда читать что-то простенькое и интересное. Поэтому бывали случаи, что я и не ходил в детский сад, прикидываясь больным, а порой и просто гуляя на улице.
Однажды это случилось зимой, правда, было не очень холодно. Что уж дёрнуло меня заняться в тот день путешествиями? Но я действительно вначале пошёл в город. Побывал на центральном рынке, заходил в разные магазины, в аптеки. К середине дня вернулся через Посылинский мост на нашу улицу. Там как раз гулял Валера Арефьев. У него были детские лыжи, и он осваивал на них лыжную трассу в районе своего дома. Потом мы вместе пошли на железнодорожную насыпь, чтобы покататься с горки. Спуск на нашу улицу был довольно крутой и длинный. Поэтому мы решили освоить слаломную трассу на противоположной стороне. Там насыпь казалась пониже и плавно переходила в горизонтальную поверхность, упиравшуюся метров через тридцать в очередное возвышение.
Валерка был решительный малый, к тому же уже не раз катавшийся с этой горки. Поэтому он, долго не раздумывая, надел лыжи и с восторженным криком «Гроб с могилой!» устремился вперёд и вниз. Нельзя сказать, что первый спуск прошёл удачно, ибо на середине горизонтальной дистанции одна лыжа у него зацепилась за невидимую под снегом кочку и вся Валерко-лыжная система полетела на полной скорости кувырком и воткнулась в ближайший сугроб.
Спасать потерпевшего мне не пришлось, так как он довольно ловко выкарабкался из сугроба, подхватил лыжи и, утопая ногами в снегу, вернулся обратно, намереваясь преодолеть этот коварный спуск уже по другой лыжне – а их тут было проложено более чем достаточно. На сей раз он кричал уже «Гроб с музыкой!», и это ему явно помогло, так как заезд прошёл без происшествий. Правда, помешал противоположный земляной вал, в который пришлось упереться в конце дистанции, – и не только лыжами, но и носом. Но это уже было не страшно после первого настоящего сугроба.
Я до этого никогда не катался на лыжах, и Валерка по-товарищески предложил мне разок прокатиться с горки. Я быстро надел лыжи, чуть медленнее продвинулся на них к краю насыпи, почему-то показавшейся мне сейчас бездонным обрывом, и остановился в нерешительности. Валерка кричит:
– Езжай! Гроб с могилой!
– Нет, – говорю, – мне лучше с музыкой!
– Гроб с музыкой! Ну, давай!
А я стою на краю насыпи и двинуться не могу – что-то боязно стало. Но ведь сколько раз летал – и на санках, и на коньках. Чего же теперь-то боюсь?! А тут ещё товарняк маневренный гудит во всю мощь, уже к переезду приближается. Не поеду, так сходить придётся. Это совсем позор. Да и Валерка подгоняет. Того гляди, лыжи сейчас отнимет и сам съедет. Двигаюсь вперёд и начинаю скользить потихоньку вниз. Лыжи катят сначала медленно, потом начинают разгоняться. Можно было бы упасть и на самой горке, но равновесие держалось, и я уже несусь вперёд по горизонтальной лыжне. Ещё метров двадцать и врежусь в бугор. Попробовал свернуть, как на коньках – не получается: видно, тоже особая сноровка нужна. Так и врезался почти на полной скорости в заснеженную глыбу. Досталось сильнее, чем Валерке. У того хоть немного лыжи к концу затормозили... А поезд уже пыхтит вовсю рядом с нами. И Валерка тоже спустился с насыпи – не ровен час паром обдаст «нечаянно»… В общем, оба выдержали испытание. И даже очень понравилось. Теперь, думаю, надо будет мамины «финские» лыжи осваивать.
Больше кататься в тот раз мы не стали. Валерка ушёл домой, а я вынужден был коротать ещё часа полтора до прихода домой взрослых. Хорошо, что дед пришёл раньше обычного, а то бы я продрог на улице «до мозга костей». Он меня и не спрашивал, почему я сегодня вернулся так рано. Это его не волновало…
По каким причинам я перестал ходить в детский сад? Видимо, я так и не привык к нему (если одинокие гуляния на улице доставляли мне больше удовольствия). Нет, для меня тягостно было находиться в коллективе, и я стремился к домашней обстановке. Мне каким-то образом удалось убедить бабушку с дедом, что дома мне будет куда лучше, и с некоторых пор я стал оставаться дома один. Иногда в этот период ко мне приходили друзья с улицы – Вовка Карцев, иногда детсадовские приятели. Но всё же большую часть времени я коротал в одиночестве…
Дало ли мне что-нибудь пребывание в детском саду? В плане приобретений каких-то навыков и знаний – конечно, нет. Дома, занимаясь иногда с бабушкой, я получал несравненно больше. Читать, писать, считать, даже говорить (я не произносил звук «р») научила меня она. Только она одна постоянно, настойчиво и целенаправленно занималась со мной. Ни мама, ни дед не приложили к этому каких-нибудь усилий. Возможно, причиной этого была постоянная занятость мамы (в военные годы), когда она приходила домой только по ночам. В последующем, во время учёбы в школе, необходимость таких занятий отпала сама собой. Безусловная польза от сада была только в одном – приобретение навыков общения со сверстниками, навыков жизни в мальчишеском коллективе. Нет, я так и не приспособился к нему и всегда стремился к уединению и общению только с небольшим кругом близких мне людей – родных и знакомых. Но, с другой стороны, я понял, что это такое коллектив и каковы особенности жизни при постоянном общении с другими ребятами. Рано или поздно, но эту жизнь мне предстояло познать… Странно, но когда я пошёл в школу, в начальных классах всё для меня было наоборот. Я радовался общению с мальчишками и девчонками, и это был самый светлый период моего школьного детства. Да, но этот период начнётся только в 1944 году, а пока приходилось скучать в одиночестве.
Друзья и подруги
Как я уже отмечал, в младенческом возрасте особых желаний развлекаться у меня не было. Поел, поспал, немного поиграл – и снова по кругу. Бренчание погремушками перед моим ухом было, скорее, отвлекающим маневром, переключающим моё не очень концентрированное внимание с требовательного ора на нечто другое, менее громкое и противное. Так что эти игрушки были, скорее, не для меня, а для взрослых, поскольку именно они пользовались ими и порой довольно успешно.
Мои игрушки появились несколько позднее, когда возраст мой перевалил за полтора или даже за два года, и я стал понемногу разбираться в прелестях жизни и активно искать в ней всё новые удовольствия. Игрушек у меня было не так уж и много, но зато все они были любимыми и постоянно использовались мною в творческо-познавательном процессе.
Самой первой игрушкой был некий акробат на верёвочке, беспрерывно дрыгающий руками и ногами в ответ на подергивание за неё. По-моему, он мог даже крутиться на перекладине, вставать в стойку на руках и дрыгать при этом одной ногой для большего увеселения публики. Помнится, у него вначале был даже длинный красный язык, высовывающийся изо рта при особенно показательных пируэтах. Но вскоре он (язык) не выдержал запредельных ежедневных рабочих нагрузок и вывалился изо рта окончательно – естественно, к большому огорчению собирающейся поглазеть на него публики.
Другой игрушкой был самоходный заводной танк – настоящий КВ-1, способный перемещаться на значительные расстояния и преодолевать всевозможные препятствия. Он мог поворачиваться на месте, меняя направление движения, мог крутить башней с орудием главного калибра и пулемётной точкой, мог таранить препятствия своей танковой мощью – в целом был настоящим оружием победы. Хотя он появился у меня задолго до начала войны, но использовался прямо по назначению в борьбе с нашим вероятным противником.
Самой же любимой моей игрушкой ещё в раннем возрасте был самоходный реактивный катер, двигавшийся на основе реактивной струи, образуемой каким-то чудодейственным образом от горения одной лишь небольшой свечки, вставляемой в корпус этого заколдованного судна. Я был неразлучен с ним, в том числе и во время продолжительных купаний в довольно большом тазике, устраиваемых мне периодически взрослыми.
Ещё одной большой и очень любимой игрушкой была ёлка! К сожалению, наряжалась она всего раз в году и на непродолжительное время, но успевала принести мне (да и взрослым тоже) столько радости, что оставалась в памяти на все долгие зимние месяцы. Больше всего мне нравилось её наряжать. У нас было много ёлочных игрушек, оставшихся, по-видимому, со времён маминого детства. И за несколько дней до Нового года взрослые, вместе со мной, конечно, с удовольствием включались в этот сказочный процесс, воскрешая в памяти былые времена своей молодости. Игрушки при этом как бы олицетворяли единство чувств, настроений, замыслов. И нам оставалось только воплотить последнее в жизнь, создав новый новогодний образ, по возможности ещё более красивый, чем были прежде.
Как приятно было смотреть на них, прикасаться к ним, стирать с них годичной давности пыль и видеть их в прежней красоте и блеске при тусклом свете предновогоднего дня, либо бледного мерцания электрических лампочек, неярко освещавших наше комнатное пространство. И я видел, как вдруг загорались глаза у мамы с бабушкой, обнаруживающих вдруг что-то особенно памятное во всём этом переливающемся сказочном блеском ворохе гирлянд, шариков, лампочек, «папочных» животных, растений, овощей и фруктов. И я радовался вместе с ними, хватая особенно понравившуюся мне красоту и пытаясь нацепить её на колючие еловые ветви.
За вечер мы успевали нарядить ёлку полностью. Увенчивали её великолепной рубиновой пятиконечной звездой, обвешивали блёстками и гирляндами, размещали под ней Снегурочку с Дедом Морозом, зажигали свечи и восхищались красотой созданного нами сказочного новогоднего царства. Ложась спать, даже при выключенном свете я видел отблески отдельных игрушек, вспоминал каждую из них и мечтал о завтрашней встрече с этой милой душе и сердцу красавицей.
Да, мы с мамой и бабушкой были в восторге от неё. И даже вездесущий кот Васька не оставался равнодушным к нашим новогодним приготовлениям, проверяя лапой надёжность подвешивания наших игрушек и начиная игру с ними в своей кошачьей манере. Один лишь дед был равнодушен к ёлке, как и ко многому другому, что радовало и меня, и маму, и бабушку. Казалось он жил другой жизнью, в ином мире – мире, лишённом радостей и развлечений, глубоких чувств и эмоций, дружеских и семейных взаимоотношений. Он жил как бы сам по себе, стараясь никого не обидеть, не обратить на себя внимания, не выразить чем-нибудь нечаянно свои чувства. Он никогда ничем не восхищался, ничему не удивлялся, никому не завидовал, ни с кем не делился своими мыслями. И даже никогда сам не садился за пианино, хотя играл великолепно, обладая абсолютным слухом. Не радовался дед и моим успехам, по правде сказать, довольно скромным во всех отношениях, но всё же радовавших женскую половину нашей семьи, в первую очередь бабушку. Всё это казалось мне довольно странным. И я пытался вовлечь деда в свои игры и наши общие развлечения. Однако удавалось это сделать довольно редко, да и то уже в более старшем возрасте.
Совершенно не помню, как проходили в семье новогодние праздники. Скорее всего, это было связано с военным временем и отсутствием таких возможностей. Но подарки под ёлкой помню отчётливо. Мне дарили альбомы для рисования, цветные карандаши, краски, игрушки. И всё это доставляло мне бесконечную радость и неукротимое желание заниматься творчеством.
Иногда на ёлку к нам приходили гости, видимо, мамины знакомые. Помню одного такого мальчугана – года на три старше меня. Он уже хорошо считал, декламировал наизусть длинные стихотворения, легко складывал из кубиков слова и целые фразы. Я же тогда только-только начинал отыскивать кубики с отдельными буквами, и это была радость для моих родителей.
А однажды, когда я был ещё совсем маленьким, мама повела меня на ёлку, где собралось много народу – взрослых с детьми. Видимо, это происходило у неё на работе. Дети были постарше меня. Все водили хороводы вокруг ёлки, пели песни про ёлочку, получали призы и подарки. Меня тоже включили в общий хоровод, и я мычал что-то про метель и мохноногую лошадку – чего совершенно не понимал и всё время хотел вырваться из этого крутящегося хоровода. Я не находил в этой игре ничего хорошего, предпочитая игры с машинками, кубиками и иными предметами, которые лежали под ёлкой в большом количестве. Но мама радовалась за меня – что я расту не таким уж нелюдимым, и способен участвовать в совместных играх.
А ещё у меня был трёхколесный велосипед. Вначале я был такой маленький, что даже не мог на нём кататься. Меня возили соседские девочки и мальчишки. Правда, мальчишкам большее удовольствие доставляло собственное катание, и они носились вдоль улицы, налегая на все педали и отодвигая колени в стороны, чтобы не зацепить ими за низко сидящий руль. Куда интереснее было кататься с девочками. Они возили меня, то держась за руль, то толкая велосипед сзади – становясь одной ногой на нижнюю перекладину между колесами и отталкиваясь второй от земли – как на современном самокате. И я верещал от избытка чувств, знакомясь с новыми ощущениями скорости. Однажды во время очередного катания мне в ухо залетела мошка и подняла там такой переполох, что я света божьего не взвидел. Вряд ли эта мушка нарочно устроила мне это испытание. По-видимому, найдя вход в этот тёмный ушной лабиринт, она потом никак не могла выбраться из него наружу и беспрерывно ползала по барабанной перепонке, причиняя мне серьёзные страдания. Спасла меня, как всегда, мама, промыв с помощью спринцовки ухо водой. И я радовался, что «операция» прошла успешно и что это малюсенькое создание уже не сможет причинить мне неприятности.
Весна
Это удивительное время года радовало меня не меньше, чем лето. Я всегда с нетерпением ждал её и готовился к встрече с нею. Я помню весёлые весенние ручейки на улице, вид рыхлого тающего снега, звонкую капель, сосульки, свисающие с крыш домов и сараев. Я любил сбивать их, а также сосать эти холодные ледыш¬ки. Некоторые из них были очень большие и достигали почти самой земли. Я ломал их и носился по огороду, а они сверкали ледяным блеском, как сказочные мечи. Я помню удивительный весенний за¬пах – «тёплый запах талых крыш» – как точно определил его Бу¬нин! Его я ощущаю и сейчас, вижу пар, исходящий от нагретых деревянных и железных поверхностей... И наши проезжие дороги, уже темнеющие от скапливающейся на них воды, с жёлтыми проплешина¬ми от разбросанной соломы и конского навоза.
А перед домом уже вырыта канава, и в ней чернеет первая та¬лая вода. Воды с каждым днём становится всё больше, и вот она уже журчит весёлыми ручейками, устремляясь в протекающую неподалёку Сеху. И бегут по ней наши корабли в виде соломинок, ще¬пок, палочек и настоящих парусников. У меня был удивительный трёхмачтовый фрегат – лёгкий, изящный, стройный. Он плавно пока¬чивался на волнах и всегда опережал своих конкурентов. Под пару¬сами он неплохо шёл и по лужам, которые разливались на улице и у нас во дворе. Я то бегал за ним с одного края лужи к другому, то сопровождал его в дальние плавания по канаве через всю улицу.
По утрам канава покрывалась тонкой корочкой прозрачного льда, который я разбивал ногами, чтобы приблизить начало очередных водных путешествий. И снег, и лёд, и вода были удивительно чисты и приятны на вкус. Разогревшись в своей жаркой меховой шубке, я брал в рот то прозрачную ледышку, то сосульку, то прикладывался губами к комку мокрого снега и с удовольствием всасывал холод¬ную и такую вкусную талую жидкость. Гулял я тогда в валенках с галошами и мог ходить в них даже по неглубоким лужам. Но часто залезал в снег и глубоко погружался в скопившуюся под ним воду, вскоре промокая насквозь. Но это было ещё полбеды. Случались происшествия и посерьёзней.
Так, дважды я умудрился угодить в нашу канаву, когда безуспешно пытался достать застрявшие у противоположного берега ко¬рабли. Первый раз это случилось около наших дубов. Там канава была особенно широка и зияла глубокой чёрной дырой. Погружение моё состоялось совершенно неожиданно – руками вперёд. Но поско¬льку руки до дна не достали, то досталось и голове и всему туловищу. Но я мужественно победил стихию и быстро, без посторонней помощи, выбрался на сушу (не забыв прихватить и терпящий бедст¬вие корабль). С меня ручьями текла вода, но холода с перепугу я не почувствовал. Да и мех во многом спас меня от немедленного промокания. Однако валенки и штаны всё же быстро наполнились водой, создавая неприятные ощущения давно минувшего младенчества. Никто из соседей в этот трагический момент меня, к счастью, не видел. Я быстро забежал во двор и стал размышлять, что делать. Почему-то залез на маленький сарайчик и трясся там от холода. Потом всё-таки решился идти домой с повинной, не достигнув последней степени замерзания. Почему-то я всегда боялся признавать¬ся в подобных проступках и предпочитал решать дело самостоятельно. По-видимому, за такие дела следовало весьма серьёзное мораль¬ное внушение, не доставлявшее мне особого удовольствия.
Это было моё первое настоящее купание в открытом водоёме и, по-видимому, первое в Шуе моржевание, которым в ту пору никто не занимался. Но подвиг мой не был занесён в книгу рекордов города и остался только в моей памяти да в памяти моих родных, которые, однако, приняли меры, чтобы не допустить его неблаго¬приятных последствий. Помню, как меня отогревали, поместив ноги в горячую воду, а самого, закутав чем-то тёплым, поили горячим чаем и даже с вареньем. Были ли потом запреты на кораблевождения, не помню, но я продолжал и дальше освоение нашей канавы.
Особого страха перед ней после случившегося я не испытывал. Наоборот, я уже не боялся глубины, зная, что шуба придаёт отлич¬ную плавучесть и не даст утонуть, по крайней мере, в первые секун¬ды после погружения. Поэтому теперь я уже с большей уверенностью бегал вокруг канавы и даже перепрыгивал через неё в случае необходимости. К тому же, я приобрёл и некоторый опыт падений и вы¬ныриваний. Так что, когда в следующий раз мне была уготована по¬добная участь, я не растерялся и, теряя равновесие и падая, сумел нырнуть руками уже не на дно канавы, а в сугроб на противополож¬ной стороне её. Однако долго продержаться в довольно неудобной позе, изображая собой некое подобие перекидного моста, я не мог. Размышляя, какой частью тела пожертвовать ради своего спасения, я всё же предпочёл выбираться ногами – как и положено культурному человеку. Глубина опять оказалась достаточной, чтобы провалиться по пояс. Но зато затем я уже двигался без дальнейших осложнений – резво перепрыгнул через канаву в обратном направлении и быстрым темпом устремился к дому скрывать содеянное.
На сей раз шуба у меня оказалась наполовину сухая, и мне легко удалось избежать очередных нравоучений. Однако без проведения последующих заключительно-профилактических мероприятий насморк я всё-таки подхватил, и был посажен на домашнее заточение, на какое-то время лишившись улицы. А когда вновь вышел на уличный простор, снега уже почти не оставалось, в канаве бежала только маленькая струйка воды, явно не пригодная для моего парусного флота. Наступало время переключаться на иные развлечения. При¬ближался апрель.
Апрель я помню с первыми прогалинами в нашем огороде, с сухими крышами, по которым уже удобно было лазить, с сохнущими тротуарами перед домом, с первыми бабочками, пригретыми солнышком на досках сарая, с первыми зелёными травинками на южных склонах пригорков и на железнодорожной насыпи и с первыми по-настоящему тёплыми днями, позволявшими нам носиться по улице уже раздетыми и играть в летние игры. На улицу выскакивали дев¬чонки с мячами, со скакалками, и мы прыгали вместе с ними через верёвочку, стараясь не отставать от них в этих девчоночьих развлечениях. Играли в классики, чертя неровные квадраты на пес¬чаных тропинках, играли в лапту, в ловишки, в прятушки. С маль¬чишками же начинались бесконечные игры в войну, а потом и в фут¬бол. Играли также «в ножички», стараясь воткнуть ножик с руки, с колена, с груди и даже «с головки», нахлобучивая предварительно на лоб фуражку. И уже сугубо мальчишескими играми в это время были игры в «чеканку» и в «стеночку», доставлявшие нам особое удовольствие в связи с возможностью пополнить капиталами свои кар¬маны.
