Для меня в моём розовом детстве существование Бога обусловливалось следующим понятием:
Он – нигде, но всё видит, слышит, знает. Следовательно: Он – везде!
Мне нравилась выстроенная моим детским мозгом теория существования Всевышнего, даже не так... Всевышних! У меня их было несколько. В католическую пасху – Бог-католик, который собирал наш род за большим богато накрытыми столом у моей бабки истой католички, а учитывая что почти все мои родственники были католиками – собиралась большая шумная компания. Для нас, сопляков и соплячек, накрывался отдельный стол, уставленный всякими пасхальными вкусностями на подобии Пасхальных булок, конфет, тархунов-буратин-исинди или (о чудо!) пепси, которое тётка Лёдя привозила из Риги. Мы с нетерпением, но с внешне безразличным видом пробовали ухватить что нить до начала пиршества, норовя бочком прошмыгнуть мимо суровой бабки, старающейся привести поведение нашей шумной визжаще-орущей ватаги к не менее суровым религиозным канонам. Вот тут крылась моя первая «непонятка» доброты Бога. Почему всё это можно было трогать только после того, как в рот мне засунут кусочек безвкусной вафельки, которую следовало положить на язык, носящей странное название «облатка», затем в тишине брать кусочек торжественно-куриного яйца и со взрослым видом макать его в солонку с торжественно-пасхальной солью и важно съедать всё это под бдительным оком бабки Антунины. Почему не карамельку??? Почему не в сахар? И почему «чуть-чуть»? Почему всё это можно было только «ПОТОМ», после отвратительно-солёной соли? И почему биться яйцами, виртуозно раскрашенными тётей Реней и катать их можно только после соблюдения всех формальностей?
В православную Пасху за нами приглядывал Православный Бог. Этот разбитной дядька разрешал чествовать его воскрешение уже дружной соседской компанией. В нашей двухэтажке столы выносились на лестничные пролёты, скидывался кто чем горазд и в результате получался стол ни чуть не хуже, чем у моей бабки двумя неделями ранее. Но с православным Богом я дружил больше – он спустя рукава смотрел на стыренную со стола ещё до начала празднования котлетку, не стоял с немым укором глядя мне в глаза, когда я тишком со своим другом Серёгой выносил на улицу несколько штук крашеных куриных яиц ещё до того, как все усядутся за стол. Я был предоставлен сам себе, у нас с Богом было джентельменское соглашение, согласно которому шалить имел право только я сам, не вводя в искушение менее устойчивых к такого рода шалостям друзей. Он мне нравился ещё и тем, что религиозное наполнение праздника со всеми их заморочками уходило на задний план после первых двух-трёх рюмок, поднятых за Его воскрешение и праздник плавно превращался в дружное застолье, собранное всего лишь «по поводу». Религиозная принадлежность отмечающих сие событие вообще никого не волновала. Католик, атеист или еврей – какая разница, лишь бы человек был хороший.
Я долго ломал голову, который из Богов приходил ко мне на новый год в образе Деда Мороза и решил, что всё ж православный – от него весело пахло перегаром и он мог запросто принести мне подарок соседского мальчика, ошибившись «с устатку» дверью. С католическим такие бы номера не прошли. А почему именно Бог и почему в костюме деда мороза? А почему нет? Почему отцу можно было напяливать его, а Богу кто запретит? Бог – он такой! Ему всё можно. И только ему я мог рассказать стишок, тишком стараясь оценить увесистость мешка у него за плечами и тяжесть предполагаемого подарка.
Это потом, уже немного повзрослев, я вывел ещё одну теорию существования моего, личного Бога.
Он – есть… Он везде. Он в каждых глазах, бросающих на тебя взгляд на переполненных народом улицах, в каждой ладони, протянутой к тебе за милостыней, в каждой монетке, положенной тобою в эту ладонь. Он в каждом прикосновении, которым одаривают тебя твои родители, в каждой букве письма, написанного любящей тебя рукой. Он разговаривает с тобою ветром, обнимает тебя музыкой, он согревает тебя лучом солнца, утешает звёздным ночным небом. Он – это то, что живёт в тебе и даёт возможность слышать всё это, понимать и чувствовать как свою ничтожность, так и своё величие. Он – в каждом из нас. Он добр и великодушен, хотя временами и грызёт нас нашей совестью за наши грехи…
Вот как сейчас.
Когда я держу в руках стопиццотую уже стыренную со стола в моей жизни котлетку. (