Ничем непримечательный лифт неторопливо двинулся вниз. Легкий толчок, скрежетание механизма, звуки натягивающихся тросов в резиновой оплетке; тусклое освещение кабинки в виде желтых лужиц на стенах, едва хватающее на осмотр лиц пассажиров, которые, так же как и я, терпеливо ожидают свой этаж.
Я обхватываю ладонью правый бок и надавливаю, наивно полагая, что способен таким образом приглушить боль в нижнем подреберье. Чувствую под пальцами мягкую плоть, схожую с поролоном, который обычно засовывают под обивку дешевых кресел. Она податливо вминается, словно ее можно запрятать за ребро. Плоть кажется ненастоящей, лишенной всякой человеческой чувствительности, и моя ладонь не чувствует тепла, которое обычно, в период волнения, тело выделяет с избытком.
Оставляю живот в покое и перехожу к анализу своего самочувствия. Во рту неприятная, колкая сухость и вялый, шершавый язык, которым я не решаюсь провести по внутренним стенкам щек, думая, что могу их повредить. Пот собирается дрожащими капельками на лбу; тело бьет разрастающаяся дрожь, подобная той, что бывает, когда попадаешь под поздний осенний дождь и промокаешь насквозь. Мне сейчас кажется, что температура подскочила до тридцати девяти, но это лишь иллюзия, вызываемая обыкновенным страхом перед операцией.
Я с трудом пытаюсь привести мысли в порядок и забыть о тех ужасах, что вычитал в интернете и книгах. Конечно, я хотел быть готов ко всему. И готовился, как обычно, к самому худшему. Но если здравый смысл отрицает любые исходы с осложнениями, то чувство самосохранения хватается совсем за другие веревочки.
Мне нужен щит из фактов, что будет оберегать меня, когда я лягу на операционный стол. Но десять минут назад прозвучавшая в палате речь лечащего доктора и напутственные слова развеселившейся медсестры, что такие операции они делают перед завтраком, не способны вернуть меня в прежнее равновесие.
Я все еще здесь, в лифте. Скрип и звуки натягивающихся тросов. Со мной в кабинке находятся уже знакомые и сосредоточенные на своих обязанностях лица - хрупкая медсестра и, страдающий избыточным весом, санитар. Больше половины лифта занимает каталка, на которой обычно доставляют экстренных больных. Я пытаюсь подавить в своей голове мысль, что эта передвижная "кровать" тех, кто одной ногой ступил за черную полосу, для меня. Но так же глупо полагать, что после операции я буду способен добраться до своей палаты самостоятельно. Но, разделяя точку зрения недальновидных оптимистов, второй вариант мне больше по душе.
Я поднимаю глаза и быстро окидываю тревожным и одновременно полным сомнений взглядом моих сопровождающих, на чьих лицах появилась выработанная профессией эмоция - полная невозмутимость.
Как мне хочется унять эту проклятую дрожь и обрести такое же спокойствие! Как же мне хочется остановить ржавый лифт и ринуться к его раздвинувшимся железным створкам! Как же мне хочется закрыть глаза и представить, что все это происходит не со мной.
Возможно, я впервые осознаю, насколько мне дорога моя жизнь.
Я убираю руку с живота, который уже извел паническими надавливаниями, и делаю глубокий вдох. Затем выдох. Вдох. Выдох... А мозг, тем временем, решает повеселиться, предлагая мне к просмотру картинки рожающей женщины с раздвинутыми ногами, возле которой акушер не прекращает лепетать: "Дышите! Дышите! Вдох! Выдох!.." Что ж, отсюда можно сделать кое-какие выводы насчет взаимного существования органов в человеческом теле. Сердце колотится в груди, как пойманная пташка в клетке, а мозг готовится к показу очередной галереи неуместных картин.
Я вновь поднимаю глаза с белоснежной простыни каталки, и мой трепещущий от страха взгляд ловит медсестра, которая чуть ли не на два фута ниже меня ростом. Она хлопает чахлыми ресницами, ее губы расползаются в доведенной до автоматизма улыбке, в которую она вкладывает свою невероятную способность - успокоить разволновавшегося пациента. Наверно, стоило ответить ей примерно тем же, но мои губы, покрывшиеся сухой корочкой, отказываются подчиняться. Она продолжает на меня смотреть, прижимая планшет со съехавшими в сторону листочками к груди, на котором написано все, что касается моей проблемы.
Свертываемость крови в пределах нормы.
Нормальная реакция на общий наркоз.
Давление в норме.
Температура в норме.
Не ел, не пил...
Что еще нужно, чтобы знать, что можно без проблем добраться до органов без особых последствий? Как оказалось - не так много.
Я прислоняюсь спиной к холодной стене, которая действует успокаивающе и снимает некоторую часть напряжения. Вновь пытаюсь откинуть в сторону все сомнения и ужасы осложнений, которые вычитал из приносящего только пользу интернета, и поразмыслить о сюжете прочитанной на днях книги. Надеясь, что это сработает, запрокидываю голову и закрываю глаза.
Но у лифта свои планы на меня. Последовал мягкий толчок, который передался моим резиновым ногам, и двери распахнулись, открыв моему взору коридор, отделанный крепкой, бугристой, кафельной плиткой небесного цвета. Свежевыбеленный потолок украшает ровный ряд люминесцентных ламп, придавая особую презентабельность унылому коридору.
Несложно догадаться, почему в качестве отделочного материала выбрана плитка - с нее прекрасно удаляются следы крови. Кроме того, можно себе представить себе столь пугающую картину, когда кровь бьет фонтаном из артерии, а медсестры сосредоточенно носятся вокруг с бесполезными жгутами и тампонами. И если такая проблема - остановка крови - не решается, то проблема - отмыть помещение - легко выполнима.