Со второй половины апреля формировалось наше уличное козье-овечье стадо, и мы вновь отпускали с ним нашу козу Зорьку, а я снова ходил встречать её на окраину города. И это было моё любимое занятие в весеннее время года. Я уходил на встречу заранее, часа за два до прибытия стада. Бродил по своим любимым «кустикам», разросшимся по берегам Сехи, недалеко от Мельничновой церкви, ступал на ещё мокрую от снега землю, на прелую прошло¬годнюю листву, вдыхал её особый весенний аромат; собирал здесь первые подснежники – голубенькие хохлатки, растущие почему-то только на этой небольшой площади.
Собрав букетик и услышав блеяние приближающегося стада, пе¬реходил мосточком через речку и бежал ему навстречу с такими же, как и я, встречающими. Каждый звал своих Манек, Дунек, а я что есть силы кричал свою Зорьку, стараясь разглядеть её среди моря чёрно-белых голов и спин, быстро передвигающихся в нашем направ¬лении. Зорька обычно сама находила меня, устремляясь ко мне от¬куда-то из глубины стада, подняв кверху голову и блея в знак ра¬достного приветствия. У меня всегда был наготове кусочек чёрного хлеба, который она очень любила, и я протягивал его ей в качест¬ве первого подношения. И мы, уже вместе, весело бежали домой. Чем в эту раннюю пору лакомилась скотина на стоянке – мне было непонятно. Только-только ещё появлялись первые травинки и нали¬вающиеся соком листочки кустарников. Но Зорька была явно довольна такими прогулками.
Месяц май. Он отчётливо вырисовывается в моей памяти нашим садом, «кустиками» и даже лесом. У заборов, в канавах, на железнодорожной насыпи, под деревьями – везде виднеются молодые всходы. Выстреливают вверх, протыкая прошлогоднюю листву, остроконечные травинки, белые, зелёные и даже фиолето-розовые листочки. Лужайка перед домом покрывается жёлтым ковром цветущих одуванчиков. На деревьях лопаются почки, развертываясь в нежнейшие миниатюрные листики, ещё помятые, нежные и слабенькие, как крылышки молодых бабочек.
Иногда, в отдельные особенно тёплые годы, листва на деревьях появлялась и раньше – в конце апреля. Помнится, как по инициативе бабушки – нашей классной руководительницы в пятом классе, идя на первомайскую демонстрацию, мы, ребята её класса, вместе с плакатами и транспарантами взяли с собой и букеты только что сорванных, покрытых зеленью веточек. Они определён¬но создавали настроение на фоне моря воздушных шариков и лозун¬гов. Понял ли тогда кто-нибудь, кроме нас, их предназначение, ощутил ли душевный трепет от этой естественной красоты пробуждающейся живой природы? Наверное, поняли немногие, вернее, прос¬то не обратили на это внимания. Ведь далеко не все из нас наде¬лены счастьем иметь чувствующую душу и любить природу. По край¬ней мере, никаких похвал в наш адрес со стороны я не слышал. А вот реплики мальчишек типа «веники несут» больно задевавшие меня, слышал в тот день неоднократно. Как по-разному оцениваем мы зачастую происходящее, как многообразно в оценках наше общество. Но будет очень жаль, если перейдём мы вскоре к сплошному прак¬тицизму, отстраняясь от мира чувств и фантазий, от естественной красоты живой природы. Тогда потеряем мы что-то истинно человеческое, внутреннее, самое глубокое и душевное – то, что дано нам от природы, дано, возможно, в большей степени, чем любым иным земным существам, и без чего мы будем уже не совсем те, кем должны быть в этом мире...
А потом в мае расцветал наш сад. Сплошной бело-розовой шапкой покрывались яблони, вишни, сливы, груши. По саду тёк неж¬ный, сладкий аромат этого весеннего разноцветья, привлекая бес¬численное множество пчёл и других насекомых. Это благоуханье распространялось далеко на всю округу, смешиваясь с запахами та¬ких же деревьев и кустов из соседних садов и палисадников. Вскоре нежные лепестки начинали осыпаться. Под дуновением ветра они летели со всех сторон, будто огромные снежные хлопья, и земля становилась совсем белой, как бы покрытой тонким слоем то¬лько что выпавшего снега.
Я любил бродить по саду в эту пору. Любил вдыхать в себя запах яблоневого цвета, наслаждаться тонкостью его аромата... А ещё я ужасно любил нашу иву, выросшую по своей собственной воле под самым сараем, со стороны сада и распускавшуюся тоже в самом начале мая. Она выросла удивительно быстро и уже через несколько лет стала почти вровень с крышей. Во время цветения ива была вся покрыта жёлтой шапкой из крупных серёжек и благоухала силь¬ным, приятным запахом. Сколько к ней слеталось в эту пору насе¬комых! И каких только видов этих летающих и ползающих существ здесь не было! Сюда прилетали, кажется, все окрестные бабочки: пёстрые «крапивницы», ярко-жёлтые и белые «капустницы», красавицы «адмиралы» и бабочки «павлиний глаз». Бывали здесь ещё какие-то незна¬комые мне виды, среди которых встречались и очень красивые, раз¬ных размеров, форм и окраски. В цветках непрерывно копошились пчёлы, шмели, различные жуки. Ярко сверкали на солнце красивые, золотисто-зелёного цвета бронзовки, которые тоже не прочь были полакомиться пыльцой и нектаром. Вот где было бы раз¬долье для любителя-энтомолога. Наверное, здесь можно было собрать коллекцию практически всех представителей этого царства нашего региона. Мне же интереснее всего было наблюдать за ними.
Особенно впечатляющая картина открывалось взору в первую по¬ловину дня, когда солнце освещало дерево с юго-востока, не скры¬ваясь ещё за нашими огромными деревьями, растущими на улице. И цветущее деревце сверкало множеством ярчайших оттенков от бесчисленных яркокрылых миниатюрных созданий, летающих, ползающих и отдыхающих на медоносных серёжках. На ярко-жёлтом фоне соцветий этот красочный фейерверк представлял непередаваемой красоты зрелище, так радовавшее меня и наполнявшее душу трепетом и восторгом. Я любил в эту пору залезать на кры¬шу сарая и созерцать чарующую красоту этого волшебного мира. Я мог сидеть так часами, и толь¬ко невыученные уроки выводили меня из оцепенения и заставляли спускаться вниз.
В начале мая у нас вовсю шла огородная страда. И я по мере сил включался в неё, копая и бороня грядки, занимаясь доставкой воды с колонки и поливкой саженцев. Но это было не так часто. Большую часть времени я проводил в играх и развлечениях (естественно, после школы и домашних уроков). В мае же расцветал один из видов тополей на нашей улице, а затем сбра¬сывал на землю тёмно-бордовые серёжки своих соцветий. Они были ещё полны тёмным соком, которым мы, мальчишки, начищали свои бо¬тинки. Однако после подсыхания жидкости те вновь приобретали гря¬зноватый оттенок, возвращаясь к своему прежнему состоянию. В на¬чале мая тополя начинали зеленеть, покрываясь липкими светло-зелёными листочками, которые быстро росли и уже в середине месяца значительно увеличивались в размерах. Покрывалась нежной зеленью и наша липа. А вот дубы зеленели позднее, постепенно на¬бираясь сил, как могучие великаны после продолжительного зимне¬го сна.
Тополя у нас на улице постоянно подрезались, чтобы не допустить их цветения. И только один тополь наших соседей Платонычевых устремлялся ввысь тремя высоченными ветками-стволами, чуть ли не выше наших огромных дубов. Во время цветения он покрывал всю округу своим белым пухом, причём особенно доставалось нашему огороду. Мне в детстве нравилось собирать его ещё не полностью распустившиеся соцветия, представляющие собой длинные кисточки с нанизанными на них зелёными бусинками, в которых заключалась мягкая, блестящая белоснежная «вата». Я доставал её из ещё не полностью распустившихся цветочков, мял в руках и при¬спосабливал для каких-либо игровых целей. Вообще, мне нравились тополя. Нравились, прежде всего, своим приятным «липким» запа¬хом, быстрым ростом, абсолютной неприхотливостью (воткнёшь поломанную ветку в землю, и она вырастет в дерево без каких-то дополнительных усилий) и даже липкой, пахучей смолой...
Примерно в середине мая начинался ещё один немаловажный период нашей ребяческой жизни – период ловли майских жуков. Этому весьма ответственному мероприятию мы, мальчишки, отдавались целиком и посвящали ему всё своё вечернее время. Здесь происходила проверка нашей ловкости и сноровки, а также предоставлялась возможность удивительной охоты, доставлявшей нам не ме¬ньшую радость, чем летняя рыбалка или сбор грибов и ягод.
Как только солнце скрывалось за горизонтом и наступали свет¬лые, долгие майские сумерки, вся наша шумная детвора высыпала на улицу, оснащённая сачками, ветками, вениками, мётлами, фуражками – кто к чему был более склонен и в какой технике ловли был более тренирован в предыдущие сезоны. Я в детстве испробовал все эти варианты и остановился на фуражке. Хоть площадь её и бы¬ла невелика, но зато открывалась возможность быстрого манёвра ею и даже подбрасывания на значительную высоту. Оставалось толь¬ко попасть в летящую мишень, а потом найти добычу в траве или на самой фуражке.
Жуки обычно появлялись внезапно и как бы одномоментно. То не было ни одного, то, смотришь, они уже кружатся десятками вокруг деревьев. Кружатся медленно, как бы присматриваясь к чему-то, выбирая подходящую ветку, чтобы присесть на минутку, а потом вновь взлететь и продолжить свой вечерний хоровод. Достать их на высоте было не так-то просто. Мы пробовали залезать на деревья, а они, как нарочно, сразу перемещались на соседние. Про¬бовали бросать в них фуражки и веники – так те большей частью сами застревали среди веток. И лишь иногда кое-кому при этом ва¬рианте ловли сопутствовала удача, когда счастливчик успевал вовремя приблизиться к низко летящей цели или к спустив¬шемуся на секунду жужжащему пропеллеру. Поэтому мы предпочитали меряться с ними ловкостью на открытом пространстве – на дороге, или на железнодорожной насыпи. Но и тут поймать их было тоже непросто, так как здесь жуки летели быстро, и надо было перехватить их до того, как они покинут эту небольшую охраняемую тобой зону.
Мне казалось, что эти создания почему-то всегда летят попе¬рёк наших транспортных магистралей, направляясь с юга на север или в обратном направлении. Поэтому простору для ловли почти не оставалось. Приходилось либо сбегать с железнодорожной насыпи, оставляя объект высоко над собой, либо нестись по картофельным междурядьям, резко снижая скорость да к тому же получая ещё и справедливый выговор от хозяев за порчу столь важной сельскохо¬зяйственной культуры. Ко всему, найти сбитого жука в темноте бы¬ло почти невозможно. Слышишь, что он периодически пыхтит и жужжит где-то в траве или ботве, набирая силу после только что полученного нокаута, но вот где – совершенно непонятно. Чаще всего мы так и теряли свою добычу, предпочитая гоняться за новыми це¬лями.
Но, несмотря на все сложности этой вечерней охоты, каждый из её участников имел в конечном итоге один или два спичечных коробка, набитых этими существами, и хвастался своей добычей. Затем часть трофеев раздавалась младшему составу или девчонкам, а остальные оставлялись для завтрашних школьных забав и развлечений.
На уроках эти привлекательные создания довольно часто заполняли своим баритональным жужжанием длительные паузы в ответах наших двоеч¬ников, в очередной раз не успевших «по уважительным» причинам приготовить домашнее задание. Иногда жуки летали по собственному усмотрению, вырвавшись на волю из тесного заточения. Но чаще они жужжали, носясь широкими кругами под потолком, привязанные тонкой ниткой и управляемые своим владельцем откуда-то из-под парты. Иногда жуки устраивались на отдых в особо пышной шевелю¬ре одной из наших классных красавиц, а потом случайно (или специально) заползали ей за шиворот. Тогда слышался её звонкий смех от щекотки, или вопль, в случае если путешественник цеплялся острыми ноготками за особо нежные части тела в надежде скорее выбраться из этого запутанного лабиринта. Все эти сценки замет¬но разнообразили наши занятия, иногда достаточно утомительные, и заменяли собой так необходимые нам физкультурные паузы, кото¬рые частенько забывали проводить наши любимые педагоги.
Вторая половина мая была особо привлекательна для меня ещё и тем, что заканчивался учебный год и начиналась наша вольная летняя жизнь с непрерывными развлечениями. В это же время возоб¬новлялись и наши регулярные прогулки за город, прежде всего, в любимые всеми «кустики», где нас уже ждало изобилие цветов и насекомых.
Да, вот такой заполнилась мне наша шуйская весна – весёлыми ручейками, ярким солнцем, сосульками, переполненными водой речушками, подснежниками, вылезающими из прошлогодней травы, первыми бабочками, особыми, весенними запахами и особым радо¬стным, весенним настроением.
Платонычевы
Первыми моими «товарищами» стали соседи Платонычевы: Берочка и Стасик. Берка был, как я уже говорил, года на три старше меня, а Стаська – на год моложе. Большую часть времени мы проводили на лугу перед домами, но иногда и заглядывали в гости друг к другу. Берочка был довольно шустрый и весьма самостоятельный малый. Родители особым воспитанием его не занимались, точно так же, как и Стаськи, и оба они жили себе в удовольствие, в основном слоняясь по улице и забегая домой только с целью наполнения своих желудков. Несколько жизненных эпизодов с их участием я помню вполне отчётливо.
Один эпизод произошёл у них в доме. Оба моих товарища сидели на разных кроватях, раздетые, поверх не очень чистых одеял, и громко ругались друг с другом. Потом начали плеваться, и, конечно, Берочка переплевал младшего. А затем несколько хороших плевков отправил в мою сторону, и тоже очень метко, так что пришлось оттираться. Потом начались разговоры об ужине, и Берочка описывал достоинства и недостатки ливерной колбасы, принесённой матерью к трапезе. Он явно был против подобных мясных деликатесов, предпочитая ливерной другую – «крепкую» и «совсем мясную». А эту … «г… набитую» и есть не стал… Видимо, события те происходили ещё в довоенное время, поскольку в войну не до колбасы было – каждую крошечку хлеба со стола собирали…
Второй эпизод был уже у нас, в большой комнате. Пришедший к нам Берочка ходил вокруг стола и декламировал кое-что из известного ему отечественного фольклора. Самым «приличным» из его репертуара был, на мой взгляд, некий лирический шедевр весьма солидной продолжительности, из которого в моей детской памяти остались лишь две последние поэтические строчки:
«… выпей чашку гноя,
закуси болячкой»…
И Берочка многократно и громогласно повторял этот припев, в то время как наш дед, присутствовавший на представлении, периодически вскакивал с кресла, снимал и снова надевал пенсне и чертыхался себе под нос, из чего я уяснил, что ему Берочкины шедевры не пришлись по вкусу. Но почему-то он не останавливал моего приятеля, а вскоре просто удалился из комнаты – благо, у нас было, где спрятаться… Чем закончилось это представление пятилетнего артиста, не помню. Видимо, прервала его всё-таки бабушка, всегда стоявшая на страже красоты и культуры речи.
Третий момент я помню у нас в палисаднике. Я гулял во дворе один, и кто-то из Платонычевых (вероятно, Берочка) позвал меня к забору. Что-то стал мне говорить, показывать. Я стою, ухватившись руками за доски, и стараюсь рассмотреть в узкую щель что-то на их территории. Берочка кричит: «Смотри, смотри!» И вдруг я получаю хлёсткий удар по лицу – видимо, кто-то третий, кинул в меня из засады хорошим комком земли. Мои глаза сразу наполнились песком, и я заорал от боли, сразу ослеп и не в состоянии был двинуться с места… Как меня забирали домой, не помню. Помню только, что мама долго отмывала меня и вытаскивала из глаз многочисленные соринки. Но счастье оказалось на моей стороне, ибо серьёзных повреждений глаз я не получил и мог в последующем созерцать красоты нашей природы и радоваться им.
Больше я уже не поддавался на провокации моего старшего соседа. А он то и дело предлагал мне всё новые эксперименты. То поймать рукой красивого шмеля. То схватить за туловище такую же красивую осу на нашем дубе. То оттереть руки от грязи с помощью шершавой доски с множеством заноз. То подойти сзади к лошади, пасущейся на нашем лугу и т.д. и т.п.
Последствия подобных экспериментов я порой наблюдал, и, слава Богу, что они происходили уже не со мной. Так, огромного шершня на дубу поймал однажды сам Берочка, по-видимому, совершенно случайно. При этом поймал не руками, а ногой. Он всегда ходил босиком и частенько тренировался в лазании на наши дубы перед домом. Это было не только праздное любопытство. На дубах он собирал жёлуди, а потом кидался ими, в основном в меня и в Стаську, ибо иных живых объектов для прицельного метания в то время на нашей улице не было. Помимо этого, он пытался с длинной ветки дуба дотянуться до наших вишен, росших в палисаднике. Но этому серьёзно препятствовал наш Бобка, хотя и знавший Берочку, но столь же хорошо знавший и свои обязанности по охране наших владений.
Однажды, когда наш приятель затеял очередное восхождение по стволу столетнего великана, он вдруг неистово заорал и шмякнулся вниз (хорошо, что в канаву). А потом что есть духу припустил домой и орал там настолько громко, что нам и на улице было слышно. Видимо, в пылу восхождения Берочка не заметил очередного шершня, лакомившегося дубовым соком, и нечаянно наступил на него. К несчастью, наступил не одеревеневшей пяткой, а куда более нежной частью, в которую и впилось огромное жало рассвирепевшего жёлто-полосатого создания.
В другой раз Берочка вместо меня сам уселся на занозистую доску, прыгая через неё и не рассчитав длины прыжка, и потом долго вытаскивал занозы из своей задней части, опасаясь идти за помощью к матери. Она сыновей воспитывала в основном с использованием ремня и иных вспомогательных предметов в виде швабры или веника, которые всегда были под рукой.
А вот эпизод с конём случился уже не с Берочкой, а с маленьким цыганёнком, пасшим коня на лугу перед нашими домами. Тогда Берочке очень захотелось выдернуть для каких-то целей несколько волосков из длинного конского хвоста. Сам он сделать это почему-то не решался и предложил голопузому цыганёнку за этот эксперимент, по-видимому, что-то вкусное, наподобие огрызка печенья или конфеты. Тот с малолетства согласился и стал дергать коня за хвост, встав к нему вначале сбоку, а потом (опять-таки по совету опытного Берочки) чуть сзади. Сумел-таки выдернуть пару волосков. Но Берочке этого показалось недостаточно, и он настаивал на большем. Мальчишка сделал ещё одну попытку… и получил солидный пинок задней ногой вздрогнувшего от неожиданности жеребца.
Отлетев на несколько метров в сторону, мальчуган какое-то время сидел в полном безмолвии с несколькими чёрными волосами в руках, а потом взвыл на всю Железнодорожную и помчался к соседнему кварталу улицы – видимо, к своему дому. Берка же почему-то тоже быстро скрылся за воротами, оставив нас со Стаськой досматривать завершение представления. А оно закончилось тем, что пришли взрослые цыгане, осмотрели место происшествия. Почему-то пощупали копыто лошади, о чём-то громко говорили на своём языке и под конец направились вместе с конём куда-то в направлении Буровского завода.
Берочка любил кататься на моём трёхколесном велосипеде. Я, маленький, не мог на нём ездить по-настоящему. Ноги всё время срывались с педалей, и я постоянно останавливался, не в состоянии набрать скорость. Бабушка иногда позволяла Берочке покатать меня перед домом. Но как только она уходила домой, убедившись, что катание идёт нормально, Берочка сразу же ссаживал меня в канаву, а сам носился уж на полной скорости, раздвигая колени широко в стороны, поскольку его ноги уже не умещались в подрулевом пространстве.
Стасик Платонычев, поскольку был младше меня, в ту пору почти не появлялся на улице, и я слышал только его периодический рёв, доносившийся или из-за забора их дома, или же из самого дома, из передней комнаты. Потом уже, года через два, мы стали проводить время вместе под предводительством Берочки. А вскоре к нам присоединился ещё один Стаськин ровесник – Вовка Карцев, живший через дом от нас, рядом с дедом Фёдором. Это произошло уже тогда, когда мне исполнилось года четыре, точно ещё до начала войны, потому что все наши игры и баталии протекали на цветущем лугу, или же на железнодорожной линии (как меня туда пускали взрослые?), которая в то время активно ремонтировалась.
Вовка Карцев
Вовка был одним из моих лучших приятелей на Первой Железно¬дорожной в сороковые годы. Это был небольшого роста крепко сложённый бутуз, года на полтора моложе меня, и, по-видимому, очень остроумный от природы. Своим «остроумием» он однажды поставил меня в неловкое положение перед моей воспита¬тельницей из детского сада. Она жила на нашей улице и довольно часто ходила мимо нас – то на базар, то на работу, то просто в город. Я с ней часто встречался и, как положено, каждый раз здо¬ровался, выбегая навстречу: «Здравствуйте, Евдокия Фёдоровна!»
Как-то однажды, когда я уже совершил этот обязательный ри¬туал, откуда-то из-за забора вдруг послышалось громкое и доволь¬но ехидненькое: «Здравствуйте, Евдокия Бз... на! Хи-хи-хи!» В общем, приветствие звучало не совсем прилично. Та от неожидан¬ности остановилась, но виду не показала и пошла дальше. На обрат¬ном пути её приветствовали уже из-за дерева: «До свиданья, Евдо¬кия Бз ...!! Ха-ха-ха!!» Та вновь прошла мимо, не говоря ни сло¬ва. А на следующий день в детском саду со мной состоялся разговор на эту тему.
– Кто это у вас на улице такие нехорошие слова знает да ещё так громко их произносит?
Я, конечно, сказал, что не знаю. Но с Вовкой всё же погово¬рил. Он же, бродяга, ещё настойчивее стал караулить свою жертву, встречая и провожая её в разных местах улицы с тем же весёлым при¬ветствием, дополняя его для разнообразия лишь разными междометия¬ми. При этом встречи состоялись даже тогда, когда она шла с кем-нибудь из своих знакомых. В этих случаях мне казалось, что голосок встречающего звучал ещё громче и ехиднее. В конце концов, бедняжка стала избегать нашего квартала, огибая его по Ивановской ули¬це. Однако Вовке и там удавалось настигать свою жертву.
Однажды Евдокия Фёдоровна всё-таки решилась пройтись перед нашими домами вместе с каким-то мужчиной. И сразу же имела удо¬вольствие вновь встретиться со своим невидимым «почитателем». Вовка в сумерках спрятался за нашей огромной липой и крикнул им вдо¬гонку, когда парочка отошла от него метров на десять. Но на этот раз реакция приветствуемых оказалась иной и несколько неожидан¬ной для проказника. Мужчина вдруг повернулся и бегом устремился по направлению к дереву. Вовка на секунду замешкался, но потом припустил что есть духу к своему дому.
По резвости его передвижения было видно, что он уже не раз использовал этот вариант спасения и был достаточно тренирован в беге на короткие дистанции. Но, к несчастью, и соперник ему по¬пался на сей раз порезвее деда Фёдора. Вовка уже успел открыть калитку и наполовину протиснуться в спасительный двор, как был схвачен за шиворот преследователем и вынесен на нейтральную тер¬риторию. Я не присутствовал при свершении окончательного приго¬вора моему другу, спрятавшись от гнева воспитательницы за своим забором. Но после всего случившегося Вовка почему-то вдруг поте¬рял всякий интерес к подобным «культурным» приветствиям. (Было ему в то время немногим более пяти лет).
В другой раз Вовка чуть не навлёк на меня гнев моего учителя музыки. Этот инцидент произошёл уже позднее, когда я учился в третьем или четвёртом классе. Вовка жил тогда совершенно свобод¬ной жизнью. В отличие от меня, он, как и большинство остальных мальчишек, с утра и до вечера слонялся по улице, ища себе каких-нибудь развлечений. Иногда это ему надоедало, и он для разнообра¬зия сопровождал меня в моих походах – то к учителю немецкого язы¬ка, то на музыку. Так было и в тот день. В нашем квартале каких-нибудь полезных занятий для него не нашлось, и он решил развеяться прогулкой по городу. Мы договорились, что он будет ждать меня под окнами, а я постараюсь не задерживаться после урока.
Надо сказать, что мои музыкальные занятия проходили несколь¬ко необычно и временами затягивались на неопределённое время – когда учитель горел желанием показать мне всю красоту этого ви¬да искусства. Так случилось и в тот памятный день. Евгений Сер¬геевич, вероятно, окончательно обалдев от моих выкрутасов за инструментом, избавил меня от дальнейших страданий, отстранив от рояля, поставил рядом с собой и стал показывать, как исполняются заданные мне вещи. И, как всегда, не ограничился этим, а продол¬жил демонстрацию возможностей своего рояля и фортепиано в целом. Сыграв что-то из Шопена, он принялся за своего любимого Листа, сотрясая воздух мощнейшими аккордами и пассажами его рап¬содий и этюдов.
В конце первого часа он стал обращать внимание на какие-то неожиданные дефекты в своём исполнении (чего обычно с ним никогда не случалось) – как будто в игру вмешивался некий посторонний ритм, не соответствующий стилю исполняемых им произведений. (Я-то сразу услышал, что кто-то мерно дубасил в наружную стену дома со стороны улицы). Учитель остановился, прислушался. Но звуки сразу прекратились. Он начал вновь, блистая высокой техникой исполнения своего любимого этюда «Хоровод гномов» и периодически поглядывал в мою сторону, как бы спрашивая: «Ну, как, нравится?» Но вскоре вновь стали появляться непредвиденные помехи, и на этот раз уже более существенные, с нарушением не только ритма, но и характера самого произведения. Со стороны казалось, словно какой-то неуме¬лый трубач дудел во всю мощь что-то похожее на похоронную мелодию из траурного марша Шопена, которую мы часто слышали у нас на кладбище.
Тут уж учитель не выдержал и подбежал к окну, пытаясь рас¬смотреть нахала. Но окна были закрыты, а в форточку ничего не было видно. Он срочно открыл одно из окон, но, естественно, уже никого не обнаружил. С опаской снова сел за инструмент и начал импровизировать, что у него всегда получалось весьма успешно. Минут через пять он окончательно разыгрался, войдя в образ, и одухотворенно раскручивал очередную вариацию на русскую народную тему, как вдруг что-то звякнуло в стекло, и к его ногам упал дох¬лый, потрёпанный воробей, а вслед за ним, уже более прицельно, летела то ли мышь, то ли крыса с бантиком на длинном хвосте. В окне мелькнула чья-то голова и мгновенно скрылась из виду.
Маэстро стремглав бросился к окну, успев вовремя увернуться от летящего в его голову снаряда, погрозил кому-то кулаком, но прыгать из окна не решился (окно располагалось довольно высоко над тротуаром), а помчался по коридору к выходу. Коридор у него был достаточно длинный, не освещённый, с неровным полом. К тому же, надо было ещё пробежать весь двор, огибая дом, чтобы нако¬нец выйти на улицу. Сначала я слышал только грохот падающей ме¬бели и утихающие проклятия. Потом всё стихло. Я выглянул из окна и увидел Вовку, который что есть духу нёсся к переулку вслед за двумя другими мальчишками и успел свернуть в него до того, как учитель выскочил на улицу.
Посмотрев по сторонам и внимательно обследовав территорию, Евгений Сергеевич обнаружил ещё несколько экспонатов такого же рода, гото¬вых следовать за двумя первыми внутрь столь ненавистного помеще¬ния. Он так и не понял причины столь неожиданного гнева своего незнакомого слушателя. Но урок всё же прекратил. Закрыл, к моей великой радости, крышку рояля и отправил меня домой, забыв даже поставить мне в дневнике очередной «неуд».
На углу меня встретил сияющий Вовка: «Ну, как я его! Куда попал вонючкой? А-то бы он никогда не кончил!» Действительно, дох¬лое существо было далеко не первой свежести и угодило точно на крышку рояля. Учитель с брезгливой осторожностью убрал её потом, взяв щипцами за хвост и выбросив в туалет.
– Поймал бы этого сорванца, все уши бы оторвал! Откуда этот хулиган взялся? У нас таких вроде и не водится? – сказал он, подозрительно поглядывая в мою сторону. Я при этом еле сдержи¬вался от смеха, хотя уже успел вдоволь нахохотаться в его отсут¬ствие...
– В следующий раз, – говорил тем временем Вовка, – я с собой что-нибудь почище захвачу. А то вокруг ничего путного и не найдёшь! Да и за воробья с крысой пришлось целую коробку спичек от¬дать да двадцать копеек в придачу. Пацаны здесь тоже неплохие. Один даже подсадил меня к самому окну, хотя кидать сам побоялся. Просили на мен ещё расплющенных монет принести (мы их ставили для этой цели под колеса проходящего поезда). А я им на всякий случай дохлую ворону заказал, – поведал мне Вовка, пока мы двигались по направлению к Центральному рынку.
Мы, конечно же, не могли пройти мимо него, не выяснив, чем и как идёт здесь торговля. Было около часа дня (мой урок же начи¬нался в десять!), так что торговля к этому времени начинала постепенно свёртываться. Мы прошли по всем рядам, купив пару ста¬канов семечек на дорогу. Вовка вдобавок перепробовал по разу их качество, а также вкус яблок и орехов у всех находившихся здесь торговок. Хотел, было, сделать ещё один такой заход, но встретил дружный отпор продавцов, вовремя усмотревших в нас очередных безденежных проходимцев. И мы удалились восвояси. До следующего раза.
Самый же первый эпизод с Вовкиным участием я помню, когда мне было года четыре, может быть, пять – не больше. Тогда Вовка, кажется, затеял соревнование с другим моим приятелем Стаськой Платонычевым, моим соседом справа – кто из них быстрее заберётся на железнодорожную насыпь, напротив нашего дома. А может быть, у них были какие-то иные цели, я точно не знаю, так как в тот мо¬мент находился на цветущем лугу, рядом с домом, и занимался моим любимым занятием – ловлей насекомых. Мне очень хотелось поймать бабочку или шмеля, но этого пока ещё ни разу не удавалось сделать.
Между тем соревнующиеся ползли на карачках вверх по насыпи в том месте, где песок ещё не был укреплён травой, и вовсю ста¬рались обогнать друг друга, используя временами и запрещённые приёмы. Так, когда Стаська вырывался вперёд, Вовка тянул его за штаны, стаскивая вместе со штанами вниз, так как те крепко дер¬жались на проймах. А когда Вовка обгонял Стаську, последний, в свою очередь, цеплялся за Вовкины трусы. Но поскольку трусы бы¬ли только на резинке, то они сползали вместе со Стаськой до са¬мых Вовкиных лодыжек. Вовка срочно оборачивался, заметно теряя скорость, быстро вновь натягивал штаны, прикрывая обнажённую и ярко светящуюся на солнце часть тела, и громко орал на соперника.
В какой-то момент я немного отвлёкся от наблюдения за своими друзьями в погоне за каким-то уникальным представителем отряда мягкокрылых, а когда вновь устремил свой взор в их направлении, они оба уже сидели на самом верху насыпи напротив друг друга, вцепившись руками в рубашки противника, и о чём-то яростно спорили, раскрыв рты и крича на всю Железнодорожную. Такое в те юные годы довольно часто случалось с нашим братом, так что ничего особенного в этом споре для меня не было. Поэтому я спокойно продол¬жал свои собственные занятия по исследованию флоры и фауны наше¬го чудесного луга.
Однако вскоре усиливавшийся вопль обоих вновь привлёк моё внимание. Мальчишки уже орали во всё горло, причём Вовка, как всегда, выл басом, а Стас визгливо тянул на самых верхних нотах и вдобавок периодически плевался в направлении своего про¬тивника. Этот элемент противоборства у Стаськи был основательно отработан, поскольку плевательного материала у него всегда скапливалось с избытком, и он работал над совершенствованием этого приёма, по-моему, с утра до вечера, разве что с перерывом на обед и ужин. Использовал он его иногда и в частых спорах со своим старшим братом Берочкой. Но в этом случае больше одного плевка ему совершить не удавалось, так как Берочка расправлялся с ним куда более эффективными способами, после чего Стаськин рёв долго сот¬рясал всю округу. В данном же случае противник был примерно рав¬ный по силам, и этот приём действовал безотказно. Вовка только успевал утираться рукавом рубашки.
Через какое-то время противники схватились ещё плотнее, вой¬дя в ближний бой и стараясь нанести возможно больший ущерб шта¬нам и рубашке соперника. Но и в этом упражнении перевеса пона¬чалу не было ни с той, ни с другой стороны. Тогда в ход пошли по¬ка ещё свободные ноги, и борьба стала напоминать скорее действия братца кролика, напрочь прилипшего к смоляному чучелу. Вой обоих при этом становился ещё пуще, особенно после хорошо нацеленных ударов противника.
Я тем временем успел поймать в фуражку чудесного жёлто-коричневого шмеля, потерявшего бдительность на цветке одуванчика, и теперь раздумывал, как переправить его оттуда в заранее приготовленную спичечную коробку. Я уже был наслышан об их коварном жале и не решался открыто хватать руками, как обычную муху. Как раз в этот момент на насыпи раздался истошный вопль, и по его характеру я сразу понял, что Вовка всё-таки одолел своего серьёзного противника. Однако я упустил самый кульминационный момент и не видел эффектного приёма, с помощью которого Стас был повержен на землю. И когда обернулся, Стаська уже кубарем катился вниз по склону, в то время как Вовка прицельно расстре¬ливал его сверху песком и камнями.
Наконец Стас преодолел последние метры этой сложной дис¬танции, замедлив скорость у основания насыпи, подобрал штаны, которые болтались у него на разорванных проймах, и во всю мочь помчался к своему дому, не переставая выть. По дороге он пару раз шлёпнулся, запутавшись в спадающих панталонах, затем решил вообще сбросить их, как мешающую передвижению деталь одежды, и понёсся к финишу уже заметно быстрее, вопя и взывая о помощи. Его зарёванная физиономия была вся вымазана грязью, из носа сви¬сали две здоровенные сопли, которые он так и не успел израсходо¬вать по назначению, оплёвывая своего противника. Теперь они, вы¬давленные рёвом наружу из каких-то тайных внутренних хранилищ, оттеняли картину его полного поражения, цепляясь за подбородок и никак не желая расставаться со своим владельцем. «Мамке сказу!» – голосил Стаська уже из-за забора, и Вовка срочно устре¬мился вниз, спасаясь от возможного возмездия более старших Стаськиных родственников. «Он у меня есё полусит! Сопля зелёная!» – известил он меня, пробегая мимо. Это была его первая победа над более старшим соперником, и он был горд иметь в моём лице хоть одного свидетеля своего торжества.
Я ничего ему не ответил, так как всецело был поглощён своей долгожданной добычей, ибо раньше, кроме мух, пауков, да навоз¬ных жуков, ничего путного поймать был не в состоянии. Однако добраться до шмеля мне никак не удавалось. Он сердито гудел и вибрировал в фуражке, и я боялся нечаянно выпустить эту драго¬ценную добычу.
Наше противоборство продолжалось ещё какое-то время, но на¬конец шмелю удалось-таки всадить своё острое жало в мой большой палец, да так, что я света божьего не взвидел. Я уже открыл, бы¬ло, рот, чтобы заорать во всю глотку, как вдруг увидел кавалькаду, выходящую из дома Платонычевых во главе с его матерью и Берочкой и с замыкающим шествие Стаськой, продолжающим выть, каза¬лось, ещё сильнее прежнего, и держащимся обеими руками за голую задницу (мамаша ему периодически всыпала в сердцах за всякие про¬винности). Первые двое двинулись по направлению к Вовкиному дому, а Стаська, то ли стесняясь идти без штанов, то ли опасаясь продолжения экзекуции, остался на всякий случай у своей калитки.
Конечно же, финал происходящих событий был для меня настоль¬ко интересен, что мой рот автоматически закрылся, не успев издать ни одного воплеподобного звука, и я устремил свой взор в их на¬правлении, ожидая увидеть захватывающее зрелище. Но ворота Вовкиного дома оказались крепко-накрепко закрыты, и на требователь¬ный стук Берочки никто почему-то не отзывался. Берка хотел, было, перелезть через невысокий забор, но мать крепко поддала ему сза¬ди и, по-видимому, после этого несколько успокоилась, отложив ра¬збор происходящего до вечера. Ну, а чем всё это закончилось, я уже и не помню. Вероятнее всего, Вовка, как чаще всего бывало, умудрился и на этот раз избежать больших неприятностей. И мы втроём уже на следующий день вновь весело играли на том же цветущем лугу. И я объяснял мальчишкам, как надо ловить шмелей и какой палец особенно опасно подставлять под их страшное жало.
Вовка проявлял изобретательность и здравомыслие отнюдь не только в области проказ и шалостей. Уже в раннем детстве он многое знал и трезво размышлял над нашими жизненными проблема¬ми, во многом давая фору и мне, и другим более старшим мальчишкам. Так, в возрасте лет четырёх он уверенно отвергал предлагаемые нами способы ловли рыбы в нашей Сехе с помощью одной только нит¬ки с хлебом. Я же считал, что нитка в данном случае должна прос¬то застрять в зубах у нашей жертвы, что позволит без труда выта¬щить рыбу наружу. Вовка тогда предложил мне самому испробовать на себе этот способ в виде эксперимента и чуть не выдрал мне очередной молочный зуб с её помощью. После этого он и сам немного засомневался в истинности своих суждений, но всё же остал¬ся убеждён, что без крючка поймать даже глупого пескаря совершенно невозможно.
В другой раз он предложил подпереть входную дверь дома деда Фёдора снаружи, чтобы спокойно собирать яблоки у него в саду. И лишь немного не рассчитал прочность конструкции, так как палка всё же сломалась под яростным напором рассвирепевшего старца, узрев¬шего нас со своего наблюдательного пункта у окна. И разгневанный старик с метлой в руке выскочил нам наперехват. Видя нашу полную беспомощность, поскольку мы были отрезаны от калитки и находи¬лись как в мышеловке, припёртые сзади соседским домом, он спокойно закрыл ворота на все засовы и, растопырив руки в стороны, по¬шёл по неширокому проходу между домом и забором в нашем направлении, предвкушая на сегодня полный улов.
Нам с Вовкой оставалось только попытаться с двух сторон про¬скочить под руками рассвирепевшего Карабаса Барабаса и открыть калитку. Однако, как ловко я не нырял под его руки до самой зем¬ли, дед сумел уцепиться за мою рубашку, в то время как Вовка проскочил между его ногами и понёсся к выходу. И пока Фёдор возился с моими штанами, щедро наполняя их ужасно жгучей крапивой, в изобилии росшей вдоль всей ограды, Вовка уже успел залезть до половины забора и ухватился руками за верхний край досок.
Но, на нашу беду, дед сегодня был особенно в форме и в последний момент настиг беглеца. Ухватил его свободной рукой за штаны и, злорадно улыбаясь, водворил вниз, где его ждала не меньшая порция той же проклятой травы. Затем Фёдор выволок нас обоих за шиворот из своего палисадника и, поддав каждому хорошенького пинка с целью ускорения, с явным интересом наблюдал, который из нас быстрее добежит до своего дома. Видимо, оставшись довольным на¬шими скоростными возможностями, он закрыл калитку и удалился на покой. Сегодня он мог больше не волноваться за сохранность сво¬его урожая.
Нам действительно тогда было не до него, поскольку долго ещё пришлось очищать штаны от остатков ужасно жгучих листьев и стеблей. Фёдор как будто специально выращивал у себя под забором самый гнусный подвид этого сорняка. Потом-то мы с Вовкой всё же отомстили ему, выдрав в его отсутствие всю эту злосчастную тра¬ву в его палисаднике. Не знаю уж, как хозяин отреагировал на эту по¬терю, но в тот раз соприкосновения с ним нам удалось избежать.
В заключение должен сказать, что эта Вовкина идея с палкой была весьма оригинальной, и только некоторые дефекты в расчётах в связи с незнанием нами в ту пору основ фундаментальных наук, в частности физики, математики и, особенно, сопромата, не позволи¬ли добиться желаемой цели.
Ещё одним прекрасным качеством Вовки было его бесстрашие. Его, казалось, ничего не пугало и ничего не могло смутить. Он один из всей нашей мальчишеской компании не боялся более стар¬ших незнакомых пацанов, которые частенько отбирали у нас ягоды, собираемые в «кустиках». При виде незнакомых мальчишек мы обыч¬но прятали стаканы в карманы, что, конечно же, не спасало от раз¬боя. А потом орали от обиды и беспомощности, потеряв весь с та¬ким трудом собранный урожай. Один лишь Вовка воспринимал случив¬шееся с хладнокровием и рассудительностью, как неизбежный резуль¬тат мальчишеских взаимоотношений. Иногда Вовка просто успевал до подхода грабителей слопать все собранные им ягоды, в то время как мы судорожно засовывали стаканы в узкие карманы.