– За нами! – говорит медсестра и бодро выплывает первой. Санитар чуть ли не пританцовывая выталкивает каталку и мчится следом. – Сюда! Поторопись!
Я неуверенно ступаю через зияющую щель между лифтом и порогом. Резкий запах антибиотиков и спирта вонзается копьями в мои чувствительные ноздри, и я ускоряю шаг, чтобы избавиться от поглощения этих благовоний.
– Не отставай! – поторапливает медсестра, и я с неловкостью обнаруживаю, что отстал на полтора десятка шагов. Приходится заставить себя поторопиться на собственную операцию. Мои, внезапно став размашистыми, шаги об этом непременно говорят.
Я знаю, куда они торопятся. Мелькающая перед глазами плитка лазурного цвета ускоряет мыслительный процесс. Жадно глотая охлажденный воздух, я прихожу к наиболее логичному объяснению спешки - через сорок минут моим сопровождающим предстоит возиться с другим пациентом, который, вполне вероятно, уже забыл собственное имя и пребывает в отягощающем волю страхе за целостность собственного тела.
Впрочем, как и я.
По обе стороны ровным рядком тянутся сверкающие своей белизной комнаты, в которых абсолютно ничего не происходит. Тем не менее, я замечаю, что они завалены различным медицинским оборудованием; операционные столы, как покрытые снегом острова, первыми бросаются в глаза; блестящие металлические подносы, на коих обычно размещаются дорогостоящие инструменты, зловеще поблескивают и искрятся в свете люминесцентных ламп. Свет зажжен везде: каждая болтающаяся лампочка на шнурке ярко пылает в царстве, что расположилось между двумя другими - Жизнью и Смертью.
Этакий проходной пункт, после которого ты ступишь на одну из двух дорог.
– Вот, – успокаивающим тоном отмечает медсестра, нырнув в одну из комнат, из которых доносятся деловые и энергичные голоса. – Мы пришли.
Я наблюдаю, как санитар резко тормозит возле распахнутых дверей, а затем с глуповатой улыбкой окидывает меня с ног до головы. Я призадумываюсь - а не забыл ли я что-нибудь сделать? С чего это он выжидающе пялится на меня? Может, он думает, что я знаю, что мне, обладающему богатому опыту пережитых операций, следует сделать далее? Я сконфуженно проглатываю порцию воздуха, в котором мне не хватает кислорода и утираю тыльной стороной ладони пот со лба. Жарко как в печи.
– Снимай с себя все, кроме трусов, – доносится бодрый голос медсестры. – И примеряй бахилы и шапочку.
Бахилы и шапочку? Где они? Я сейчас не совсем понимаю, где право, а где лево; зрение ухудшилось в разы, словно глаза смотрят через плотный полиэтиленовый пакет. Но мне удается разглядеть рядом, на лавочке, обитой резиной под кожу, аккуратно свернутые тряпичные бахилы со шнурками и шапочку, похожую на шляпку гриба. Что ж, негоже задерживать собственную операцию. Я устало опускаюсь на лавочку и стягиваю с себя майку, носки, напяливаю бахилы и кое-как цепляю на мокрую от пота голову изящную шапочку. Замечательно - мой размер. Затем подскакиваю и, как перед купанием в солнечный день на речке, одним движением скидываю шорты. И лукаво улыбающемуся санитару предстает мое по-зимнему бледное тело, которым вскоре я не смогу владеть.
– Давай сюда, боец! – доносится из комнаты решительный, басистый голос. – И не такое оперировали! – летит чуть погодя ободряющая фразочка, которая, как ни странно, немного успокаивает меня.
Я, осмелев, устремляюсь внутрь, краем глаза посмотрев на свои скомканные вещи. Плевать! Я готов!
Вот стол для меня, вот столик с подносом для хирурга, вот яркая круглая лампа, возвышающаяся над нами. Медсестра и пара помощниц носятся вокруг хирурга - молодого и неплохо сложенного мужчины, который успел спрятать лицо за маской. Он заваливает их наставлениями, что все должно пройти по высшему разряду. Мол, видите, как парень разволновался и побледнел, как мертвец.
– Ложись, пожалуйста, – бросает хирург и его рука тянется к рукоятке на радиоприемнике.
Я начинаю убеждаться, что моя операция - одна из легких, если и радио участвует. Под разгоняющийся ритм песни и мягкий, переливающийся голос девушки я укладываюсь на стол.
– Руку, – просит медсестра, тоже спрятавшаяся за маской, – вот сюда, вот так. Сейчас сделаем укольчик и будем засыпать.
Я едва заметно киваю и втягиваю через ноздри пьянящий воздух. Слышу тяжелые шаги, которые приближаются к столу, а затем следует легкий толчок в плечо.
– Ты что, – слышу я наигранно-возмущенный голос хирурга, – боишься? Трясешься как осиновый лист!
– Да, – хриплю я в ответ.
– Это правильно, – кивает он, склонившись надо мной. Его карие глаза полны серьезности. – Только идиоты не боятся операции.
Я чувствую, как жгут стягивает мою руку. Еще мгновение - и что-то острое и холодное впивается в мягкую плоть руки. Моя доза общего наркоза устремляется в вену по тонкой иголочке.
– Сейчас будем засыпать, боец, – твердо говорит хирург, и я вижу, как перед моими глазами начинают расплываться резиновые перчатки на его скрещенных руках. Туман окутывает мое сознание черным одеялом, и я чувствую, что разверзнувшаяся пропасть сна без сновидений готова принять меня в свои объятия.
А радио прогоняет голосистую певичку, и последнее, что я слышу, помимо легкого звона в ушах: "Ру-у-у-сск-о-ое ра-а-адио! Все буде-е-ет хо-о-орошо!"