А однажды, когда ягод и у него было порядочно, он придумал просто гениальный способ их сохранения, спрятав незаметно стакан в густой траве. В тот раз он отделался только парой пинков от разгневанных налётчиков, ожидавших собрать с нас значительно бо¬льшую дань. Мы же вновь распростились со всеми своими ягодами. Не пострадал только Валерка Арефьев, старшего брата которого зна¬ла и боялась вся окрестная шпана. Вовка же потом щедро поделился с ревущими потерпевшими всем своим ягодным достоянием и высказал предложение об оборудовании специальных тайников на всех этапах нашего следования на случай очередной облавы. И это тоже было весьма разумное предложение.
Иногда Вовка не прочь был подшутить и над нами, используя на¬шу мальчишескую наивность. Так, однажды, когда мы только-только начинали учиться плавать и ещё барахтались в нашей Сехе, Вовка вдруг во всеуслышание заявил, что сегодня нырял с Центрального моста в Тезу. Находившийся рядом с ним маленький Валерка, к все¬общему удивлению, полностью подтвердил его слова, уточнив, к тому же, что он (Вовка) «мылнул ась с пелил» (что означало в переводе: «нырнул аж с перил») и «...до самава белега доплыл!» Да, это было весьма важное уточнение. Однако и оно не развеяло полностью наших сомнений. Да, сомнения всё-таки оставались, поскольку в Сехе Вовка здорово отставал от нас во всех плавательно-нырятельных упражнениях. Но вдруг в Тезе вода лучше держит?! А храброс¬ти и решительности у Вовки всегда было с избытком.
Как потом мы не терзали Валерку своими расспросами о деталях Вовкиного подвига, тот твёрдо стоял на своём. И лишь через год, когда Вовка уехал из нашего района, Валерка сознался, что его тогда на самом деле подговорил «Карец» (Вовка Карцев), давший за это две конфеты. Валерка же всегда жил впроголодь, и такие дели¬катесы перепадали ему нечасто. Так что ему вполне простителен был такой небольшой «обманчик», который к тому же подстёгивал остальных к дальнейшим подвигам.
Вовка катался с горки на санках и на коньках. Летом ближе всех приближался к проходящему поезду, бежал за паровозом, чтобы попасть под струю конденсированного пара у маневрирующего паровоза. Был весьма осмотрителен и рассудителен. И лишь однажды просчитался, демонстрируя нам свою храбрость.
Тогда мы спорили, кто ближе подойдёт к проходящему товарному поезду (но так, чтобы случайно не попасть под колеса, конечно). Вовка встал, естественно, ближе всех. Но на всякий случай решил отвернуться от проносящихся и страшно гремящих вагонов. Какое-то время стоял в такой позе, периодически показывая нам рожи, и вдруг кубарем полетел вниз по склону. Каким-то чудом миновал телеграфный столб и проследовал кувырком ещё дальше, направляясь в сторону Ивановского магазина. В конце концов, он остановился метрах в десяти от насыпи и встал на четвереньки, с недоумением глядя в сторону уходящего поезда: «Здоровяк вонючий! Пиннул ножищей! Откуда только взялся?!»
Может быть, его и на самом деле кто-то пнул, но я никого в дверях вагонов не видел и думал, что Вовку просто вагон зацепил. В любом случае ему досталось крепко. Бок и спина были в сплошных ссадинах. На заднице вскоре возник здоровенный синяк – в месте первоначального контакта (то ли с ногой, то ли со скобой вагона). Да ещё локти и колени были ободраны. Так что пришлось храбрецу несколько дней залечивать свои раны. За такие «проказы» его никто дома серьёзно не ругал. Да и вообще, как я убедился, им занимались очень мало, предоставив полную свободу развития.
Занимался ли чем-нибудь Вовка дома, помимо своих непрерывных проказ и шалостей, я не знаю. Но то, что он был знаком с некото¬рыми шедеврами детской художественной литературы, так это точно. Так, в раннем детстве он мне с восторгом рассказывал о погранич¬нике Карацупе и его верном псе – собаке Индусе. Это была его лю¬бимая и, возможно, единственная знакомая тогда книга. Кто читал её ему, я не знаю. По-видимому, всё-таки читали дома, ибо в дет¬ский сад он не ходил. А потом Вовка ходил периодически в 13-ю школу. И без видимых усилий переходил из класса в класс. Однако напрочь отвергал все домашние задания, и за их выполнением его никто из нас никогда не видел. Поэтому он значительно чаще других ребят торчал под моими окнами, предлагая быстрее прекра¬тить это ненужное домашнее самоистязание и заняться более важны¬ми делами.
Большой тяги к школьным наукам в детстве Вовка тоже не испытывал и о школе рассказывал нам в основном только как о месте весёлого времяпровождения. А году в сорок седьмом или сорок вось¬мом он неожиданно переехал с нашей улицы куда-то на противопо¬ложную окраину города. В первое время после этого он иногда при¬ходил к нам в гости, но со временем его визиты становились всё более и более редкими.
Вовка всегда вносил в наши игры много остроумия, веселья и мальчишеского задора. Поэтому я всегда был рад его видеть. А сей¬час, через пятьдесят лет после описанных здесь событий, я с боль¬шой радостью и одновременно грустью о светлом мальчишеском прош¬лом вспоминаю проведённые вместе годы и сожалею о том, что ниче¬го не знаю о жизни и судьбе друга моего такого далёкого уже дет¬ства.
Гена Серебряков
Этот мальчуган появился у наших соседей совершенно для меня неожиданно – где-то в конце 1945 года. Я увидел его катающимся с крыши их дома, в то время, когда сам испытывал прочность пок¬рытия нашего ветхого сарая. Этот вариант развлечения мною был уже давно освоен и доставлял истинное удовольствие. Сарай был высокий, крыша очень крутая. Внизу, у сарая высился огромный суг¬роб, в который я погружался почти по пояс, совершенно не опасаясь ушибиться. Скатывался, быстро залезал по двери вновь и безостано¬вочно продолжал эту карусель.
У моего нового соседа ловко так пока не получалось – чувство¬валось отсутствие опыта освоения крыш, хотя он визжал и кричал не меньше меня. Крыша их дома была более пологой и выходила в наш сад с многочисленными кустами смородины, так что прыгать туда не¬знакомому мальчишке вроде бы было и неудобно. Поэтому он кое-как доезжал до карниза, затем останавливался и переваливался в свой двор, где тоже высились огромные сугробы. Чаще всего он ле¬тел в него, как и положено, ногами вперёд. Но бывали случаи, что терял ориентировку и приземлялся вниз головой. Как уж он потом умудрялся быстро выкарабкиваться из снежных объятий, мне было про¬сто непонятно. Но он почти не отставал от меня в скорости. И был страшно доволен, как и я тоже.
Покатавшись вот так каждый на своей крыше минут пять-десять и показав друг другу свою удаль и бесстрашие, мы оба пришли к вы¬воду, что развлекаться вдвоём на одной крыше было бы значитель¬но веселее. Наш сарай куда более подходил для подобных занятий – это было видно невооружённым глазом. Поэтому мой новый сосед сра¬зу согласился на моё предложение сменить свой железный полигон на крутой дощатый настил.
Перебраться в наш огород можно было бы и через калитку. Но он предпочёл нырнуть в него прямо с крыши – куда-то между кус¬тами смородины. Решив проехаться с ветерком, сосед забрался на самый верх крыши и с восторженным воплем, набирая скорость, уст¬ремился вниз.
Однако в этой затее мы не учли одного важного обстоятельст¬ва – именно того, что наш Бобка не всегда сразу признавал моих новых знакомых, и для этого обычно требовались некоторое время и мои разъяснения. Пёс в данный момент отдыхал в своей будке. Но, вероятно, восторженные визги и крики нового соседа застави¬ли его насторожиться и выйти в сад для выяснения обстановки. Уви¬дев на соседней крыше незнакомого мальчишку, несущегося явно в наш огород, Бобка, не раздумывая, устремился ему наперехват, за¬ранее предупреждая незнакомца о необдуманности этого поступка и о его возможных неблагоприятных последствиях.
Я в этот момент находился на самом верху сарая и с восторгом наблюдал за действиями своего нового знакомого. Увидев неожидан¬ный выход на арену ещё одного действующего лица и предвидя воз¬можные последствия его вмешательства, я закричал на собаку, при¬зывая её к смирению. Но Бобка отлично знал свои обязанности по охране вверенной ему садово-огородной территории и не обратил на мой призыв ника¬кого внимания, тем более что я находился далеко от него. Я по¬нёсся что есть духу вниз, на помощь соседу, но, как на зло, в спешке зацепился ногой за выступающую доску сарая и улетел с это¬го трамплина намного дальше обычного, погрузившись чуть ли не целиком в соседний сугроб. Если учесть, что я влетел в него на сей раз вниз головой, то можно догадаться, сколько времени потребовалось мне на высвобождение из снежного плена.
Когда я, наконец, выбрался на поверхность, освобождая глаза и рот от наполнившего их снега, то пришёл в ужас от истошного крика, предвидя возможный оборот событий. Хотя Бобка и был не¬большой дворнягой, хоть и любил иногда поиграть с мальчишками, но при случае мог и ухватить незнакомца за заднее место – тем более оказавшегося ни с того, ни с сего в наших владениях.
Я открываю залепленные снегом глаза и вижу, что мой новый приятель висит на краю крыши, ухватившись за что-то руками и лёжа на ней животом, в то время как ноги его болтаются в воздухе, но довольно высоко над землёй, так что Бобка не в состоянии до них добраться, хотя и прыгает изо всех сил в сугробе. Сосед, продолжая орать, прилагает неимоверные усилия, чтобы вновь взо¬браться на крышу, но это ни к чему не приводит, и его живот медленно, но верно соскальзывает с карниза. Я громко кричу ему, что¬бы он держался, и спешу через сугробы на подмогу.
Сосед на какое-то время затормозил своё продвижение, уцепив¬шись в крышу ещё и подбородком, а, возможно, и даже зубами (по крайней мере, на этот момент вопли с его стороны прекратились). Но зато Бобка, вероятно, подумав, что подмога идёт именно к нему и мы сейчас уже вдвоём будем «доставать» нарушителя, запрыгал ещё яростней и почти дотянулся до ненавистных валенок, которые вдруг стали болтаться из стороны в сторону, разбрасывая надетые на них непонятно для каких целей галоши.
Пёс сразу переключил внимание на одну из них и начал трепать её, вымещая на ней всю накопившуюся злобу. В это время валенки быстро поехали вниз, а за ними и всё остальное, что принадлежало моему соседу, и с истошным криком рухнуло как раз в центр огром¬ного куста смородины, застряв в самой его середине.
Бобка, секунду поразмыслив, чем же ему сейчас важнее занима¬ться в первую очередь – продолжать ли трепать галошу, или же добывать новые трофеи у незваного пришельца, устремился всё же к нему, не выпуская, однако, галоши из пасти и тряся ею из сто¬роны в сторону. Но я уже был на месте событий и показал псу, как надо вести себя в присутствии хозяина. Бобка отбежал в сторону, но сувенир свой мне не отдал. Я же поспешил на помощь потерпев¬шему, ноги которого торчали из куста, а всё остальное было на¬дёжно спрятано среди снега и веток.
Я ухватился руками за одну из ног, стараясь помочь высвобо¬диться из снежно-веточного плена, и... получил второй ногой в лоб, от чего в голове у меня странно потемнело, а в глазах засверкали молнии. Но я не оставил приятеля в беде и продолжал тянуть, пока не освободил его и от валенка. На какое-то мгновение в воздухе сверкнул серый, мокрый носок, норовя угодить мне пря¬мо в нос, но я уже был начеку и успел увернуться от удара.
В этот момент с другой стороны куста показались высвободив¬шиеся руки и голова с широко открытым ртом и мигающими глазами. Я поспешил в этом направлении и протянул соседу валенок. Тот смо¬трел на меня непонимающе, не зная, возобновить ли вопль, или мож¬но обойтись без него. Я объяснил, что бояться уже нечего, так как знакомство с Бобкой состоялось. Оставалось только отобрать у не¬го сувенирную галошу, что оказалось нелёгким делом, так как пёс явно считал её уже своей законной собственностью, добытой в чест¬ном поединке, и носился с ней по всему огороду. Наконец это мне удалось, и мы с новым приятелем смогли познакомиться поближе и заняться планировавшимися мероприятиями. Звали его Генкой.
По вечерам мы чаще всего собирались мальчишеской ватагой за железнодорожной насыпью, скрываясь от всевидящего ока родите¬лей, и предавались нашим мальчишеским забавам. Играли в лапту, в ножички, а также и в запрещённые игры – в чеканку и орлянку, наполняя карманы медяками либо выворачивая их наизнанку перед более удачливыми товарищами. Иногда к нам присоединялись и незна¬комые ребята. Однажды с нами захотели поиграть незнакомые девчонки с Кладбищенских улиц. Мы вначале даже обрадовались – вот где можно будет поживиться! А они вдруг так пошли щёлкать наши денежки, что, если бы не наши старания, ушли бы мы все с пустыми карманами. Вдобавок ко всему, эти восьми-девятилетние девчонки оказались такими матершинницами, что уши вяли. Правда, им ещё далеко было до нашей соседки – тёти Клуши, но их репер¬туар во многом превосходил все наши мальчишеские познания. Даже наш Генка, которого обычно трудно было чем-то поразить, порою, слушая их, раскрывал рот от удивления...
Когда солнце начинало клониться к закату, мы, устав от шум¬ных игр, усаживались в густую траву на насыпи и начинали беско¬нечные рассказы, когда каждый придумывал всевозможные забавные или страшные истории, выдавая их за чистую правду. Непревзойдён¬ным рассказчиком был Генка. Историй он знал великое множество, а может быть, и просто придумывал их по ходу дела, развивая тему, исходя из настроения слушателей. Героями его рассказов были либо он сам, или его старшие братья (которых никто из нас никогда не видел). То они кого-то спасали, пробираясь по лесам и болотам, то бились с фашистами, то переплывали реки и озёра; то бежали от бандитов; то ночевали в дремучем лесу, встречаясь со стаями волков и медведей. Мы только рты раскрывали, не зная, верить или не верить. Пытались сами придумать что-то подобное, но получался явный вздор.
А сколько Генка знал анекдотов, прибауток, куплетов и песе¬нок явно не из школьной программы. Он мог рассказывать их часа¬ми, но предпочитал громкоголосое пение, несколько стушёвывая при этом особо неблагозвучные слова и фразы. Кое-что из Генкиного ре¬пертуара удалось перенять и остальным мальчишкам. И мы, уже все вместе, участвовали в хоровом исполнении его художественных про¬изведений.
Этот вариант культурно-просветительной программы обычно осу¬ществлялся на железнодорожной насыпи. При этом вся команда во главе с Генкой весело маршировала строем и орала во всю глотку запрещённые цензурой произведения отечественной фольклорной классики. Правда, мы решались на такое громкоголосое исполнение лишь с наступлением сумерек, справедливо полагая, что по голосам трудно будет разобрать личности особо ярких исполнителей.
И действительно бабуси с улицы, обычно оккупировавшие в эти часы скамейки и завалинки у своих домов, и представить себе не могли истинных участников этого многоголосья, рассматривая эту процессию не иначе как «шпану с соседних улиц, не имеющую ни стыда, ни совести». Но вот любопытные и всё замечающие девчонки частенько задавали нам потом нескромные вопросы по поводу особенностей нашего репертуара, а также некоторых деталей нашего вечернего туалета, оставлявшего почему-то не совсем прикрытой нижнюю половину тела. И если бы не всегдашние Генкины находчивость и остроумие, мы бы все чувствовали себя далеко не в своей тарелке.
Да, безусловно, Генка внёс в нашу мальчишескую жизнь много нового и интересного. Он всегда что-то придумывал, предлагал, но очень уж не настаивал на своих предложениях, соглашаясь и с аргументами товарищей. Поэтому в компании с ним было всегда легко, свободно и весело.
Взрослые соседи с улицы относились к нам с Геной весьма доб¬рожелательно. Исключение составляли лишь двое – дед Фёдор и тётка Клуша. Отношение деда к нам, да и ко всем остальным мальчишкам, периодически менялось и имело явно выраженную сезонную зависи¬мость. Зимой и весной он был даже приветлив, отвечая на наши пок¬лоны кивком головы и непременным «Моё почтение». И даже то, что мы иногда пускали свои корабли в его канаве в мартовское поло¬водье, сильно не портило наших взаимоотношений. Но вот когда зе¬ленели деревья, отцветали яблони и наливался соком его чудесный «белый налив», наши отношения становились всё более натянутыми и переходили в явную конфронтацию к моменту полного созревания яблок.
В эту пору дед в каждом из нас видел потенциального агрессо¬ра, посягающего на его частную собственность, и с подозрением встречал каждое наше приближение к его владениям. Генке же при¬ходилось ходить к себе домой через его проходной палисадник. По¬этому в его лице дед усматривал основную угрозу своему урожаю, вместе со мной, конечно, поскольку я чаще других бегал к нему в гости.
Надо признаться, что Фёдор не очень ошибался в своих опасе¬ниях, так как одна из его яблонь действительно привлекала на¬ше внимание. Она росла у самого забора, широко раскинув густые ветки, сплошь усыпанные белоснежными, почти прозрачными плода¬ми. Когда яблоки созревали и начинали опадать на землю под тяже¬стью своей спелости, мы только и ждали случая, чтобы ухватить по дороге несколько близлежащих плодов.
Но дед всегда бдительно охранял свои владения, постоянно находясь на наблюдательном пункте – у окна, завешенного занавес¬кой. К тому же поутру он успевал собрать основную часть упав¬ших за ночь яблок, лишая нас тем самым этого удовольствия. Создавалось впечатление, что он не мог допустить потери ни единого яблочка из своего урожая. Следует оговориться, что у нас в саду тоже росли отличные яблоки вместе с грушами, сливами, вишнями, смородиной, малиной. Однако яблоки Фёдора почему-то привлекали нас куда в большей степени и всегда возбуждали нашу творческую активность.
Надо сказать, что Фёдор охранял от нас не только свои ябло¬ки, но даже липы, росшие перед его домом, на которые мы любили лазить. По всей видимости, он рассматривал эти наши «восхождения» как существенный элемент тренировок в освоении его яблоневого са¬да. Поэтому он непрерывно гонял нас со своих деревьев, часто за¬ставая врасплох и иногда успевая пройтись веником или метлой по свисающим книзу объектам. А иногда нам доставалось и гибкими пру¬тьями, оставлявшими на задних частях нашего тела весьма замет¬ные и чувствительные отметины.
Конфликты с дедом Фёдором на этой почве происходили доволь¬но часто, но всё же главный эпизод с его участием произошёл на его яблоне, на которую мы однажды всё-таки решились взобраться. В пылу творческого азарта по сбору наиболее спелых плодов мы даже не услышали, как открылась калитка, и в ней появился дед, зна¬чительно раньше положенного срока (он тогда уходил по воду на колонку). Последующее было довольно прозаично. Дед с явным удоволь¬ствием снимал нас с верхних сучковатых веток с помощью граблей, закреплённых на длинной палке (старик явно специально спроектировал и заранее заготовил этот нестандартный инструмент для подобного случая!). Удивительно ловко орудуя им, он быстро освободил нас от излишков и без того лёгкой одежды, прикрывавшей нижние части тела, чем вынудил к безоговорочной и немедленной капитуля¬ции. Нет необходимости описывать все детали нашего расставания с этим «гостеприимным хозяином», но в данном случае одной крапивой мы не отделались. Особенно досталось мне – как налётчику-рециди¬висту.
Недели две после этого мы бегали от деда, как от огня, не по¬мышляя уже не только о его яблоках, но даже о безобидных липах. Между тем урожай дедом вскоре был полностью собран, и он вновь стал замечать наши дальние приветствия. Начинался очередной осен¬не-зимний период наших взаимоотношений, не предвещавший обеим сторонам серьёзных неприятностей.
Получая от деда Фёдора временами хорошую взбучку, мы, однако, не испытывали к нему явной неприязни, так как внутренне понимали справедливость его действий. И рассматривали наши взаимоотношения с ним, скорее, как соревнование в ловкости, проверяя одновремен¬но себя на смелость. Но вот кого мы не переваривали по-настоящему, так это была тётя Клуша (так звали её на нашей улице) – со¬седка справа. Она непрерывно досаждала нашей семье, выкидывая всевозможные фокусы, порой далеко не безобидные.
Заодно доставалось и нам с Генкой, когда мы нечаянно попада¬лись на пути этой взбалмошной старухи. Попадало нам буквально за всё – за то, что мы носимся, «как ошалелые» по улице, перед её домом, за то, что «лазаем» по деревьям, что «орём, как оглашен¬ные» перед окнами, что мячами «пинаемся», играя в футбол. А ког¬да наш мяч действительно угодил однажды в их огород в её присут¬ствии, то шуму было на целую неделю. Мяч она, правда, че¬рез несколько дней вернула, выплеснув в ведре помоев на нашу си¬рень, но предварительно проткнула его в нескольких местах и измазала варом в назидание на будущее.
Естественно, находясь по соседству, Генка видел её некото¬рые «спектакли» и был поражён феноменальными способностями её голосового аппарата, а также уникальными знаниями чисто отечест¬венного фольклора. Безусловно, кое-что мы с ним сумели тогда по¬заимствовать из её потрясающего лексикона. Однако использовать даже мелкие фрагменты её диалекта на практике оказалось нам совершенно не под силу, возможно, потому что в нём начисто от¬вергались логика и всякий речевой смысл. Мы тогда так и не смо¬гли понять причин всепобеждающей силы её словесных аргументов.
Но ещё большее впечатление произвёл на Генку её так называе¬мый «демонстрационно-показательный» метод убеждений (по украин¬скому варианту), который она временами (под настроение) ещё при¬меняла в ту пору. Узрев как-то в щель забора необъятные размеры её демонстрационного аппарата, он вначале минут десять катался от хохота по нашим грядкам, не в силах остановиться. Потом сра¬зу предложил вариант противодействия посредством использования её демонстрационного экрана в качестве мишени для наших стрел и других снарядов. И нам было очень жаль, что не удалось привести эту идею в исполнение, так как соседка вовремя прекратила свои демонстрации, убедившись в достаточности одного своего словесного превосходства над всеми окружающими её соседями, вместе взятыми. А жаль! Эффект мог бы быть впечатляющим!
Нет, как хотите, а всё-таки не правы те взрослые, которые го¬ворят, что у мальчишек, якобы, нет и не может быть чувств по от¬ношению к противоположному полу. Забыли они своё детство! А мо¬жет, и не у всех чувства проявляются одинаково. Но вот у нас с Генкой они, уж точно, были выражены в высшей степени, и мы са¬ми на этот счёт не имели никаких сомнений.
На улице девчонки были все как бы свои. С ними мы просто хо¬рошо проводили время и веселились, как и с ребятами. В школе же я непрерывно влюблялся то в одну, то в другую, но почему-то толь¬ко в отличниц. Именно это достоинство для меня всегда являлось определяющим (по крайней мере, до восьмого класса), и никакая, даже очень красивая, внешность в те годы не могла «пересилить» «вы¬сокие умственные качества» моих избранниц. Правда, особым умом на¬ши девчонки (впрочем, как и все мальчишки того возраста, не исключая и меня) не отличались, но пятёрки по всем предметам в моём представлении говорили сами за себя. Поскольку же ни одна из наших отличниц не могла долго выдерживать груз первой ученицы класса, то и чувства мои постоянно переключались с одной на дру¬гую – ту, которая в данный момент занимала первенство по русско¬му, чтению и по математике (пение, рисование и физкультура для ме¬ня были не в счёт, поскольку я не придавал им существенного значе¬ния в нашем интеллектуальном развитии). Потерявшая же лидерство подружка сразу превращалась для меня в обычную, как и все осталь¬ные, девчонку, ничем особым не привлекавшую моё внимание.
К той же, которой я был увлечён в данный момент, чувства были весьма серьёзными. Её внешность, поведение, ответы у доски воспри¬нимались мною как некое совершенство; в её присутствии я испытывал какое-то внутреннее томление, а дома грезил её обликом, желая скорейшей встречи с нею. Правда, вступать в единоборство с кем-то из мальчишек за свою избранницу (как Тому Сойеру) мне не приходилось, так как ни один из пацанов наших классов не питал к отличницам особых чувств – может, потому, что сами они особы¬ми успехами в учёбе не блистали, считая общеобразовательный про¬цесс делом не столь уж необходимым для их мальчишеского разви¬тия... Так и продолжались мои «страдания» в одиночку – то по Нин¬ке, то по Шурке, то по Вальке, то опять по Нинке, которые, ве¬роятно, и не догадывались о моих чувствах...
По-видимому, что-то аналогичное овладевало в тот период ду¬шой и моего друга, который неоднократно с восторгом рассказывал мне об одной из красавиц их второго «а» класса (только другой – тринадцатой школы), расписывая все её удивительные качества в самых ярких красках и выражениях. Я спрашивал Генку, удалось ли ему подружиться с ней, то есть поговорить, посидеть рядом, по¬мочь в чём-нибудь. (Я почему-то не в состоянии был этого сделать). Генка хвастался, что и сидел с ней за партой, и на контрольных подсказывал и подарил ей два цветных карандаша. А однажды даже защитил её от какого-то «шпаны» из третьего класса, подбив ему глаз.
Как я завидовал ему тогда! Подарки я не решался делать, да и хвастаться особо перед своей избранницей мне было нечем. Мои отличные оценки на неё не производили впечатления, а то, что я однажды на физкультуре не смог залезть на пожарную лестницу (один из немногих в классе) явно не способствовало поднятию в её глазах моего авторитета.
Своих красавиц мне ни разу не удалось показать моему прияте¬лю, а вот его таинственную фею однажды мне всё же посчастливилось увидеть. Дело было у нас на улице, где мы с Геной занимались всякими важными мальчишескими делами. Лазили на наши огромные дубы, с которых сбивали жёлуди и срезали ветки для луков; отрабатывали приёмы борьбы на мечах и на палках; искали жужелиц под огромным камнем, лежащим у дороги, который мы вдвоём еле сдвигали с места; кидались комками земли, пытаясь докинуть ими до железнодорожного полотна, либо попасть в ворону, глазевшую на нас с самой верхушки липы и сопровождавшую противными комментариями все наши бое¬вые действия... Или же скрывались от взоров нашей соседки – тёти Клуши, совершенно не выносившей мальчишеских восторгов и поносив¬шей нас на всю Железнодорожную.
В один из моментов нашего боевого единоборства, когда я с трудом увернулся от мощного Генкиного удара палкой, направленного точно по моему кумполу, и уже сам собирался ответить ударом в не менее чувствительное место, как тот вдруг остановился и уставился в направлении железнодорожного полотна. Я с трудом успел затормо¬зить движение, чуть не слетев по инерции в канаву, и тоже устре¬мил свой взор в ту же сторону. Ничего особенного не обнаружив, спрашиваю приятеля: «Ты чего?!» – «Она!» – только и сумел отве¬тить Генка и, как ошалелый, помчался к железнодорожной насыпи. Я сразу же всё понял и, конечно, последовал за ним.
Мы резво взбежали на насыпь и замерли, будто в гипнозе, восхищенно глядя на девочку, двигавшуюся в нашу сторону. «Она не там живёт, – промолвил Гена. – К кому-то ходила...» Он, конечно, знал всё о своей красавице...
Тем временем фея приближалась. Она легко ступала по шпалам, то прыгая через них, то семеня мелкими шажками, то вдруг вскакивала на рельсу и пробегала по ней несколько метров... Конечно, она давно заметила нас, но делала вид, будто ничего особенного не произошло, и спокойно продолжала своё движение, весело поглядывая по сторонам. Поравнявшись с нами, красавица лишь чуть опустила головку, сделала несколько воздушных прыжков на одной ноге и сно¬ва засеменила, как и прежде. Мы же оба стояли, как истуканы, не в силах оторвать от неё взгляда и не в состоянии вымолвить ни единого слова.
Да, девочка на самом деле была необычная – каких я раньше ещё не видел: с огромными чёрными искрящимися глазами, с чёрными, как смоль, волосами, завитыми маленькими кудряшками, которые гус¬той круглой шапкой покрывали её красивую головку. В её миниатюр¬ной фигурке, во всех движениях ощущалась какая-то необыкновенная лёгкость, чего я до этого никогда не замечал у знакомых девчонок. От неё исходили удивительная жизнерадостность и озорной задор, что всегда так нравилось мне у девочек. По всей манере её поведе¬ния было видно, что она уже не раз сталкивалась на своём пути с такими же, как мы, обожателями и интуитивно чувствовала, как вести себя в подобных случаях...
Между тем, фея уже довольно далеко удалилась от нас, продолжая идти всё той же лёгкой и непринуждённой походкой. Мы же всё стояли и стояли, провожая её глазами, как заворожённые. Наконец Генка вышел из ступора и выдавил из себя: «Отличница! А какие волосы!» Да, она действительно была создана для покорения мальчишеских сердец...
Но почему Генка молчал? Почему стоял, раскрыв рот, не в силах что-нибудь сказать ей, спросить, пригласить к нам в гости?!. И это Генка, который один мог заговорить целую толпу острых на язык дев¬чонок! И чего тогда стоят все его рассказы о подвигах во имя своей очаровательной принцессы и об их совместном времяпровождении!.. Значит, и ему, так же, как и мне, непросто подойти и заговорить с нравящейся девчонкой. Во всём этом есть какая-то тайна. Ведь с другими-то легко и играть, и разговаривать, и даже ругаться! А тут – на тебе! Чем-то будто околдовывает тебя, чуть ли не гип¬нотизирует!.. Ведь на самом деле стоишь, как дурак, и слова вы¬молвить не можешь! А без неё томишься в каком-то ожидании, и да¬же во сне видишь!.. И почему именно с ней?! Ведь есть и другие, и даже более красивые и весёлые, чем та же Шурка! А вот нет, не притягивают!..
Спросить бы у кого об этих тайнах. Да ведь засмеют же! Или застыдят, чего доброго! Нет, об этом лучше только с Генкой бесе¬довать. Друг друга так хорошо понимаем... И мы беседовали, и не раз, и не два. Но так и не смогли разобраться в этой сложной на¬учной проблеме. А потом, при встречах с избранницами, по-прежне¬му были немы и беспомощны...
…У нас с Геной оказалось много общих интересов, начиная с рисования, рассматривания книжек с картинками, посещения кинотеатра «Родина», любви к природе, желания творчества и пр. И это сразу объединило нас, и мы творили, созидали и развлекались уже вместе. Зимой по вечерам рисовали у меня дома, приготовив все домашние задания на завтра (оба мы учились во втором классе, только в разных школах – я в 10-й, а Гена в 13-й). Рассматривали великолепные издания «Жизнь животных» Брема, «Жизнь растений» Кернера, и «Жизнь земли» (так кажется) Неймайера. Делали зарядку с этими же книгами в руках, подымая их над головой и стараясь продержать дольше другого. Затем неслись в сад и катались с ледяной горки, сооружённой нами же в очередную оттепель и залитую водой. Или же катались на санках с железнодорожной насыпи.
Летом лазили по дубам, по крышам, читали там детские книжицы, мастерили луки со стрелами и упражнялись в стрельбе на точность и на дальность. Часто ходили в «кустики» и в ближайший лес за цветами. Когда поспел урожай ягод, значительную часть времени проводили у нас в саду, вкушая кисло-сладкую смородину, сладкую малину и великолепную владимирского сорта вишню. Пытались разнообразить нашу диету рано спеющими яблоками с яблонь деда Фёдора, но после того, как потерпели однажды на его дереве серьёзное фиаско, прекратили (на время) подобные «яблоневые восхождения».
Иногда нам разрешали ходить в кино, и мы с восторгом смотрели военные «боевики», где наши нещадно били фашистов. И нам сразу хотелось играть в войну и тоже уничтожать вторгшихся к нам захватчиков. Появлялись самодельные ружья, автоматы, пулемёты – в основном оружие индивидуального пользования и ближнего боя. Мы с другими мальчишками делились на две команды (естественно, никто не хотел быть «фрицами») и носились вокруг железнодорожной линии, прячась и разыскивая своих противников.
Определённый интерес у нас вызывали так называемые «запретные» игры: «в стеночку» и «в чеканку». Здесь была прямая материальная выгода, сулившая при благоприятной ситуации несколько стаканов семечек с Хитрого рынка, и даже стаканчик ряженки и молочный сахар, в широком ассортименте всегда находившиеся в торговых рядах.
Частенько мы с Геной обсуждали свои «любовные» проблемы. У каждого из нас были нравившиеся нам девчонки, и вопросы взаимоотношений с ними, конечно же, волновали нас обоих. Каждый восторженно расписывал красоту и иные достоинства своей избранницы, мечтая о встречах с ней и о подвигах, свершаемых для неё, на её глазах и в присутствии остальных мальчишек и девчонок. И каждый из нас хотел показать другу свою избранницу.
Июнь 1946 года. Приближается день моего рождения. Как обычно, готовимся отметить эту дату – всё-таки будет уже десять лет. Гена на полгода моложе. Его дата зимой. На день рождения решил пригласить друзей с улицы. Генка активно включился в подготовительно-организационный процесс. Прежде всего, нужны были угощения, а с ними было не густо.
Ну, на компот, чай (возможно, с сахаром) ещё можно было рассчитывать. Может быть, даже на яичницу с маслом – куры неслись отменно. Я хотел угостить всех гоголем-моголем, но столько сахару мы не смогли собрать. Надеяться на ягоды с огорода тоже не приходилось. Вишни висели ещё зелёные, клубника только цвела, о яблоках и говорить нечего. Оставались «хитро-рыночные» деликатесы. На это мне бабушкой с мамой было выделено аж целых пять рублей! Это было немало, но на всё желаемое не хватало.
Обещал помочь Гена. Правда, вместо ожидаемых трёх рублей он получил дома рубль с копейками. Но всё равно вместе с моими это был уже капитал. А мы приложили к нему и все наши выигрыши последней недели (в чеканку и стеночку) и в итоге собрали около восьми рублей наличными. Купили на них несколько красных яблок, на каждого по большому куску молочного сахара, несколько стаканов семечек и орехов. Остальное вызвалась приготовить бабушка. И на следующий день наш праздничный стол просто ломился от яств.
Праздновали во дворе, в вишнёвом саду. Там был оборудован деревянный столик с двумя скамейками по краям. Дополнительно вынесли нужное количество стульев и утрамбовались за столом все. Даже Бобка принял участие в этом праздничном мероприятии, надеясь получить со стола что-нибудь вкусненькое.
Как проходил сам процесс празднования, конечно, в деталях не помню. Помню только, что бабушка предоставила нам полную свободу действий, и мы, естественно, не стали произносить торжественные речи и читать стишки в честь юбиляра, а сразу принялись за основное дело – «дегустационно-поглотительную» процедуру, доставившую нам много приятных минут.
На «жаркое» нам были поданы по несколько жареных на растительном масле рыбёшек, наловленных нашей общей бригадой в течение последних дней и ожидавших своей участи в ванне с водой. И мы уплели их с превеликим удовольствием. Затем последовали макароны – и тоже с маслом и гарниром из квашеной капусты и солёных помидор, принесённых Анисимовыми. После небольшого перерыва был подан чудесный компот с абрикосовыми косточками (в каждом стакане), к которому мы приложили по кусочку молочного сахара. А на основной десерт всё-таки был мой любимый гоголь-моголь, и даже с сахаром! И каждый терпеливо сбивал его себе в чашке и тарелке, получая в итоге божественный нектар, который пробовали до этого далеко не все друзья из моего железнодорожного окружения.
А после начались рассказы и игры. И Генка снова рассказывал нам о своих героях-братьях, которые всю войну ходили по вражеским тылам и громили фашистов, совершая бесчисленные подвиги. Здесь, в присутствии девчонок, он не решался дополнять рассказ своим песенным репертуаром (военного и послевоенного времени), соблюдая кодексы нравственности и благочестия. Подобное он оставлял только для чисто мужского (то бишь мальчишеского) коллектива, поражая меня знанием бесчисленного количества анекдотов, прибауток, куплетов и песенок далеко не из школьной программы.
Играли вначале в яме с песком. Потом оставили там маленьких девчонок, а сами (уже почти взрослые) пошли на улицу, где были простор и полная свобода для нашего творчества. И даже вездесущая тётя Груша не препятствовала на сей раз нашим забавам, тем более, что её младшая дочка Тамара тоже была сегодня на всеобщем приёме. Правда, она не принимала участия в наших развлечениях и в основном молчала, но от деликатесов всё же не отказалась.
Однажды вместе с Геной мне удалось сходить в лес за брусникой. И повели нас туда ни кто иные, как Хромовы, с которыми (точнее, только с тётей Грушей) мы были в вечной конфронтации, в связи с её взбалмошным характером. Кто уж предложил мне тогда присоединиться к ним – наверное, не тётя Груша. Но она лично возглавила шествие. Пошли также Клава и Тамара. А я упросил допустить к походу и моего закадычного друга Генку Серебрякова. «Пошто его-то? – было воспротивилась соседка. – Чай вдвоём всю ягоду истопчете!» Но всё же согласилась под нажимом Тамарки – с ней мы всегда были в дружеских отношениях.
Помню, я запасся большой корзиной, Генка тоже захватил что-то существенное. Женская семейная дружина Хромовых вооружилась вёдрами, бидонами, корзинами, и мы в четыре утра тронулись в путь. Так рано я ещё не ходил в лес, и всё для меня было необычно. Поначалу хотелось спать и даже немного познабливало от утренней прохлады. Солнце ещё не взошло, и только-только начинал алеть восток. Женщины двигались довольно резво, и я скоро согрелся. Генка тоже чувствовал себя хорошо, и мы трусили в ожидании чего-то совершенно необычного, радостного. Я никогда ещё не ходил в лес за ягодами, а брусники и вообще не встречал в лесу. Как она растёт? Как её собирать? И сумею ли собрать хоть немного. Хромовы обнадёживали: «Сеча большая, вся в ягодах. Ягода уже поспела, крупная. Сейчас на сечу никто не ходит. Так что на всех хватит – только бери да бери…»
Вышли на окраину города. Миновали Буровский завод, пошли дорогой, а потом тропинкой вдоль железнодорожной насыпи. Ближе к лесу насыпь становилась всё ниже, хотя и там, недалеко от Китова, в ней был сделан очередной виадук, и через него протекал маленький ручеёк. Возможно, в былые времена это была и речка, впадавшая в Сеху. Вода в ручейке была чистая, струящаяся между камней. И мы с ребятами даже пили её, не ведая обо всех последствиях такого эксперимента.
Вскоре тропинка свернула направо, к опушке леса, и соединилась с проезжей дорогой, ведущей, видимо, к одной из ближайших деревень и далее к Тезе. К этому времени как раз показалось солнце, сверкнувшее золотым краешком из-за горизонта, и алые, яркие краски восхода стали быстро тускнеть, уступая место бледно-голубому небу. Светились только одни небольшие облачка, разбросанные по небосводу.
Вот мы и в лесу. Идём какое-то время дорогой, затем сворачиваем на зелёную тропинку, снова меняем направление. Идём уже довольно долго. Далеко же запряталась эта сеча. Наши проводницы о чём-то разговаривают. Это их места. Где-то неподалёку их бывшая деревня. Конечно, все места тут знают. За грибами, за ягодами часто ходили… Лес любят… Но что-то заставило их в город перебраться. Дедушка говорит, что это непросто было сделать… Мы с Генкой идём и болтаем. Точнее, больше говорит Генка.
Наконец пришли. Часа полтора, наверное, топали. Без отдыха. Да мы и не устали совсем. Тамарка вон моложе, но тоже быстро ходит… Сеча большая, широкая. А вокруг густой лес высится. Ёлки, берёзы, сосны. Солнца пока из-за них не видно. Сеча травой заросла, ягодником. А вон и красные ягоды, даже с краю виднеются. Огромные пни стоят, отдельные кустики, молоденькие ёлочки. Видать, давно уже вырублена. Так и сказали Хромовы – «старая сеча».
Оставили вещи все в одном месте – у большого пня, с краю сечи. Клавдия показала нам с Геной, где может быть больше ягод, сказала, что и розовую с белой можно брать, доспеет дома. Я взял свою корзину, Генка – сумку и стакан в качестве «набирки», и мы приступили к сбору.
Ягод было действительно много. И красных, и розовых, и белых. Они висели крупными кистями и были ещё влажные от утренней росы, как и вся трава вокруг. Так что сандалии мои сразу промокли, но я на это не обращал внимания – меня охватил азарт сборщика. Хотелось собрать как можно больше и не ударить лицом в грязь перед «профессионалами».
А сеча тем временем стала наполняться солнцем – сначала западная её часть, затем центральная, а вскоре и вся она заискрилась, заблестела, «задымилась» от восходящих с земли испарений, разукрасилась цветами – жёлтыми, розовыми, белыми, фиолетовыми. Из леса стали доноситься голоса птиц, из которых я узнал только кукушку. Рядом со мной попискивали комары, но лично мне они тогда не доставляли серьёзных неприятностей…
Собирать ягоду было легко. Горсточки так и сыпались в корзину. Сначала я брал только правой рукой; потом попробовал «доить» кисти обеими, и работа сразу пошла быстрее. Тётя Груша с Клавой, сидя на корточках, брали с другой стороны сечи. Тамара была недалеко от них, ближе к центру. И тоже работала, не разгибаясь. Да, тут не приходилось бегать за каждой ягодкой, как при сборе земляники… Генка то напевает вполголоса, то декламирует что-то из русского фольклора. Он не может молчать. Ему нужно общение. Поэтому он и разговаривает сам с собой. И считает собранные стаканы – «Три, четыре, уже пять». Нет бы сразу в сумку ягоды складывал… Но у него свой метод сбора.
У меня слой ягод уже покрыл дно корзины. Неужели меньше, чем у Генки? Да вроде он не так прытко работает. Всё больше встаёт, переходит с места на место, в сумку заглядывает… Может, и мне пройтись? Как у женской бригады дела продвигаются? Подошёл к Тамарке. У той уже почти половина бидончика собрана. Вот прыткая! Может, здесь ягода лучше? Да нет, такая же. Спросил, как у взрослых. «Хорошо, – говорят, – крупная ягода». Показываю им свою: «Такую можно брать?».
– Ох ты, сколько набрал! Бери, бери и розовую – вся доспеет.
В это время со стороны Генки слышится:
– Семь стаканов!
– Чего он всё орёт? – комментирует тётя Груша. – И на воле (на улице) всё мечется! Ягоды тихо брать надо. Не то накличешь чего!
Генка между тем уселся не пенёк и стал горланить свои бесконечные куплеты. Правда, он далеко не всё выговаривал чисто, учитывая возможные последствия со стороны взрослых. И это у него здесь особенно здорово получалось. И мощное эхо с четырёх сторон вторило ему ретушированным припевом.
Меня всегда поражали уникальные поэтические знания моего друга. Нет, школьную стихотворную программу я знал не хуже его. Но вот запретная часть отечественной лирики! Где он смог почерпнуть всё это? У старших братьев? Но они всё время были на фронте. Где-нибудь в эвакуации? Это вернее. У нас на улице всё было куда беднее. Разве что только тётя Груша существенно разнообразила наш городской лексикон деревенским жаргоном. Но у неё не было никакой лирики. Одна только проза с бесчисленным количеством междометий. Да и то она переходила на такой вариант только во время ожесточённых дискуссий с соседями, в том числе и с моей бабушкой, будучи не в состоянии совладать с ней логической аргументацией.
Генка немного перекусил захваченными бутербродами с компотом (по-моему, без косточек) и перешёл на исполнение известных военных песен, типа «Три танкиста» и «В атаку стальными рядами». Ну, эти вещи тогда знали все мальчишки моего возраста, и в этом не было ничего удивительного – патриотическая программа нашего воспитания действовала безотказно – в детских садах, в школах, на производстве. И мы на самом деле были тогда едины и беззаветно преданы и родине, и коммунистической идее, и долгу…
Между тем процесс сбора продолжался, и часа через два у меня уже была почти половина корзины. И когда мы все вместе собрались на обеденный перерыв, соседки аж ахнули от неожиданности: «Во берёт! Такой прыти и у наших девчонок нет!». И даже похвалили меня за старания. Потом добавили: «А этого крикуна в лес нельзя брать… Орёт и орёт. Чего ему неймётся?!» Генка как раз подошёл хвастаться: «Десять стаканов набрал!». Действительно, в сумке у него уже виднелись ягоды.
Обед у нас был скромный – без пирогов и деликатесов: чёрный хлеб с луком и солью, яйцо, простая вода (чай) без сахара. Хромовы предложили нам по солёному огурцу. И мы с Генкой не отказались. У меня для всех была морковь и яблоки – первые поспевшие – «анис». Но соседки почему-то отказались, в первую очередь Тамарка. Она вообще никогда ничего чужого не брала, хотя у самой ни игрушек, ни вкусностей никогда не было. Я поначалу думал, что это черта всех деревенских. Однако в последующем убедился, что в деревне живут и совсем другие девчонки – такие задиристые и разговорчивые, что палец в рот не клади! …Ну, не взяли и ладно. А мы с Генкой уплетали всё за обе щёки.
После обеда работалось почему-то не так споро. Да и жара действовала. Солнце пекло вовсю, тени на сече почти не было, приходилось терпеть. Хромовы повязали головы белыми косынками, а у нас с Генкой оказалась одна тюбетейка на двоих. Надевали по очереди. Но собирал ягоды уже один я. Мой друг больше восседал на высоком пне, как на трибуне и голосил на весь лес что-то из области нашей борьбы с самураями, затем художественное переложение неких огородных страданий, а также про ухаря купца, ехавшего то ли на ярмарку, то ли с ярмарки с бесконечным возвращением из конца к началу и т.д. и т.п. И периодически среди концертного представления ещё слышалось: «Двенадцать стаканов!.. Уже четырнадцать стаканов!.. Пятнадцать стаканов… Потом опять четырнадцать и даже тринадцать…». Оказывается, стаканы периодически падали, и ягода рассыпалась. Приходилось начинать всё сначала…
Я удивлялся, как долго Генка мог выдержать подобную лирико-повествовательную нагрузку. Меня обычно хватало всего на несколько минут, да и то тогда, когда учительница (Нина Васильевна) к доске вызывала. Я не любил выступать перед публикой. Это меня утомляло, сковывало, тормозило, стесняло. Не любил также читать или рассказывать с выражением. Я монотонно тараторил стихотворение, лишь бы не забыть слова да поскорее закончить это испытание. Генка же ничего и никого не стеснялся. Да ему нечего было стесняться. У него всё вылетало без задержки, логично и последовательно. И главное, его интересно было слушать. На улице мы все заслушивались его. И я недоумевал, почему Хромовым не нравится его лирика и почему они бросают в его сторону такие взгляды!
В конце концов, мы все (кроме Генки) собрали «по полной», распрямили уставшие спины, вытянули ноющие ноги и на какое-то время улеглись отдыхать в тени, с южной стороны сечи. Было, наверное, часа два или три, и скоро надо было трогаться в обратный путь. Я был страшно горд своим сбором! Не только Клава, но даже тётя Груша меня похвалила, сравнивая с деревенскими «лентяями-мальчишками». «Гляди-ка! корзину набрал! Да с верхом! Это пятьдесят стаканов будет! Что у тебя, Клава, – целое ведро!» Тамарка набрала поменьше. Но тоже полную тару. До дому добирались уже не так резво. Шли даже с остановками. Генка сетовал на больные ноги, на жару, на кусачих слепней. И много пил из ручейка, вытекающего из-под железнодорожного «виадука». Я на этот раз воздержался, следуя указаниям бабушки, знавшей об этой «луже»…
Дома у меня были одни восторги. Сколько собрал! Да какая спелая! И чисто как! Только вот не знали, что с ней делать. Часть отобрали на варенье. Большую же половину замочили с яблоками – так посоветовала Клава. Получился десятилитровый фарфоровый бочонок, который хранился в подвале и радовал нас зимой прекрасным брусничным морсом.
После того похода я «заболел» ягодами. Однако продолжения не последовало. Либо соседи не желали в последующем иметь дело с таким «конкурентом». Либо они серьёзно опасались вмешательства в этот процесс моего друга. Или ещё что. А может, и сами они больше не ходили в те края. И мы с Геной переключились на уличные развлечения. Друг же мой вообще не вспоминал об этом походе, разве что о развалившихся (от воды) сандалиях и о кусачих слепнях, досаждавших нам на сече. Мне казалось, что Генка совсем не создан для отдыха на природе, что она его мало волнует. Его стихия – шумные ребяческие компании, где может полностью развернуться его таланту общения и рассказчика.
Я оставался при этом мнении до тех пор, пока не стали выходить из печати его великолепные стихи о природе, в которых Геннадий Серебряков глубоко и всесторонне раскрыл её (природы) душу, показав читателю всю её красоту и одухотворенность. Писать так, «не любя», не чувствуя всего этого, было просто невозможно. Видимо, эти чувства до поры до времени просто дремали в его глубокой и многогранной душе и, конечно, рано или поздно должны были вырваться наружу. И я был счастлив увидеть это!
…Да, действительно, девять месяцев нашей дружбы на Железнодорожной были удивительным этапом в моей детской жизни. Этапом, давшим мне много радости и во многом обогатившим меня жизненным опытом. К моему огромному сожалению, Серебряковы осенью 1946 года переехали в центр города, получив собственную квартиру, и наши мальчишеские пути разошлись. Разошлись, несмотря на то, что мы порой случайно встречались в городе. А потом я даже узнал его адрес, увидев Генку сидящим на подоконнике своей квартиры и молниеносно делавшим карандашные наброски прохожих. Он всегда занимался творчеством и всегда был в первых рядах творящих (из числа лучших учеников нашей 1-й школы). И его имя можно видеть на доске почёта школы в числе лучших людей, много сделавших для нашего российского (советского) общества.
После переезда Гена так ни разу и не приходил к нам на Железнодорожную, видимо, сразу обретя новых друзей и переключившись на новую, уже чисто городскую жизнь. Таков был его характер – весёлый, жизнерадостный, без особых сомнений, глубоких переживаний, разочарований. Не знаю, вспоминал ли он о нашей дружбе. И дала ли она ему самому что-нибудь полезного, жизненно важного? По крайней мере, отдых и рыбалка на Сехе, совместные забавы, длительные беседы о нашей мальчишеской жизни могли бы запомниться надолго. Однако во всём его поэтическом творчестве я не нашёл ни единого упоминания об этом периоде его жизни, о Железнодорожной улице, о ребятах, с которыми он некогда проводил время… Я же возвращаюсь к той поре ещё и ещё и благодарю судьбу, даровавшую мне радость общения с этим жизнерадостным, никогда не унывающим мальчуганом.
Валерка Арефьев
Ещё я дружил с Валеркой Арефьевым. Он жил в большой семье вместе с отцом, матерью, двумя братьями (старшим Вовкой и младшим Сашкой), и сестрой Ниной, которая была на два года младше его. Вовка, видимо, имел некоторые дефекты в развитии, так как с трудом закончил начальную школу, а пятый класс так и не одолел. Несмотря на это, он демонстрировал нам некоторые свои знания, в частности правописание таких слов, как «жюри», «брошюра» и «парашют», которое, видимо, и на него произвело впечатление. Отец Валерки по каким-то причинам не был призван на фронт и пьянствовал дома. Мать была портнихой на дому и обеспечивала всю семью. Видимо, портнихой она была неплохой, так как Валерка хвастался, что она шьёт «только из самой лучшей, шёлковой ткани». Бабушка с мамой, по-видимому, тоже заказывали ей какое-то шитьё, и я помню, как ходил однажды к ним с бабушкой и присутствовал при кормлении грудью младенца Саньки.
У Арефьевых во дворе были качели, и мы частенько заглядывали туда всей мальчишеской ватагой. Катались, кто выше, а вскоре придумали ещё одну игру – кто дальше прыгнет сидя и стоя. Вроде бы тут все должны прыгать одинаково, но на самом деле и здесь требовалась сноровка – как на лыжном трамплине. Надо было суметь скоординироваться, взлететь на оптимальную высоту, выбрать лучший угол полёта, не потерять скорость да ещё совершить фазу свободного «парения» с вытянутыми вперёд ногами. По-моему, у меня этот элемент получался неплохо, и соревноваться приходилось только с Валеркой. Младшая команда почему-то просто сваливалась с доски, получая к тому же увесистый удар ею по кумполу на обратном движении.
По-моему, именно с Валеркой начались у нас некоторые новые направления игровой деятельности. Он обучил нас игре в чеканку, поскольку у него всегда в карманах водилась мелочь, и в ножички – у него был хороший складной ножик. Главное же (лично для меня), чем он обогатил нашу творческую деятельность, так это была рыбалка. По-видимому, любовь к рыбной ловле в их семье передавалась по наследству. По крайней мере, Валерка неоднократно хвастался невероятными уловами своего деда на нашей Тезе. Особенно заполнилась ему огромная щука, которую дед с трудом нёс, перекинув через плечо, а рыбий хвост волочился по земле. Занимался рыбалкой и его старший брат Вовка. У него был большой бредень, и он иногда хаживал на Тезу с друзьями. Сам Валерка стал осваивать азы рыбной ловли у нас на Сехе. И вместо бредня использовал обычную бельевую корзину. И я помню его первый улов в виде трёх гольцов, с которыми он на радостях сразу помчался домой, не догадавшись заранее захватить с собой тару.
С этого момента и началось наше всеобщее уличное увлечение рыболовным процессом и продолжалось до тех пор, пока мы не переловили всю рыбу в нашей небольшой речушке. Ловили и корзинами, и сачками, и самодельными бреднями. Ловили в одиночку и целыми бригадами, весной и поздней осенью, босиком и в обуви (чтобы не повредить случайно ноги). Ловили гольцов, пескарей, плотву, линьков и даже щурят – самых бойких и шустрых, порой даже выпрыгивавших из наших корзин обратно в свою стихию.
Рыбы хватало и на жарёху, и на уху. В военные-то годы это были невероятные деликатесы. Жареные гольцы на сковородке! Просто пальчики оближешь! И ведь не только мне одному хватало! Однако больших рыбин мы уже не вылавливали. Куда они подевались. Ведь года три-четыре назад какие краснопёрки плавали под лавами, какие стаи ходили на мелководье! А потом скрывались от нас в бочагах. Да и глубина реки была что надо – во многих местах с головкой и даже с ручками. И мы купались там.
И лишь один раз мне удалось поймать здоровенного (с мою руку) налима, килограмма на три, наверное. Поймать в совсем маленькую корзину, в которой уместилась только передняя часть широченного туловища с такой же огромной головой, всё же остальное свисало из корзины наружу, но, к счастью, не перевешивало передней части, так что я спокойно вынес его на сушу. Ну, а все последующие злоключения с этой совершенно не «стандартной» для Сехи рыбиной – это предмет уже особого разговора.
Да, Валерка открыл нам рыбалку, он очень любил её. И, к несчастью, она же его и погубила. Когда это произошло – в третьем, в четвёртом классе? Он пошёл на рыбалку со своим старшим братом и с кем-то из его приятелей. И не вернулся оттуда. А на следующий день по улице разнёсся слух, что его убили… Я не мог поверить в случившееся. Вечером, после школы вышел на улицу. Смотрю, а у их дома играют девчонки; среди них Нинка Арефьева. Прыгают в классики. Подхожу, спрашиваю. Нинка прыгает и отвечает: «Да, убили» и спокойно продолжает игру…
Всё это так сильно на меня подействовало, что я не в силах был здесь больше находиться. Вернулся домой и в одиночестве переживал случившееся. В сознании никак не укладывался этот факт, и все подробности произошедшего бросали меня в дрожь. Страшно было ещё и потому, что и я мог очутиться на его месте. Ведь накануне Валерка неоднократно и очень настойчиво приглашал меня пойти с ними на Тезу. Говорил, что будет костёр, а потом уха. И как здорово ловить рыбу настоящим бреднем. И я очень хотел пойти вместе с ними. И только категорическое «нет!» бабушки спасло меня от аналогичной расправы…
А на следующий день нас (меня с мамой и бабушкой) вызывали в милицию. Вызывали почему-то ночью. И меня целый час (а может, и больше) расспрашивал милиционер о том, кто меня приглашал, о моей дружбе с Валериком, об их брате и о многом другом. И мне вдруг стало настолько горько и страшно, что я разревелся… И это тоже было занесено в протокол… Потом, конечно, мы многое узнали в деталях, и только тогда я понял, какой опасности избежал в тот злосчастный осенний день. И вновь, как уже неоднократно бывало, спасла меня бабушка, прекрасно знавшая и понимавшая жизнь и интуитивно чувствовавшая опасность.
…Вот так и остались мы на улице без Валерки. Какое-то время погрустили о нём, повспоминали наши совместные игры, а потом жизнь снова вошла в свою колею. В нашей мальчишеской компании оставались Вовка Мозохин, маленький Валерка, Вовка Корольков, Юрка Сошников. Все они были моложе меня, так что организацией всей нашей развлекательно-игровой деятельности на улице пришлось заниматься мне.
Развлечения
У нас с ребятами было много интересных занятий. Прежде всего, это были игры в футбол, в войну, ловля майских жуков, лазание по деревьям, позднее прогулки за город – катание на моём (уже двухколёсном!) велосипеде. Были и иные игры.
Одно время мы играли в лапту и городки. Точнее, в городки играли в основном взрослые, однако и нам они порой не отказывали, давая напрокат всё городошное хозяйство, причём совершенно безвозмездно. И мы пытались тяжёлой битой выбить незамысловатые фигуры из квадрата, уничтожая пушки, танки, какие-то пирамиды, а потом долго мучились с «распечаткой» письма – стараясь выбить его центральную часть. Однако эта игра занимала нас всего один или два летних сезона. Потом почему-то интерес к ней пропал. Пропал так же быстро, как и к лапте.
Интересной была ещё одна игра – в «маялку», но она процветала в основном в школе. Маялка представляла собой нехитрую конструкцию из пятикопеечной монеты, приклеенной мягким хлебом к какому-нибудь меху. И этот предмет мальчишки здорово подбрасывали ногой вверх (вместо футбольного мяча). И каждую перемену десятки соревнующихся пинали в коридоре десятки таких вот самодельных конструкций, играя кто на печенье, кто на конфету, кто на пироги (соседки по парте Мальковой), а кто и просто для интереса. Ни директор, ни завуч, ни учителя за это особенно нас не ругали, уже тогда, видимо, зная, что движение для мальчишек – основной элемент мальчишеского здоровья. И гонять по коридору маялку всё же полезней, чем курить или сражаться на кулаках («сшибаться») в уборной.
Мы, самые юные школьники (второго-третьего классов), тоже пытались включиться в эту игру, но наши конструкторские способности в те годы ещё не получили надлежащего развития, и маялки получались несовершенными. И даже использование мной лучшего меха из подола маминой зимней шубы не привело к желаемому результату. Больше пяти-шести «качаний» у меня не получалось. Зато был другой результат, после обнаружения содеянного. И он серьёзно омрачил на какое-то время моё домашнее существование.
У нас на улице маялка не прижилась. Вместо неё мы предпочитали жонглировать волейбольным мячом, но по-настоящему и с ним у нас не получалось. Лучше всех получалось у Вовки Мозохина (у «Цузмера» – почему и кто его так окрестил, для всех нас было загадкой). Он мог жонглировать им и головой, и обеими ногами и довольно долго держал мяч в воздухе. В последующем опыт подобного жонглирования пригодился нам при игре в футбол. Однако Вовка предпочитал чаще стоять в воротах и проявлял завидную цепкость и хорошую реакцию, порой спасая нашу уличную команду от разгромных поражений.
А ещё мы запускали воздушные змеи. Но у нас, маленьких, это плохо получалось. Хорошо получалось у взрослых мальчишек, в том числе у Вити Первунина. Они мастерили эти летательные аппараты сами. Брали плотную бумагу квадратной формы. По краям укрепляли её очень тонким слоем фанеры. Прилаживали сзади длинный хвост для равновесия. А спереди привязывали прочную нитку, на которой и запускался змей. Довольно сложно было запустить его в верхние потоки воздуха, которые уже сами давали змею необходимую энергию. Для этого приходилось бежать вдвоём по дороге: один тянул змея за нитку, дугой держал за самого змея и за его хвост, пока тот не взлетал в воздух. Получалось это не всегда с первой попытки, и змей порой сильно виляя в воздухе, вдруг плюхался на землю. Приходилось начинать всё сначала. Но зато когда он взмывал в небо и красиво парил в потоках встречного воздуха, было одно загляденье. Иногда в воздухе летало сразу несколько змеев, и тогда хозяевам приходилось лавировать нитками, чтобы не заплести их друг с другом. Порой змеи набирали огромную высоту, чуть ли не на всю ниточную катушку. А это более трёхсот метров. Наши стрелы и камни, пущенные из рогатки, не дотягивали до такой высоты. Местные галки и вороны летали куда ниже. Одни только быстрокрылые стрижи и ласточки носились над ними, созерцая с высоты этот необычный летательный объект. Запущенные с середины нашего квартала, они вились аж над самым Хитрым рынком, как бы наблюдая за происходящими внизу событиями… Увлечение это почему-то быстро прошло, занимая нас не более двух летних сезонов.
В целом в нашем небольшом городе было не так уж много развлечений. Кино, танцы, детские театральные представления. Остальное, возможно, проходило по предприятиям – в клубах фабрик и заводов. Но иногда устраивались и общегородские праздники. Один из них состоялся в районе Марьиной рощи в День Военно-воздушных Сил. Должны были демонстрироваться прыжки с парашютом, и мы ждали этого события несколько часов. И дождались, когда два или три мастера-парашютиста прыгали с «кукурузника» с высоты около километра. И как сказал маленький Валерка: «Аз до земли плилетели, потом ботнулись, никто не лазбился…» Действительно, зрелище для нас было потрясающим, особенно когда один из мастеров решил совершить затяжной прыжок, пролетев чёрной точкой чуть ли не две трети дистанции.
После отъезда с улицы Вовки Карцева Вовка Мозохин, а также маленький Валерка (но уже заметно подросший) стали на все последующие школьные годы моими закадычными друзьями. С Вовкой Корольковым и Юркой Сошниковым такой душевной близости у меня не было. Хотя они были непременными участниками всех наших игр и, более того, без них просто невозможно было бы играть ни в войну, ни в футбол, ни в иные коллективные игры.
Валерку («маленького») я помню, когда тому было не более четырёх лет. Он жил с матерью, снимая квартиру у ближних соседей. Был постоянно голоден и не отказывался от любых съестных подношений со стороны остальных мальчишек. Естественно, он не отказывался и от яблок, ягод, от моркови и репы с нашего сада. Не прочь был полакомиться белым наливом с яблонь деда Фёдора. К этому времени характер у старика несколько изменился. Он уже не ругал малых пацанов, как некогда нас с Вовкой Карцевым и Генкой Серебряковым, за яблоки с его огорода, и даже порой сам предлагал ребятам часть своего урожая (в основном падолочные и червивые яблоки). Методика его угощений была несколько оригинальной. Вместо того чтобы просто отдать яблоки на той же скамейке, он почему-то кидал их Валерке, стоящему на дороге. Видимо, деду доставляло удовольствие наблюдать, как «малец» носится за ними, ловит их налету, или же достаёт из грязи или придорожной лужи.
Валерка был постоянным участником наших мальчишеских игр, проказ и шалостей. Он всегда принимал участие в нашей рыбалке и даже выполнял при это важные функции: носил банки с рыбой, нашу одежду, или же держал корзину на мелководье, когда все остальные рыболовы загоняли рыбу из более глубоких мест. Участвовал он и в ловле майских жуков, обнаруживая их ещё издалека и оповещая всех об этом громогласным: «Дзук, дзук летит!». Сам он в те годы не имел никаких шансов их поймать, поэтому каждый вечер получал специальное подношение от старых «жуколовов» в виде спичечного коробка со скребущимися в нём твёрдокрылыми.
А ещё Валерка больше всех любил кататься на велосипеде. Поскольку на улице велосипед был только у меня, так и катать его приходилось только мне. Кстати, иные члены нашей команды ездить на велосипеде тоже не умели, и освоение этой на первых порах довольно сложной науки ими проходило именно на моём велосипеде и под моим «пристальным руководством». Освоили его и Вовка Мозохин, и Аза Сошникова, и трио Анисимовых. Тех же, кто по причине своих пока недостаточных физическо-анатомических кондиций не в состоянии был этого сделать, мне приходилось катать – или на багажнике, или же на раме, впереди себя. Чаще всего подобными седоками оказывались как раз Валерка да ещё Алька Мозохина, и с ними я совершал круги вокруг нашей улицы, а иногда укатывал до самого конца Железнодорожной.
Случались порой во время велосипедных прогулок и неприятные события. Так, однажды у меня заклинило руль на крутом спуске с переезда к нашей улице. Я всегда просил едущих со мной не держать руль крепко, ибо мне тогда трудно было управлять машиной. Это прекрасно знал Валерка. И тут вдруг, при спуске, на большой скорости я чувствую, что не могу крутить рулём и сворачивать в нужную сторону. Кричу седоку, чтобы он отпустил руль, а сам пытаюсь управлять движением с помощью корпуса, и вовсю жму на тормоз. К счастью, при подъезде к тротуару удалось остановиться, не то побывать бы нам обоим в картошке, участки с которой располагались и справа и слева от тропинки. Всезнающий Стас Сухов (мой лучший школьный товарищ) потом определил, что оказалась сильно погнутой рулевая рама, видимо, от чрезмерных нагрузок. И он же сам сумел распрямить и отремонтировать её.
В другой раз, когда я оставлял велосипед под присмотром моего юного спутника, а сам по какой-то надобности зашёл в нашу школу, у меня упёрли все ключи и запчасти к велосипеду. Обнаружилась пропажа только дома, и Валерка сознался, что подходили два больших пацана и, пригрозив ему здоровенными кулачищами, вытащили из футляра тряпку с ключами и деталями. Хорошо ещё, что насос оставили, что бы я без него тогда делал? Да, очень жалко было пропажи. Но что взять с малолетнего несмышлёныша?! Да и как я мог предвидеть подобное у стен своей школы, где все друг друга знали, где работала моя бабушка!.. И опять-таки выручил всё тот же Стасик, раздобыв мне один единственный, но зато разводной ключ, который прослужил мне многие годы.
Самый же неприятный эпизод произошёл во время поездки с маленькой Алей Мозохиной. Таких я катал обычно не быстро – на всякий случай. Алька же была храброй и смелой девчонкой, ничего не боялась и всё время требовала, чтобы вёз я её быстрее. Я и прибавил немного. И вдруг велосипед затормозил, а Алька как-то изогнулась и заохала. Срочно торможу, спрашиваю. А она на ногу показывает – нога в колесо попала и застряла между спицами!
Эту неприятность я всегда предвидел и постоянно предупреждал катающихся о возможной опасности, и Альку тоже. Но, видимо, она увлеклась быстротой и забыла о предупреждении. В любом случае виноват я! Не соблюдал элементарных правил техники безопасности. Тех, кто помладше, надо было катать только на мамином велосипеде, у которого колеса были отгорожены шёлковыми сетками, видимо, не только для эстетических целей. (Вот она немецкая пунктуальность и вездесущая предусмотрительность – велосипед-то был подарочный, трофейный.) Слава Богу, с ногой ничего серьёзного не произошло – тренированной нога оказалась! Но царапины были хорошо заметны. Пришлось отправить Алевтину домой на профилактическую обработку. Кстати, этот эпизод не отбил у неё охоту к быстрой езде. Но оба мы в следующий раз были уже куда более внимательны и осторожны.
Частенько бывал я в гостях у Корольковых. Но влекли меня туда не мальчишки, а прежде всего их отец – дядя Саша, который любил играть в шахматы. Я с четвёртого класса пристрастился к ним и постоянно искал случая, чтобы помериться силами с кем-нибудь из играющих. Сначала, конечно, всем проигрывал. Но довольно быстро овладел азами этой увлекательной игры и стал представлять интерес для взрослых любителей. Дядя Саша даже приглашал меня к себе домой на вечерние баталии, и я порой просиживал у них по несколько часов кряду, забывая и про футбол, и про игры в войну, и даже про майских жуков, за которыми носилась вся уличная детвора.
В летний период к Корольковым приезжали их родственники из Петрозаводска – брат дяди Саши с женой и дочкой Нелей, моей ровесницей. Как звали её отца – не помню. Он был кадровым военным. Прошёл войну, продолжал воинскую службу в звании подполковника. И тоже очень любил шахматы. Да и играл не на уровне дяди Саши. Во мне он сразу увидел интересного партнёра и тоже приглашал на пару партий. И я с утра сидел у них во дворе в ожидании интереснейших сражений в присутствии семейных болельщиков – дяди Саши, Вовки, Нельки, и даже деда с бабой… Это было, когда я учился классе в шестом-седьмом. Ну, а потом началась дружба с Нелей, только уже не на почве шахмат, а иных видов спортивных развлечений.
В младшем возрасте были у меня на улице и более старшие товарищи: Витя Первунин и Витя Катков. Оба они учились в своё время в 17-й школе у бабушки, потом же – в старших классах – во 2-й школе. Бабушка их обоих всегда хвалила. Кстати, такой чести удостаивались немногие её ученики. Иногда эти ребята приходили к нам в гости.
Витя Первунин жил через два дома от нас, по-соседству с Анисимовыми. Это был крепкий, весёлый парень, остроумный, жизнерадостный и многогранный в своих устремлениях. Одним из его увлечений была рыбалка. Он учился во вторую смену и порой с утра отправлялся на Тезу, иногда захватывая и меня с собой. И я познавал рядом с ним тайны и прелести нашей природы, учился любить её, и очень гордился дружбой со своим старшим товарищем. Гордился настолько, что он мне потом не раз снился, спасая меня то от бандитов, то от хулиганов, то даже от фашистов где-то в чащобе леса.
В десятом классе Витя возжелал вдруг освоить игру на рояле, и бабушка давала ему уроки. Когда и я начал учиться музыке, Витя первым преподнёс мне несколько уроков по музыкальной литературе, в частности о «Великой кучке Мусоргского» (почему-то не Балакирева?) и о создании её гениями некоторых музыкальных произведений.
– А ты знаешь, как создавалась седьмая симфония Римским-Корсаковым? – как-то задал он мне явно провокационный вопрос. Откуда мне было знать такие тонкости в девятилетнем возрасте. Да я и о самом Мусоргском почти ничего тогда не знал. – Так вот слушай и учись, – добавил он.
– Композитор проснулся, попил Чайковского, закусил Мясковским, почувствовал Пуччини. Вышел во двор и приземлился на великую кучку Мусоргского. Вначале послышалось «Шо-пен», затем «Бах!». Композитор ещё посидел, затем встал, отряхнул Россини, пошёл и написал свою седьмую симфонию.
– Вот так надо работать, – добавил он. – А мы с тобой «Собачьего вальса» выучить не можем!
Да, Витя был большой весельчак. Ко всему, здорово учился. После окончания десятилетки поступил в какое-то московское высшее учебное заведение, отлично закончил его, стал инженером. Но при мне (до 1954 года) в Шую не приезжал. Бабушка в последующем мне рассказывала, что он вскоре стал занимать высокие должности, женился. В общем, всё у него было отлично.
Витя Катков жил на Ивановской улице, тоже недалеко от нас. Зачем он приходил к бабушке, я не знаю. Возможно, бабушка специально приглашала его поиграть и поговорить со мной. Витя прекрасно рисовал и готовился поступать после окончания десятилетки в художественную школу. Я тоже любил рисовать, и в военный период у меня появлялись горы рисунков на эту тему: танки, самолёты, пушки, корабли с красными флагами и звёздами, которые безжалостно уничтожали технику противника с чёрными крестами. Кругом гремели взрывы, разлетались во все стороны обломки пушек, немецких блиндажей. И под всем этим стояли подписи печатными буквами, раскрывавшие глубокое содержание всего происходящего.
Конечно, мне хотелось довести картины до совершенства, и я каждый раз просил Витю изобразить что-нибудь в моём альбоме. И Витя никогда не отказывал, рисуя акварельными красками то наши могучие корабли, то быстрокрылые самолёты, то совершенно новые танки. И всё это двигалось, стреляло, наступало, громя противника в пух и прах. И я сохранил эти шедевры вместе с альбомом, как одну из страничек памяти того далёкого и в целом светлого времени моего детства… В последующем Витя хорошо закончил школу (где – не знаю). А после стал работать в Палехе…
Иногда приходили к нам на Железнодорожную гости и с соседних улиц. В основном это были мальчишки с Ивановской во главе с Чеськой (Вячеславом) Мочаловым. Но эти встречи начались, когда мы учились где-то в пятом, шестом классах. Тогда все мальчишки увлекались футболом, и на каждой улице существовала своя футбольная команда. И, естественно, хотелось сразиться друг с другом – улица на улицу. Наша команда комплектовалась в основном из «малолеток» – я был в ней самым старшим. На Ивановской было куда больше мальчишеского народу, и команда состояла из моих ровесников. Правда, сыгранность у нас была побольше – позволяли и широкая поляна на краю квартала, и наличие мяча у меня, да и постоянное желание носиться с мячом тоже играло немаловажное значение. И чего стоил наш основной вратарь – Вовка Мозохин – цепкий, ловкий, быстрый. Он порой брал просто «мёртвые» мячи, демонстрируя прыткость пантеры и прыжки в духе Хомича. Только при этом он иногда забывал, где расположены наши ворота, и закатывался с пойманным мячом прямо в них в пылу вратарского экстаза.
Но в игре «баш на баш» всё равно не получалось. Выдержать мощный силовой пресс ивановских игроков нашей юной команде обычно не удавалось. Приходилось только надеяться на последний рубеж нашей обороны. И Цузмер демонстрировал чудеса ловкости и храбрости, поскольку атаки на него следовали одна за другой. Порой доставалось весьма больно, и Вовка корчился какое-то время, лёжа на траве (конечно, с мячом в руках), а мы отчаянно спорили с нападающими, указывая на их «грубую игру» и «нечестные приёмы». Надо сказать, что их извечный предводитель и организатор Чеська был всегда объективен в оценках и призывал своих «ногоступов» к сдержанности в их атакующих порывах. Сам же он несколько раз крепко влепил мне мячом в самые чувствительные места (нечаянно, конечно, и не желая вывести меня из строя). Но в обводке я не уступал ему и остальным его подопечным.
Играли мы по часу, по два. И ведь тогда хватало на это сил! Попробовал бы я сейчас затеять такую карусель – насколько бы хватило и во что бы это вылилось! Заканчивалось всё обычно нашим поражением (но не разгромным!) – мы вовсю защищали спортивную честь нашей улицы, во всех видах спортивных единоборств: и коллективных, и индивидуальных.
Пожалуй, игры в чеканку и в стеночку у нас даже лучше получались, и мы с удовольствием заполняли свои карманы «ивановской» мелочью, а потом коллективно шествовали на Хитрый для приобретения очередных деликатесов в виде мороженого, семечек или орехов… В жонглировании мячом никто из ивановцев не мог превзойти Вовку Мозохина, да и меня, когда я был в ударе. Со скакалкой же они вообще отказывались прыгать, проиграв первый раз вчистую. И мы никак не могли их убедить, что это спортивно-тренировочный снаряд и что с ним занимаются и бегуны, и футболисты. Действительно, наш взрослый сосед Колька, входивший в шуйскую юношескую футбольную команду, по утрам порой целый час проделывал это упражнение. Так что мы здесь не лукавили, выбирая для себя «выгодные» соревнования.
И ещё в чём ивановцы существенно уступали нам – это в ловле майских жуков! И этому тоже было своё объяснение. На Ивановской улице просто росло куда меньше деревьев, у которых обычно вьются жуки. Так что и ловить на улице было нечего. Во всех же силовых единоборствах они были намного сильнее. И полноправным лидером у них был Чеська. К тому же, он хорошо учился. И его особенно хвалила бабушка, преподававшая в то время историю. Мы учились в разных классах, и я только слышал о школьных успехах наших спортивных соперников.
С какого-то времени к нам на улицу стал приходить вслед за своей сестрой брат Гальки Гороховой. Она ходила к нашим девчонкам, а он – к нам. И она, и он были отлично развиты физически, и во всех наших беговых играх догнать их было невозможно. Брат участвовал почти во всех наших походах: на рыбалку, в лес, в «кустики». Но держался как-то отчуждённо, полностью самостоятельно. Не ловил вместе с нами рыбу, а просто ходил по берегу, не любил собирать цветы, не собирал и ягод. Ему доставляло куда большее удовольствие сбивать камнями ролики на телеграфных столбах, просто кидаться вдаль – и это у него здорово получалось. Так же метко и далеко он стрелял из лука. Всё это было бы и неплохо, но все навыки он чаще всего использовал во вред остальным. Ну, если попасть в ролики хотелось почему-то каждому из нас, то вот кидать здоровенными камнями друг в друга для нас было запретом. Он же спокойно метал в других булыжники с железнодорожной насыпи – пусть и не прицельно, но имея случайную возможность проломить кому-нибудь кумпол. И никакие увещевания на него не действовали. А однажды он ни с того, ни с сего прострелил из лука мою корзину, сделав в дне здоровенную дыру, в которую могла бы ускользнуть вся наша рыба. Видимо, такое поведение было способом приобретения собственного авторитета, своего рода борьбой за лидерство. К счастью, он был года на полтора младше меня и не решался на прямую со мной конфронтацию. Я же чувствовал за собой ответственность за всю нашу уличную группу, поэтому должен был предвидеть последствия и вовремя пресекать подобные выходки с его стороны… Повзрослев, он всё же отошёл от нашей группы, найдя себе компанию по интересам где-то в своём районе. И мы не сожалели об этом.
Девчонки
Девчонок у нас на улице было значительно больше, чем мальчишек. Это Галя, Аля и Валя Анисимовы (Галина, Алевтина и Валентина), Аза Сошникова, Нина Арефьева, Аля Мозохина, Тамара Хромова. К ним периодически присоединялись приезжавшие сюда на лето Неля Королькова с маленькой сестрёнкой и Рита (фамилию не помню) – наша соседка. Были ещё девочки постарше, но они не входили в нашу девчоночно-мальчишескую команду. А мы, перечисленные, весело проводили время в играх и развлечениях.
Интересными совместными играми вместе с девчонками были «прятушки» и «ловишки». Прятались или на улице, или же у нас в саду. Играть у нас было наиболее удобно в связи с большим пространством сада (12 соток), наличия в нём огромного количества ягодных кустов и плодовых деревьев, за которыми можно было хорошо спрятаться, а также сарая, сараюшки и густого обширного малинника. Здесь можно было и бегать, и прятаться, и просто сидеть и беседовать за деревянным столиком в вишнёвом саду, заставленном тарелками со смородиной, малиной, вишней, крыжовником. И эти возможности мы использовали в полном объёме.
Наши собаки (Бобка, а затем и Джильда) к подобному веселью привыкли и не высказывали особого протеста, когда начиналась всеобщая беготня. Скорее, наоборот, они сами не прочь были принять участие в играх, особенно юная Джильда, которая носилась за нами, хватая убегающего сзади за что-нибудь из его летней амуниции и вытягивая к месту общего сбора. Она неплохо «играла» и в прятушки, сразу находя каждого спрятавшегося, и этим здорово помогала водящему. Мы же разбегались кто в малинник, кто в кусты смородины, кто в сарай, кто скрывался за большими деревьями, или даже залезал на них, опасаясь Джильды. Но её весёлый лай всегда указывал нужное направление водившему, и тогда, даже спрыгнув с дерева, обнаруженный не в состоянии был обогнать искавших. А нужно было первым добежать до места «вождения» и постучать по нему. Тогда ты мог продолжать и на следующий кон прятаться. Тот же, кто первым был найден и не успевал застучаться, становился водящим. В принципе, на этом можно было бы и заканчивать игру, но отыскивать приходилось всех, потому что последнему найденному предоставлялось право выручать всех, если он сумеет застучаться впереди водящего. Такая игра затягивалась порой надолго, особенно когда рядом не было Джильды и водящий не обладал особой ретивостью в поиске и в беге на спринтерские дистанции.
Один раз я так долго сидел под кустами смородины в ожидании, когда можно будет перехитрить водившего, что в ногах забегали мурашки, и я с трудом, но успел-таки добежать раньше кого-то из водивших мальчишек. «Аж ноги закоченели, ждамши», – поведал я играющим. И тут же получил очередное прозвище от самой бойкой нашей девчонки – Вальки Анисимовой: «Кочаные ноги! Кочаные ноги!». Так и звала меня потом целое лето. А после придумала что-то другое, не менее оригинальное.
В ловишки играли на лужайке напротив дома Вовки Карцева. Это было уже после войны, и хозяева картошку там не сажали. Играть в эту игру с девчонками было и интересно, и не очень. Интересно потому, что было много и шуму, и визгу. Но уж больно медленно они, девчонки, бегали. От многих из них можно было легко увернуться на небольшом пространстве лужайки. Кстати, подобные постоянные игровые общения с девчонками могли отрицательно отразиться на общем моём физическом развитии. И это я понял уже в пятом классе, когда стал играть в подобные игры с ребятами моего возраста – друзьями Стаськи Сухова. Там и ловкости, и скорости мне существенно не хватало, и я был какое-то время чуть ли не единственным постоянно водящим.
Наши соседские девчонки с улицы частенько играли в больницу. Они надевали на головы белые косынки, на руки – повязки. Лечили кукол, медвежат и другую живность. Вовка Карцев частенько при¬носил им из своего неистощимого запаса дохлых воробьёв, мышей и других тварей (чтобы лечили по-настоящему). Девчонки всегда были довольны и делали своё дело с самым серьёзным видом. Дела¬ли уколы, прививки, давали больным лекарства, часто используя для этой цели ягоды с наших садов и огородов.
Однажды они предложили полечить вместо своих больных нас, мальчишек, чтобы всё было уже на самом деле по-настоящему. Мы со¬гласились – пусть потешатся, да и нам перепадёт кое-что из их припасов. Девчонки обрадовались, обвязали нас бинтами, какими-то тряпками, уложили на траву, накормили понарошку лекарствами. И велели отдыхать – иначе, мол, не поправимся. А еды никакой не дали. Говорят: «Больным голодать надо!» А сами сели рядом за сто¬ликом (дело у нас в саду было) то ли обедать, то ли ужинать. Раз¬ложили свои бутерброды, малину, смородину. Сидят, болтают о сво¬их девчоночьих проблемах и уплетают за обе щёки.
У нас же после беготни слюнки текут. Говорим им:
– Мы так не договаривались! К тому же так и голодом уморить можно!
Девчонки как ногами затопают:
– Лежать и не двигаться! И не болтать! А то помрёте! Тогда вас ещё и хоронить придётся. Вы тяжелобольные. У вас у всех малярия! (наверное, слышали о такой болезни).
– А что¬бы вы не заразные были, – продолжают они, – вам сейчас уколы делать будем!
– Это какие ещё уколы? – спрашиваем. – Мы и без них очумели лежавши!
Вовка сразу, было, воспротивился и хотел встать. Но девчонки все разом бросились к нему: «Этот уже буйный! Ему укол в первую очередь положен!» Что это будут за уколы, мы не знали. Но на всякий случай стали опасаться. Докторши нас успокоили:
– Не очень будет больно. А потом каждому по конфете и по печенью достанется, – наверное, видели, что так всегда малышей успокаивают.
– Ладно, – говорит Вовка. – Делайте, уж, да поскорее. Я есть хочу.
И протягивает им руку. Те хихикают и о чём-то шепчутся у стола. «Всем больным уколы будем делать по-настоящему. Вот этой стеклянкой». (Стеклянка оказалась очень большая, но, к счастью, не очень острая). Старшая Анисимова командует:
– Ты держишь его за руки, ты – за ноги, а ты, – говорит она Ритке, – ты укол будешь делать. Буйный, снимай штаны!
Вовка даже подскочил на месте. Но санитарки грозно встали ря¬дом:
– Сам снимешь, или силком снять?!
Вовка, конечно, мог бы не даться, но ведь тогда и играть не будут, а с девчонками всё-таки бывает и интересно. Предупреждает:
– Только не до крови и не на улице. Уколы всегда в доме делают.
– Мы сами знаем, где делать! А вы лежите, больной! Если уж очень хотите, то пойдём в уборную. – И повели его с собой в наш сортир.
Мы с Валеркой было тоже двинулись за ними – интересно же посмотреть, как всё происходить будет, тем более, что и нас затем ожидает та же участь. Но главный врач Галька категорически воспро¬тивилась этому.
– Больные, ждите своей очереди! И лежите на своих местах. Мы вас позовём, когда надо будет!
Ну, думаем, доигрались. Теперь от них не вырваться. Придётся терпеть. Тем более, что Вовка уже скрылся за дверью, сопровождаемый целой врачебной бригадой. И всё стихло… Проходит минута, две, мы ждём, что вот-вот раздастся вопль нашего приятеля, но всё по-прежнему было тихо. Только Галька стро¬го стояла на часах при входе в «операционную». Но вот дверь внезапно отворилась, и сияющий больной выкатился наружу, придерживая штаны: «И не больно совсем!» Галька направила его к столу на заслуженную трапезу... Следующим выбрали Валерку, а меня, как хозяина, оставили на закуску. Валерку я тоже не слышал, однако он не сиял при выходе, крепко держась рукой за заднее место. Видимо, ему увеличили дозу, как более стар¬шему. Он даже стола с дополнительным питанием сразу не нашёл.
Теперь, когда очередь дошла до меня, мне стало что-то не по себе – а вдруг заколют, как Валерку, и потом по-настоящему лежать придётся. И зачем только мы на это согласились! Спрашиваю Галь¬ку на всякий случай, может, уже лекарство кончилось?
– У нас его на всю улицу хватит! – отвечает та гордо и вталкивает меня в сортир.
Там уже наготове со стеклянкой в руке стоит Ритка, а ря¬дом находятся две санитарки. Приказали мне лечь «на топчан» (к счастью, дыру они всё же догадались закрыть крышкой, не то можно было, не ровен час, и туда угодить), снять штаны, и начали тво¬рить своё дело.
Нет, кое-что они, безусловно, понимали в медицине, поскольку смазали место укола какой-то жидкостью. Затем Ритка приставила туда свою стеклянку и что есть силы нажала на неё. «Ну как, – спраши¬вает, – прошло лекарство?» И сама отвечает: «Нет, ещё не всё», – и ещё сильнее нажимает своим шприцом. Но пока ещё терпимо. Стараюсь лежать спокойно, хотя на всякий случай задаю вопрос:
– А другим как делали, столько же?
– Нет, – отвечает. – Тебе укол с двойной до¬зой велели. Ты вон какой круглый!
Действительно, сравнительно с Валеркой, я был в ту пору заметно полнее.
Инквизиция продолжалась секунд двадцать и, чувствовалось, что осуществлялась с большим удовольствием и полной самоотдачей (по-видимому, в полном соответствии с инструкцией начальства). Но выдержал я её с честью. Как и Вовка, вышел довольный – не знаю, от чего: то ли от того, что всё уже закончилось и, кажется, прошло без видимых осложнений, то ли в связи с тем, что не потерял мальчишеское достоинство в глазах слабого пола.
После этого была совместная торжественная трапеза больных и целителей, закончившаяся предложением последних продолжить завтра игру. Но только мы должны были быть уже ранеными на поле боя, а уколы планировались прямо на улице. Слава Богу, до этого дело не дошло, так как мы (мальчишки) вовремя переключились на более ин¬тересные занятия.
Наши девчонки! Все они были прекрасны! Чистые, душевно богатые. Я не слышал никогда, чтобы они ругались между собой, бранились, сквернословили, о ком-то плохо отзывались. Всё это было ниже их девчоночьего достоинства. Да и вообще большинство девчонок в то время (по крайней мере, в Шуе) были такими. Встречались, конечно, и другие – обладавшие и солидным матерным запасом и не стеснявшиеся его использовать во всеуслышание. Помилуй Бог, чтобы кто-нибудь из девчонок курил или употреблял горячительные напитки. Их употребляли мужики, и это было у всех на виду. Курили мальчишки. Правда, это делалось тайком, в школьных туалетах или на улице, уже вне школы. Школы же являлись средоточением глубокой нравственности, приличия, культуры. Да и многие семьи тоже. Даже такие, малообразованные, неимущие, какие были, в частности, и на нашей улице.
Да, девчонки с улицы всегда и во всём были великолепны! И в поведении, и в делах, и в учёбе, и в прилежании, и даже в отношении к нам, мальчишкам. Мы дружили с ними, уважали их, любили – по-товарищески, с удовольствием проводили с ними время. За десятилетие дружбы (1942-1954 годы) они стали для меня совсем «своими», как близкие родственники. Может быть, поэтому, когда пришла пора влюбленности и сердца наши стали трепетать и ныть от какого-то безудержного внутреннего томления, внимание наше (точнее, моё) стало постепенно переключаться на других, мало знакомых девчонок, на наших школьных подруг, живущих уже совсем на других улицах и в переулках.
Волею судьбы, наш восьмой класс в 1-й школе был сформирован из выпускников седьмых классов нашей, уже бывшей, 10-й школы. Вот тогда-то я и познакомился с девчонками с Ивановской улицы, которые сразу привлекли моё юношеское внимание. Удивительно, но почему-то в 10-й школе я их практически не замечал. Там внимание моё привлекали прежде всего мои одноклассницы по 5-6-7 «Б» классу. А тут вдруг всё сразу резко переменилось. Вроде и оценками они не блистали, и внешне ничем особым не выделялись, но вот привлекали и всё тут – без всяких объяснений. Меня так и тянуло к ним все последующие годы учёбы. А наши, «железнодорожные», так и остались хорошими нашими подругами – верными, надёжными, очень «женственными», и весьма-весьма привлекательными. Да и у них самих не было особых к нам притяжений. Хотя в более юные годы кое-кто из них всё же усиленно допытывался у меня во время загородных прогулок: «А тебе кто-нибудь из нас нравится?». Я даже опешил от такого провокационного вопроса, да ещё сказанного при всей честной девчоночьей компании.
– Конечно, – говорю я, – все вы такие красивые, весёлые.
– Ну, а кто тебе больше всех нравится? – настойчиво допытывалась самая юная и бойкая красавица.
Ну, что было ответить? Даже если я и питал именно к ней определённые чувства, то не в состоянии был признаться в этом, да ещё в присутствии всех (видимо, тоже жаждущих конкретного ответа) подружек.
– Все вы мне нравитесь, всех вас люблю, – сказал я наконец полушутя-полусерьёзно. – Вместе же так хорошо играется и гуляется. Плохо ли было сегодня на речке?
Кажется, я тогда всё же разочаровал девчонок, хотя нисколько не слукавил с ответом. На самом деле мне с ними было и весело, и интересно.
Если же говорить о внутренней привлекательности, заставлявшей совершенно по-особенному относиться к «своей избраннице», то в раннем возрасте это была младшая сестрёнка Нели Корольковой, которую привозили в Шую вместе со всеми. При первом знакомстве ей было, наверное, не более трёх лет, и она почему-то всего боялась: и ямы с песком, и кур, и Бобку, и кота Базиля. И мне было очень жалко её, и я пытался её успокоить, дарил ей конфеты, блестящие бумажки, катал на своём трёхколесном велосипеде по саду. И очень хотел, чтобы она веселилась вместе с нами. Сколько мне самому было тогда – лет пять? – встреча была перед войной, а потом Корольковы в гости в Шую уже долго не приезжали.
Да, чем-то действительно запала тогда мне в душу эта совсем юная и совсем беспомощная красавица, с густыми светлыми волосами, завязанными сверху белым бантиком в виде бабочки; в светлом лёгком летнем платьице, в розовых носочках и жёлтеньких малюсеньких сандалиях на таких же миниатюрных ножках. И испуганные глазки её, увлажнённые слезами, и единственная произносимая ею фраза: «Я баюсь». И её плач у меня на руках, когда она обняла мою шею своими тоненькими ручонками и всё говорила: «Я баюсь, я хачу дамой»… Всё это так сильно взволновало меня, что я даже видел эту малютку во сне, чувствовал, будто наяву, что она прижимается ко мне, вся трепещет и вздрагивает от внутренних рыданий. И снова я жалел её, хотел сделать для неё что-то хорошее, хотел снова встретиться с ней и жалеть её, прижимая её головку и тельце к себе, чтобы она успокоилась, не плакала, а тоже играла и радовалась вместе со всеми.
Потом я ещё встречался с нею несколько раз, уже у Корольковых. И снова трепетал при виде её, уже улыбающейся на руках у своей мамы. А рядом был и отец, и бабушка с дедушкой. Как ей было здесь хорошо и спокойно. И она уже ничего не боялась. Бегала по двору, играла в яркие игрушки, звала маму, показывала ей что-то. Нет, она была какая-то совершенно особенная, не похожая на других. И какая-то неудержимая сила тянула и тянула меня к ней.
Но она скоро уехала вместе с семьёй. И потом долго-долго не приезжала сюда. Я спрашивал деда с бабой о внучке, почему она не приезжает. Но началась война, и жизнь сразу резко изменилась. Приходилось много терпеть, преодолевать, а также ждать и надеяться на лучшее, и верить, что когда-то всё должно измениться к лучшему, и что мы должны будем когда-нибудь встретиться…
Через несколько лет как гром среди ясного неба меня потрясло известие, полученное от наших мальчишек, наверное, от Вовки Королькова, …что сестрёнка его двоюродная умерла. Я не мог поверить в это. Как? Почему?! Такого не может быть! Такая красивая! Такая нежная, юная… Девочка из сказки… Она не может умереть! Спрашиваю у деда Королькова, который встретился мне на улице. «Да, – отвечает. – Господь забрал. Будем поминать скоро... Девять дней будет… Приходи на поминки…».
Что творилось тогда со мной. Я не мог ни есть, ни пить, ни рисовать, ни играть с ребятами. Не помню, учился ли я тогда в школе, видимо, ещё нет, или это произошло в каникулы. Я не мог поверить, что наша встреча уже никогда не повторится. И я не увижу её – её нежного улыбающегося личика, её густых волос с белым бантиком, не смогу слышать её тихий голосок, не смогу больше взять её на руки и нежно прижать к себе. А как я мечтал об этом все эти годы!.. И снова красавица являлась мне во сне – то у нас во дворе, то у Корольковых, то на берегу Сехи, где мы вместе играли в камушки и песочек, и она уже не боялась меня, не боялась воды, стрекоз и бабочек, а только радовалась вместе со мной и непрерывно щебетала что-то, как сказочная райская птичка…
– А ты найдёшь мне камушков?.. Поймаешь стрекозку? А поведёшь меня за ручку?.. Придёшь к нам домой?..
Она говорила уже вполне отчётливо, и сама показалась мне более взрослой… Может, её душа разговаривала тогда со мной, чувствуя мою любовь к ней, стремление быть с ней вместе? Может, она пришла ко мне во сне, чтобы проститься со мной, оставить память о себе, чистую, светлую, радостную; чтобы дать надежду на встречу в новом мире, в далёком ещё для меня будущем – в том таинственном, сказочном мире, о котором мы до сих пор ничего и не знаем…
И мне было так радостно, так легко, так трепетно, что я улыбался во сне и что-то бормотал несвязное и непонятное, но тоже радостное и восторженное. (Об этом мне говорила бабушка, проснувшаяся вдруг от необычного моего поведения.) И проснулся я с таким же чувством восторга и сразу не понял отчего, переключившись со сна на реальные жизненные события. А потом вспомнил всё – и сон, и то, что произошло на самом деле. И вновь меня охватила ужасающая тоска, не оставлявшая меня в покое следующие дни.
А вскоре я заболел. И довольно серьёзно, и несколько дней лежал с высокой температурой. А когда выздоровел и смог выйти на улицу, то ребята рассказали мне, как прошли поминки. И все вспоминали и вкусный суп с мясом, и рисовую кашу, и сладости, и компот с абрикосовыми косточками, доставшийся всем по несколько стаканов… А я вспоминал этого чудо-ребёнка из моей сказки, ту, которая подарила мне такие нежные и светлые чувства и оставила в душе моей светлую память на многие годы моей жизни…
В последующие, ранние школьные годы, ничего подобного я уже не испытывал. Хотя попеременно «пылал чувствами» то к Шурке Ершовой, то к Нинке Егоровой, то к Нинке Мишуровой («Мишурихе») – в начальных классах школы. Но эти чувства быстро проходили, и я переключался на новую «избранницу моего сердца», полностью забывая о предыдущей. И эти мимолетные восторги не оставляли в моей памяти глубокого следа, какой оставила трёхлетняя Фея, явно явившаяся в этот мир из какой-то волшебной сказки.
С её сестрёнкой Нелей я дружил, как и с другими девчонками с улицы. С какого-то времени вся их семья стала приезжать в Шую каждое лето. С её отцом я играл в шахматы, а Неля демонстрировала мне свои успехи в физкультуре и спорте. Она уже имела разряд по лёгкой атлетике, преодолевая высоту в метр двадцать сантиметров. И это для ученицы восьмого (или девятого) класса на самом деле было немало. Неля держалась как-то немного в стороне от остальных девочек. Может быть, те не очень её принимали в свою, уже взрослую девичью компанию. Во всяком случае, она больше стремилась к дружбе со мной. Может, потому что оставалась одна, а возможно, и в связи с разговорами обо мне её родителей. По крайней мере, я отлично учился в школе, занимался музыкой, вроде бы был достаточно хорошо воспитан и, главное, здорово играл в шахматы. Это с первых встреч оценил её отец, периодически после партии протягивавший мне руку и поздравлявший с победой. А шахматы – всё-таки показатель кое-какого интеллекта!
Помнила ли Неля наши первые встречи, когда в 1939-1940 годах её приводили ко мне в гости. Когда мы с ней потихоньку играли на пианино под присмотром моей мамы. И когда я нечаянно поранил её железной цепью, используемой нами вместо скакалки?! Наверное, помнила, и, скорей всего, простила, как малого несмышлёныша, начавшего вдруг обретать благопристойный вид и обещавшего что-то в отдалённом будущем.
Теперь она сама приглашала меня к ним в гости, говорила, что ей одной здесь очень скучно, просила сходить с ней на танцы в городской парк, или хотя бы в кино. И даже однажды, пересилив девичью гордость, на глазах у всех наших девчонок пришла к нам домой с той же просьбой. Было ли это просто желание продолжать дружбу со мной? Или в её душе зародилось нечто большее, подобное тому, что некогда волновало меня при встрече с её юной сестричкой? Почему-то в те годы это совершенно не волновало меня. Я жил тогда только своими собственными интересами, чувствами, переживаниями. Я был увлечён совершенно другой красавицей из нашей школы, чей облик весьма серьёзно терзал мою душу, и грёзы о которой мучили меня уже более года. Мучили, несмотря на её абсолютную холодность ко мне и даже какое-то внешнее презрение к моим «страданиям». Что я сказал тогда Неле? Чем обосновал свой отказ? Да и обосновывал ли его вообще? Мне тогда было явно не до её возможных душевных страданий, да и думал ли я о них?.. Она ушла, грустно понурив голову, а я так и не подумал о её глубоком разочаровании, возможно, горе. Не вспомнил, как мучился я сам, в раннем детстве, при мыслях о её сестричке.
Да, жизнь порой бывает очень жестока. И не от нашей, личной жестокости, а от непонимания происходящего, от нежелания понять, оттого, что мы просто не умеем думать о других, вникать в их внутреннее состояние… Или же делиться им с близким тебе человеком. И как горько вспоминать сейчас об этом, обо всех твоих жизненных ошибках, проступках, в том числе и по собственному твоему недомыслию. Сколько же их было в течение всей твоей жизни! Сколько горя и разочарования принёс ты людям – близким тебе, далёким, которые что-то хотели от тебя, просили тебя, а ты либо забыл, либо не хотел, либо не имел на это свободного времени. Родители, родственники, друзья, знакомые старички, любимые и любящие тебя люди – всё ли ты сделал для них, что должен был сделать в жизни, в чём ты виноват перед ними, есть ли возможность хоть сейчас исправить свою ошибку… Или же остаётся одно только покаяние и тяжёлые переживания о несправедливости, сотворённой когда-то тобой. К сожалению, остаётся только последнее. Ибо прошлого не вернуть, и нет уже многих из тех, кому ты не сделал всего необходимого в жизни. И это печально…
2010 год